Страхов Николай Николаевич - Тяжелое время

  

   Помните ли вы, милостивый государь, тотъ нумеръ "Гудка", гдѣ между другими совѣтами дѣлается также увѣщанiе г. Страхову прекратить со мною знакомство? Признаюсь вамъ, что увидѣвъ эти коварныя строки, я пришолъ въ большое смущенiе. Давно уже замѣчалъ я, что г. Страховъ неблагосклонно смотритъ на мои письма къ вамъ; несмотря на довольно короткое знакомство со мною, онъ или вовсе не говорилъ объ нихъ, или же отзывался какими-то очень неопредѣленными фразами. А что, подумалъ я, какъ онъ въ самомъ дѣлѣ послушается совѣта "Гудка"? Вѣдь нынче, говорятъ, печать имѣетъ страшную силу. Не долго думая, я бросился къ г. Страхову.

   Дорога была не близкая. Должно быть было грязно, тряско, холодно; но ничего этого я не помню. Дѣло въ томъ, что мало-помалу, меня начинала угрызать совѣсть. Я ѣхалъ, глубоко задумавшись. Сталъ я припоминать, въ чемъ меня печатно упрекали; вспомнилъ я, что въ одномъ журналѣ меня печатно упрекали; вспомнилъ я, что въ одномъ журналѣ меня назвали мрачнымъ; въ другомъ еще лучше - лишоннымъ гуманности (причемъ въ примѣръ гуманности мнѣ былъ поставленъ П. Л. Лавровъ), въ третьемъ наконецъ меня назвали свирѣпымъ; вспомнилъ я, что меня пространно упрекали въ злости, да еще въ какой! въ чистой злости для злости, подобной чистому искуству для искуства. Неужели, думалъ я, эта нерадостная репутацiя имѣетъ какое-нибудь основанiе? Знаю я, очень хорошо знаю, что не могу я равняться гуманностiю съ П. Л. Лавровымъ; но чѣмъ выше эта гуманность, тѣмъ больше степеней отдѣляетъ ее отъ злобы. Ужели я стою ниже всѣхъ этихъ степеней? Ужели во мнѣ есть искра злобы, которой я не замѣчаю по самообольщенiю и которая противъ моей воли проглянула въ моихъ письмахъ? Не можетъ-быть! Въ этихъ письмахъ я кажется занимался самымъ невинным дѣломъ: я наблюдалъ, сравнивалъ, анализировалъ, дѣлалъ выводы; я строжайшимъ образомъ держался логики и стремился къ дѣйствительности... Гдѣ же злоба?

   Волнуемый такими мыслями я вошелъ къ г. Страхову. По обыкновенiю онъ переводилъ Куно Фишера. Думалъ ли онъ о жителяхъ планетъ, - какъ это постоянно утверждаютъ журналы, не могу сказать навѣрное. Тутъ произошолъ между нами разговоръ, который глубоко поразилъ меня и который, съ его позволенiя, я передамъ вамъ, какъ фактъ весьма по моему мнѣнiю любопытный для наблюдателя и дѣеписателя нашей словесности.

    - Вотъ, сказалъ я ему, подавая сѣренькiй номеръ "Гудка": - посмотрите-ка что здѣсь написано. Я надѣюсь, продолжалъ я, запинаясь, что вы однакоже... тѣмъ не менѣе не послѣдуете этому совѣту. Но... я рѣшился по этому случаю все-таки спросить васъ окончательно: какого вы мнѣнiя о моихъ письмахъ въ редакцiю "Времени"?

    - Если вы уже такъ настоятельно требуете, отвѣчалъ онъ, то такъ и быть скажу вамъ прямо мое мнѣнiе. Я не считаю вашихъ писемъ чѣмъ-нибудь дурнымъ или вреднымъ. Но признаюсь, я все-таки ими недоволенъ и недоволенъ по причинѣ, которая помоему очень важна: я думаю, что они безполезны. По моему мнѣнiю, они не могутъ производить никакого дѣйствiя, ни дурного, ни хорошаго.

    - Какъ? воскликнулъ я. Почему же такъ? Вы полагаете, вѣроятно, что они дурно написаны, сбивчивы, неосновательны, вялы...

    - Нисколько, нимало! Въ нихъ нѣтъ большихъ недостатковъ этого рода, но зато есть недостатокъ, который несравненно хуже и котораго, какъ я вижу, вы и не подозрѣваете. Неправда ли, что въ нихъ вы главнымъ образомъ стараетесь быть логичнымъ, употреблять строгiе, научные прiемы, дѣлать точные выводы?

    - Конечно, отвѣчалъ я съ нѣкоторымъ изумленiемъ, хотя не безъ самодовольства. Но какой же тутъ недостатокъ?

    - Да такой, что его трудно чѣмъ-нибудь поправить. Такъ какъ вся сила и вся сущность вашихъ писемъ заключается въ логикѣ, то они не имѣютъ почти никакой силы и даже можно сказать никакой сущности.

    - Какъ так? Я васъ не понимаю. Развѣ логика чему-нибудь можетъ помѣшать? Вѣдь масло каши не портитъ. Кажется, это вѣрно!

    - Вѣрно, да не совсѣмъ. Скажите, развѣ когда-нибудь люди руководствовались чистою логикою? Развѣ она когда-нибудь имѣла господствующее значенiе? Всегда и вездѣ истина въ ея строгой и чистой формѣ была доступна немногимъ; всегда она была трудна для пониманiя, распространялась и дѣйствовала медленно...

    - Экую премудрость вы мнѣ проповѣдуете, сказалъ я съ нѣкоторымъ нетерпѣнiемъ. - Слыхали мы это и прежде васъ. Чтоже повашему - сложить руки и молчать?

    - Кто же вамъ мѣшаетъ говорить? Пишите все что вамъ угодно. Я говорю только, что ваши писанiя не будутъ имѣть никакого значительнаго влiянiя. Для этого нужно употреблять другiя средства.

    - Какiя же это, позвольте спросить?

    - Странно, если вы ихъ до сихъ поръ не знаете. Развѣ вы не замѣтили еще, чтó именно имѣетъ влiянiе и прiобрѣтаетъ значенiе? Дѣйствительную, жизненную важность преимущественно имѣетъ то, чтó болѣе или менѣе уклоняется  отъ формы чистой мысли; напримѣръ страсть, одностороннее увлеченiе, фанатическое, слѣдовательно преувеличенное, неправильное, несоразмѣрное поклоненiе какой-нибудь идеѣ. Чтобы заинтересовать людей, чтобы ихъ увлечь, мысль должна непремѣнно воплотиться, должна отказаться отъ своего невозмутимаго спокойствiя и прозрачнаго теченiя. Вотъ почему также производятъ такое обширное дѣйствiе прекрасная музыка, романъ, сценическое представленье; все это, какъ вы видите, очень далеко отъ чистой логики.

    - Положимъ такъ, сказалъ я, приходя въ раздумье. - Но вѣдь я не претендую на какое-нибудь важное значенiе моихъ писемъ; вы знаете, до какой степени я дѣйствительно скроменъ. Все-таки я не могу рѣшиться считать ихъ безполезными. Я согласенъ, что логикой взять много нельзя. Но неужели же вы въ самомъ-дѣлѣ держитесь такого обиднаго мнѣнiя, что логика вовсе неумѣстна въ нашей журналистикѣ?

   Такой прямой вопросъ, какъ мнѣ показалось, нѣсколько затруднилъ г. Страхова.

    - Какъ вамъ сказать? уклончиво отвѣчалъ онъ. - Можетъ быть менѣе умѣстна, чѣмъ многое другое. Посмотрите въ самомъ-дѣлѣ, какъ некстати вы дѣйствуете во многихъ случаяхъ! Гдѣ надобно кричать, - вы разсуждаете; гдѣ нужно браниться, - вы дѣлаете точные анализы; гдѣ нужно смѣяться, - вы подводите силлогизмы. Чтоже изъ этого выходитъ? Васъ не слушаютъ, а тѣ, кто кричитъ, бранится, смѣется, - достигаютъ своей цѣли.

    - Знаете ли, сказалъ я съ нѣкоторымъ унынiемъ. - Я наконецъ былъ бы радъ, еслибы вы были вполнѣ правы, то-есть еслибы мои письма въ самомъ-дѣлѣ не возбуждали никакого вниманiя. Но дѣло кажется гораздо хуже, чѣмъ вы думаете. Почему-то, право не знаю, меня ославили какъ человѣка злобнаго и видятъ въ моихъ письмахъ одно порожденiе моей злости и свирѣпости.

    - Неужели! воскликнулъ г. Страховъ.

   Тутъ я расказалъ ему всѣ тѣ печатныя заявленiя, по которымъ я убѣдился въ своей позорной репутацiи.

    - Сдѣлайте милость, сказалъ я въ заключенiе: - объясните мнѣ, отчего это такъ вышло, и какимъ образомъ мое пристрастiе къ логикѣ привело меня къ такому великому бѣдствiю?

   Выслушавъ меня очень внимательно, г. Страховъ задумался и какая-то двусмысленная улыбка показалась на его губахъ.

    - Это интересно, заговорилъ онъ. - Признаюсь я не ожидалъ, чтобы ваши письма возбудили какой-нибудь отзывъ; но если они произвели дѣйствiе, то именно такое, какого должно было ожидать. Вы, какъ я вижу, очень наивно и простодушно смотрите на свое дѣло. Вы дивитесь, что въ логикѣ нашли злость? Но логика по сущности дѣла свирѣпа и никогда не была милостивою и снисходительною. Снисходительною можетъ быть жизнь, а не логика. Неужели вы не знали, съ какимъ опаснымъ оружiемъ вы обращаетесь? Если такъ, то недурно васъ предупредить. До сихъ поръ, сколько могу судить, вы не надѣлали еще никакой бѣды; но съ вашимъ пристрастiемъ къ логической строгости, съ вашимъ отвращенiемъ отъ логической нечистоплотности вы можете впасть въ большую опасность.

    - Вы шутите! воскликнулъ я. - Какая же можетъ быть опасность въ строгихъ выводахъ и правильныхъ заключенiяхъ?

    - Не въ этомъ дѣло! говорю вамъ серьозно. Не смотрите на вещи такъ легкомысленно. Легко можетъ случиться, что вы натолкнетесь на великiй талантъ и великое сердце, однимъ словомъ на огромную духовную силу, и вмѣсто  того, чтобы понять ее, взять ее въ ея цѣлости и глубинѣ, станете капризно прикидывать къ ней мѣрку вашихъ точныхъ силогизмовъ. Вы пуститесь проповѣдывать, какъ это было съ вами до сихъ поръ, что люди не индюшки, что Гегель былъ не помѣшанный, что нельзя уничтожить на свѣтѣ ни глупыхъ книгъ, ни глупыхъ людей, и т. п. и конечно вы будете совершенно правы; но вмѣстѣ съ тѣмъ на васъ ляжетъ великая вина, что вы не поняли всего объема той духовной силы, о которой рѣшились говорить. И тогда - горе вамъ! Чѣмъ яснѣе будутъ ваши аргументы, чѣмъ свирѣпѣе будетъ ваша логика, тѣмъ хуже для васъ, тѣмъ тяжелѣе ваша вина. Жизнь отмститъ вамъ за то, что вы не прислушивались къ ея голосу, что отвернулись отъ нея, что вздумали наслаждаться чистымъ и ясным мышленiемъ, когда ей было не до того!

   Съ ужасомъ выслушалъ я эти слова, и признаюсь въ ту минуту не нашолся что возразить. Невольная тоска закралась въ мою душу. Я поспѣшилъ проститься и поѣхалъ домой. Давно уже была ночь, и въ темнотѣ Петербургъ имѣлъ самый гнусный видъ. Туманъ стлался по пустымъ и пустынно-широкимъ улицамъ. Фонари глядѣли сквозь него тускло и кроваво. Кое-гдѣ на перекресткахъ, какъ огромныя статуи, стояли городовые. И вотъ все яснѣе и яснѣе я сталъ чувствовать, среди какой жизни мнѣ привелось жить, какою атмосферою я дышу, какой городъ меня окружаетъ. Давно уже знакомъ мнѣ Петербургъ. Сталъ я припоминать тысячи рѣчей и мнѣнiй, которыя мнѣ случалось слышать, всѣ эти убѣжденiя и руководящiя мысли, возбуждавшiя споры, служившiя предметомъ горячаго проповѣдыванiя. Какой страшный хаосъ! Какiя изумительныя уродливости недоросшей, подавленной, изгибающейся мысли! Какiя дикiя, невѣроятныя формы! Какiя антилогическiя сплетенiя и сочетанiя! Но въ тоже время я чувствовалъ, что чѣмъ безобразнѣе этотъ мiръ тѣмъ кажется несправедливѣе прилагать къ нему мѣрку правильной и чистой мысли. Припоминая людей, которымъ принадлежали эти рѣчи, я невольно вспомнилъ, какъ часто они обнаруживали чистыя, благородныя чувства, какъ часто отъ нихъ вѣяло сердечной теплотою; передо мною какъ-будто мелькнули эти одушевленныя лица, мелькнуло пламя этихъ глазъ, которыя я видѣлъ, и я понялъ, что въ глубинѣ этого туманнаго мiра безобразныхъ мыслей все-таки скрываются горячiе источники жизни. Если же присутствiе этихъ источниковъ не обнаруживается правильными и чистыми явленiями, то виноваты не они, а та атмосфера, которая ихъ окружаетъ, гнетущая, смрадная, удушающая творческiя бiенiя жизни. Вотъ отчего и литература, вмѣсто того, чтобы производить на своей почвѣ стройныя и красивыя растенiя, пораждаетъ множество уродливыхъ и извращенныхъ формъ. Безумецъ тотъ, кто приступилъ бы къ этому мiру съ требованiемъ правильныхъ формъ и мыслей, кто думалъ бы, что живя въ немъ, онъ можетъ наслаждаться такими формами и мыслями! Но еще болѣе безумецъ тотъ, кто сталъ бы упрекать этотъ мiръ за его безобразiе, и вмѣсто сожалѣнiя и сочувствiя, казнилъ бы его сарказмомъ и презрѣньемъ!

   Можетъ быть вы найдете, милостивый государь, что я употребляю нѣсколько рѣзкiя выраженiя, но таковы именно были мысли, которыя овладѣли мною, когда я возвращался отъ г. Страхова. Я пришолъ тогда въ то печальное расположенiе духа, которое съ нѣкотораго времени все чаще и чаще находитъ на меня. Вы помните конечно мое прежнее спокойное настроенiе, всегдашнюю ясность моего характера. Увы! Едвали имъ вернуться когда-либо! Меня глубоко поразили нѣкоторыя событiя, всѣмъ памятныя. Первый ударъ моему счастливому настроенiю былъ нанесенъ закрытiемъ двухъ журналовъ - "Современника" и "Русскаго Слова". При моей извѣстной вамъ любви къ чтенiю, при моей страсти къ литературнымъ наблюденiямъ, отсутствiе двухъ журналовъ не могло не показаться лишенiемъ. Но кромѣ того я былъ повергнутъ въ такое недоумѣнiе, что долго не могъ опомниться и сообразить, въ чемъ дѣло. Представьте себѣ (я не найду лучшаго сравненiя), что на глазахъ астронома вдругъ исчезла бы комета или планета, исчезла бы въ то самое время, когда онъ внимательно наблюдалъ ее въ телескопъ. Что долженъ бы почувствовать въ этомъ случаѣ астрономъ? Онъ вдругъ и самымъ очевиднымъ образомъ увидѣлъ бы, что онъ обманывался во всѣхъ своихъ расчетахъ и соображенiяхъ. Я такъ и подумалъ. Я призналъ, что мои статьи не имѣютъ никакого правильнаго значенiя, я отказался отъ своихъ прямыхъ наблюдательныхъ прiемовъ и зачеркнулъ свои наблюденiя, какъ ни къ чему пока не ведущiя. На сей разъ я поступилъ логически; я, милостивый государь, логикъ и слѣдовательно во всемъ ищу сущности; вы понимаете теперь, что я не могъ не отказаться отъ своихъ заключенiй какъ скоро увидѣлъ, что сущность не въ нихъ. Боюсь одного, что въ настоящее время никакiя усилiя моей логики уже не могутъ открыть мнѣ существенной стороны дѣла.

   Такое жестокое пораженiе моей логики не могло не огорчить меня. Но этимъ не кончилось. Послѣ того, какъ изъ солнечной системы нашихъ журналовъ исчезли двѣ планеты, я предполагалъ, что равновѣсiе остальныхъ планетъ будетъ нарушено. Я внимательно наблюдалъ ихъ и чтоже? Не обнаружилось ни малѣйшаго признака нарушенiя равновѣсiя. Все было тихо и перемѣна произошла совершенно незамѣтно. Новый ударъ моей логикѣ! Я принужденъ былъ убѣдиться, что наши журналы или вовсе не образуютъ системы, или составляютъ какую-то особенную систему безъ общаго центра тяготѣнiя, странную систему, - въ которой есть планеты, но нѣтъ солнца. И въ самомъ дѣлѣ, что всего удивительнѣе, въ журнальномъ мiрѣ понемножку послышались даже звуки какого-то музыкальнаго согласiя, чего-то вродѣ гармонiи мiровъ, звуки, своею монотонностью наводящiе непреодолимую тоску. Присутствiе этой гармонiи положительно было заявлено многими; всего яснѣе ее замѣтилъ чуткiй слухъ Н. Ф. Павлова. "Въ литературѣ и въ настроенiи общества", говоритъ онъ въ своемъ объявленiи, "произошла перемѣна". "Теперь въ нашемъ смыслѣ (т. е. въ смыслѣ Н. Ф. Павлова) говорятъ столько голосовъ, что мы боимся остаться назади и уступить имъ въ рвенiи".

   Послѣ такихъ уроковъ, надѣюсь, вамъ будетъ понятно, что мною овладѣло унынiе. Разговоръ съ г. Страховымъ довершилъ его. Я сталъ мягкимъ и робкимъ и пришолъ въ необыкновенно мирное расположенiе духа до того, что даже насмѣшки на мой счетъ, попадавшiяся мнѣ въ журналахъ нетолько не раздражали меня, но даже приводили въ нѣкоторое умиленiе.

   Не будемъ ссориться, думалъ я, не станемъ раздражаться одинъ противъ другого! Къ чему приступать другъ къ другу съ строгими, тяжолыми требованiями? Къ чему мѣрять нашу умственную жизнь слишкомъ большими мѣрками, которыя къ ней вовсе не идутъ? Положимъ, что мы очень дурно разсуждаемъ; зато мы прекрасно чувствуемъ. Пусть умъ нашъ производитъ уродливыя несообразности; зато сердце наше пламенѣетъ любовью къ добру. Изъ-зачего же намъ расходиться? Не лучше ли соединиться какъ возможно тѣснѣе, пренебречь своими спорами и разногласiями и стремиться къ существенному - къ образованiю одной великой нравственной силы?

   Такъ думалъ я, и въ этихъ мирныхъ мысляхъ сталъ совершенно другими глазами смотрѣть на наши литературныя явленiя. Я чувствовалъ къ нимъ нѣжность, которая переходила даже въ страхъ, въ боязнь, что я не сумѣю оцѣнить въ нихъ хорошую сторону. Съ нѣкоторымъ благоговѣнiемъ брался я за каждый листокъ газеты, за каждую книжку журнала. Въ самой жестокой брани я видѣлъ слѣды тайной гуманности автора. Въ величайшихъ нелѣпостяхъ я умѣлъ находить самую незамѣтную черту добраго чувства, которое ихъ внушало. А вѣдь вы знаете, милостивый государь, что когда-то нелѣпость была для меня вещь жестокая, нестерпимая, непереваримая никакими средствами. Но тутъ я помирился и съ нелѣпостью. Вездѣ я слѣдилъ ту сокровенную живую силу, которая такъ или иначе но все-таки двигаетъ нашу литературу. Они не умѣютъ разсуждать, они ничего не знаютъ, часто думалъ я, но зато какъ много чувствуютъ!

   Въ такомъ настроенiи духа я даже благополучно перенесъ статью "Современнаго слова": Кто виноватъ? Я нашолъ, что въ этой статьѣ много правды, что она недурно написана; я твердо вѣрилъ, что она имѣетъ благороднѣйшую цѣль. И однакоже каждый разъ, когда я читалъ ее (она появилась въ четырехъ нумерахъ газеты), глубокiй стыдъ овладѣвалъ мною и я краснѣлъ до корня волосъ. Скажу прямо - я очень радъ, что эта статья написана и однакоже я кажется низачто бы не рѣшился самъ написать ее. Как объяснить вамъ это? Представьте себѣ оскорбленiе, которое почувствовалъ бы астрономъ, увидѣвши, что одинъ изъ его собратiй играетъ роль астролога, и вмѣсто научныхъ наблюденiй, составляетъ гороскопы. Или нѣтъ, еще хуже. Представьте себѣ съ какимъ чувствомъ можно смотрѣть на человѣка, который бы по принужденiю и ради достиженiя извѣстной цѣли, рѣшился бы публично бить по щекамъ свою мать. Положимъ что онъ билъ бы только для виду; положимъ, что многiе понимали бы, что он дѣйствуетъ по принужденiю и что такое дѣйствiе необходимо; все-таки зрѣлище было бы отвращающее и тяжолое.

   Вы можетъ-быть опять найдете, что я употребляю слишкомъ рѣзкiе образы; но таково именно было мое впечатлѣнiе при тогдашнемъ чувствительномъ настроенiи. Я старался однакоже пересилить чувство униженiя, которое возбуждала во мнѣ эта тройная или четверная уродливость и наконецъ помирился со статьею, предполагая, что не легко было и тому, кто ее писалъ.

   И вообще я сталъ больше жалѣть, чѣмъ осуждать. Поэтому я преимущественно сочувствовалъ мрачному тону; мнѣ нравилось все, въ чемъ проглядывала горькая иронiя; и даже въ случаѣ веселыхъ разглагольствiй я любилъ предполагать, что у автора тѣмъ неменѣе скребутъ кошки на душѣ. Увы, милостивый государь, вы понимаете, что подобное самообольщенiе не могло не нарушиться. Скоро я сталъ замѣчать, что нѣкоторые изъ нашихъ дѣятелей въ сущности чувствуютъ себя очень хорошо и многiе очень довольны собою; что они позволяютъ себѣ презирать другихъ и обходиться съ другими съ наглостью, а между тѣмъ ихъ презрѣнiе основано только на дикой самоувѣренности и ихъ наглость на слѣпомъ самодовольствѣ. Я сталъ замѣчать, что у многихъ умъ вовсе не томится и не тревожится, а напротивъ совершенно спокоенъ и чувствуетъ себя сытымъ; что вмѣсто неправильнаго и уродливаго, но все-таки живого движенiя впередъ, онъ предпочитаетъ сидѣть неподвижно тамъ, куда его толкнула случайность, или кружиться на одномъ мѣстѣ, какъ котенокъ за своимъ хвостомъ. Однимъ словомъ мнѣ начала открываться оборотная сторона дѣла. Вмѣсто живыхъ, хотя и извращенныхъ явленiй, я увидѣлъ просто фальшивыя явленiя, которыхъ источникъ не въ умѣ и сердцѣ, а въ лакейскомъ лицемѣрiи, въ раболѣпномъ подражанiи чужому уму и сердцу. И когда я замѣтилъ, что эти явленiя имѣютъ однакоже силу, что они образуютъ авторитетъ, внушаютъ самодовольство, то мое мирное расположенiе духа опять поколебалось и во мнѣ опять стала пробуждаться моя старинная свирѣпость.

   Такимъ образомъ, милостивый государь, во мнѣ постоянно происходитъ тягостная борьба между умиленiемъ и свирѣпостью. И я не вижу ей исхода и окончанiя. Есть люди, которые въ этомъ хаосѣ, именуемомъ россiйской словесностью, плаваютъ свободно, какъ въ настоящемъ своемъ элементѣ, чувствуютъ себя хорошо какъ рыба въ водѣ. Я не принадлежу къ этимъ счастливцамъ и постоянно наталкиваюсь на случаи, приводящiе меня въ унынiе и недоумѣнiе. Раскажу вамъ нѣкоторые изъ нихъ, какъ мнѣ кажется вполнѣ, подтверждающiе правильность и законность моихъ колебанiй.

   Въ 39 N "Дня", г. Аксаковъ отнесся къ Петербургу и санктпетербуржской литературѣ съ великой свирѣпостью и безъ малѣйшаго умиленiя. Понятно что сначала я долженъ былъ почувствовать припадокъ нѣжности къ Петербургу и вооружиться противъ московскихъ нападокъ. И въ самомъ дѣлѣ, послушайте, что пишетъ г. Аксаковъ:

   "Санктпетербуржскiя газеты толкуютъ много о либерализмѣ и демократизмѣ, но, какъ мы уже имѣли случай замѣтить, онѣ, со всею запальчивостью того деспотизма, который внесенъ Петербургомъ въ дѣло нашего просвѣщенiя и развитiя, угнетаютъ насмѣшками, грубыми нападками, постоянными оскорбленiями самыя святыя чувства русскаго народа, свободу его вѣрованiя, обычая, жизни. Ихъ либерализмъ является насилiемъ и тиранiей въ отношенiи къ русскому народу. Для нихъ нѣтъ ничего завѣтнаго въ русской исторiи до Петра, въ этой "дикой Азiи нашего прошедшаго", какъ выражается "Современное слово". Все это очень естественно и понятно: иначе санктпетербуржскiя газеты и думать не могутъ; въ противномъ случаѣ они бы противорѣчили своему призванiю, отрицали бы свой собственный принципъ, которому санктпетербуржская пресса, надобно отдать ей справедливость, такъ вполнѣ вѣрна, такъ храбро служитъ!"

   Сначала я оскорбился этими рѣчами и готовъ былъ отвѣчать на нихъ такъ: "О какомъ деспотизмѣ вы говорите? Не разумѣете ли вы подъ этимъ словомъ силу европейскаго знанiя, авторитетъ науки? Такъ знайте же, что это власть законная, непрерѣкаемая, святая, на которую никто не имѣетъ права жаловаться. Вы говорите объ угнетенiяхъ и насмѣшкахъ; но естественно, что наука недаетъ покоя невѣжеству, что насмѣшки колятъ въ глаза наше безобразiе. Этому нужно радоваться а не печалиться! И о какомъ либерализмѣ вы говорите? Либерализмъ санктпетербургской прессы есть отголосокъ европейскаго либерализма, того великаго либерализма, принципы котораго тамъ въ Европѣ нашли во многихъ случаяхъ свое осуществленiе и на которомъ мы всѣ воспитаны, на которомъ воспитаны вы сами, закоренѣлый и непоколебимый славянофилъ!"

   Такъ думалъ я отвѣчать, но подумалъ и раздумалъ. Такъ можетъ отвѣчать только тотъ, кто смотритъ на вещи поверхностно и видитъ ихъ въ обшихъ чертахъ. Я же къ несчастью слишкомъ подробно изучалъ петербургскую прессу, чтобы удовольствоваться такимъ общимъ взглядомъ. Къ несчастью мы не имѣемъ права говорить во имя науки и европейскаго либерализма, потомучто у насъ очень мало и того и другого, а есть у насъ въ изобилiи самобытные плоды, принесенные наукою и европейскимъ либерализмомъ на нашей петербургской почвѣ. Вкусъ и запахъ этихъ плодовъ я знаю, и вижу совершенно ясно, что слова г. Аксакова на этотъ разъ относятся именно къ этимъ плодамъ. Невольно мнѣ пришло на память множество случаевъ, множество подробностей - и я принужденъ былъ согласиться съ г. Аксаковымъ и рѣшился печально умолкнуть.

   Я и молчалъ бы, еслибы г. Аксаковъ въ своей статьѣ не сказалъ далѣе жестокаго слова, которое показало мнѣ, какой слѣпой гнѣвъ имъ обладаетъ.

   "Изъ всего сказаннаго ясно, - говоритъ онъ въ заключенiе, - что истинный либерализмъ и русское народное чувство невозможны для санктпетербуржца, если онъ санктпетербуржецъ не по одному мѣсту жительства, а по принципу имъ ясно сознаваемому."

   "Это былобы contradiсtio in adjecto, одно исключаетъ другое. Поэтому мы съ своей стороны нетолько не даемъ никакой цѣны либерализму санктпетербуржской прессы, но положительно ему не вѣримъ, точно также какъ и благоволенiю санктпетербуржскихъ газетъ къ русской народности..."

   Вотъ упрекъ, котораго снести невозможно и который возмущаетъ своею жестокостью. Г. Аксаковъ не вѣритъ искренности нашихъ петербургскихъ убѣжденiй! Его собственныя убѣжденiя кажутся ему дотого святыми, что онъ не вѣритъ никакой святости другихъ убѣжденiй; наши петербургскiя убѣжденiя кажутся ему до того нелѣпыми, что онъ не вѣритъ возможности держаться ихъ искренно и честно. Какой фанатизмъ! Какое непониманiе жизни! Не вѣритъ г. Аксаковъ! Но онъ забываетъ, что дѣло нимало не измѣняется отъ того, вѣритъ онъ или невѣритъ. Онъ забываетъ, что закрыть глаза еще не значитъ уничтожить предметы, которые стоятъ передъ глазами. Г. Аксаковъ не можетъ не знать того, чему онъ старается не вѣрить. Это странное невѣрiе можно сравнить только съ тѣмъ случаемъ, когда тотъ же г. Аксаковъ, ревнуя о православной вѣрѣ, пришолъ къ заключенiю, что евреи не могутъ быть у насъ терпимы какъ члены гражданскаго общества. Какъ тогда онъ отлучалъ евреевъ, такъ теперь, ревнуя о народномъ духѣ, онъ отлучаетъ насъ, отлучаетъ петербургскую прессу.

   Это ужасно, неправда ли? Но что вы скажете, милостивый государь, если я замѣчу, что санктпетербургская пресса не уступитъ московской въ ревности и слѣпотѣ? Вѣдь и у насъ нетерпимость считается похвальнымъ признакомъ опредѣленности направленiя; если г. Аксаковъ не признавалъ евреевъ согражданами, то вѣдь и мы ставили г. Аксакова на одну доску съ г. Аскоченскимъ; если г. Аксаковъ не вѣритъ искренности нашихъ убѣжденiй, то вѣдь и мы прямо и криво и всячески взводили на него упреки въ разныхъ противу-гражданскихъ свойствахъ. Такъ что собственно говоря, намъ обижаться нечѣмъ. Мы заранѣе и съ избыткомъ отплатили ему за его высокомѣрiе и невѣрiе.

   Таковы черты того удивительнаго расположенiя умовъ, въ которомъ мы находимся. Москва и Петербургъ одинаково щеголяютъ взаимнымъ непониманiемъ и взаимною враждою. Кто изъ нихъ лучше, рѣшить трудно; что касается до меня, то какъ я вамъ писалъ еще въ первомъ своемъ письмѣ, я несмотря ни на что, не теряю надежды на Петербургъ. Петербургъ мнѣ всегда представляется хаосомъ, въ которомъ бродятъ безчисленные элементы; онъ подобенъ планетѣ, которая быстро развивается и до времени покрыта странными чудищами. Москва же есть нѣчто пришедшее въ порядокъ; она подобна планетѣ, которая уже вполнѣ развилась, и потому вполнѣ довольна собою и своими обитателями.

   Такъ какъ я стою за Петербургъ, то мнѣ всегда бываетъ прискорбно, когда онъ что-называется срамитъ себя передъ Москвою. Теперь вышелъ именно такой случай. Едва г. Аксаковъ успѣлъ произнести свое отлученiе надъ петербургскою литературой, едва я успѣлъ проникнуться надлежащимъ гнѣвомъ противъ такого отлученiя, какъ въ "Искрѣ" явилась статья, которая огорчила меня до глубины души и чуть ли не вполнѣ оправдала г. Аксакова. Эта статья называется "Балаганчики Дня". Изобразить всю странность, всю хаотическую нескладицу этой статьи, я рѣшительно отказываюсь. Остановлюсь только на одномъ вопросѣ, который столь интересенъ самъ по себѣ, что трудно умолчать о немъ.

   Въ 38 N "Дня" г. Аксаковъ сказалъ нѣсколько теплыхъ и свѣтлыхъ словъ о милостынѣ. Главная мысль статьи, по моему мнѣнiю, необыкновенно правильна. Она состоитъ въ томъ, что истинная благотворительность, по самой сущности, должна быть дѣйствiемъ свободнымъ, которое совершается съ личнымъ участiемъ, потомучто только въ такомъ случаѣ она будетъ дѣйствiемъ нравственнымъ, будетъ вполнѣ удовлетворять идеѣ нравственности. На этомъ основанiи г. Аксаковъ замѣчалъ, что какъ скоро помощь бѣднымъ не совершается свободно и сознательно, какъ скоро она производится административнымъ порядкомъ, посредствомъ подати и регламентацiи, она теряетъ часть своего нравственнаго достоинства, хотя можетъ быть очень полезною. И на оборотъ дѣйствiя безполезныя или можетъ-быть даже вредныя, какъ напримѣръ раздача милостыни, имѣютъ однакоже большое значенiе, потомучто носятъ на себѣ нравственный характеръ благотворительности. Раздача милостыни, совершаемая на всемъ пространствѣ Руси, есть одно изъ средствъ, которымъ народъ удовлетворяетъ свою потребность чисто нравственныхъ дѣйствiй.

   При этомъ, само собою разумѣется, г. Аксаковъ не могъ не впасть въ нѣкоторыя увлеченiя. Онъ вовсе не обращаетъ вниманiя на вопросъ, не вредны ли для общества всякiя чисто-нравственныя дѣйствiя; если не вредны, то необходимо ли они нужны и не можетъ ли общество обойтись безъ нихъ? Такiе вопросы вѣроятно кажутся ему оскорбительными, и онъ говоритъ такимъ тономъ, какъ-будто хочетъ сказать: нравственныя дѣйствiя должны быть совершаемы ради нравственности; а что изъ этого будетъ, все равно, хотя бы разрушился мiръ!

   Благородное увлеченiе! Но нѣтъ ли здѣсь неправильнаго энтузiазма, который фальшивитъ, потомучто въ немъ вовсе нѣтъ нужды? Зачѣмъ напрасно геройствовать, мечтая о разрушенiи мiра, когда мiръ и не думаетъ рушиться? Чисто-нравственныя дѣйствiя, какъ прямое слѣдствiе самой природы человѣка, никакимъ образомъ не могутъ быть ни неизбѣжно вредными, ни совершенно лишними для общества людей. Напротивъ идеалъ благополучнаго общества можно себѣ представить неиначе, какъ предполагая, что всѣ отношенiя членовъ этого общества превратились въ чистонравственныя отношенiя. Когда разсуждаютъ объ обществѣ, то многiе представляютъ себѣ, что оно сложено изъ людей такъ, какъ зданiе изъ камней. Если зданiе красиво и держится крѣпко, то это не зависитъ отъ кирпичей, изъ которыхъ оно состоитъ, а только отъ архитектора. Онъ расположилъ камни такъ, что каждый изъ нихъ крѣпко опирается на однихъ и самъ служитъ прочною опорою для другихъ, а всѣ вмѣстѣ образуютъ правильное цѣлое. Поэтому камни не имѣютъ никакой заслуги, а вся заслуга принадлежитъ архитектору. Вотъ отчего въ такую славу вошли многiе архитекторы, составлявшiе красивые планы для общества. Но почетъ, имъ оказываемый, нѣсколько преувеличенъ: эти строители все-таки люди, а не особыя существа. И матерьялъ, изъ котораго они брались строить, напрасно былъ разсматриваемъ такъ презрительно: этотъ матерьялъ не камни, не кирпичи, а люди. Поэтому общественное зданiе должно представлять себѣ не иначе, какъ предполагая, что каждый камень въ немъ сохраняетъ за собою достоинство человѣка. Слѣдовательно каждый камень самъ занимаетъ свое мѣсто и держится на немъ сознательно, а не вслѣдствiе цемента и давленiя. Если же такъ, то чѣмъ сознательнѣе и свободнѣе дѣйствуетъ каждый членъ общества въ отношенiи къ другимъ, тѣмъ оно будетъ крѣпче и правильнѣе, тѣмъ меньше будетъ опасности, что какой-нибудь камень изъ него выпадетъ и разобьется. Только при общемъ сознательномъ взаимодѣйствiи возможно благоустройство между людьми. Тотъ оскорбляетъ человѣческую природу, кто воображаетъ, что можно устроить благополучное человѣческое общество, безъ содѣйствiя его сознанiя и свободы; а не это ли обидное предположенiе дѣлаетъ тотъ, кто говоритъ, что развитiю благополучiя въ обществѣ нужно предпочитать развитiе нравственности?..

   Но, мнѣ кажется, я увлекся; я вѣдь хотѣлъ расказать вамъ про статью "Искры". Вы меня извините, что я нѣсколько распространюсь объ ней. Я знаю, что противъ "Искры" существуетъ предубѣжденiе: ей не отвѣчаютъ, и ея статьи не считаются подлежащими разбору. Но мнѣ мало до этого дѣла: случай вышелъ слишкомъ любопытный и я чувствую въ себѣ безпощадное расположенiе къ анализу.

   Уже во вступленiи статья беретъ фальшивыя ноты, которыя подѣйствовали на меня раздражительно.

   "День", говоритъ она, - продолжаетъ открывать давно открытую Америку, т. е. наивно выдавать за что-то новое вопросы, давно рѣшонные и всѣмъ извѣстные, или берется за перевершенiе вопросовъ науки, рѣшонныхъ умами первой величины, не примѣчая того, что онъ вовсе не перевершаетъ этихъ вопросовъ, а только путаетъ дѣло."

   Быть можетъ вы найдете, что это очень простыя слова; но я вамъ скажу, что на первой страницѣ "Искры" они имѣютъ видъ возмутительный, почти преступный. Замѣчу вообще, что всякiй разъ, когда я встрѣчаю въ нашихъ журналахъ ссылку на науку, я прихожу въ невольное безпокойство. Здѣсь же я сейчасъ готовъ приступить къ строжайшему допросу. Чѣмъ это вы насъ пугаете, достопочтенная "Искра"? Что это за вопросы давно рѣшонные и всѣмъ извѣстные? Что это за умы первой величины, которыхъ касаться воспрещается умамъ второй и всякой другой величины? Что касается до вопросовъ, давно рѣшоныхъ, то чѣмъ давнѣй они рѣшены, тѣмъ хуже для нихъ. Что касается до вопросовъ, рѣшенiе которыхъ всѣмъ извѣстно, то я позволю себѣ вовсе усомниться въ существованiи такихъ вопросовъ, особенно же для васъ. Наконецъ что касается до умовъ первой величины, то я требую, чтобы умъ, который мнѣ указываетъ на такiе умы, самъ бы не былъ какой-нибудь сто-двадцатой или сто-тридцатой величины, а иначе я отправлю его куда-нибудь подальше, вмѣстѣ съ его указанiями. Рѣшонные вопросы! великiе умы! Такъ вотъ за какiя оружiя берется нынче "Искра"? Кто бы могъ ожидать, что она начнетъ наконецъ проповѣдывать поклоненiе авторитетамъ и возставать противъ непокорности, которую имъ оказываютъ!

   Между тѣмъ дѣло дѣйствительно такъ.

   "Г. Аксаковъ - пишетъ она - отстаиваетъ ту московскую благотворительность, которая раздачею мѣдныхъ пятаковъ и грошей нищимъ на улицахъ поддерживаетъ тунеядство, пьянство, развратъ, ханжество. Такъ какъ современная, экономическая наука всѣми силами вооружается противъ подобнаго неразумнаго деморализированiя общества, то г. Аксаковъ стремится потрясти основы самой науки. Вотъ онъ каковъ!"

   Вы видите (признаюсь вамъ, это глубоко меня возмущаетъ), что наука здѣсь служитъ прямо авторитетомъ, что ея имя произносится здѣсь съ такимъ же ударенiемъ и вѣсомъ, какъ еслибы говорилъ самъ "Русскiй Вѣстникъ". Вотъ неожиданное совпаденiе!

   За этимъ въ "Искрѣ" слѣдуетъ выписка изъ "Дня", которую, ради достоинства самого отрывка, я приведу цѣликомъ, безъ урѣзокъ, сдѣланныхъ "Искрою".

   "Практикъ Iуда, - какъ гласитъ евангельское сказанiе, съ такою властью живущее и такъ неослабно-благоухающее въ душевной памяти каждаго, кто бы онъ ни былъ, если только читалъ онъ евангелiе, - практикъ и политико-экономъ Iуда, видя святой порывъ Марiи, съ стремительностью женскаго сердца отдавшейся любви къ божественной истинѣ, и расточительно изливавшей дорогое мiро на ноги Учителя, сдѣлалъ замѣчанiе совершенно практическаго и политико-экономическаго свойства. Онъ выразилъ мнѣнiе, повидимому совершенно справедливое, что подобная трата многозначительной цѣнности вовсе не производительна; онъ основательно доказалъ, что мiро, будучи проданнымъ, дало бы столько-то барыша, принесло бы такую-то сумму, которая могла бы быть съ немалою пользою употреблена на нищихъ. Кажется, чѣмъ же неправъ был Iуда Искарiотъ (въ душу котораго, вспомнимъ, еще не входилъ тогда умыселъ предательства), Искарiотъ, напоминавшiй о бѣдныхъ, противопоставлявшiй неосмотрительнымъ движенiямъ умиленнаго сердца логическiе выводы разсудка и безрасчетной благости соображенiя пользы и практической благотворительности?.. Христосъ однако не отвергъ приношенiй Марiи, не отнялъ у нея свободы въ выраженiяхъ вѣры и радости, и повидимому безцѣльная, безразсудная расточительность чистой, святой, пламенѣющей любви, тѣснимая отовсюду расчетами житейской мудрости, нашла себѣ убѣжище у ногъ Христа, подъ покровомъ его милосердiя..."

   "Намъ часто приходитъ на память этотъ практицизмъ Iуды, въ наше практическое время. Нельзя не поразиться сходствомъ вышеприведенныхъ соображенiй павшаго апостола съ ученiемъ нѣкоторыхъ знаменитыхъ политико-экономовъ, которые всѣ нравственныя побужденiя человѣка переводятъ на языкъ математическихъ формулъ, всякое добро опредѣляютъ вѣсомъ и мѣрой, не признаютъ никакого другого двигателя въ человѣчествѣ, кромѣ выгоды, и подчиняютъ (въ теорiи) этому кумиру всѣ произволенiя нравственной природы человѣка. По доктринѣ Мальтуса, Смита и другихъ выходитъ, что не благоустроенное хозяйство существуетъ ради человѣка, а наоборотъ человѣкъ, со всѣми своими нравственными запросами, приносится въ жертву отвлеченному принципу и имѣетъ значенiе только какъ рабочая сила, какъ часть благоустроеннаго механизма."

   Нельзя не согласиться, что сравненiе, выбранное г. Аксаковымъ мѣтко, рѣзко, что вопросъ рисуется въ немъ выразительно и глубоко. И вы ясно видите какъ смотритъ г. Аксаковъ на милостыню. Онъ вовсе не безусловный ея защитникъ. Онъ сравниваетъ ее съ мiромъ Марiи, онъ называетъ ее безцѣльною, безрасудною расточительностью, но онъ оправдывает ее, когда она есть неосмотрительное движенiе умиленнаго сердца, когда она служитъ выраженiемъ чистой, святой любви.

   Что же отвѣчаетъ на это "Искра"? На этотъ разъ она сочла удобнымъ сдѣлать голую ссылку на авторитеты и, вмѣсто того, чтобы говорить о дѣлѣ, начинаетъ говорить о политико-экономахъ.

   "Ожидали ли - пишетъ она - Мальтусъ, Смитъ и другiе политико-экономы, посвятившiе свою жизнь добросовѣстному служенiю науки на благо человѣчества, что найдется когда-нибудь литераторъ, не изъ дерзкихъ, недоучившихся юношей, а литераторъ вполнѣ доучившiйся, снабжонный многочисленными дипломами, который поставитъ ихъ на одну доску съ Iудою Искарiотомъ?"

   "Читатель видитъ - побѣдоносно продолжаетъ "Искра" - сколько въ этомъ сопоставленiи безобразiя, натянутости, пустого словоизверженiя".

   Покамѣстъ я думаю, читатель ровно ничего не видитъ, кромѣ громкихъ словъ, кромѣ безцеремонно-явнаго желанiя запугать именами и фразами всякаго, кто рѣшился бы

   ...Смѣть

   Глубоко огорчаютъ меня подобныя вещи, милостивый государь. Чистосердечное раболѣпство передъ именами, передъ авторитетами въ наукѣ и въ чемъ бы то нибыло, еще можетъ быть прощено слабости человѣческой; но раболѣпство злостное, но употребленiе всуе именъ великихъ умовъ, служенiя наукѣ и т. д., есть дѣло никакъ непростительное.

   Вы можетъ быть спросите, почему я такъ думаю; вы можетъ быть возразите, что авторъ разбираемой мною статьи написалъ предъидущiя строки совершенно искренно, что онъ вѣроятно глубоко изучилъ Смита и Мальтуса, питаетъ величайшее уваженiе къ наукамъ вообще и къ политической экономiи въ особенности, что онъ обидѣлся сравненiемъ ученыхъ с Iудою Искарiотомъ можетъ быть даже потому, что и самъ онъ желаетъ посвятить свою жизнь добросовѣстному служенiю науки на благо человѣчества?

   Счастливы вы, отвѣчу я вамъ, если можете еще питать такiя смѣлыя и прiятныя предположенiя. Что касается до меня, то я считаю болѣе основательнымъ предполагать, что автору, о которомъ идетъ рѣчь, вовсе неизвѣстны какiя бы то нибыло научныя изслѣдованiя, относящiяся къ настоящему вопросу. Доказательствомъ этому служитъ то, что ни въ предъидущихъ, ни въ дальнѣйшихъ его разсужденiяхъ о милостыни нѣтъ ни одного изъ тѣхъ доводовъ, которыя противъ нея приводятся въ наукѣ. Ссылаясь на Смита и Мальтуса, онъ самъ не знаетъ на что ссылается, - таково мое печальное заключенiе. Дальше, какъ вы увидите, онъ старается привести доводы противъ милостыни, но то, что онъ говоритъ, не имѣетъ никакого отношенiя къ наукѣ и не можетъ быть судимо съ научной точки зрѣнiя. Какъ я уже говорилъ, науки у насъ нѣтъ, или очень мало; и то, что я буду сейчасъ разбирать, есть не научныя, не политико-экономическiя или какiя-нибудь другiя мнѣнiя, а просто петербургскiя, или если хотите санктпетербуржскiя разсужденiя, то-есть образчикъ тѣхъ плодовъ, какiе принесли сѣмена европейскихъ книгъ на нашемъ родимомъ ингерманландскомъ болотѣ.

   Съ вашего позволенiя я возьму всю аргументацiю "Искры" цѣликомъ.

   "Дѣйствительно ли, (такой вопросъ задаетъ себѣ статья) ручная благотворительность, состоящая въ раздачѣ таскающимся по улицамъ нищимъ пятаковъ и мѣдныхъ грошей, (каково опредѣленiе! И вы могли подумать, что это лежало подлѣ Мальтуса и Смита!) возбуждаетъ чувство, пораждаетъ, по выраженiю г. Аксакова, процесъ нравственныхъ ощущенiй, переживаемый какъ дающимъ, такъ и принимающимъ даянiя, благотворныхъ для обоихъ, очищающихъ душу, хотя бы и на время, вводящихъ ее въ общенiе съ вѣчною благостiю, зиждущею мiръ?"

   Чтобы доказать, что нѣтъ, статья разсуждаетъ слѣдующимъ образомъ:

   "Если вы человѣкъ нѣсколько развитый и встрѣчаете на улицѣ нищаго - полубосого, полуодѣтаго, голоднаго, можете ли вы успокоиться, сунувъ ему въ руку мѣдный пятакъ или грошъ?"

   Конечно нѣтъ, отвѣчаетъ читатель, поражонный трогательной картиной. Я не могъ бы успокоиться и тогда, еслибы онъ былъ не полубосой, а въ крѣпкихъ сапогахъ, еслибы я не сунулъ, а вѣжливо подалъ ему, и не мѣдный грошъ, а блестящiй двугривенный послѣдняго чекана. Но постарайтесь, милостивый государь, соблюсти нѣкоторое хладнокровiе. Замѣчаете ли вы куда мы заѣхали съ перваго шагу? Вопросъ "Искры" предлагается людямъ развитымъ и вѣроятно, какъ мы дальше увидимъ, богатымъ. А развѣ о нихъ было дѣло? Г. Аксаковъ говорилъ о милостыни, которую подаетъ народъ, т. е. эти десятки мильоновъ, которые за малыми исключенiями и не развиты и не богаты; онъ говорилъ напримѣръ о тѣхъ подаянiяхъ, которыя дѣлаются ссыльнымъ и арестантамъ; вотъ въ этихъ-то сердцахъ г. Аксаковъ ручался за присутствiе нравственнаго процеса, а не въ сердцахъ развитыхъ людей, довольствующихся раздачею пятаковъ. Простому человѣку простительно не знать ни Мальтуса, ни Смита, и онъ конечно можетъ успокоиться, подавая нищему можетъ-быть свой послѣднiй грошъ,