Главная » Книги

Страхов Николай Николаевич - И. С. Тургенев. "Отцы и дети"

Страхов Николай Николаевич - И. С. Тургенев. "Отцы и дети"


1 2


Николай Николаевич Страхов

И. С. Тургенев. "Отцы и дети"

  
   Критика 60-х гг. XIX века / Сост., вступит. ст., преамбулы и примеч. Л. И. Соболева.- М.: ООО "Издательство "Астрель"": "Издательство "АСТ", 2003 (Библиотека русской критики)
  
   Чувствую заранее (да это, вероятно, чувствуют и все, кто у нас нынче пишет), что читатель всего больше будет искать в моей статье поучения, наставления, проповеди. Таково наше настоящее положение, таково наше душевное настроение, что нас мало интересуют какие-нибудь холодные рассуждения, сухие и строгие анализы, спокойная деятельность мысли и творчества. Чтобы занять и расшевелить нас, нужно нечто более едкое, более острое и режущее. Мы чувствуем некоторое удовлетворение только тогда, когда хоть ненадолго в нас вспыхивает нравственный энтузиазм или закипает негодование и презрение к господствующему злу. Чтобы нас затронуть и поразить, нужно заставить заговорить нашу совесть, нужно коснуться до самых глубоких изгибов нашей души. Иначе мы останемся холодны и равнодушны, как бы ни были велики чудеса ума и таланта. Живее всех других потребностей говорит в нас потребность нравственного обновления и потому потребность обличения, потребность бичевания собственной плоти. К каждому владеющему словом мы готовы обратиться с тою речью, которую некогда слышал поэт:
  
   Мы малодушны, мы коварны,
   Бесстыдны, злы, неблагодарны;
   Мы сердцем хладные скопцы,
   Клеветники, рабы, глупцы;
   Гнездятся клубом в нас пороки.
   . . . . . . . . . . . . . . .
   Давай нам смелые уроки!1
  
   Чтобы убедиться во всей силе этого запроса на проповедь, чтобы видеть, как ясно чувствовалась и выражалась эта потребность, достаточно вспомнить хотя немногие факты. Пушкин, как мы сейчас заметили, слышал это требование. Оно поразило его странным недоумением. "Таинственный певец"2, как он сам называл себя, то есть певец, для которого была загадкою его собственная судьба, поэт, чувствовавший, что "ему нет отзыва"3, он встретил требование проповеди как что-то непонятное и никак не мог отнестись к нему определенно и правильно. Много раз он обращался своими думами к этому загадочному явлению. Отсюда вышли его полемические стихотворения, несколько неправильные и, так сказать, фальшивящие в поэтическом отношении (большая редкость у Пушкина!), например "Чернь", или
  
   Не дорого ценю я громкие права4.
  
   Отсюда произошло то, что поэт воспевал "мечты невольные", "свободный ум"5 и приходил иногда к энергическому требованию свободы для себя как для поэта:
  
   Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи...
   Вот счастье, вот права!..6
  
   Отсюда, наконец, та жалоба, которая так грустно звучит в стихотворениях "Поэту", "Памятник", и то негодование, с которым он писал:
  
   Подите прочь! Какое дело
   Поэту мирному до вас?
   В разврате каменейте смело,
   Не оживит вас лиры глас7.
  
   Пушкин умер среди этого разлада, и, может быть, этот разлад немало участвовал в его смерти.
   Вспомним потом, что Гоголь не только слышал требование проповеди, но и сам уже был заражен энтузиазмом проповедования. Он решился выступить прямо, открыто, как проповедник в своей "Переписке с друзьями". Когда же он увидел, как страшно ошибся и в тоне, и в тексте своей проповеди, он уже ни в чем не мог найти спасения. У него пропал и творческий талант, исчезло мужество и доверие к себе, и он погиб, как будто убитый неудачею в том, что считал главным делом своей жизни.
   В то же самое время Белинский находил свою силу в пламенном негодовании на окружающую жизнь. Под конец он стал с некоторым презрением смотреть на свое призвание критика; он уверял, что рожден публицистом. Справедливо замечают, что в последние годы его критика вдалась в односторонность и потеряла чуткость, которою отличалась прежде. И здесь потребность проповеди помешала спокойному развитию сил.
   Этих примеров можно бы было набрать еще много. Сам Тургенев, о новом романе которого мы хотим теперь говорить, может быть поставлен в пример. Уже не раз он обнаруживал дидактические стремления. Некоторые его произведения даже заканчиваются голым нравоучением - например, "Фауст". Другие очевидно имеют в виду научить и наставить. Так, роман "Накануне" справедливо подвергался упреку, что его лица заметно пригнаны и приспособлены к выражению задней поучительной мысли автора.
   Что же все это значит? На что указывает такая настоятельная потребность в проповеди? Легко согласиться, что она есть признак тревожного, болезненного, напряженного состояния нашего общества. При более здоровых состояниях люди бывают более расположены к чисто умственным трудам, способнее к наслаждению художественными красотами. Человеку здоровому нужен труд, нужны обширные занятия как правильное упражнение его способностей. Человеку больному душою, потерявшемуся, нужна проповедь как единственная путеводная нить, как заявление верховного требования, которое одно может спасти его от упадка духа. Вот отчего сильная потребность в проповеди есть всегда признак упадка душевных сил. Византийцы во времена самого глубокого нравственного растления любили проповеди. Говорят, что они всем зрелищам и всем своим удовольствиям предпочитали наслаждение слушать Златоуста. Их утомленное и равнодушное сердце могло шевелиться только от его едких укоризн и обличений. До конца погрязшие в пороке, они находили отраду в пробуждении нравственного чувства; тревога совести была для них наслаждением.
   Но болезнь не всегда оканчивается смертью. Она часто составляет только перелом, сопровождает переход из одного возраста в другой, служит средством быстрого развития организма. Вероятно, так нужно смотреть на то преобладание нравственных требований, которое заметно у нас. Веря в наше выздоровление, мы можем даже желать, чтобы это стремление к нравственным задачам шло как можно глубже, чтобы оно не осталось бесплодным поверхностным волнением!
   Как бы то ни было, но только требование урока и поучения как нельзя яснее обнаружилось у нас при появлении нового романа Тургенева. К нему вдруг приступили с лихорадочными и настоятельными вопросами: кого он хвалит, кого осуждает, кто у него образец для подражания, кто предмет презрения и негодования? какой это роман - прогрессивный или ретроградный?
   И вот на эту тему поднялись бесчисленные толки. Дело дошло до мелочей, до самых тонких подробностей. Базаров пьет шампанское! Базаров играет в карты! Базаров небрежно одевается! Что это значит, спрашивают в недоумении. Должно это или не должно? Каждый решил по-своему, но всякий считал необходимым вывести нравоучение и подписать его под загадочною баснею. Решения, однако же, вышли совершенно разногласные. Одни нашли, что "Отцы и дети" есть сатира на молодое поколение, что все симпатии автора на стороне отцов. Другие говорят, что осмеяны и опозорены; в романе отцы, а молодое поколение, напротив, превознесено. Одни находят, что Базаров сам виноват в своих несчастных отношениях к людям, с которыми он встретился; другие утверждают, что, напротив, эти люди виноваты в том, что Базарову так трудно жить на свете.
   Таким образом, если свести все эти разноречивые мнения, то должно прийти к заключению, что в басне или вовсе нет нравоучения, или же что нравоучение не так легко найти, что оно находится совсем не там, где его ищут. Несмотря на то, роман читается с жадностью и возбуждает такой интерес, какого, смело можно сказать, не возбуждало еще ни одно произведение Тургенева. Вот любопытное явление, которое стоит полного внимания. Роман, по-видимому, явился не вовремя; он как будто не соответствует потребностям общества; он не дает ему того, чего оно ищет. А между тем он производит сильнейшее впечатление. Г. Тургенев во всяком случае может быть доволен. Его таинственная цель вполне достигнута. Но мы должны отдать себе отчет в смысле его произведения.
   Если роман Тургенева повергает читателей в недоумение, то это происходит по очень простой причине: он приводит к сознанию то, что еще не было сознаваемо, и открывает то, что еще не было замечено. Главный герой романа есть Базаров; он и составляет теперь яблоко раздора. Базаров есть лицо новое, которого резкие черты мы увидели в первый раз; понятно, что мы задумываемся над ним. Если бы автор вывел нам опять помещиков прежнего времени или другие лица, давно уже нам знакомые, то, конечно, он не подал бы нам никакого повода к изумлению, и все бы дивились разве только верности и мастерству его изображения. Но в настоящем случае дело имеет другой вид. Постоянно слышатся даже вопросы: да где же существуют Базаровы? Кто видел Базаровых? Кто из нас Базаров? Наконец, есть ли действительно такие люди, как Базаров?
   Разумеется, лучшее доказательство действительности Базарова есть самый роман; Базаров в нем так верен самому себе, так полон, так щедро снабжен плотью и кровью, что назвать его сочиненным человеком нет никакой возможности. Но он не есть ходячий тип, всем знакомый и только схваченный художником и выставленный им "на всенародные очи"8. Базаров во всяком случае есть лицо созданное, а не только воспроизведенное, предугаданное, а не только разоблаченное. Так это должно было быть по самой задаче, которая возбуждала творчество художника. Тургенев, как уже давно известно, есть писатель, усердно следящий за движением русской мысли и русской жизни. Он заинтересован этим движением необыкновенно сильно; не только в "Отцах и детях", но и во всех прежних своих произведениях он постоянно схватывал и изображал отношения между отцами и детьми. Последняя мысль, последняя волна жизни - вот что всего более приковывало его внимание. Он представляет образец писателя, одаренного совершенной подвижностью и вместе глубокою чуткостью, глубокою любовью к современной ему жизни.
   Таков он и в своем новом романе. Если мы не знаем полных Базаровых в действительности, то, однако же, все мы встречаем много базаровских черт, всем знакомы люди, то с одной, то с другой стороны напоминающие Базарова. Если никто не проповедует всей системы мнений Базарова, то, однако же, все слышали те же мысли поодиночке, отрывочно, несвязно, нескладно. Эти бродячие элементы, эти неразвившиеся зародыши, недоконченные формы, несложившиеся мнения Тургенев воплотил цельно, полно, стройно в Базарове.
   Отсюда происходит и глубокая занимательность романа, и то недоумение, которое он производит. Базаровы наполовину, Базаровы на одну четверть, Базаровы на одну сотую долю не узнают себя в романе. Но это их горе, а не горе Тургенева. Гораздо лучше быть полным Базаровым, чем быть его уродливым и неполным подобием. Противники же базаровщины радуются, думая, что Тургенев умышленно исказил дело, что он написал карикатуру на молодое поколение: они не замечают, как много величия кладет на Базарова глубина его жизни, его законченность, его непреклонная и последовательная своеобразность, принимаемая ими за безобразие.
   Напрасные обвинения! Тургенев остался верен своему художническому дару: он не выдумывает, а создает, не искажает, а только освещает свои фигуры.
   Подойдем к делу ближе. Система убеждений, круг мыслей, которых представителем является Базаров, более или менее ясно выражались в нашей литературе. Главными их выразителями были два журнала: "Современник", уже несколько лет проводивший эти стремления, и "Русское слово", недавно заявившее их с особенною резкостью. Трудно сомневаться, что отсюда, из этих чисто теоретических и отвлеченных проявлений известного образа мыслей взят Тургеневым склад ума, воплощенный им в Базарове, Тургенев взял известный взгляд на вещи, имевший притязания на господство, на первенство в нашем умственном движении; он последовательно и стройно развил этот взгляд до его крайних выводов, и - так как дело художника не мысль, а жизнь - он воплотил его в живые формы. Он дал плоть и кровь тому, что явно уже существовало в виде мысли и убеждения. Он придал наружное проявление тому, что уже существовало как внутреннее основание.
   Отсюда, конечно, должно объяснить упрек, сделанный Тургеневу, что он изобразил в Базарове не одного из представителей молодого поколения, а скорее главу кружка, порождение нашей бродящей и оторванной от жизни литературы.
   Упрек был бы справедлив, если бы мы не знали, что мысль, рано или поздно, в большей или меньшей степени, но непременно переходит в жизнь, в дело. Если базаровское направление имело силу, имело поклонников и проповедников, то оно непременно должно было порождать Базаровых. Так что остается только один вопрос: верно ли схвачено базаровское направление?
   В этом отношении для нас существенно важны отзывы тех самых журналов, которые прямо заинтересованы в деле, именно "Современника" и "Русского слова". Из этих отзывов должно вполне обнаружиться, насколько верно Тургенев понял их дух. Довольны ли они или недовольны, поняли Базарова или не поняли, - каждая черта здесь характеристична.
   Оба журнала поспешили отозваться большими статьями. В мартовской книжке "Русского слова" явилась статья г. Писарева, а в мартовской книжке "Современника" - статья г. Антоновича. Оказывается, что "Современник" весьма недоволен романом Тургенева. Он думает, что роман написан в укор и поучение молодому поколению, что он представляет клевету на молодое поколение и может быть поставлен наряду с "Асмодеем нашего времени", соч. Аскоченского.
   Совершенно очевидно, что "Современник" желает убить г. Тургенева во мнении читателей, убить наповал, без всякой жалости. Это было бы очень страшно, если бы только так легко было это сделать, как воображает "Современник". Не успела выйти в свет его грозная книжка, как явилась статья г. Писарева, составляющая столь радикальное противоядие злобным намерениям "Современника", что лучше ничего не остается желать. "Современник" рассчитывал, что ему поверят на слово в этом деле. Ну, может быть, найдутся такие, что и усумнятся. Если бы мы стали защищать Тургенева, нас тоже, может быть, заподозрили бы в задних мыслях. Но кто усумнится в г. Писареве? Кто ему не поверит?
   Если чем известен г. Писарев в нашей литературе, так именно прямотою и откровенностью своего изложения. Конечно, не менее знаменит своею откровенностью г. Чернышевский; но он откровенен более в отношении к своей личности, например, открывает нам, как он думает о своем характере, о своем уме, о своем значении в литературе и т. д. Прямодушие г. Писарева совершенно другого рода. Оно состоит в безутайном и ничем не ограничиваемом проведении своих убеждений до края, до последних выводов. Г. Писарев никогда не лукавит с читателями; он договаривает свою мысль до конца. Благодаря этому драгоценному свойству роман Тургенева получил блистательнейшее подтверждение, какого только можно было ожидать.
   Г. Писарев, человек молодого поколения, свидетельствует о том, что Базаров есть действительный тип этого поколения и что он изображен совершенно верно. "Все наше поколение, - говорит г. Писарев, - со своими стремлениями и идеями может узнать себя в действующих лицах этого романа". "Базаров - представитель нашего молодого поколения; в его личности сгруппированы те свойства, которые мелкими долями рассыпаны в массах, и образ этого человека ярко и отчетливо вырисовывается перед воображением читателей", "Тургенев вдумался в тип Базарова и понял его так верно, как не поймет ни один из молодых реалистов". "Он не покривил душою в своем последнем произведении". "Общие отношения Тургенева к тем явлениям жизни, которые составляют канву его романа, так спокойны и беспристрастны, так свободны от поклонения той или другой теории, что сам Базаров не нашел бы в этих отношениях ничего робкого или фальшивого".
   Тургенев есть "искренний художник, не уродующий действительность, а изображающий ее, как она есть". Вследствие этой "честной, чистой натуры художника" "его образы живут своею жизнью; он любит их, увлекается ими, он привязывается к ним во время процесса творчества, и ему становится невозможным помыкать ими по своей прихоти и превращать картину жизни в аллегорию с нравственною целью и с добродетельною развязкою".
   Все эти отзывы сопровождаются тонким разбором действий и мнений Базарова, показывающим, что критик понимает их и вполне им сочувствует. После этого понятно, к какому заключению должен был прийти г. Писарев как член молодого поколения.
   "Тургенев, - пишет он, - оправдал Базарова и оценил его по достоинству. Базаров вышел у него из испытания чистым и крепким". "Смысл романа вышел такой: теперешние молодые люди увлекаются и впадают в крайности; но в самых увлечениях сказываются свежая сила и неподкупный ум; эта сила и этот ум дают себя знать в минуту тяжелых испытаний; эта сила и этот ум без всяких посторонних пособий и влияний выведут молодых людей на прямую дорогу и поддержат их в жизни.
   Кто прочел в романе Тургенева эту прекрасную мысль, тот не может не изъявить ему глубокой и горячей признательности как великому художнику и честному гражданину России!"
   Вот искреннее и неопровержимое свидетельство того, как верен поэтический инстинкт Тургенева; вот полное торжество всепокоряющей и всепримиряющей силы поэзии! В подражание г. Писареву мы готовы воскликнуть: честь и слава художнику, который дождался такого отзыва от тех, кого он изображал!
   Восторг г. Писарева вполне доказывает, что Базаровы существуют если не в действительности, то в возможности и что они поняты г. Тургеневым по крайней мере в той степени, в какой сами себя понимают. Для предотвращения недоразумений заметим, что совершенно неуместна придирчивость, с которою некоторые смотрят на роман Тургенева. Судя по его заглавию, они требуют, чтобы в нем было вполне изображено все старое и все новое поколение. Почему же так? Почему не удовольствоваться изображением некоторых отцов и некоторых детей? Если же Базаров есть действительно один из представителей молодого поколения, то другие представители должны необходимо находиться в родстве с этим представителем.
   Доказав фактами, что Тургенев понимает Базаровых по крайней мере настолько, насколько они сами себя понимают, мы теперь пойдем дальше и покажем, что Тургенев понимает их гораздо лучше, чем они сами себя понимают. Тут нет ничего удивительного и необыкновенного: таково всегдашнее преимущество, неизменная привилегия поэтов. Поэты ведь - пророки, провидцы; они проникают в самую глубину вещей и открывают в них то, что оставалось скрытым для обыкновенных глаз. Базаров есть тип, идеал, явление, "возведенное в перл создания"9; понятно, что он стоит выше действительных явлений базаровщины. Наши Базаровы - только Базаровы отчасти, тогда как Базаров Тургенева есть Базаров по превосходству, по преимуществу. И следовательно, когда о нем станут судить те, которые не доросли до него, они во многих случаях не поймут его.
   Наши критики, даже и г. Писарев, недовольны Базаровым. Люди отрицательного направления не могут помириться с тем, что Базаров дошел в отрицании последовательно до конца. В самом деле, они недовольны героем за то, что он отрицает 1) изящество жизни, 2) эстетическое наслаждение, 3) науку. Разберем эти три отрицания подробнее; таким образом нам уяснится сам Базаров.
   Фигура Базарова имеет в себе нечто мрачное и резкое. В его наружности нет ничего мягкого и красивого; его лицо имело другую, не внешнюю красоту: "оно оживлялось спокойною улыбкою и выражало самоуверенность и ум". Он мало заботится о своей наружности и одевается небрежно. Точно так же в своем обращении он не любит никаких излишних вежливостей, пустых, не имеющих значения форм, внешнего лаку, который ничего не покрывает. Базаров прост в высшей степени, и от этого, между прочим, зависит та легкость, с которою он сходится с людьми, начиная от дворовых мальчишек и до Анны Сергеевны Одинцовой. Так определяет Базарова сам юный друг его Аркадий Кирсанов:
   "Ты с ним, пожалуйста, не церемонься, - говорит он своему отцу, - он чудесный малый, такой простой, ты увидишь".
   Чтобы резче выставить простоту Базарова, Тургенев противопоставил ей изысканность и щепетильность Павла Петровича. От начала до конца повести автор не забывает подсмеяться над его воротничками, духами, усами, ногтями и всеми другими признаками нежного ухаживания за собственною особой. Не менее юмористически изображено обращение Павла Петровича, его прикосновение усами вместо поцелуя, его ненужные деликатности и пр.
   После этого очень странно, что почитатели Базарова недовольны его изображением в этом отношении. Они находят, что автор придал ему грубые манеры, что он выставил его неотесанным, дурно воспитанным, которого нельзя пустить в порядочную гостиную. Так выражается г. Писарев и на этом основании приписывает г. Тургеневу коварный умысел уронить и опошлить своего героя в глазах читателей. По мнению г. Писарева, Тургенев поступил весьма несправедливо; "можно быть крайним материалистом, полнейшим эмпириком и в то же время заботиться о своем туалете, обращаться утонченно-вежливо со своими знакомыми, быть любезным собеседником и совершенным джентльменом. Это я говорю, - прибавляет критик, - для тех читателей, которые, придавая важное значение утонченным манерам, с отвращением посмотрят на Базарова, как на человека mal ИlevИ mauvais ton {Плохо воспитанного и дурного тона (франц.).}. Он действительно mal ИlevИ mauvais ton; но это нисколько не относится к сущности типа..."
   Рассуждения об изяществе манер и о тонкости обращения, как известно, предмет весьма затруднительный. Наш критик, как видно, большой знаток в этом деле, и потому мы не станем с ним тягаться. Это тем легче для нас, что мы вовсе не желаем иметь в виду читателей, которые придают важное значение утонченным манерам и заботам о туалете. Так как мы не сочувствуем этим читателям и мало знаем толку в этих вещах, то понятно, что Базаров нимало не возбуждает в нас отвращения и не кажется нам ни mal ИlevИ, ни mauvais ton. С нами, кажется, согласны и все действующие лица романа. Простота обращения и фигуры Базарова возбуждают в них не отвращение, а скорее внушают к нему уважение; он радушно принят в гостиной Анны Сергеевны, где заседала даже какая-то плохенькая княжна.
   Изящные манеры и хороший туалет, конечно, суть вещи хорошие, но мы сомневаемся, чтобы они были к лицу Базарову и шли к его характеру. Человек, глубоко преданный одному делу, предназначивший себя, как он сам говорит, для "жизни горькой, терпкой, бобыльной", он ни в каком случае не мог играть роль утонченного джентльмена, не мог быть любезным собеседником. Он легко сходится с людьми; он живо заинтересовывает всех, кто его знает; но этот интерес заключается вовсе не в тонкости обращения. Глубокий аскетизм проникает собою всю личность Базарова; это черта не случайная, а существенно необходимая. Характер этого аскетизма совершенно особенный, и в этом отношении должно строго держаться настоящей точки зрения, то есть той самой, с которой смотрит Тургенев. Базаров отрекается от благ этого мира, но он делает между этими благами строгое различие. Он охотно ест вкусные обеды и пьет шампанское; он не прочь даже поиграть в карты. Г. Антонович в "Современнике" видит здесь тоже коварный умысел Тургенева и уверяет нас, что поэт выставил своего героя обжорой, пьянчужкой и картежником10. Дело, однако же, имеет совсем не такой вид, в каком оно кажется целомудрию г. Антоновича. Базаров понимает, что простые или чисто телесные удовольствия гораздо законнее и простительнее наслаждений иного рода. Базаров понимает, что есть соблазны более гибельные, более растлевающие душу, чем, например, бутылка вина, и он бережется не того, что может погубить тело, а того, что погубляет душу. Наслаждение тщеславием, джентльменством, мысленный и сердечный разврат всякого рода для него гораздо противнее и ненавистнее, чем ягоды со сливками или пулька в преферанс. Вот от каких соблазнов он бережет себя; вот тот высший аскетизм, которому предан Базаров. За чувственными удовольствиями он не гоняется, он наслаждается ими только при случае; он так глубоко занят своими мыслями, что для него никогда не может быть затруднения отказаться от этих удовольствий; одним словом, он потому предается этим простым удовольствиям, что он всегда выше их, что они никогда не могут завладеть им. Зато тем упорнее и суровее он отказывается от таких наслаждений, которые могли бы стать выше его и завладеть его душою.
   Вот откуда объясняется и то более разительное обстоятельство, что Базаров отрицает эстетические наслаждения, что он не хочет любоваться природою и не признает искусства. Обоих наших критиков это отрицание искусства привело в великое недоумение.
   "Мы отрицаем, - пишет г. Антонович, - только ваше искусство, вашу поэзию, г. Тургенев; но не отрицаем и даже требуем другого искусства и поэзии, хоть такой поэзии, какую представил, например, Гете". "Были люди, - замечает критик в другом месте, - которые изучали природу и наслаждались ею, понимали смысл ее явлений, знали движение волн и трав прозябанье, читали звездную книгу ясно, научно, без мечтательности, и были великими поэтами".
   Г. Антонович, очевидно, не хочет приводить стихов, которые всем известны:
  
   С природой одною он жизнью дышал.
   Ручья разумел лепетанье,
   И говор древесных листов понимал,
   И чувствовал трав прозябанье;
   Была ему звездная книга ясна,
   И с ним говорила морская волна11.
  
   Дело ясное: г. Антонович объявляет себя поклонником Гете и утверждает, что молодое поколение признает поэзию великого старца. От него, говорит он, мы научились "высшему и разумному наслаждению природой". Вот неожиданный и, признаемся, весьма сомнительный факт! Давно ли же это "Современник" сделался поклонником тайного советника Гете? "Современник" ведь очень много говорит о литературе; он особенно любит стишки. Чуть, бывало, появится сборник каких-нибудь стихотворений, уж на него непременно пишется разбор. Но чтобы он много толковал о Гете, чтобы ставил его в образец, - этого, кажется, вовсе не бывало. "Современник" бранил Пушкина: вот это все помнят12; но прославлять Гете - ему случается, кажется, в первый раз, если не поминать давно прошедших и забытых годов. Что же это значит? Разве уж очень понадобился?
   Да и возможное ли дело, чтобы "Современник" восхищался Гете, эгоистом Гете, который служит вечною ссылкою для поклонников искусства для искусства, который представляет образец олимпийского безучастия к земным делам, который пережил революцию, покорение Германии и войну освобождения, не принимая в них никакого сердечного участия, глядя на все события свысока!..13
   Не можем мы также думать, чтобы молодое поколение училось наслаждению природой или чему-нибудь другому у Гете. Дело это всем известное; если молодое поколение читает поэтов, то уж никак не Гете; вместо Гете оно много-много читает Гейне, вместо Пушкина - Некрасова. Если г. Антонович столь неожиданно объявил себя приверженцем Гете, то это еще не доказывает, что молодое поколение расположено упиваться гетевскою поэзией, что оно учится у Гете наслаждаться природою.
   Гораздо прямее и откровеннее излагает дело г. Писарев. Он также находит, что, отрицая искусство, Базаров завирается, отрицает вещи, которых не знает или не понимает. "Поэзия, - говорит критик, - по его мнению, ерунда; читать Пушкина - потерянное время; заниматься музыкою - смешно; наслаждаться природою - нелепо". Для опровержения таких заблуждений г. Писарев не прибегает к авторитетам, как сделал г. Антонович, но старается собственноручно объяснить нам законность эстетических наслаждений. Отвергать их, говорит он, нельзя: ведь это значило бы отвергать наслаждение "приятным раздражением зрительных и слуховых нервов". Ведь, например, "наслаждение музыкою есть чисто физическое ощущение". "Последовательные материалисты, вроде Карла Фохта, Молешотта и Бюхнера14, не отказывают поденщику в чарке водки, а достаточным классам в употреблении наркотических веществ. Они смотрят снисходительно даже на нарушения должной меры, хотя признают подобные нарушения вредными для здоровья". "Отчего же, допуская употребление водки и наркотических веществ вообще, не допустить наслаждения природою". И точно так, если можно пить водку, то отчего же нельзя читать Пушкина? Отсюда мы уже должны ясно видеть, что так как Базаров допускал питье водки и сам ее пил, то он поступает непоследовательно, смеясь над чтением Пушкина и над игрою на виолончели.
   Очевидно, Базаров смотрит на вещи не так, как г. Писарев. Г. Писарев, по-видимому, признает искусство, а на самом деле он его отвергает, то есть не признает за ним его настоящего значения. Базаров прямо отрицает искусство, но отрицает его потому, что глубже понимает его. Очевидно, музыка для Базарова не есть чисто физическое занятие, и читать Пушкина не все равно, что пить водку. В этом отношении герой Тургенева несравненно выше своих последователей. В мелодии Шуберта и в стихах Пушкина он ясно слышит враждебное начало; он чует их все увлекающую силу и потому вооружается против них.
   В чем же состоит эта сила искусства, враждебная Базарову? Выражаясь как можно проще, можно сказать, что искусство есть нечто слишком сладкое, тогда как Базаров никаких сладостей не любит, а предпочитает им горькое. Выражаясь точнее, но несколько старым языком, можно сказать, что искусство всегда носит в себе элемент примирения, тогда как Базаров вовсе не желает примириться с жизнью. Искусство есть идеализм, созерцание, отрешение от жизни и поклонение идеалам; Базаров же реалист, не созерцатель, а деятель, признающий одни действительные явления и отрицающий идеалы.
   Все это верно чувствовалось и чувствуется многими, между прочим и "Современником". "Современник" стяжал себе немало лавров в борьбе против искусства, начиная от хвалебной рецензии на диссертацию г. Чернышевского "Эстетические отношения искусства к действительности" (1854) и до последних экономических соображений самого г. Чернышевского, по которым художники не заслуживают никакого вещественного вознаграждения за свои произведения, а наслаждаться этими произведениями позволительно только тогда, когда уже ничем полезным заняться невозможно ("Современник", 1861 г., No 11)15.
   Вражда к искусству составляет важное явление и не есть мимолетное заблуждение; напротив, она глубоко коренится в духе настоящего времени. Искусство всегда было и всегда будет областью вечного: отсюда понятно, что жрецы искусства, как жрецы вечного, легко начинают презрительно смотреть на все временное; по крайней мере, они иногда считают себя правыми, когда предаются вечным интересам, не принимая никакого участия во временных. И, следовательно, те, которые дорожат временным, которые требуют сосредоточения всей деятельности на потребности настоящей минуты, на насущных делах, - необходимо должны стать во враждебное отношение к искусству.
   Что значит, например, мелодия Шуберта? Попробуйте объяснить, какое дело делал художник, создавая эту мелодию, и какое дело делают те, кто ее слушает? Искусство, говорят иные, есть суррогат науки; оно косвенно способствует распространению сведений16. Попробуйте же рассмотреть, какое знание или сведение содержится и распространяется в этой мелодии. Что-нибудь одно из двух: или тот, кто предается наслаждению музыки, занимается совершенными пустяками, физическим ощущением; или же его восторг относится к чему-то отвлеченному, общему, беспредельному и, однако же, живому и до конца овладевающему человеческой душою.
   Восторг - вот зло, против которого идет Базаров и которого он не имеет причины опасаться от рюмки водки. Искусство имеет притязание и силу становиться гораздо выше приятного раздражения зрительных и слышательных нервов: вот этого-то притязания и этой власти не признает законными Базаров.
   Как мы сказали, отрицание искусства есть одно из современных стремлений. Напрасно г. Антонович испугался Гете или, по крайней мере, пугает им других: можно отрицать и Гете. Недаром наш век называют антиэстетическим. Конечно, искусство непобедимо и содержит в себе неистощимую, вечно обновляющуюся силу; тем не менее веяние нового духа, которое обнаружилось в отрицании искусства, имеет, конечно, глубокое значение.
   Оно особенно понятно для нас, русских. Базаров в этом случае представляет живое воплощение одной из сторон русского духа. Мы вообще мало расположены к изящному; мы для этого слишком трезвы, слишком практичны. Сплошь и рядом можно найти между нами людей, для которых стихи и музыка кажутся чем-то или приторным, или ребяческим. Восторженность и высокопарность нам не по нутру; мы больше любим простоту, едкий юмор, насмешку. А на этот счет, как видно из романа, Базаров сам великий художник.
   Пойдем далее. Базаров отрицает науку. На этот раз наши критики разделились. Г. Писарев вполне понимает и одобряет это отрицание, г. Антонович принимает его за клевету, взведенную Тургеневым на молодое поколение.
   "Курс естественных и медицинских наук, прослушанный Базаровым, - говорит г. Писарев, - развил его природный ум и отучил его принимать на веру какие бы то ни было понятия и убеждения; он сделался чистым эмпириком; опыт сделался для него единственным источником познавания, личное ощущение - единственным и последним убедительным доказательством. Я придерживаюсь отрицательного направления, - говорит он, - в силу ощущений. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен - и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? Тоже в силу ощущения - это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу". "Итак, - заключает критик,- ни над собой, ни вне себя, ни внутри себя Базаров не признает никакого регулятора, никакого нравственного закона, никакого (теоретического) принципа".
   Что касается до г. Антоновича, то такое умственное настроение Базарова он считает чем-то весьма нелепым и позорным. Весьма жаль только, что, как он ни усиливается, он никак не может показать, в чем же состоит эта нелепость.
   "Разберите, - говорит он, - приведенные выше воззрения и мысли, выдаваемые романом за современные: разве они не походят на кашу? (А вот посмотрим!) Теперь "нет принципов, то есть ни одного принципа не принимают на веру"; да самое же это решение не принимать ничего на веру и есть принцип!"
   Конечно, так. Однако же, какой хитрый человек г. Антонович: нашел противоречие у Базарова! Тот говорит, что у него нет принципов, - и вдруг оказывается, что есть!
   "И ужели этот принцип нехорош? - продолжает г. Антонович. - Ужели человек энергический будет отстаивать и проводить в жизнь то, что он принял извне, от другого, на веру, и что не соответствует всему его настроению и всему его развитию?"
   Ну вот это странно. Против кого вы говорите, г. Антонович? Ведь вы, очевидно, защищаете принцип Базарова; а ведь вы собрались доказывать, что у него каша в голове. Что же это значит?
   Но чем дальше, тем удивительнее.
   "И даже, - пишет критик, - когда принцип принимается на веру, это делается не беспричинно (кто ж говорил, что нет?), а вследствие какого-нибудь основания, лежащего в самом же человеке. Есть много принципов на веру; но признать тот или другой из них зависит от личности; от ее расположения и развития; значит, все сводится к авторитету, который заключается в личности человека (т. е., как говорит г. Писарев, личное ощущение есть единственное и последнее убедительное доказательство?); он сам определяет и внешние авторитеты, и значение их для себя. И когда молодое поколение не принимает ваших принсипов, значит, они не удовлетворяют его натуре; внутренние побуждения (ощущения?) располагают в пользу других принципов".
   Яснее дня, что все это суть базаровские идеи; г. Антонович, очевидно, против кого-то ратует; но против кого, неизвестно; но все, что он говорит, служит подтверждением мнений Базарова, а никак не доказательством, что они представляют кашу.
   И, однако же, почти тотчас вслед за этими словами г. Антонович говорит: "зачем же роман старается представить дело так, будто бы отрицание происходит вследствие ощущения: приятно отрицать, мозг так устроен и - баста; отрицание - дело вкуса! одному оно нравится так же, как другому нравятся яблоки?"
   Как зачем? Ведь вы же сами говорите, что это так и есть; а роман и имел целью изобразить человека, разделяющего такие мнения. Разница между словами Базарова и вашими только та, что он говорит просто, а вы высоким слогом. Если бы вы любили яблоки и вас спросили бы, почему вы их любите, вы, вероятно, отвечали бы так: "я принял этот принцип на веру; но это не без причины: яблоки удовлетворяют моей натуре; к ним меня располагают мои внутренние побуждения". А Базаров отвечает просто: "я люблю яблоки вследствие приятного для меня вкуса".
   Должно быть, сам г. Антонович почувствовал, наконец, что из его слов выходит не совсем то, что нужно, и потому он заключает так: "Что значит неверие в науку и непризнание науки вообще, - об этом нужно спросить у самого г. Тургенева; где он наблюдал такое явление и в чем оно обнаруживается, нельзя понять из его романа".
   По этому случаю мы могли бы многое вспомнить, например, хотя бы то, как г. Чернышевский смеялся над историей, как г. Антонович намекал, что можно обойтись и без философии и что немцы нынче дошли до такой премудрости, что опровергли некоторые науки целиком. Говорим это для примера, а не то чтобы мы указывали важнейшие случаи. Но - не станем отвлекаться от дела.
   Не говоря о проявлении образа мыслей Базарова в целом романе, укажем здесь на некоторые разговоры, которые могли бы навести г. Антоновича на не дающееся ему понимание.
   "- Это вы всё, стало быть, отвергаете? - говорит Базарову Павел Петрович. - Положим. Значит, вы верите в одну науку?
   - Я уже доложил вам, - отвечал Базаров, - что ни во что не верю; и что такое наука, наука вообще? Есть науки, как есть ремесла, знания, а науки вообще не существует вовсе".
   В другой раз не менее резко и отчетливо возразил Базаров своему сопернику.
   "- Помилуйте, - сказал тот, - логика истории требует...
   - Да на что нам эта логика? - отвечал Базаров, - мы и без нее обходимся.
   - Как так?
   - Да так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для того, чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлеченностей!"
   Уже отсюда можно видеть, что воззрения Базарова не представляют каши, как старается уверить критик, а, напротив, образуют твердую и строгую цепь понятий. Вражда против науки есть также современная черта, и даже более глубокая и более распространенная, чем вражда против искусства. Под наукою мы разумеем именно то, что разумеется под наукою вообще и что, по мнению нашего героя, не существует вовсе. Наука для нас не существует, как скоро мы признаем, что она не имеет никаких общих требований, никаких общих методов и общих законов, что каждое знание существует само по себе. Такое отрицание отвлеченности, такое стремление к конкретности в самой области отвлечения, в области знания, составляет одно из веяний нового духа. Представителем его был и есть тот знаменитый философ, которого некоторые мыслители у нас провозгласили последним философом, а себя при этом случае его верными учениками. Ему принадлежит отрицание науки в ее чистейшей форме, в форме философии: "Моя философия, - говорит он, - состоит в том, что я отвергаю всякую философию"17. Конечно, г. Антонович легко бы поймал его, точно так, как он поймал Базарова: "Ну вот, - сказал бы он, - вы отрицаете всякую философию, а между тем самое это отрицание уже и составляет философию!" Дело это, однако же, гораздо серьезнее, чем может подумать склонный к шутливости г. Антонович.
   Отрицание отвлеченных понятий, отрицание мысли составляет следствие более крепкого, более прямого признания действительных явлений, признания жизни. Это разногласие между жизнью и мыслью никогда так сильно не чувствовалось, как теперь. Оно проявляется в бесчисленных формах и есть важное современное явление. Никогда философия не играла такой жалкой роли, как в настоящее время. Над нею, кажется, сбывается пророчество Шеллинга (1806): "Тогда, - говорит он, - пресыщение отвлеченностями и голыми понятиями само укажет нам единственное средство исцелить душу, - именно погрузиться в частные явления". И действительно, всего более разработываются, всего более уважаются всеми естественные науки, т. е. науки, для которых исходом служат факты, частные явления. Другие науки потеряли то уважение, которым некогда пользовались. Мы даже привыкли к мысли, что они несколько портят человека, уродуют его, а не возвышают. Мы знаем, что занятия науками отвлекают от жизни, порождают доктринеров, мешают живому сочувствию к современности.
   Ученость стала для нас подозрительною; кафедра потеряла свое значение, история - свой авторитет. Это обратное движение ума, это самоотвержение мысли совершается с глубокою силою и составляет один из существенных элементов современной умственной жизни.
   Чтобы еще указать некоторые его характеристические черты, приведем здесь места из романа, поразившие нас необыкновенною проницательностью, с которою Тургенев понял дух базаровского направления.
   "- Мы ломаем, потому что мы сила, - заметил Аркадий.
   Павел Петрович посмотрел на своего племянника и усмехнулся.
   - Да, сила, так и не дает отчета, - проговорил Аркадий и выпрямился.
   - Несчастный! - возопил Павел Петрович, - хоть бы ты подумал, что в России ты поддерживаешь твоею пошлою сентенцией?.. Но - вас раздавят!
   - Коли раздавят, туда и дорога! - промолвил Базаров, - только бабушка еще надвое сказала. Нас не так мало, как вы полагаете".
   Это прямое и чистое признание силы за право есть не что иное, как прямое и чистое признание действительности; не оправдание, не объяснение или вывод ее, - все это здесь лишнее, - а именно простое признание, которое так крепко само по себе, что не требует никаких посторонних поддержек. Отречение от мысли как от чего-то совершенно ненужного здесь вполне ясно. Рассуждения ничего не могут прибавить к этому признанию.
   "Наш народ, - говорит в другом месте Базаров, - русский, а разве я сам не русский?" "Мой дед землю пахал". "Вы порицаете мое направление, а кто вам сказал, что оно случайно, что оно не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы ратуете?"
   Такова эта простая логика, сильная именно тем, что не рассуждает там, где рассуждения не нужны. Базаровы, как скоро они стали действительно Базаровым

Категория: Книги | Добавил: Ash (10.11.2012)
Просмотров: 725 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа