Страхов Николай Николаевич - Нечто об "Опальном журнале"

  

   "Въ ерундѣ, говоритъ г. Антоновичъ, можетъ заключаться весь корень человѣческихъ бѣдствiй." Никогда, милостивый государь, я не держался этой мысли и всегда почиталъ ее весьма опасною и вредною мыслью. Кто приписываетъ ерундѣ такую силу и такое значенiе въ дѣлахъ человѣческихъ, тотъ есть мизантропъ самаго худшаго свойства. По моему мнѣнiю какъ изъ ничего ничего не бываетъ, такъ и изъ ерунды ничего не можетъ произойти, кромѣ ерунды. Вотъ почему обличенiе ерунды, составляющее предметъ моихъ писемъ, я не считалъ дѣломъ важнымъ, а потому позволилъ себѣ не писать къ вамъ уже четыре мѣсяца и охотно бы отказался писать теперь. Дѣло въ томъ, что у меня нѣсколько слабѣетъ та особенная охота къ наблюденiямъ надъ россiйскою словесностью, которая воодушевляла меня въ первыхъ моихъ письмахъ, писанныхъ уже болѣе года назадъ. Скажу нехвалясь, что только человѣкъ пристрастный не отдастъ справедливости моимъ трудамъ. Пусть размѣры ихъ не велики (всѣ семь писемъ, включая и настоящее, составляютъ меньше семи печатныхъ листовъ), пусть результаты ихъ весьма малы, общее значенiе незначительно; тѣмъ неменѣе ихъ строгость, отчетливость, ясность - стоили мнѣ немалыхъ усилiй и, какъ я думаю, заслуживаютъ полной похвалы. Что удивительнаго, что я утомился? Ужели вы думаете легко обработывать предметы, которые я избралъ? Какой трудъ - вникать въ безцвѣтныя, безсвязныя, вялыя статьи! Какая трудность - отыскать ихъ смыслъ и связь, очистить малое ядро отъ многократной скорлупы! Мало-помалу мое любопытство охладѣло; мнѣ стало скучно вглядываться въ эти пустынныя умозаключенiя, невесело пробираться по этимъ болотистымъ и кочковатымъ соображенiямъ, и противно возиться съ этими неопрятными мыслями. Въ критикѣ на романъ Тургенева у васъ сказано: "Мы поговорили бы объ статьѣ г. Антоновича гораздо больше, еслибы могли сколько-нибудь понять отношенiе ея подробностей, еслибы намъ удалось извлечь изъ нея хоть что-нибудь цѣльное и отчетливое и какъ-нибудь напасть на нить, связующую идеи автора." Очевидно это преувеличено. "Извлечь нить" и "понять отношенiе подробностей" всегда возможно; нужно только потрудиться - и вашъ критикъ уклонился, устрашонный тяжестью этого труда. Мнѣ же приходится теперь взять такой трудъ на себя.

   Но чтоже дѣлать? Нельзя не писать. "Современникъ" шумитъ и ратуетъ; "Современникъ" все свое критическое обозрѣнiе въ апрѣльской книжкѣ посвятилъ вашему журналу, и въ немъ преимущественно мнѣ. Нельзя же покидать наблюдательный постъ въ такую повидимому опасную минуту; нельзя принимать въ соображенiе только одного себя: нужно имѣть въ виду и другихъ.

   Итакъ начнемъ же. Долгомъ считаю увѣдомить васъ, милостивый государь, что въ нашемъ  литературномъ мiрѣ, по моему замѣчанiю, случилась нѣкоторая важная перемѣна. Виновникъ этой перемѣны есть никто иной какъ г. Антоновичъ, который по злобному замѣчанiю нѣкоторыхъ людей вѣроятно уже стоитъ во главѣ нашей литературы. Слѣдовательно дѣло не маловажное. Г. Антоновичъ, какъ мнѣ кажется, уже успѣлъ внести въ нашу критику новое направленiе; покрайней-мѣрѣ характеръ двухъ его послѣднихъ статей - "Асмодей нашего времени" и "О духѣ "Времени", статей капитальныхъ по объему и содержанiю, обозначился весьма рѣзко. Манера или лучше-сказать метода этой новой критики отличается необыкновенною простотою и опредѣленностью. Она состоитъ въ томъ, что предметы критики осуждаются что-называется огуломъ, гуртомъ, въ цѣломъ и въ частяхъ, безъ малѣйшей пощады или такъ-называемаго исключенiя. Сiя критика, милостивый государь, въ настоящее время поражаетъ новизною собственно только по своей древности. Ибо происхожденiе ея можно отнести нетолько къ гомерическимъ, но даже къ допотопнымъ временамъ. Въ тоже время образчики ея, какъ вообще образчики всего элементарнаго, постоянно можно встрѣчать и нынѣ, а именно всякiй разъ какъ побранятся двѣ пьяныя или даже трезвыя бабы. Напримѣръ: "и отецъ твой пьяница, и мать твоя потаскуха, и если дѣти будутъ, то будутъ воры и мошенники!" Или въ другой формѣ, именно въ той, въ которой употребила эту методу извѣстная слесарша: "побей Богъ его и на томъ и на этомъ свѣтѣ! Чтобы ему, если и тетка есть, то и теткѣ всякая пакость, и отецъ если живъ у него, то чтобы и онъ, каналья, околѣлъ или поперхнулся на вѣки, мошенникъ такой!"

   Совершенно туже методу употребилъ г. Антоновичъ въ отношенiи къ г. Тургеневу и къ вашему журналу. Въ "Отцахъ и дѣтяхъ" онъ осуждаетъ все безъ исключенiя: всѣ лица невыдержаны, всѣ разговоры невѣрны и нѣтъ ни психическаго анализа, ни хорошихъ изображенiй природы. Но этого мало. По методѣ слесарши г. Антоновичъ не упустилъ и прежнихъ произведенiй поэта; нетолько совершенно дуренъ послѣднiй расказъ Тургенева, но малымъ чѣмъ лучше и всѣ предыдущiе. А если ихъ хвалили, то это потому, что "критика ошибалась въ ихъ объясненiи".

   Точно также въ вашемъ журналѣ г. Антоновичъ не пощадилъ ничего, за исключенiемъ "Униженныхъ и оскорбленныхъ" и "Записокъ изъ мертваго дома". Это исключенiе заявлено тщательно, потомучто иначе читатель легко бы подумалъ, что всеобщiй потокъ осужденiя простирается и на эти произведенiя. Затѣмъ - у васъ ничего нѣтъ: ни духа, ни направленiя, ни серьозной мысли; ваши объявленiя - шарады; ваши статьи отучаютъ мыслить, а критическiй отдѣлъ - самый слабый изъ всѣхъ отдѣловъ. Для того чтобы твердо держаться своей методы, г. Антоновичъ, какъ видно, употребилъ нарочитые труды; онъ прочелъ все "Время" и даже статью г. Страхова "Жители планетъ", на которую и налегаетъ съ особеннымъ усердiемъ. Въ такой критикѣ все будетъ кстати.

   Прибавьте къ этому самыя безцеремонныя искаженiя въ выпискахъ, приписыванiе автору того, чего онъ не говорилъ, и вы получите полное понятiе объ этой новой критической методѣ.(1)

   Сiя критика, милостивый государь, имѣетъ многiя невыгоды, но имѣетъ также и свои удобства. Невыгоды ея состоятъ въ нѣкоторомъ недовѣрiи, которое она возбуждаетъ и которое весьма значительно въ наше скептическое время. Положимъ вы скажете, что Тургеневъ не понимаетъ матерьялизма; легко можетъ быть, что найдутся люди, которые вамъ повѣрятъ, особенно если вы подтвердите ваши рѣчи разительнымъ доказательствомъ, что Тургеневъ вмѣсто "Kraft und Stoff" (заглавiе книжки Бюхнера) написалъ "Stoff und Kraft". Но пусть вы прибавите, что въ его романѣ нѣтъ ни одного живого лица, - на читателей нападетъ уже нѣкоторое сомнѣнiе. Если вы по усердiю еще присовокупите, что и описанiя природы никуда не годятся, сомнѣнiе читателей увеличится; если наконецъ вы станете увѣрять, что по своему направленiю Тургеневъ всего ближе къ Аскоченскому, то вамъ уже рѣшительно никто не повѣритъ.

   Но у этой критики есть также свои выгоды. Она можетъ имѣть большой вѣсъ у такихъ людей, которые сами не думаютъ, а вѣрятъ другимъ на-слово. А такихъ людей еще довольно на свѣтѣ. Если при этомъ они считаютъ своимъ священнымъ долгомъ читать "Современникъ" и не читаютъ другихъ книгъ, если для нихъ г. Антоновичъ авторитетъ (вѣдь и это возможно), то такая критика можетъ надѣяться у нихъ на большой успѣхъ.

   Во всякомъ случаѣ метода, о которой мы говоримъ, всегда свидѣтельствуетъ о нѣкоторомъ увлеченiи, о нѣкоторой потерѣ хладнокровiя. И дѣйствительно не трудно видѣть, что есть тѣсная связь между новою методою г. Антоновича и тѣми предметами, о которыхъ идетъ рѣчь въ его статьяхъ. Въ первой статьѣ дѣло шло о романѣ Тургенева, во второй о журналѣ "Время". Романъ Тургенева, если его разсматривать съ извѣстной стороны, представляетъ какъ многими было замѣчено, художественное изображенiе "Современника". Журналъ же "Время" во многихъ и различныхъ своихъ статьяхъ старался представить читателямъ критическое изображенiе "Современника". Такимъ образомъ этотъ романъ и этотъ журналъ составляютъ какбы два зеркала, въ которыя можетъ поглядѣться "Современникъ", если желаетъ полюбоваться собою. Двѣ же статьи г. Антоновича означаютъ, что "Современникъ" поглядѣлся, но остался очень недоволенъ: плохи дескать зеркала! Вотъ отчего и прiемы критики потребовались первобытные, допотопные.  Забылъ онъ пословицу: "нечего на зеркало пѣнять, коли рожа крива!"

   Можетъ-быть вы предполагаете, милостивый государь, что у "Современника" гораздо больше догадливости, что онъ смекаетъ въ чемъ дѣло? нимало, увѣряю васъ. "Современникъ", какъ мнѣ кажется, до сихъ поръ нисколько не понимаетъ, за что на него нападаютъ. Я сейчасъ докажу это изъ статьи г. Антоновича.

   Г. Антоновичъ упрекаетъ меня въ трусливости. Онъ основываетъ свой упрекъ на томъ, что я будтобы прячусь подъ маскою, что мое настоящее имя не Косица; чтобы ясно показать мнѣ мою трусость, онъ противопоставляетъ ей свою храбрость. "Я, говоритъ онъ - я Антоновичъ, а вы кто такой?"

   Вы недоумѣваете, въ чемъ тутъ смѣлость и великодушiе? Вы не догадываетесь, какая важность можетъ быть въ томъ, что Антоновичъ есть дѣйствительное имя г. Антоновича? Между тѣмъ важность великая. По всему видно, что г. Антоновичъ только теперь начинаетъ подозрѣвать, что ставя свое имя подъ своими статьями, онъ поступаетъ очень отважно. Прежде онъ не предполагалъ, что дѣло это вовсе не безопасное и что для него нуженъ нѣкоторый героизмъ. Очевидно многократное упоминанiе его имени нетолько не кажется ему фимiамомъ славы, но даже составляетъ для него нѣчто непрiятное и досадное. Вотъ почему, когда онъ хвалится своею скромностiю, онъ доказываетъ ее тѣмъ, что не называлъ тѣхъ лицъ, о которыхъ писалъ; когда же упрекаетъ меня въ томъ, что я будтобы позволяю себѣ въ отношенiи къ нему личности, или, какъ онъ оригинально выражается, что я "придираюсь къ его физiономiи", то онъ ставитъ на первое мѣсто то, что имя его постоянно у меня на языкѣ.

   Какая же причина такого страннаго настороенiя мыслей? Причина, милостивый государь, кроется въ тѣхъ "оскорбленiяхъ и поруганiяхъ", которымъ подвергся г. Антоновичъ, которыя онъ подробно исчисляетъ и на которыя горько жалуется. Какъ-видно г. Антоновичъ совершенно недоумѣваетъ, отчего такъ жестоко нападаютъ на "Современникъ" вообще и на него въ частности.

   "Отчего вы - спрашиваетъ онъ, обращаясь ко мнѣ - исключительно напали на меня и на "Современникъ" вообще? Ужели мои статьи такъ зловредны, что онѣ требуютъ немедленнаго и сильнаго обличенiя, составляютъ настоящiй ядъ, которому вы думаете служить противоядiемъ? Пересмотрите фельетоны "С. петербургскихъ Вѣдомостей" и другихъ газетъ, переберите другiе журналы: развѣ тамъ ничего не найдется, что заслуживало бы болѣе сильнаго опроверженiя и болѣе безпощаднаго обличенiя, чѣмъ мысли высказываемыя мною? А если ужь нигдѣ нѣтъ статей хуже моихъ, то во всякомъ случаѣ есть такiя худыя какъ мои; отчего же вы ихъ оставляли безъ вниманiя, а съ яростiю и съ какимъ-то озлобленiемъ бросаетесь именно на мои статьи." (2)

   Съ такимъ же недоумѣнiемъ онъ смотритъ вообще на нападенiя другихъ журналовъ. Исчисливъ всѣ ихъ жестокости, онъ наконецъ говоритъ:

   "Изъ такого поведенiя журналовъ я вывожу слѣдующее заключенiе: "Современникъ" находится въ исключительномъ положенiи, онъ журналъ опальный, лишенный тѣхъ правъ, которыми пользуются другiе журналы. Если кто-нибудь назоветъ "Современникъ" пустоголовымъ и пустозвоннымъ прогресистомъ, онъ долженъ принимать это названiе какъ лестный комплиментъ, съ величайшею благодарностью; если же онъ назоветъ узкоголовымъ, то это названiе должно считаться величайшимъ оскорбленiемъ человѣческой личности. Если "Современникъ" назоветъ дуракомъ неизвѣстно кого, неопредѣленную величину X, можетъ-быть въ самомъ дѣлѣ дурака, тогда всѣ должны вознегодовать на "Современникъ" за его нестерпимую дерзость и нахальство; если же другiе прямо и лично назовутъ пишущихъ въ "Современникѣ" сумашедшими, безсмысленными, дикими, то они должны счесть это почетомъ для своихъ личностей и лобзать руку, карающую ихъ. Если каждая книжка всякаго журнала возстаетъ и бравурствуетъ противъ "Современника", то это принимается за доказательство миролюбiя журналовъ и ихъ отвращенiя отъ полемики. Если же "Современникъ" соберется отвѣтить на нападки, то это значитъ только, что онъ бранчивъ и дерзокъ и безъ полемики жить не можетъ, что онъ безъ ругательствъ тоже что рыба безъ воды и образованное общество безъ почвы."

   Горькiя чувства проглядываютъ, милостивый государь, въ этихъ словахъ; немало въ нихъ досады и внутренняго уязвленiя. Въ тоже время нельзя не чувствовать, что въ нихъ много глубокой и искренней правды. Всякiй съ любовью слѣдящiй за нашею литературой согласится, что главная черта въ отношенiяхъ нашихъ журналовъ къ "Современнику" есть непомѣрное высокомѣрiе, а главная черта въ отношенiяхъ "Современника" къ другимъ журналамъ есть непомѣрная наглость. Одно вызываетъ другое и одно другимъ поддерживается.

   Вопросъ очевидно интересный и важный. Почему въ самомъ дѣлѣ позволяютъ себѣ бравурствовать противъ "Современника"? почему его сотрудниковъ такъ легко признаютъ сумасшедшими и дикими? Не сомнѣваюсь что этотъ вопросъ немало любопытенъ нетолько для пишущихъ въ "Современникѣ", но и вообще для всего нашего литературнаго мiра.

   Какъ же его рѣшаетъ самъ "Современникъ"? Понимаетъ ли онъ свое положенiе среди того хаотическаго мiра, который именуется россiйской словесностью? Едвали! Покрайней-мѣрѣ г. Антоновичъ даетъ на вопросъ очень темные отвѣты. По его мнѣнiю все происходитъ не отъ чего иного, какъ отъ злобы и ярости. "Иной - говоритъ онъ - понесетъ такую ахинею, что ее и опровергать не стоитъ, разбранитъ онъ васъ, но его брань и на вороту у васъ не виснетъ. А другой (подразумѣвается "Современникъ") скажетъ объ васъ только нѣсколько словъ, и эти слова зашевелятъ всѣ ваши мозги и уколятъ васъ въ самое сердце. Вотъ почему вы и поставили для себя спецiальной задачей ратовать противъ "Современника" и проч. - Вотъ самая главная, самая существенная причина, которую "Современникъ" выставляетъ, чтобы объяснить, почему его сотрудники признаются сумашедшими и дикими.

   Но посмотримъ, хорошо ли осмотрѣлся г. Антоновичъ; принялъ ли онъ во вниманiе все что слѣдуетъ? Нельзя не отдать ему справедливости, что онъ отлично помнитъ все, что въ чужихъ словахъ показалось ему непрiятнымъ. Неразъ уже онъ жаловался на обиды и теперь перечисляетъ ихъ подробнѣе прежняго. Онъ упоминаетъ о томъ, что "Русскiй Вѣстникъ" поставилъ его на одну доску съ Иваномъ Яковлевичемъ. Помнитъ онъ и то, что "Отечественныя Записки" назвали его прямо сумасшедшимъ, нуждающимся въ медицинской помощи. Вообще въ отношенiи къ порицанiю г. Антоновичъ оказывается необыкновенно чуткимъ. Въ одномъ изъ моихъ писемъ я упомянулъ, что по мнѣнiю "Русскаго Вѣстника" г. Антоновичъ понятiя неимѣетъ о томъ, что значитъ мыслить. Г. Антоновичъ положительно говоритъ, что я раздѣляю это мнѣнiе. Въ другой разъ я высказалъ въ видѣ осторожнаго предположенiя, что можетъ-быть г. Антоновичъ еще негодится для того, чтобы писать о Гегелѣ; г. Антоновичъ говоритъ такъ, какъ-будто я считаю это предположенiе несомнѣннымъ. Наконецъ однажды я заимствовалъ изъ одной нѣмецкой книги мысль, что "недолжно писать о томъ, чего незнаешь" и украсилъ этою мыслью свое письмо къ вамъ, неотнося ее ни къ кому особенно. Г. Антоновичъ и ее принялъ на свой счетъ. Это вы мнѣ, говоритъ, нравоученiя читаете.

   Все это безъ сомнѣнiя прекрасно. Очень хорошо дѣлаетъ г. Антоновичъ, что онъ помнитъ рѣчи, о немъ сказанныя; очень похвально, что онъ примѣняетъ къ себѣ нравоученiя, которыя находитъ въ книгахъ.

   Но вѣдь этого еще очень недостаточно, слишкомъ мало для того, чтобы понимать свое положенiе. Для такого пониманiя нужно помнить нетолько то, что сказано, но и то, за что сказано. И въ этомъ отношенiи, какъ оказывается, г. Антоновичъ совсѣмъ не такъ памятливъ, какъ нужно бы желать.

   Объ одной изъ статей "Современника" я сказалъ, что судить о ней легко, что она есть совершенная дичь. Г. Антоновичъ это помнитъ и жалуется на такой отзывъ. Дурно онъ дѣлаетъ только то, что забываетъ статью, о которой шло дѣло. Это была статья г. Чернышевскаго о паденiи Рима, статья, въ которой утверждалось, что Римъ палъ только отъ варваровъ, что никакихъ внутреннихъ причинъ для его паденiя не было. "Современникъ" раза три пытался опровергать нѣкоторыя мысли, высказанныя мною по этому поводу; а теперь уже молчитъ, и о знаменитой статьѣ нѣтъ и помину.

   Помнитъ г. Антоновичъ, что я предполагалъ его неспособнымъ писать о Гегелѣ. Онъ обижается отзывомъ, и чтобы устранить его, начинаетъ разсуждать о категорiяхъ. Гм! категорiи! Какой важный и, осмѣлюсь сказать, трудный предметъ! Г. Антоновичъ прежде утверждалъ, что существуетъ два рода категорiй; теперь онъ даетъ дѣлу такой видъ, будтобы онъ хотѣлъ только сказать, что Кантъ и Гегель различно смотрѣли на категорiи. Еслибы такъ, кто бы съ нимъ не согласился? Но въ заключенiе Гегель все-таки выходитъ у г. Антоновича какимъ-то полупомѣшаннымъ (по выраженiю г. Антоновича). "По Гегелю - говоритъ онъ - категорiи принадлежатъ не человѣку, не человѣческому мышленiю. Онѣ существуютъ не въ головѣ человѣка" и проч. Чтобы дать нѣкоторое понятiе о томъ, какъ остроумно толкуетъ Гегеля г. Антоновичъ, возьмемъ простой примѣръ. Положимъ: человѣкъ видитъ домъ. Представьте, что Гегель по этому случаю сдѣлалъ бы слѣдующее простое замѣчанiе: домъ однакоже не находится въ человѣкѣ. А г. Антоновичъ кричитъ: смотрите, смотрите! Гегель утверждаетъ, что не человѣкъ видитъ домъ, что видѣнiе совершается внѣ человѣка!

   Еслибы дѣйствительно было два рода категорiй, какъ сперва полагалъ г. Антоновичъ; еслибы напримѣръ въ головѣ человѣка были однѣ категорiи, а дѣйствительности другiя, тогда конечно Гегель былъ бы полупомѣшаннымъ. Но въ томъ все и дѣло, что существуютъ только одного рода категорiи, что то самое, чтó видитъ человѣкъ, существуетъ однакоже внѣ человѣка. И этому не противорѣчитъ то обстоятельство, что иногда человѣку мерещатся вещи несуществующiя.

   Да впрочемъ - что категорiи! Зачѣмъ г. Антоновичъ даетъ себѣ важный видъ, будтобы онъ споритъ о категорiяхъ? Вѣдь въ прежнемъ моемъ письмѣ я сдѣлалъ о нихъ замѣчанiе мимоходомъ; вѣдь заключенiе о томъ, что г. Антоновичъ можетъ-быть негодится еще для того, чтобы писать о Гегелѣ, было строго выведено мною раньше тѣхъ десяти строкъ, которыя столь усердно выписываетъ и разбираетъ г. Антоновичъ. Отчего же онъ помнитъ заключенiе, а не помнитъ посылокъ, изъ которыхъ оно прямо вытекаетъ?

   Г. Антоновичъ сердится, что его называютъ юнымъ; въ этомъ случаѣ онъ повидимому справедливо жалуется на личность. Но собственно говоря, каждый разъ, когда дѣло идетъ объ его юности, онъ долженъ бы былъ вспомнить, что объ этой юности возвѣстилъ читающему мiру г. Чернышевскiй. Вотъ грѣхъ, на который намекаютъ эти шутки.

   Г. Антоновичъ примѣнилъ къ себѣ нравоученiе: недолжно писать о томъ, чего незнаешь. Но онъ какъ-видно забылъ почему это нравоученiе такъ удобно къ нему примѣняется: примѣняется потому, что онъ вздумалъ утверждать, будтобы нѣмцы стали опровергать цѣлыя науки и будтобы Гаймъ отрицаетъ философiю.

   Г. Антоновичъ припоминаетъ, какъ объ обидномъ отзывѣ, о томъ, что сказано въ вашей критикѣ: что Тургеневъ  показалъ "Современнику", что онъ понимаетъ "Современникъ" лучше самого "Современника". Но г. Антоновичъ совершенно забываетъ, что у васъ это нетолько сказано, но и доказано. Ни одинъ журналъ столько не возился съ "Современникомъ", какъ вашъ, но ни одинъ же не отдавалъ ему такой справедливости и такъ вѣрно не цѣнилъ его.

   Еслибы г. Антоновичъ все это и многое другое подобное помнилъ и сообразилъ, то можетъ-быть онъ иначе бы понялъ и оцѣнилъ жестокiе отзывы о "Современникѣ" вообще и о немъ въ частности. Безъ причины ничего небываетъ. Теперь же г. Антоновичъ только дивится и жалуется. "Это все одна злоба", говоритъ онъ. "И зависть", прибавляетъ почтенный, но веселый хроникеръ въ той же книжкѣ "Современника". Такiе отзывы всего лучше показываютъ, какъ мало сотрудники "Современника" понимаютъ, почему они попали въ опальное положенiе.

   Всѣмъ извѣстно, съ какимъ уваженiемъ "Время" смотритъ на литературу; оно считаетъ ее самымъ правильнымъ, наиболѣе органическимъ явленiемъ нашей современной жизни. "Время" усердно занимается литературой, постоянно слѣдитъ за ней. Понятно, что оно должно было придти въ антагонизмъ съ "Современникомъ", какъ съ журналомъ, который также занимается критикою и который не даетъ литературѣ ея настоящаго значенiя и называетъ ее "праздною болтовнею". Понятно, что этотъ антагонизмъ долженъ былъ выражаться нетолько въ каждой книжкѣ, но почти въ каждой критической статьѣ. А г. Антоновичъ говоритъ: "все это - одна злоба!" "И зависть", прибавляетъ хроникеръ.

   "Время" указывало на народность, заявляло желанiе искать народнаго духа во всѣхъ проявленiяхъ нашей жизни, искать сближенiя съ нимъ. Для "Современника" все это были пустыя фразы и онъ ждалъ спасенiя отъ "хорошихъ книжекъ" г. Чернышевскаго. Антагонизмъ былъ неизбѣженъ. "Все одна злоба", говоритъ г. Антоновичъ. "И зависть", прибавляетъ хроникеръ.

   Въ выборѣ своихъ бельлетристическихъ статей "Время" останавливалось особенно на такихъ, въ которыхъ просвѣчиваютъ положительныя стороны нашей народной жизни. "Современникъ" до сихъ поръ держится въ своей бельлетристикѣ обличительнаго направленiя. "Время" высоко чтитъ Пушкина, какъ единственную звѣзду первой величины въ нашей литературѣ; для "Современника" Пушкинъ есть поэтъ эротическiй и военный. "Современникъ" сравнилъ Тургенева съ Аскоченскимъ; "Время" вооружилось за романиста. "Все одна злоба", говоритъ г. Антоновичъ. "И зависть", прибавляетъ хроникеръ.

   Что касается до меня, то я указалъ на то, что "Современникъ", поддерживая свои идеи, доходитъ до отрицанiя общихъ авторитетовъ, напримѣръ поэзiи, исторiи, философiи, литературы. Три раза "Современникъ" пробовалъ отстранить этотъ упрекъ, а теперь онъ о немъ и не поминаетъ. "Все одна злоба", говоритъ г. Антоновичъ. "И зависть", прибавляетъ хроникеръ.

   Зависть и злоба! Не странно ли, что дѣло принимаетъ такой исключительно личный характеръ въ глазахъ сотрудниковъ "Современника"? Послушать ихъ, такъ "Время" только изъ-за того и бьется, чтобы доказать, что г. Антоновичъ не умѣетъ мыслить; какъ-будто кому-нибудь это нужно!

   Чтоже удивительнаго, что на "опальный журналъ" сыплются упреки въ сумашествiи и дикости, когда онъ въ самомъ дѣлѣ не всегда отличается здравомыслiемъ и образованностiю? Пишущiе въ этомъ журналѣ какъ кажется не могутъ себѣ представить, чтобы можно было стоять за что-нибудь, кромѣ какъ за себя, чтобы у человѣка могли быть какiе-нибудь высшiе интересы, кромѣ самолюбiя, чтобы можно было безъ всякаго своекорыстiя ревностно служить наукѣ, литературѣ, поэзiи. Между тѣмъ такое служенiе есть истинно человѣческое дѣло и должно быть особенно понятно именно писателямъ. Только это служенiе даетъ писателю сознанiе собственнаго достоинства и право на то уваженiе, съ которымъ обыкновенно смотрятъ на него простые читатели. Если мы и враждуемъ между собою, если оспариваемъ и осмѣиваемъ другъ друга, то уваженiе къ намъ не утрачивается только потому, что въ этихъ бояхъ видятъ не одну борьбу своекорыстiя, не одни эгоистическiе интересы, но чувствуютъ въ нихъ также присутствiе безконечно высокаго и драгоцѣннаго интереса - истины.

   И слѣдовательно люди, которые даютъ всему дѣлу личный характеръ, которые въ полемикѣ противъ нихъ видятъ одно нападенiе, преслѣдованiе, одну зависть и злобу, которые пришли къ мысли, что изобличенiе ихъ даже на поприщѣ истины не есть услуга для общаго блага, а только враждебное дѣйствiе противъ нихъ, - однимъ словомъ люди, которые бываютъ склонны ставить личности выше истины, обнаруживаютъ этимъ глубокiй цинизмъ своихъ понятiй. Они не вѣрятъ, что можно выше всего дорожить истиною; а кто этому не вѣритъ, тотъ вмѣстѣ показываетъ, что и самъ онъ мало дорожитъ ею.

   По этому случаю приведу здѣсь жестокое слово, которое было произнесено по поводу вашей статьи о Добролюбовѣ и о которомъ кстати упомянуть здѣсь. Въ одномъ журнальцѣ было сказано, а въ другомъ повторено, что эта статья представляетъ нѣкотораго рода "преслѣдованiе человѣка за гробомъ". Преслѣдованiе за гробомъ! Каковъ упрекъ? Какое чудовищное предположенiе, высказываемое однакоже съ величайшею легкостью! Какъ не узнать въ этомъ уже не поклоненiя авторитету, а даже прямо фанатимзма, то-есть слѣпого поклоненiя, при которомъ предметъ поклоненiя стоитъ выше всякой критики? Даже самая фомула напоминаетъ нѣчто священное: - за гробомъ! Очевидно все похожее на изслѣдованiе должно имъ показаться преслѣдованiемъ. Они хорошо чувствуютъ, что кто началъ мыслить о предметѣ, тотъ уже пересталъ благоговѣть передъ нимъ, и потому статья, которая дѣйствительно говоритъ о Добролюбовѣ, имъ непремѣнно кажется статьею противъ Добролюбова.

   Сотрудники "опальнаго" журнала недаромъ чувствуютъ, что ихъ трактуютъ высокомѣрно, что каждый разъ, когда о нихъ судятъ, сужденiе получаетъ непрiятную для нихъ вѣскость. Но откуда же это высокомѣрiе? Отчего люди въ сущности скромные, заговоривъ о "Современникѣ", кажутся высокомѣрными? Что придаетъ тяжесть сужденiямъ? Легко убѣдиться, что эти рѣчи становятся гордыми и тяжолыми не отъ того, кто ихъ произноситъ, а отъ того, во имя чего онѣ произносятся. Немудрено, что судъ, произносимый во имя логики, науки, искуства, литературы, является высокомѣрнымъ, безпощаднымъ; въ самомъ дѣлѣ на него нѣтъ апеляцiи.

   Итакъ я опять говорю объ общихъ авторитетахъ, объ истинѣ, наукѣ, литературѣ и проч. Пусть не ошибается г. Антоновичъ въ смыслѣ моего письма; я не сталъ бы писать, еслибы дѣло состояло только въ защитѣ отъ его нападенiй. И это не высокомѣрiе, не натянутое презрѣнiе: это настоящее, правильное отношенiе къ дѣлу.

   Правильная точка зрѣнiя всего менѣе понятна для людей, для которыхъ личности заслоняютъ предметъ рѣчи. Что-бы ни говорилось и какъ бы ни говорилось, они во всемъ этомъ хотятъ видѣть только одно: говорится ли за нихъ, или противъ нихъ. Поэтому самыя простыя и ясныя рѣчи получаютъ въ ихъ глазахъ превратный смыслъ. Они доходятъ до того, что рѣчей безпристрастныхъ вовсе не понимаютъ. Если хотите видѣть доказательство этому, прочтите то что говорится въ "Искрѣ" противъ вашей статьи о Добролюбовѣ. То что у васъ сказано явно въ похвалу Добролюбову, тамъ принимается за порицанiе, и "Искра", опровергая васъ, пытается объяснить читателямъ то самое, чтó у васъ же объяснено гораздо отчетливѣе.

   Одинъ изъ самыхъ забавныхъ случаевъ непониманiя представляетъ между прочимъ тотъ же N 4 "Современника", гдѣ красуется статья г. Антоновича противъ васъ. Въ "внутреннемъ обозрѣнiи" неразъ упоминается о томъ, что "Время" будтобы злостно продергиваетъ слово бесѣдовать. Очень живо помню, гдѣ и о комъ сказано во "Времени" это слово. Оно имѣетъ тамъ свой естественный, законный смыслъ и не содержитъ ни малѣйшаго злобнаго намека. Очень странно, что такимъ образомъ простѣйшiя въ мiрѣ слова подвергаются особенному толкованiю и подозрѣваются въ нѣкоторомъ злоумышленiи. Это непониманiе, это уклоненiе отъ прямого смысла рѣчи, происходитъ вслѣдствiе того, что непремѣнно желаютъ отыскать похвалу или порицанiе, и потому утрачиваютъ способность понимать простое сужденiе, способность мыслить внѣ заколдованнаго круга личностей.

   Въ этомъ отношенiи какъ много выше пишущихъ въ "Современникѣ", г. Писаревъ, писатель, котораго важное значенiе я первый открылъ и которымъ я всегда пользуюсь, когда мнѣ въ видѣ укоризны нужно привести примѣръ чистосердечiя и прямоты.

   Одинъ только разъ возражалъ мнѣ г. Писаревъ и вотъ что онъ сказалъ:

   "Воззрѣнiя не могутъ быть ни истинны, ни ложны; есть мое, ваше воззрѣнiе, третье, четвертое и т. д. Которое истинно? Для каждаго свое, и потому я совершенно согласенъ съ словами г. Н. Кос., которыя онъ хотѣлъ сказать мнѣ въ пику: "Давайте всѣ мыслить самостоятельно, и чуръ одинъ другому не мѣшать!" Нашолъ въ чемъ упрекнуть! Въ самостоятельности мысли. Давай-богъ побольше такихъ обличителей, которые, желая обругать, говорятъ комплименты." ("Р. Слово" 1861 г. N IX.)

   Какъ видите, г. Писаревъ совершенно согласенъ съ моимъ замѣчанiемъ, хотя считаетъ его съ моей стороны упрекомъ; можно ли же его сравнить съ тѣми, которые не соглашаются даже съ похвалами только потому, что никакъ не разберутъ въ чемъ дѣло и подозрѣваютъ въ нихъ желанiе обругать?(1)

Н. Косица.

???