Страхов Николай Николаевич - Geschichte der Wissenschaften in Deutschland

  

  

   Geschichte der Wissenschaften in Deutschland. Neuere Zeit. Bd. XIII. Geschichte der deutchen Philosophie, v. Dr. Eduard Zeller. München, 1873. (Исторiя наукъ въ Германiи. Новое время. Томъ XIII. Исторiя нѣмецкой философiи, Эдуарда Целлера. Мюнхенъ, 1873).

   Нѣмецкiя книги - суть лучшiя книги на свѣтѣ. Въ сферѣ мысли и науки Германiя, какъ извѣстно, имѣетъ авторитетъ, высоко стоящiй надъ авторитетомъ другихъ просвѣщенныхъ народовъ. Это умственное владычество тѣмъ поразительнѣе, что Германiя прiобрѣла его очень поздно; чтобы завоевать его, она должна была выйти изъ того презрѣнiя и умственнаго подчиненiя, въ которомъ находилась, и должна была взять верхъ надъ странами, уже давно обладавшими высокою умственною жизнью. "Въ серединѣ XVII столѣтiя", разсказываетъ Целлеръ, "другiе народы (Италiя, Англiя, Францiя, Голландiя) высокомѣрно смотрѣли на нѣмцевъ, считая ихъ мало способными къ наукамъ, и всего меньше готовы были признать способность къ философiи за тѣмъ самымъ народомъ, который впослѣдствiи былъ преувеличенно названъ народомъ мыслителей" (стр. 1).

   Какъ мы знаемъ, это высокомѣpie къ нѣмцамъ продолжалось и въ XVIII столѣтiи и уступило только блестящимъ подвигамъ германскаго генiя, который къ концу этого столѣтiя создалъ свою литературу и философiю. Съ тѣхъ поръ побѣда слѣдовала за побѣдой, и умственное владычество Германiи получило силу, которой никогда не имѣли другiя страны. Германiя стала въ полномъ смыслѣ слова учительницею Европы, а слѣдовательно и всего мiра. Францiя и Англiя, тѣ двѣ страны, которыя повидимому могли бы соперничать съ Германiею, покорно преклонились передъ нею. Послушайте Ренана, когда онъ говорить о нѣмецкой культурѣ и о своемъ первомъ знакомствѣ съ нею; для него это новый высшiй мiръ, какой-то храмъ, въ который онъ вошелъ съ восторгомъ и благоговѣнiемъ изъ мелкаго мiра французской мысли и науки. Точно такъ и у Карлейля, посвященнаго въ тайны нѣмецкой философiи, его родная англiйская философiя и наука вызывают величайшее презрѣнiе. Блестящiй и всесвѣтно знаменитый писатель Маколей вызвалъ какъ-то у Ренана отзывъ, который мы приведемъ для примѣра, чтобы показать, какъ далеко взглядъ человѣка, знакомаго съ германской наукою, отступаетъ отъ обыкновенныхъ сужденiй. "Разъ какъ-то я сталъ читать Маколея", разсказываетъ Ренанъ. "Эти рѣзкiе приговоры, эта враждебность къ своимъ противникамъ, эти явно признаваемые предразсудки, это отсутствiе безпристрастiя и способности понимать противоположные взгляды, этотъ либерализмъ безъ всякой широты пониманiя, что христiанство вовсе не христiанское, - все это возмутило меня. Таковъ бѣдный родъ человѣческiй, что для него нужны узкie умы".

   Но Англiя и Францiя - страны слишкомъ своеобразныя, имѣющiя слишкомъ давнюю, уже крѣпко сложившуюся и сильно разросшуюся культуру; поэтому онѣ не могли подпасть слишкомъ глубокому влiянiю Германiи; онѣ продолжали жить своею умственною жизнью, хотя и чувствовали, что у нихъ отнято первенство, что власть ихъ потеряна. Но мы, pyccкiе, - другое дѣло. Не имѣя своей науки и философiи, неудерживаемые никакими преданiями и обладая хотя безплодною, но на все способною подвижностью, мы постоянно усвоивали себѣ направленiе нѣмецкой науки, такъ что все наше просвѣщенiе главнымъ образомъ есть плодъ германскаго просвѣщенiя. До послѣднихъ дней Германiя есть наша учительница и различные фазисы нашей умственной жизни непремѣнно содержатъ въ себѣ отраженiе философскаго и научнаго движенiя Германiи.

   И такъ новая нѣмецкая книга, трактующая о важномъ предметѣ и излагающая намъ современное состоянiе науки, представляетъ для насъ очень важное и интересное явленiе. Въ настоящемъ случаѣ дѣло идетъ объ исторiи философiи. Спрашивается, чему же насъ учатъ нѣмцы относительно этого предмета? Знаменитый ученый написалъ исторiю нѣмецкой философiи; мы съ жадностiю беремся за книгу, но, разумѣется, не съ тѣмъ чтобы изучать ученiя Лейбница, Канта, Гегеля - мы и прежде были съ ними знакомы, - а съ тѣмъ, чтобы найти для себя высшее руководство, получить наставленiе, какъ научнымъ образомъ понимать и обработывать исторiю философiи вообще. Въ чемъ главная задача этой науки и какъ мы можемъ достигать ея?

   Къ удивленiю и сожалѣнiю мы не находимъ въ новой книгѣ никакого отвѣта на эти вопросы, на вопросы вполнѣ законные, которымъ насъ научила сама же Германiя. Вотъ фактъ, на который мы желаемъ обратить вниманiе читателей. Наша великая учительница очевидно въ величайшемъ смущенiи; она умалчиваетъ о самыхъ существенныхъ пунктахъ науки, а о другихъ говоритъ съ странной осторожностiю, съ безпрерывными и неясными оговорками.

   Для того чтобы писать исторiю философiи, нужно самому философствовать, непремѣнно нужно исповѣдывать какое-нибудь философское ученiе. Иначе ничего нельзя будетъ понять въ исторiи философiи. Для человѣка, который вовсе чуждъ философскаго мышленiя, философскихъ убѣжденiй, вся эта исторiя явится какимъ-то неинтереснымъ вздоромъ. И нынѣшнее настроенiе умовъ очень близко къ такому взгляду на дѣло. Для нынѣшняго времени, когда нѣкоторую силу имѣютъ только эмпиризмъ, матерiализмъ и позитивизмъ, самый логическiй взглядъ на исторiю философiи будетъ такой, что философiя есть печальное заблужденiе, отъ котораго по немногу освобождалось и освобождается человѣчество. Въ такомъ духѣ написалъ свою исторiю Льюисъ, позитивистъ. Онъ писалъ исторiю философiи такъ точно, какъ физикъ можетъ написать исторiю магiи, химикъ - исторiю алхимiи, астрономъ - исторiю астрологiи. Если занятiе подобными предметами и нельзя считать очень важнымъ дѣломъ, то все-таки это дѣло возможное, имѣющее опредѣленный смыслъ. Но Целлеръ находится въ гораздо болѣе затруднительномъ положенiи, чѣмъ Льюисъ. Онъ не держится никакого взгляда, а между тѣмъ долженъ былъ написать исторiю философiи.

   Дѣло происходило такъ. Молодой баварскiй король, Максимилiанъ II, другъ знаменитаго композитора Рихарда Вагнера, юноша, исполненный любви къ наукамъ и искусствамъ, задумалъ для славы Германiи и въ поученiе мipy дать намъ исторiю того, чѣмъ всего больше можетъ гордиться Германiя, исторiю наукъ въ Германiи. Для этого при мюнхенской академiи наукъ была составлена "историческая коммиссiя", которая разослала приглашенiя знаменитѣйшимъ изъ современныхъ нѣмецкихъ ученыхъ. Эти знаменитости почти исключительно оказались профессорами; двадцать четыре такихъ знаменитости взялись за дѣло, и оно исполнено уже больше чѣмъ на половину.

   Вотъ какъ случилось, что Целлеру досталось писать исторiю философiи. Между тѣмъ чтò такое философiя и въ чемъ заключается ея исторiя, онъ не знаетъ. Очень странно сказать, а между тѣмъ весьма похоже по виду, что онъ даже вовсе не задавалъ себѣ этихъ вопросовъ. Въ предисловiи онъ не упоминаетъ объ этихъ трудныхъ вопросахъ, но настоятельно жалуется на совершенно другiя затрудненiя, именно на то, что отъ него требовали, чтобы все сочиненiе было въ одномъ томѣ и чтобы оно было написано по возможности популярно. Въ его книгѣ почти тысяча страницъ, но и этого ему было мало. "Въ самомъ изложенiи философскихъ взглядовъ", пишетъ онъ, "я принужденъ былъ говорить мимоходомъ о многомъ, что заслуживало бы само по себѣ болѣе подробнаго изложенiя; внутреннюю связь и научное обоснованiе ихъ я часто могъ указать только немногими чертами и долженъ былъ опустить или бѣгло упомянуть о многихъ цѣнныхъ частныхъ изслѣдованiяхъ и замѣчанiяхъ'' (Vorrede, s. VII).

   Не странный ли прiемъ - въ исторiи философiи излагать разные философскiе взгляды, но опускать, за недостаткомъ мѣста, ихъ внутреннюю связь и научное ихъ обоснованiе? Для Целлера какъ будто самое важное не философiя и ея развитiе, а та литература, та масса книгъ, которая написана о философiи и которая вѣроятно украшаетъ стѣны его кабинета. Изъ-за изложенiя содержанiя этихъ книгъ онъ забываетъ излагать значенiе и связь тѣхъ идей, которыя ихъ породили. Книга Целлера есть сочиненiе не философа, а филолога, и даже филолога въ дурномъ смыслѣ - такого, для котораго буква, текстъ - важнѣе духа, идеи. Не знаемъ, какъ бы онъ изложилъ внутреннюю связь и научное обоснованiе философскихъ ученiй, если бы вмѣсто одного тома въ тысячу страницъ написалъ десять такихъ томов; но теперь мы не находимъ въ его книгѣ не только внутренней связи явленiй философiи, но не находимъ и яснаго пониманiя того, чтó такое философiя.

   Отъ научныхъ требованiй вѣдь невозможно уклониться. Какъ бы мы ни хитрили, уклоняясь отъ прямаго отвѣта на существенные вопросы, а прiйдется же гдѣ-нибудь дать косвенное указанiе на то, какъ мы ихъ понимаемъ. Когда, напримѣръ, пишемъ истоpiю философiи, то хотя бы у насъ эта исторiя была похожа на библiографiю, и тогда намъ прiйдется отвѣчать на такой вопросъ: какого писателя слѣдуетъ занести въ эту исторiю и какого нѣтъ? Кого нужно считать философомъ и кого нѣтъ? И слѣдовательно, - что такое философъ?

   Послѣ всего, что было писано и толковано о философiи, Целлеръ конечно не могъ, да и не былъ расположенъ пропустить кого-нибудь изъ замѣтныхъ философовъ; но по своей жадности къ философской литературѣ, къ книгамъ, онъ непремѣнно долженъ былъ впасть въ противоположную ошибку и занести въ свою исторiю тѣхъ писателей, которые лишь слабо связаны съ философiею. Такъ, не имѣя мѣста для изложенiя внутренней связи и научнаго обоснованiя системъ, онъ однако же внесъ въ свою исторiю Лессинга и посвятилъ ему 40 страницъ, то есть вдвое больше, чѣмъ Шопенгауэру и только въ полтора раза меньше, чѣмъ Гегелю.

   Философъ ли Лессингъ, или нѣтъ? Чтобы рѣшить этотъ вопросъ, очевидно нужно знать, что такое философiя. И вотъ Целлеръ, который какъ будто избѣгалъ всякаго изложенiя своихъ мнѣнiй о философiи, принужденъ высказаться.

   "Kогдa мы слышимъ имя Лессинга, то прежде всего конечно вспоминаемъ о заслугахъ, которыя оказалъ этотъ рѣдкiй человѣкъ всей нашей литературѣ и нашей духовной жизни. Его величiе основывается не на успѣшной разработкѣ отдѣльной спецiальности, а на томъ дѣйствiи, которое онъ производилъ во всѣ стороны, на тѣхъ зажигающихъ и озаряющихъ искрахъ, которыя неустанно разсыпалъ этотъ пламенный духъ, чѣмъ бы онъ ни занимался. Прежде всего онъ для насъ - независимый, самъ на себя опирающiйся характеръ, который безъ отдыха и страха боролся за дѣло умственной свободы; генiальный, никѣмъ не превзойденный критикъ, который безпощадно преслѣдовалъ ложный вкусъ и надувающуюся посредственность, который съ образцовой ясностiю опредѣлилъ задачу поэзiи и театральнаго искусства, который, очистивъ и ограничивъ каждую область, разъяснилъ отношенiе искусства къ наукѣ, различныхъ искусствъ и видовъ искусства другъ къ другу, философiи къ теологiи и теологiи къ религiи; классическiй писатель, который занимаетъ одно изъ первыхъ мѣстъ между основателями нѣмецкаго театра и нѣмецкой прозы. Только одинъ листикъ его вѣнца, и не тоть, который всего больше бросается въ глаза, принадлежитъ исторiи философiи. Его натура и ходъ его жизни одинаково содѣйствовали тому, чтобы образовать изъ него перворазряднаго критика, но никакъ не систематика. Какъ мало онъ имѣлъ расположенiя и призванiя стать систематикомъ видно уже изъ знаменитыхъ словъ, характеризующихъ всего человѣка: "если бы Богъ въ своей правой рукѣ держалъ всю истину, а въ лѣвой только вѣчно-живое стремленiе къ истинѣ, хотя бы съ условiемъ - вѣчно заблуждаться, и если бы мнѣ дано было выбирать, я выбралъ бы лѣвую руку; чистая истина вѣдь хороша для одного лишь Бога". Лессингъ былъ слишкомъ критическая натура, чтобы не подвергать сомнѣнiю своихъ собственныхъ выводовъ, слишкомъ безустанный изслѣдователь, чтобы успокоиться на какомъ-нибудь положенiи, какъ на незыблемомъ основанiи для дальнѣйшаго созиданiя; онъ былъ слишкомъ низкаго мнѣнiя о человѣческой познавательной способности, чтобы нашимъ представленiямъ, какъ скоро они выходятъ за предѣлы самыхъ общихъ нравственныхъ и религiозныхъ убѣжденiй, приписать большее значенiе, чѣмъ лишь простую вѣроятность; то, чтò ему предлагалось какъ несомнѣнное, уже по этому самому было для него подозрительно; но, какъ этого нельзя не видѣть и какъ это совершенно понятно при такой необыкновенной умственной возбудительности, у него, при всей логической остротѣ, не доставало той степени терпѣнiя и привычки къ методическому, идущему шагъ за шагомъ, не пропускающему ни единаго посредствующаго члена мышленiю, которая необходима для систематическаго философа. И такъ, если исторiя философiи должна бы была повѣствовать только о тѣхъ, которые были основателями или послѣдователями опредѣленной системы, то ей слѣдовало бы пройти Лессинга молчанiемъ. Но если она напротивъ должна говорить о всѣхъ, которые тѣмъ или другимъ способомъ содѣйствовали развитiю и проясненiю философскихъ понятiй, то она не только приметъ Лессинга во вниманie, но и должна будетъ назвать его (за исключенiемъ Канта) величайшимъ изъ философовъ просвѣтительнаго перiода". (стр. 349, 350).

   Вотъ и разберите, кто философъ и кто нѣтъ. Развѣ не всякiй поэтъ, развѣ не всякiй крупный писатель или ученый способствуетъ тѣмъ или другимъ способомъ развитiю философскихъ понятiй? По Целлepy выходитъ, что всѣ они должны быть зачислены въ философы, и многiе конечно въ величайшiе философы своего времени. Какъ бы посмѣялся Лессингъ, прочитавъ себѣ такую похвалу, - онъ, такъ строго разграничивавшiй различныя области умственной и художественной дѣятельности! Если есть научная задача для исторiи философiи, то она, конечно, прежде всего заключается въ томъ, чтобы въ различныхъ видахъ и формахъ, въ которыхъ проявлялось философское мышленiе, найти его всегдашнiя отличительныя черты, показать его отношенiе къ другимъ явленiямъ умственной жизни, найти его спецiальное значенiе въ жизни человѣчества. Философы, почти также, какъ поэты, суть люди особенные, обладающiе особыми талантами и имѣющiе особую область творчества. Не только творить поэзiю могутъ лишь немногiе, лишь дѣйствительные поэты, но и пониманie поэзiи бываетъ доступно людямъ въ различной степени. Тоже самое нужно сказать и о философiи. Лессингъ могъ быть очень способенъ понимать философскiя ученiя, и въ тоже время вовсе не имѣть настоящаго философскаго таланта.

  

  

   Когда потеряна идея философiи, тогда этa наука не выдѣляется изъ массы другихъ наукъ, сливается со всякими облacтями умственной дѣятельности. Но тогда она непремѣнно окажется излишнею наукою. Самое обыкновенное возраженiе противъ философiи, на которое справедливо ссылаются даже мало способные къ мышленiю люди, будетъ слѣдующее: частныя науки обнимаютъ собою всѣ предметы познанiя; зачѣмъ же еще нужна общая наука? Если философiя хочетъ говорить о душѣ, о познанiи, то на это есть психологiя; если о веществѣ, то на это есть физика и химiя; если о развитiи человѣчества, то на это есть исторiя, и т. д. Философiя имѣетъ притязанiе на какое-то главенство надъ науками; но науки повидимому не нуждаются ни въ какомъ руководствѣ; онѣ работаютъ и развиваются вполнѣ самостоятельно, и слѣдовательно философiя есть вещь излишняя.

   Но бываютъ времена, когда идея философiи еще болѣе страдаетъ, когда она не отрицается, а извращается. Очень часто на философiю смотрятъ какъ на подчиненную науку, - именно считаютъ ея принадлежностiю самыя общiя научныя положенiя и думаютъ, что эти положенiя могутъ быть только выводомъ, результатомъ частныхъ наукъ. При такомъ пониманiи философiя не только лишается своего настоящаго мѣста, но и прямо становится на другое мѣсто, весьма низкое и на которомъ нѣтъ даже возможности для какихъ нибудь притязанiй

   Вообще отношенiе философiи къ наукамъ есть существенная черта, когда вопросъ идетъ о состоянiи философiи. Конечно развитiе наукъ и развитiе философiи имѣютъ нѣкоторый общiй корень во внутренней жизни человѣчества; но научный духъ извѣстнаго времени ни въ чемъ не выражается такъ ясно и сильно, какъ въ философiи этого времени. Поэтому если философiя сильна, она неотразимо и плодотворно дѣйствуетъ на науки; слѣды ея влiянiя часто простираются на огромное протяженiе; такъ мы до сихъ поръ въ литературномъ и ученомъ языкѣ употребляемъ категорiи Декарта и Локка, и эти категоpiи составляютъ едва ли не большую часть понятiй, употребляемыхъ образованными людьми, когда они вздумаютъ пофилософствовать. Если же науки не хотятъ знать философiи, или даже враждуютъ противъ нея и сами заявляютъ право на рѣшенiе всякихъ вопросовъ, то это вѣрный признакъ упадка не только философiи, но и истинно-научнаго духа въ наукахъ. Отчeго зависятъ подобныя колебанiя? Не имѣютъ ли науки и философiя еще болѣе глубокой основы, движенiе которой составляетъ причину ихъ движенiй? Что свидѣтельствуетъ объ этомъ исторiя? На всѣ эти вопросы мы напрасно стали бы искать хоть намека въ книгѣ Целлера.

   По обычаю однакоже онъ признаетъ, что прогрессъ идетъ впередъ твердо и неуклонно, и потому разсказываетъ всю исторiю такимъ тономъ, какъ будто она представляетъ рядъ какихъ-то успѣховъ, хотя и не видно точной связи между ними и того пути, по которому всѣ они движутся. Но въ концѣ книги онъ изображаетъ вынѣшнее положенiе дѣлъ, и тутъ, не смотря на всю уклончивость его отъ прямыхъ сужденiй, очень ясно видно, что прогрессъ ни къ чему не пришелъ. Современное положенiе дѣлъ разсказывается такъ:

   "Быстрый полетъ естествознанiя въ послѣднiя десятилѣтiя, огромная масса добытыхъ имъ свѣденiй, блестящiя открытiя, къ которымъ оно пришло, были таковы, что вполнѣ могли дать ему въ общемъ мнѣнiи перевѣсъ надъ всѣми другими науками, и именно надъ философiею. По плодотворности своихъ прiемовъ, по твердости и пользѣ своихъ результатовъ оно тѣмъ болѣе отодвигало философiю на заднiй планъ, чѣмъ менѣе большинство имѣло ясныхъ понятiй объ ихъ взанмномъ отношенiи, чѣмъ исключительнѣе подъ философiею, когда ее приходилось сравнивать съ естествознанiемъ, разумѣлась обыкновенно шеллинговская или пожалуй гегелевская натурфилософiя, чѣмъ неизвѣстнѣе было большинству, какъ много само естествознанiе, обязано философiи сколько разныхъ метафизическихъ предположенiй и понятiй оно само употребляетъ, сколько у него съ другой стороны результатовъ составляющихъ лишь гипотезы, неимѣющiя полной научной достовѣрности; чѣмъ легче, наконецъ, былъ опускаемъ изъ виду вопросъ дѣйствительно ли и въ какой мѣрѣ собственныя задачи и предметы философiи допускаютъ естественно научный прiемъ обработки. Такимъ образомъ составилось подъ конецъ предубѣжденiе, что философiя въ наше время сыграла свою роль и ей ничего больше не остается, какъ вполнѣ распуститься въ физику и физiологiю. Самое рѣшительное выраженie этого мнѣнiя можетъ быть найдено въ матерiализмѣ, который былъ провозглашенъ и исповѣдуется, Молешоттомъ, Бюхнеромъ, К. Фохтомъ и многими другими, большею частiю физiологами и врачами, между тѣмъ какъ Кцольбе все больше и больше колебался въ этомъ исповѣданiи" (стр. 913).

   Попробуемъ отдать себѣ отчетъ въ томъ, что здѣсь разсказывается. Какъ ни объясняетъ Целлеръ перевѣсъ естественныхъ наукъ надъ философiею, онъ очевидно не даетъ полнаго объясненiя. Какимъ образомъ философiя могла пострадать отъ того, что одна изъ отраслей знанiя сдѣлала большiе успѣхи? Какъ случилось, что физiологи и врачи смѣютъ возставать противъ философiи, тогда какъ (по словамъ Целлера) они сами не знаютъ противъ чего возстаютъ? Целлеръ очень справедливо не приписываетъ матерiализму никакого философскаго значенiя и видитъ источникъ его философской роли только въ невѣжествѣ тѣхъ, кто его исповѣдуетъ. Но какъ же случилось, что невѣжество взяло верхъ надъ знанiемъ? На эти вопросы нельзя иначе отвѣчать какъ признавъ, что причина всего явленiя не въ силѣ естественныхъ наукъ, а въ безсилiи философiи, и что естественныя науки въ этомъ случаѣ обнаруживаютъ въ cебѣ самихъ очевидный упадокъ научнаго духа, а не какое-нибудь блестящее его развитiе. Развѣ хорошо состоянiе той науки, которая выходитъ за свои предѣлы, не различаетъ своихъ основанiй, принимаетъ гипотезы за достовѣрные результаты? И дѣйствительно нынѣшнее движенiе естественныхъ наукъ по силѣ мысли далеко уступаетъ блестящей эпохѣ развитiя, которую онѣ пережили отъ конца прошлаго столѣтiя до сороковыхъ годовъ нынѣшняго.

   Но Целлеръ, незыблемо вѣруя въ прогрессъ, далекъ отъ этихъ мыслей. Онъ не замѣчаетъ жалкаго состоянiя философiи, къ которому она пришла въ заключенiе своей исторiи, и думаетъ, что все идетъ прекрасно. Онъ продолжаетъ такъ:

   "Этотъ новый матерiализмъ едва ли породилъ какую нибудь научную мысль, которой бы нельзя было найти уже у Дидерота и Гольбаха; однако же онъ не лишенъ вовсе значенiя. Ибо съ одной стороны въ немъ заключается настоятельное требованiе отъ философiи, чтобы она согласовала физiологическiе факты со своими предположенiями; а съ другой стороны въ немъ, хотя не прямо, выразилась потребность связать естествознанiе съ нѣкоторымъ болѣе всеобъемлющимъ мiровоззрѣнiемъ, т. е. съ философiею. Въ самое послѣднее время эта потребность, со стороны естественныхъ наукъ вообще, чувствуется повидимому въ большей мѣрѣ, чѣмъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Именно тотъ изъ нѣмецкихъ натуралистовъ, который больше другихъ соединяетъ въ себѣ стремленiе обозрѣвать природу въ цѣломъ и въ крупныхъ чертахъ съ многостороннимъ и основательнымъ изученiемъ частностей, Г. Гельмгольцъ, обязанъ своимъ выдающимся положенiемъ не въ малой мѣрѣ философскому духу своихъ изслѣдованiй; и дѣйствительно, исходя отъ физiологiи, онъ пришелъ къ изысканiямъ и выводамъ по теорiи познанiя, въ силу которыхъ онъ во многихъ случаяхъ соприкасается съ Кантомъ, и представилъ весьма цѣнный взносъ въ его теорiю познанiя. Физiологiя нашего времени вообще оказала значительныя услуги философiи, ближайшимъ образомъ психологiи, и обѣщаетъ оказать еще большiя; съ другой стороны физика находится въ тѣсномъ отношенiи съ метафизикою, и такое открытiе, какъ напримѣръ механическая теорiя теплоты, въ силу которой только и стало возможно точнѣе формулировать, научно обосновать и сдѣлать приложимымъ законъ сохраненiя силы, установленный уже Лейбницемъ, - такое открытiе едва-ли не столько же важно для метафизики, сколько для физики. Это значенiе естественныхъ наукъ не осталось непризнаннымъ и въ нашей философiи; въ послѣднiя 25 лѣтъ едва ли явилось сколько нибудь значительное сочиненiе въ области психологiи и метафизики, которое не старалось бы поставить себя въ правильное отношенiе къ этимъ наукамъ и употребить ихъ результаты для поправки и пополненiя своихъ положенiй. Эти стремленiя однакоже еще не привели ни къ какому коренному преобразованiю философской науки, ни къ какой новой общепризнанной системѣ; настоящее время напротивъ представляетъ такое расхожденiе научныхъ взглядовъ и столько ощупью дѣлаемыхъ попытокъ, что на основанiи историческаго разсмотрѣнiя невозможно опредѣлить, скоро ли и какимъ образомъ мы прiйдемъ снова къ какой нибудь философской системѣ, которая бы господствовала нѣкоторый, короткiй или долгiй перiодъ времени". (стр. 914).

   Вотъ страница, которая останется памятникомъ великаго упадка философскихъ понятiй въ нынѣшней Германiи. Целлеръ придаетъ здѣсь естественнымъ наукамъ такой авторитетъ, такую силу, что онъ очевидно находится въ рабскомъ страхѣ передъ ними; иначе невозможно объяснить такого чрезвычайнаго превознесенiя ихъ. Гельмгольца онъ записываетъ въ философы; приписываетъ естественнымъ наукамъ большiя заслуги въ разсужденiи философiи, и даже ожидаетъ отъ нихъ новой системы. Все это совершенно невѣрно, не иметь никакого основанiя съ настоящей, съ философской точки зрѣнiя. Гельмгольцъ есть ученый удивительно остроумный и отлично работающiй, но, увы! безъ всякой оригинальности, безъ всякой способности къ новому взгляду. Это большой силачъ, но умѣющiй идти только по пробитымъ дорогамъ. Естественныя науки именно въ послѣднiя 25 лѣтъ и не оказали никакой услуги философiи, не разработали никакой методы, не пояснили ни одной мысли. Целлеръ ссылается на механическую теорiю теплоты. Вѣроятно онъ видитъ въ ней какую нибудь ужасную мудрость; но всякiй знающiй дѣло не долженъ ли признать за вопiющую несообразность мысль, что эта теорiя имѣетъ какую-нибудь важность для метафизики? Она есть не болѣе какъ распространенiе механическаго взгляда, то есть Декартовыхъ категорiй, на предметъ, на который ихъ и слѣдовало распространить. Отъ этого ничего не перемѣнилось не только въ метафизикѣ, а и въ физикѣ; научные прiемы и общiя основанiя остались тѣ-же.

   Да и вообще, исторiя, которую разсказываетъ Целлеръ, невозможна по самой сущности дѣла. Философiя не можетъ подчиняться въ своемъ развитiи какой нибудь частной наукѣ. Ставить философiю на одну доску съ другими науками, воображать, что результаты ея и другихъ наукъ имѣютъ одинаковую природу и могутъ замѣнять и пополнять другъ друга, значитъ утратить всякую идею философiи, что безъ сомнѣнiя и случилось съ Целлеромъ. Но ему очевидно не можетъ прiйти и въ голову, что нынѣшнее время есть перiодъ упадка; послѣ недавнихъ побѣдъ, такая мысль по видимому невозможна ни для одного нѣмца. И вотъ онъ, не имѣя возможности отрицать, что теперь состоянiе философiи весьма сомнительно, оканчиваетъ однакоже свою книгу радостнымъ пророчествомъ.

   "Однако, пишетъ онъ, изъ того хода, который до сихъ поръ имѣла философiя, можно хотя въ общихъ чертахъ заключить о направленiи, которое она приметъ въ ближайшемъ будущемъ".

   "Нѣмецкая философiя отъ Лейбница до Гегеля, если брать ее въ цѣломъ, была идеализмом".

   "Въ Гегелевскомъ апрiорическомъ построенiи мipозданiя этотъ идеализмъ достигъ своего систематическаго завершенiя... Когда же, на ряду съ упадкомъ философской производительности послѣ смерти Гегеля, стала происходить многостороннѣйшая и плодотворнѣйшая работа въ области опытныхъ наукъ и преимущественно естествознанiя, то этимъ ясно указывалось, что новая философiя должна вступить въ болѣе тѣсную связь съ этими науками, что она должна употребить въ свою пользу ихъ результаты и прiемы, и свой прежнiй слишкомъ исключительный идеализмъ пополнять здравымъ реализмомъ. Да и вся жизнь нашего народа, начиная съ двухъ третей нынѣшняго столѣтiя, вступила въ новый фазисъ, въ которомъ политическая и хозяйственная работа получила неожиданный объемъ, нашла себѣ новыя задачи и достигла результатовъ, о которыхъ прежде нельзя было и мечтать. Но, какъ въ этой области все дѣло въ томъ, чтобы Германiя изъ-за внѣшнихъ успѣховъ не забывала своихъ духовныхъ и нравственныхъ условiй, изъ-за новыхъ задачъ - своихъ прежнихъ идеаловъ, такъ точно и будущее нѣмецкой философiи прежде всего будетъ зависѣть отъ того, въ какой степени ей удастся сохранить одинаковую зоркость какъ для фактическаго свойства вещей, такъ и для глубже лежащей ихъ связи, какъ для субъективныхъ, такъ и для объективныхъ элементовъ представленiй, какъ для естественныхъ причинъ, такъ и для идеальныхъ основъ явленiй" (стр. 915 и 917).

   Другими словами - въ настоящее время нѣмцы отказались отъ того идеализма, въ которомъ состояла ихъ философiя; они нынче увлечены естественными науками и своими неожиданными политическими успѣхами. Но Целлеръ не хочетъ видѣть здѣсь упадка философiи, а признаетъ тутъ новый шагъ къ ея дальнѣйшему и лучшему развитiю. Незаконный авторитетъ, который прiобрѣли естественныя науки, для него есть правильное явленiе, хорошiй прогрессъ; и политическiе успѣхи для него, какъ и для всякаго нынѣшняго нѣмца, составляютъ предметъ восторга. Поэтому онъ нимало не жалѣетъ о погибели той философiи, исторiю которой написалъ, нимало не замѣчаетъ, что умственная жизнь Германiи ослабѣла; ему кажется даже, что теперь дѣло идетъ лучше прежняго. Такiя мнѣнiя, какъ и вся его книга, доказываютъ только, что истинная идея философiи потеряна, та идея, безъ которой нельзя судить ни объ исторiи философiи, ни объ ея будущемъ {Просимъ читателей извинить намъ ошибку, сдѣланную въ прошломъ нумерѣ. "Исторiя наукъ въ Германiи" затѣяна не нынѣшнимъ баварскимъ королемъ, а его отцемъ, Максимилiаномъ II, и только при нынѣшнемъ королѣ приводится въ исполненiе "Историческая коммиссiя" первоначально имѣла и теперь имѣть цѣлью вообще изданiе историческихъ памятниковъ и способствованiе всякаго родa историческимъ трудамъ.}.