Новый вздохъ на гробѣ Карамзина.
(Письмо въ редакц³ю "Зари") *).
Н. Страховъ. Критическ³я статьи. Томъ второй. (1861-1894).
Издан³е И. П. Матченко. К³евъ, 1902.
*) Статья эта не могла быть въ "Зарѣ" уже напечатана, такъ какъ вторымъ номеромъ 1872 г. прекратилось издан³е журнала; потому, вѣроятно, статья и не закончена. Изд.
Тяжк³е вздохи колеблютъ грудъ мою. Но позвольте, милостивый государь! Прежде всего я долженъ сказать вамъ, что никто не вѣритъ моимъ вздохамъ и слезамъ, что всѣ ихъ считаютъ за шутку, за фразу, за бездушное притворство. Напрасно изливалъ я передъ вами нѣжнѣйш³я чувства моей души, напрасно предаваяся восторгу и умиленной растроганности. Никто не думаетъ, что я, дѣйствительно, способенъ вздыхать и плакать; даже напротивъ: меня упорно подозрѣваютъ въ расположен³и хохотать, въ злорадствѣ и насмѣшливости.
Жесток³е люди!... Мое прошлое письмо, гдѣ такъ пылко излились мои чувства, гдѣ тамъ ясно выразились мои мысли,- это письмо было встрѣчено недоумѣн³емъ, изумлен³емъ, невѣр³емъ. "Скажите, пожалуста", говорилъ мнѣ одинъ ученый мужъ, "что вы хотѣли сказать вашею статьею? Какая была ваша цѣль?" И при этомъ онъ смотрѣлъ мнѣ въ глаза съ такимъ любопытствомъ, какъ-будто я вдругъ заговорилъ по китайски, или какъ-будто мой "Вздохъ" былъ напечатанъ у васъ гвоздеобразными письменами.
Я онѣмѣлъ отъ изумлен³я. Какъ? Въ моемъ письмѣ, я полагалъ, слышится Карамзинъ: я указалъ на его натуру, на его вѣкъ, на его развит³е, на складъ его мысли и рѣчи, на связь и смыслъ его убѣжден³й; я оттѣнилъ эту картину всѣми живыми тѣнями, его наивност³ю, сантиментальност³ю, высокопарност³ю, дѣтскимъ простодуш³емъ, даже извѣстнаго рода ограниченност³ю и невѣжествомъ; словомъ, въ моемъ личномъ очеркѣ, мнѣ казалось, выступаютъ со всею чистотою и выпуклост³ю незабвенныя, плѣнительныя черты одного изъ лучшихъ людей, как³е только бываютъ на свѣтѣ. И что же? Они меня спрашиваютъ: зачѣмъ это писано? съ какою цѣлью? Велик³й Боже! До чего мы дожили! Карамзинымъ, какъ видно, не стоитъ заниматься! Писать о немъ и думать - потерянное время!
Но другой вопрошатель удивилъ меня еще болѣе. Старикъ, знаменитый своимъ умомъ и несмѣтными познан³ями, онъ потихоньку обратился ко мнѣ съ такимъ вопросомъ: "Скажите, пожалуста, какъ слѣдуетъ понимать вашу статью? Дѣйствительно ли вы думаете то, что вы сказали, или же все это нужно понимать въ смыслѣ прямо противоположномъ?"
- Но помилуйте, громко воскликнулъ я, вы судите, какъ Буренинъ!
"Да", тихо отвѣтилъ онъ мнѣ,- "я случайно, увѣряю васъ совершенно случайно (я получаю "Спб. Вѣдомости", но никогда ихъ не читаю), прочиталъ этотъ фельетонъ... Когда я получилъ "Зарю", то, разумѣется, тотчасъ принялся за вашу статью; я понялъ ее въ прямомъ смыслѣ и былъ очень доволенъ. Но потомъ попадается мнѣ этотъ фельетонъ; вижу, что рѣчь идетъ объ васъ, знаю, что васъ будутъ ругать и хочу уже бросить газету. Однакоже нѣсколько прочитанныхъ строкъ заинтересовали меня. Читаю, не могу оторваться... и вдругъ мною овладѣло сомнѣн³е... А что, подумалъ я, какъ мы всѣ ошиблись, и Косица {Статья была подписана этимъ псевдонимомъ. Изд.}, дѣйствительно, хотѣлъ осмѣять Карамзина?"
- Ха, ха, ха! Въ отвѣть на тих³й разсказъ ученаго старика я разхохотался столь громкимъ и неудержимымъ образомъ, что до сихъ-поръ краснѣю при одномъ воспоминан³и объ этомъ неприличномъ хохотѣ.
И таковы они всѣ, милостивый государь! Припомните ясность моихъ выражен³й, опредѣленность и простоту моихъ принциповъ, течен³е рѣчи строгое, но плавное и непринужденное... Каразинъ, не Карамзинъ, а его современникъ Каразинъ говорить въ одномъ мѣстѣ: "Непринужденное течен³е мыслей можетъ дать только чистая совѣсть". {"Русская Старина". 1870, No 12, стр. 555.} Итакъ, припомните чистоту совѣсти и искренность воодушевлен³я, отражающуюся въ моемъ письмѣ, и подивитесь времени, когда мы живемъ, пожалѣйте о томъ невообразимомъ хаосѣ и помрачен³и понят³й, когда самыя ясныя и простыя вещи возбуждаютъ недоразумѣн³я столь сложныя и почти неисходныя. Гдѣ же у нихъ сердце, или они не умѣютъ отличать искренность рѣчи отъ насмѣшки? Гдѣ у нихъ убѣжден³я, гдѣ правила для различен³я добра отъ зла, если въ такой яркой картинѣ они не могутъ разобрать, какая черта хорошая, какая дурная! Бѣдный Карамзинъ! Чудесный, свѣтлый человѣкъ! Мы дошли до того, что никакъ не умѣемъ рѣшить, стоишь ли ты похвалъ, или же ты былъ подлецъ и дуракъ, достойный лишь позора и посмѣян³я!
Фельетонъ Буренинск³й составляетъ новое и едва-ли не разительнѣйшее доказательство плачевнаго состоян³я нашего вѣка. Г. Буренинъ... О, не ждите того, о чемъ вы думаете, милостивый государь! Сколь ни многочисленны относящ³еся ко мнѣ насмѣшки и обидные отзывы этого писателя, я чуждъ, повѣрьте мнѣ, малѣйшихъ побужден³й низкой мести. Я получилъ урокъ, тяжк³й урокъ отъ одного изъ моихъ школьныхъ товарищей. "Любезный Косица!" сказалъ онъ мнѣ. "Твой Вздохъ - творен³е милое; имѣешь всѣ права причислять себя къ школѣ Карамзинской. Одно замѣчу: никогда Карамзинъ не позволялъ бы себѣ и сотой доли того немилосерд³я, съ которымъ ты обходишься съ твоими литературными противниками".
При сихъ словахъ какъ-бы нѣкоторая завѣса упала съ глазъ моихъ. Я вспомнилъ несравненное благодуш³е Карамзина, вспомнилъ, что ни единой строки, похожей на полемику, не вышло изъ-подъ его пера, что любимымъ правиломъ его было знаменитое изрѣчен³е: "гдѣ нѣтъ предмета для хвалы, тамъ скажемъ все молчан³емъ". Живо представилась мнѣ эта величавая доброта, стоящая выше всякаго оскорблен³я, недоступная никакому желан³ю произнести слово осужден³я и укоризны. Напрасно я для своего оправдан³я припоминалъ Ѳеофилакта Косичкина, Хомякова, Гоголя... Образъ Карамзина с³ялъ предо мною въ красотѣ невыразимой, и я, готовый залиться слезами, обѣщалъ моему другу приложить всѣ мѣры къ своему исправлен³ю, подавлять въ себѣ эти волнен³я гнѣва, эти порывы насмѣшливости, которые невольно проглядываютъ въ моихъ писан³яхъ... Карамзинское благодуш³е, Карамзинская кротость будутъ отнынѣ моимъ неизмѣннымъ правиломъ.
Возьмемъ же г. Буренина. Онъ отзывается обо мнѣ рѣзко и неуважительно. Онъ пишетъ, что и прежде, въ болѣе молодые годы, я будто-бы "не отличался большимъ умомъ и замѣнялъ его чувствительност³ю"; что теперь, въ настоящую минуту, я "утратилъ умъ совершенно"; что поэтому въ своемъ "Вздохѣ" я "расточаю ид³отичные аргументы", и т. д. ("Спб. Вѣд." 1870, No 314). Что отвѣчать на это? Уже ли и мнѣ пуститься въ увѣрен³я, что г. Буренинъ глупецъ? Никогда я этого не сдѣлаю, и притомъ замѣтьте, милостивый государь, не по напускному благодуш³ю, не изъ одного внѣшняго подражан³я Карамзину, а въ силу того, что я, дѣйствительно, чуждъ всякаго желан³я лукавить и браниться. По совѣсти, я не считаю г. Буренина глупцомъ и прошу васъ не удивляться этому и не подозрѣвать меня ни въ какомъ коварствѣ. Свидѣтель Богъ! я вовсе не считаю глупыми людьми ни г. Буренина, ни г. Авдѣева, ни г. Салтыкова, ни иныхъ, какихъ-либо свѣтилъ нашей словесности, о которыхъ мнѣ случилось отзываться въ своихъ письмахъ. Если какой-нибудь читатель подумалъ, что я приписываю имъ глупость, то спѣшу торжественно увѣрить его, что онъ ошибся, и что у меня вовсе не было столь жестокой мысли. Нѣтъ, я вовсе не такого мнѣн³я.
Умъ, по опредѣлен³ю нѣкоторыхъ философовъ, состоитъ въ томъ, чтобы ясно видѣть свои дѣла и избирать для ихъ достижен³я самыя пригодныя средства. Если такъ, то несомнѣнно, что, напримѣръ, г. Буренинъ очень уменъ; онъ никогда не упускаетъ изъ виду своихъ ролей и, мнѣ кажется, ни одной строчки не пишетъ безъ задняго намѣрен³я. Для меня этотъ умъ особенно поразителенъ, и я готовъ себя назвать совершеннымъ глупцомъ, когда созерцаю дѣятельность такого рода. Смиренно долженъ я признаться, что не только не умѣю заботиться о своихъ цѣляхъ, но и цѣлей-то, кажется, у меня никакихъ нѣтъ. Не цѣли меня занимаютъ, а мысли, чувства и слова, то есть то, что не имѣетъ въ себѣ никакой реальности, никакой существенности. Я люблю, милостивый государь, преимущественно хорош³й слогъ, логику и добродѣтель, я притомъ люблю ихъ ради ихъ самихъ,безъ всякихъ разсчетовъ, безъ всякихъ дальнѣйшихъ соображен³й.
Какая разница съ г. Буренинымъ! Онъ ничего не скажетъ спроста и откровенно, какъ я всегда говорю; онъ смотритъ на слова, мысли и чувства, какъ на оруд³я, имѣющ³я цѣну лишь по результатамъ, которые они приносятъ. Когда-же друг³я оруд³я окажутся лучше и надежнѣе, онъ тотчасъ бросаетъ логику, пренебрегаетъ слогъ, откидываетъ, какъ помѣху, добродѣтельныя чувства и дѣйствуетъ уже, не стѣсняясь ими. Какая ловкость и вѣрность разсчета! Два главныхъ средства у г. Буренина: искажен³е и умолчан³е. При помощи этихъ средствъ онъ можетъ выйти сухимъ изъ воды и устоять противъ какого угодно противника, чего конечно не могъ бы сдѣлать при помощи своей логики, своего слога и своей добродѣтели.
Это ли не умъ? Въ томъ фельетонѣ, о которомъ мы заговорили, мой "Вздохъ" подвергнутъ г. Буренинымъ искажен³ямъ чрезвычайно искуснымъ, какъ и вообще искусны всѣ искажен³я, которыя постоянно дѣлаетъ г. Буренинъ, когда говоритъ о писателяхъ враждебнаго лагеря. Мастерство неподражаемое! Выхватить, оборвать фразу, поставить рядомъ то, что у автора стоитъ въ разныхъ мѣстахъ, выпустить запятую, замѣнить, какъ-бы по ошибкѣ, одно слово другимъ къ нему близкимъ, измѣнить какую-нибудь мелкую частицу, напримѣръ вмѣсто но поставить и, - вотъ легк³я, незамѣтныя для публики средства, которыми г. Буренинъ пользуется уже мног³е годы съ непрерывнымъ и возрастающимъ успѣхомъ. Помощ³ю этихъ мелочей словамъ враждебнаго автора придается совершенно иной, часто дик³й, смѣшной смыслъ, и публика чувствуетъ къ нему вражду и презрѣн³е, и ретроградныя мнѣн³я падаютъ, и чистѣйш³й либерализмъ распространяется!
Не еще восхитительнѣе та метода умолчан³й, которую постоянно употребляетъ г. Буренинъ. Будучи поставленъ въ жестокую необходимость еженедѣльно говорить публикѣ о мысляхъ и чувствахъ другихъ писателей, слѣдовательно, распространять въ публикѣ эти мысли и выставлять противъ нихъ свои собственныя мысли и чувства, г. Буренинъ употребилъ всѣ силы, чтобы по возможности избѣгать столь непр³ятной и опасной обязанности и потому въ течен³е своей литературной карьеры чрезвычайно изощрился въ искусствѣ умолчан³я. Выругать и однакоже не сказать за что, писать такъ, чтобы публика и не догадывалась, что и какъ говоритъ противникъ,- вотъ высшее мастерство г. Буренина.
Въ этомъ отношен³и никто, кажется, не имѣетъ права столько торжествовать, какъ я. Ни чьихъ мыслей г. Буренинъ не скрываетъ отъ публики такъ тщательно, какъ моихъ, ни чьихъ мнѣн³й не боится въ такой степени выставлять на показъ. Вы видѣли, милостивый государь, что аргументы моего "Вздоха" онъ называетъ ид³отичными и увѣряетъ, что я ихъ расточаю (то есть, что ихъ очень много, какъ это и справедливо). Но если такъ, то что же можетъ бытъ благополучнѣе для фельетониста? Выставляй читателямъ на показъ эти ид³отичные аргументы, смѣйся и торжествуй! Не тутъ-то было! Г. Буренинъ не рѣшился привести ни одного, буквально ни одного моего аргумента; онъ обругалъ ихъ "ид³отичными", онъ сказалъ, что они свидѣтельствуютъ о совершенной потерѣ ума, но разбирать ихъ онъ такъ же боялся, какъ дотронуться до каленаго желѣза. Изъ моего длиннаго письма онъ выхватилъ двѣ-три коротеньк³я и самыя общ³я фразы, да и тѣ принужденъ былъ переставить и исказить, весьма старательно вычеркнулъ въ одной изъ нихъ но и поставилъ и, и т. д.
Ид³отичные аргументы! Но изъ такого осторожнаго обхожден³я съ ними скорѣе можно заключить, что это чудесные аргументы, блестящ³е, разительные, несокрушимые. Г. Буренинъ, очевидно, находилъ, что, вздумай онъ опровергать эти аргументы, онъ непремѣнно попадетъ въ нелѣпость, покажетъ свое непониман³е высокихъ мыслей и добродѣтельныхъ чувствован³й.... Но чѣмъ сильнѣе ихъ боялся г. Буренинъ, тѣмъ сильнѣе онъ ихъ выругалъ, тѣмъ больше показалъ относительно ихъ храбрости и развязности. Это-ли не умъ? Это-ли не умѣнье достигать своихъ цѣлей?
"Но что же вы дѣлаете!" скажете Вы мнѣ. "Такъ-то вы слѣдуете Карамзину? Вы выставляете г. Буренина недобросовѣстнымъ литераторомъ, который, пользуясь извѣстною добротою и излишнимъ довѣр³емъ г. Корша, вотъ уже мног³е годы фальшивитъ въ его газетѣ, искажаетъ, прибавляетъ, умалчиваетъ, даетъ дѣламъ превратный видъ... Вы хвалите ловкость г. Буренина, но въ ущербъ его честности; вы восхищаетесь его умомъ, но на счетъ его сердца!"
О, милостивый государь! прошу Васъ удержаться отъ подобныхъ мыслей. Я вовсе не желаю обвинить г. Буренина въ предумышленной и послѣдовательной недобросовѣстности. Призываю небеса въ свидѣтели, что вообще писателей, о коихъ мнѣ случается говорить, я не считаю умышленными эксплуататорами публики, сознательными лгунами, разсчетливыми пускателями пыли и тумана, прямыми измѣнниками истины и правоты. Никого! Ни г. Салтыкова, ни г. Авдѣева, ни даже г. Буренина. Мой взглядъ гораздо мягче и даже совершенно снисходителенъ. Всѣ они, и эти и друг³е, повѣрьте, дѣйствуютъ гораздо искреннѣе и прямодушнѣе, чѣмъ можетъ показаться съ перваго взгляда. Для ясности возьмемъ г. Буренина. Для меня не можетъ быть сомнѣн³я, что умъ его отъ самой природы наклоненъ къ нѣкоторому извращен³ю вещей и понят³й. Иначе, повѣрьте, и быть не можетъ. Сообразите только эти безчисленныя фальши, эти непрерывныя и многолѣтн³я обезображен³я всякихъ чужихъ мыслей и словъ, и подумайте, возможно-ли это дѣлать нарочно, умышленно, сознательно? Нѣтъ, я не вѣрю въ такую испорченность человѣческой природы; ради чести г. Буренина я не думаю даже, чтобы онъ обладалъ такою силою воли, такою страшною способност³ю насиловать самого себя. Заставьте человѣка правдиваго лгать, человѣка ясно понимающаго вещи - путать и напускать туманъ, человѣка откровеннаго и прямодушнаго - притворяться, и вы увидите, какъ трудно и почти невозможно это сдѣлать. Цѣлые годы идти противъ внушен³й своей природы - да, вѣдь, это героизмъ, вѣдь, это мука и каторга. Повѣрьте, милостивый государь, что дѣла легче дѣлаются на свѣтѣ. Ложь, глупость, ябеда, всякаго рода фальшь и обманъ зарождаются просто и естественно, безъ усил³й и дальнихъ разсчетовъ. Случалось ли вамъ слышать хорошаго лгуна? Для него ложь не только не трудъ, а пр³ятнѣйшее дѣло, наслажден³е, поэз³я; ложью онъ живетъ и только когда лжетъ, чувствуетъ себя въ своей стих³и. Вотъ та точка зрѣн³я, съ которой я смотрю на г. Буренина. Для меня ясно, что онъ производить свои искажен³я и умолчан³я съ любовью, со смакомъ, слѣдуя внутреннѣйшему влечен³ю своей природы; слѣдовательно, онъ дѣйствуетъ не безъ прямодуш³я, не безъ искренности. Одаренный большими способностями къ искажен³ю, онъ увлекается ими, и я увѣренъ, онъ никогда самъ хорошенько не можетъ сказать, на сколько онъ сфальшивилъ и на сколько остался вѣренъ правдѣ.
Итакъ, вполнѣ извиняю г. Буренина и остаюсь при прежнихъ своихъ похвалахъ его уму. Не будемъ строги и нетерпимы; будемъ отдавать каждому должное. Зачѣмъ осуждать того, кто лишь достоинъ сожалѣн³я? Зачѣмъ обвинять человѣка въ томъ, въ чемъ виновата его школа, цѣлое литературное направлен³е? Г. Буренинъ есть одинъ изъ блистательныхъ учениковъ нашего литературнаго либерализма; не онъ выдумалъ тѣ полемическ³е пр³емы, которые употребляетъ съ такою смѣлост³ю и ловкост³ю. Ему вся честь за эту смѣлость и ловкость; весь же позоръ и все негодован³е да падутъ на его школу!
Люди не знаютъ сами, что они дѣлаютъ: вотъ мое любимое правило. Они не могутъ взглянуть на свои дѣла съ чистой точки зрѣн³я разума и совѣсти, и вотъ почему они дѣлаютъ эти дѣла, вотъ въ чемъ ихъ главное оправдан³е. Поэтому литературная школа, которая своимъ авторитетомъ потворствуетъ всякимъ дурнымъ поползновен³ямъ человѣческой природы, есть велик³й соблазнъ. Я нахожу, что господствующ³е у насъ литературные взгляды даютъ полную свободу проявлен³ю самыхъ презрѣнныхъ страстей, и часто меня ужасаетъ не лукавство и притворство писателей, а напротивъ,та отвратительная искренность, съ которою они выставляютъ на показъ свою натуру. Повторяю - не столько они виноваты, какъ виновато печальное состоян³е вашего вѣка.
Въ наше время писатели потеряли то нравственное чутье, безъ котораго писатель обращается въ пустого или даже вреднаго дѣятеля. Писан³е считается нынѣ дѣломъ обыкновеннымъ и притомъ чрезвычайно похвальнымъ, какъ-будто есть что-нибудь хорошее въ публичномъ выражен³и своей глупости или нравственнаго растлѣн³я! Писатель лишенный ума - умничаетъ, писатель неимѣющ³й вкуса - судитъ, писатель съ сердцемъ тупымъ и прокаженнымъ - нелѣпо благородствуетъ и превратно толкуетъ о высокой честности. Скажите, можетъ ли быть зрѣлище болѣе печальное для человѣка проницательнаго?
Мы позабыли велик³е уроки, которые представляетъ намъ истор³я русской словесности. Когда безсмертный нашъ Гоголь явился со своимъ безпощаднымъ смѣхомъ и залилась хохотомъ вся Росс³я, вспомните, что онъ не удовлетворился этимъ впечатлѣн³емъ; онъ счелъ нужнымъ принести нѣкоторое оправдан³е своей дѣятельности и сказалъ, что за виднымъ м³ру смѣхомъ онъ проливаетъ незримыя, нев123;домыя м³ру слезы. Слово это много значитъ, и конечно это было искреннее слово, сказанное по глубокой сердечной потребности.
Попробуйте же приложить мѣрку, данную этимъ словомъ къ нашимъ современнымъ сатирикамъ и обличителямъ. Предо мною лежитъ книга, наводящая меня въ этомъ отношен³и на самыя горестныя размышлен³я: это - Истор³я одного города г. Салтыкова. Ели судить по количеству того смѣха, которое г. Салтыковъ если не возбуждаетъ въ другихъ, то во всякомъ случаѣ испускаетъ изъ себя, то онъ далеко превосходитъ Гоголя смѣшливост³ю и, слѣдовательно, долженъ превосходить и обил³емъ, если не качествомъ, слезъ. Какъ должна болѣть душа у этого человѣка! Онъ долженъ надорваться отъ рыдан³й, изойти вздохами, утонуть въ своихъ собственныхъ слезахъ. Но справедлива-ли эта гипотеза, милостивый государь? Есть ли возможность найти малѣйш³й признакъ горести въ этомъ нагломъ, самодовольномъ смѣхѣ? Слышна ли малѣйшая нота любви въ этомъ безпардонномъ балагурствѣ, доходящемъ до нѣкоторой ярости завиранья, до бреда, до безсмыслицы? Не ясно ли каждому проницательному человѣку, что здѣсь смѣхъ совершается ради единаго смѣха, что авторъ съ жадност³ю бросается на всякую мерзость и всякое безобраз³е, что онъ ихъ смакуетъ, разжовываетъ и развиваетъ, что его мысли вращаются преимущественно около... словомъ, что предметы писан³я избираются имъ по ихъ сродству своею душею, а вовсе не по контрасту?
Смѣхъ - вещь таинственная; онъ можетъ имѣть разное значен³е и разное происхожден³е; онъ можетъ исходить изъ души нѣжной и высокой, и тогда весь проникнуть игрою ослѣпительнаго идеала; онъ можетъ быть порождаемъ злорадствомъ и душевною низост³ю, и тогда въ немъ отзывается холодъ, завистливость, жадность къ соблазну.
Вотъ почему не мало дивлюсь я иногда тому легкомысл³ю, съ которымъ люди рѣшаются писать, рѣшаются публично обнаруживать свои мысли и желан³я, свой смѣхъ и свои слезы. Кто ихъ проситъ выставлять на позоръ свои недостатки? Смыслъ "Истор³и одного города" очень ясенъ: это, очевидно, парод³я на нѣкоторые черты и пер³оды русской истор³и. Спрашивается: какъ могъ г. Салтыковъ рѣшиться взяться за предметъ этого рода? Не ясно ли, что онъ былъ увлеченъ дурнымъ примѣромъ, что его сатира есть несомнѣнное порожден³е школы Семевскихъ и иныхъ, надъ коими онъ самъ столь злобно издѣвается?
Я отнюдь ничего не имѣю противъ насмѣшекъ и парод³й на какой угодно предметъ, даже на русскую истор³ю. Я думаю только, что этотъ родъ словесности города болѣе труденъ, чѣмъ самыя дробныя и основательныя ученыя изыскан³я. Ученый, погрузивш³йся въ подробности, можетъ не имѣть общаго взгляда на предметъ; но пародистъ непремѣнно долженъ обладать очень опредѣленнымъ, очень чуткимъ взглядомъ. Какой же взглядъ у г. Салтыкова?
Читая и перечитывая "Истор³ю одного города", я пришелъ къ тому весьма грустному убѣжден³ю, что г. Салтыковъ понимаетъ русскую истор³ю совершенно такъ, какъ онъ ее написалъ. Изъ-за этой парод³и не сквозитъ никакого иного смысла; она есть прямое изложен³е мыслей автора. Русск³й народъ онъ воображалъ себѣ въ видѣ головотяповъ и глуповцевъ, русскихъ государственныхъ мужей и высшихъ историческихъ дѣятелей въ видѣ градоначальниковъ города Глупова. Объясню дѣло краткимъ примѣромъ. Возьмемъ, напримѣръ, слѣдующее мѣсто:
"И Дунька и Матренна безчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящимъ головы; ходили въ одиночку на кабаки и разбивали ихъ, ловили молодыхъ парней и прятали ихъ въ подполье, ѣли младенцевъ, а у женщинъ вырѣзали груди и тоже ѣли. Распустивши волоса по вѣтру, въ одномъ утреннемъ неглиже онѣ бѣгали по городскимъ улицамъ, словно изступленныя плевались, кусались и произносили неподобныя слова".
"Глуповцы, просто, обезумѣли отъ ужаса. Опять всѣ побѣжали къ колокольнѣ, и сколько тугъ было перебито и перетоплено тѣлъ народныхъ - того даже приблизительно сообразить невозможно. Началось общее судьбище; всяк³й припоминалъ про своего ближняго всякое, даже такое, что тому и во снѣ не снилось, а такъ какъ судоговорен³е было краткословное, то въ городѣ только и слышалось: шлепъ-шлепъ-шлепъ! Къ четыремъ часамъ пополудни загорѣлась съѣзжая изба; глуповцы кинулись туда и оцѣпенѣли, увидавъ, что пр³ѣзж³й изъ губерн³и чиновникъ сгорѣлъ весь безъ остатка. Опять началось судьбище" и т. д. ("Ист. одн. города", стр. 54, 55).
Скажите, милостивый государь, надъ кѣмъ здѣсь насмѣшка? Кого язвитъ здѣсь нашъ неукротимый сатирикъ? На кого, на что это похоже? Конечно вы скажете, что это ровно ни на что не похоже, что подобная безсмысленная картина ровно ни чего не напоминаетъ, что это вздоръ, неимѣющ³й смысла. Между тѣмъ, по мнѣн³ю и намѣрен³ю сатирика, эта картина должна напоминать как³я-то событ³я русской истор³и; умственное око г. Салтыкова, очевидно, находило нѣкоторое сходство между сими создан³ями его фантаз³и и историческими фактами, о коихъ онъ слышалъ или читалъ. Безсмысленнымъ и грязнымъ вздоромъ казались ему эти факты, и онъ придалъ своей картинѣ столько безсмысленности и грязи, сколько могъ.
Итакъ, парод³я и насмѣшка, подъ которыми такъ удобно прятать скудость своей мысли, по моему мнѣн³ю, измѣнили г. Салтыкову. Никакъ не вижу я, чтобы за этою тучею образовъ иногда смѣшныхъ, но большею част³ю отвратительныхъ, скрывалось какое-нибудь иное пониман³е народа и его историческихъ судебъ; тутъ ничего не сквозитъ и для меня нѣтъ сомнѣн³я, что если бы серьезно спросить г. Салтыкова, какъ же на самомъ дѣлѣ происходили событ³я, которыхъ онъ коснулся, то онъ сталъ бы разсказывать ихъ совершенно такъ, какъ разсказалъ въ "Истор³и одного города".
Вотъ какъ опасно шутить, какъ опасно писать парод³и! Сейчасъ человѣкъ покажетъ, куда его тянетъ, въ какомъ свѣтѣ ему являются предметы, как³е образы и понят³я ему всего любезнѣе. И не подумайте, милостивый государь, что я главнымъ образомъ стремлюсь обвинить г. Салтыкова; нѣтъ, тутъ не столько онъ виноватъ, сколько виновато все состоян³е нашего умственнаго развит³я. Должно быть преподаватель, у котораго онъ учился истор³и, былъ слабъ. Учебникъ навѣрное былъ плохъ, такъ какъ до сихъ поръ у насъ нѣтъ порядочнаго учебника, а Карамзинъ устарѣлъ. Когда же г. Салтыковъ вступилъ въ другую школу, литературную, то тутъ наши обличительные историки, вѣроятно, вполнѣ овладѣли его воображен³емъ. Самое сильное вл³ян³е, очевидно, имѣлъ на него г. Семевск³й...