Страхов Николай Николаевич - Вздох на гробе Карамзина

и Александром I - суть типические отношения, в которых могут и в которых всегда должны стоять русский царь и русский подданный.

   Дело здесь столь громкое, столь решительное, столь красноречивое, что сам г. Пыпин остановился в некотором минутном недоумении над речами и действиями Карамзина. По своим понятиям - (превратно, но упорно заключает г. Пыпин) Карамзин не мог иметь гражданской доблести; но злорадный критик вынужден тотчас признать, что Карамзин словом и делом противоречил этим своим мнимым понятиям, то есть имел гражданскую доблесть! А мы прибавим, что противоречие существует только в голове и в понятиях самого г. Пыпина! "В "Записке о старой и новой России", - рассказывает г. Пыпин, - не раз Карамзин обращался к императору Александру со словами: "требуем", "хотим". Но что же дало вам право "требовать" чего-нибудь? - можно было бы спросить его. Эта претензия есть еще одно из тех противоречий, которых мы уже немало видели в "Записке": по его же собственной теории добрым "россиянам" надо было только повиноваться" (с. 245).

   Претензия! Какое презрительное слово! Так называет г. Пыпин то, что Карамзин считал своим святым правом и долгом, что он исполнял столь просто и столь твердо. Понятия Карамзина имели высоту, до которой не могут подняться многие ослепленные взоры. Лицом к лицу Карамзин так говорил императору Александру: "Мы все равны перед Богом; есть свобода, которой не может отнять у меня никакой тиран" {Неизданные сочинения Н. М. Карамзина. Ч. 1. С. 9.}. Вот тайна русского самодержавия, в силу которой его незыблемо хранит народ, которую одинаково чувствуют и самодержцы и подданные. Власть принадлежит царю, но честь и совесть, но мысль и нравственный суд не составляют предметов для власти и суть блага, на которые русские граждане никому и никогда не уступали прав сознательно. Случалось, конечно, что государи ошибались в значении своей силы; случалось также, что и подданные искажали понятия о своих отношениях к власти; но истинный смысл союза между царем и народом иногда обнаруживался во всей своей чистоте, и Карамзин принадлежит к числу блистательнейших примеров этого обнаружения. Если бы это был даже пример единственный, то и тогда он остался бы вечным свидетельством для грядущих веков и народов о чистоте и высоте идеи, стремившейся воплотиться в русских государственных формах. Не знаем, что будет, но то, что было, внушает русскому сердцу не одну горесть, а нередко и гордость радостную и справедливую!

   Что скажем в заключение? Заговорим ли об "Истории государства Российского"? Но величие предмета изумляет меня и внушает мне дерзость безмолвия. Ужели и это дело, эта пирамида, воздвигнутая египетским трудом несравненного таланта, нуждается в какой-либо защите? Ужели нельзя отвечать одним презрением на все выходки, нельзя просто сказать, что ничто так разительно не обнаруживает скудости умственной и сердечной, как сомнение в пользе и величии "Истории государства Российского"?

   Бессмертное, непостижимое дело! Нужна была гениальная прозорливость, чтобы угадать важность и силу государственного характера нашей истории; нужен был ум, бесконечно ясный и чуткий, чтобы понять, что точка зрения нравственная и художественная, то есть вековечная точка зрения, одна могла быть твердою опорою для создания нашей истории, что всякая иная точка зрения неминуемо увлекла бы историка во взгляды ложные и поверхностные. Но что я говорю? Столь высоких даров не нужно было, или правильнее - нужно было сверх этих даров нечто большее, - нужна была простота и чистота младенца, посрамляющая, как мы знаем, мудрость мудрых и разум разумных!

   Что было бы с нами, если бы нашу историю до сих пор писали только наши мудрецы, мудрецы нынешние или мудрецы тогдашнего времени? Не могу помыслить без ужаса. Что было бы, если бы русскую историю написал Сперанский, который думал, как о том упоминает г. Пыпин, что на наше прошедшее можно взглянуть совсем иначе (с. 172)? Сперанский не изъяснил своей мысли подробнее, но мы можем хорошо ее угадывать. От Сперанского до г. Пыпина немало было людей, которые смотрели на русскую историю совсем иначе и пытались совсем иначе писать ее. Мы знаем, каким отвратительным слогом эти люди писали и пишут; для нас не тайна, отчего у них действительно все выходило совсем иначе, чем у Карамзина, а правильнее сказать до сих пор ровно ничего не выходит.

   Когда я помыслю обо всем этом и все это соображу, то не знаю, дать ли мне свободный ток слезам умиления и восторга или же предаться пламенному негодованию на наше забывчивое и ветреное племя. Можно ли представить себе подвиг прекраснее подвига Карамзина? Если мы пишем теперь сколько-нибудь по-человечески, то обязаны этим Карамзину; если еще жива в нас вера в землю русскую, то в какой значительной, в какой огромной мере мы обязаны этим Карамзину! О, тайна славянских народов - кто тебя постигнет? Каким образом в славянском духе - злая едкость и твердая сила сочетаются с голубиною нежностию? Каким образом наша история, эта, по-видимому, мрачная и страшная история, была всего лучше постигнута человеком сердца беспредельно мягкого и чистого, души славянски-кроткой? Каким образом среди стольких жизненных противоречий - этот чудесный человек мог стать образцом своего народа, совершить дела великие, незабвенные?

   Он сам иногда задумывался, дивился самому себе. Найти прямой путь было столь же трудно, говорит он, как найти философский камень; но его несравненное сердце указало ему этот путь безошибочно! {"La religion de mon coeur m'a fait presque trouver la pierre philosophale" ("Моя сердечная вера позволила мне чуть ли не найти философский камень") - из письма к жене. См.: Неизданные сочинения. Ч. 1. С. 166.}

   Тень любезнейшая! С благоговением преклоняюсь пред тобою. Говоря о тебе, я во всем следовал тебе, великий учитель. Я судил Карамзина так, как его следует судить - по началам Карамзинским! Всегда и во всем он был верен самому себе - какая прекрасная похвала для души столь прекрасной!

   И неужели ты будешь забыт? Сердце сжимается при мысли столь горестной и, однако же, столь вероятной. Вижу, как со всех сторон на тебя подымаются Пыпины бесчисленные. Седовласые старцы и юные студенты одинаково восстают на тебя - и душа моя содрогается.

   Но - прочь малодушие! Никогда не поверю я, чтобы могла совершиться столь великая несправедливость, чтобы мироздание имело шаткость столь неразумную и нелепую, чтобы Россия, произведшая Карамзина, могла потом отупеть до непонимания и забвения его. Нет, все это шутки, вздор, дым. Дунет могучий ветер и унесет всю эту шелуху с лица земли русской. Не тебе, о, мой великий учитель, но врагам твоим предстоит участь плачевная и жалкая. Ибо для людей, желающих быть умными, что может быть плачевнее доказательства, что они не умеют понимать великого? Для людей, желающих быть славными, что может быть позорнее того, что они хулят вещи, достойные похвал и восторгов?

   Участь г. Пыпина уже давно меня трогает. Давно уже я слежу за ним, так как он с чрезвычайным усердием и большою ученостию занимается литературой и ее историей, - предметами от юности для меня любезными. Странная и поистине горькая судьба! За какой бы предмет ни взялся г. Пыпин, какую бы книжку, самую редкую и многозначительную, даже наистрожайше запрещенную, он ни стал рассматривать (желая сделать из нее журнальную статью), всегда повторяется одна и та же история. Всегда сущность дела, истинный интерес и главный смысл книжки ускользает из рук, проходит сквозь пальцы г. Пыпина и оставляет ему одну пустую шелуху, сор и грязь исторических случайностей, пыль и паутину веков. С презрением отряхает г. Пыпин эту дрянь со своих либеральных пальцев и хватается за новый предмет, за новую книжку; но увы! с ними повторяется то же, что было с прежними. Вот уже многие годы продолжается эта работа; весь в пыли и грязи сидит г. Пыпин и все еще не отчаивается, все еще думает, что дело делает. И будет он так думать и действовать до конца дней своих. И составит он себе из этой пыли и грязи пьедестал, на котором будет гордо красоваться. Обругать Карамзина! Какая слава! Какая судьба! Какая участь! Поистине могу сказать, что не завидую этому жребию!

   Вот и теперь - живо представляю я себе впечатление, которое должно произвести мое настоящее письмо на г. Пыпина. Он, конечно, не обратит ни малейшего внимания на мои рассуждения и останется глух к их смыслу. Я предчувствую, что он, его редактор и все сотрудники "Вестника Европы" будут думать прежде всего об одном - нет ли в письме моем доноса? Нельзя ли так истолковать какую-нибудь фразу, чтобы вышел донос? Это они сделают не потому, чтобы они боялись доносов, а потому, что для их гуманного сердца всегда чрезвычайно приятно обозвать своего противника доносчиком. И так досадуйте же и злобствуйте, мои любезные противники! Доносов у меня не найдете, да и вообще замечу, что вам нечего плакаться на судьбу, нечего предаваться этому занятию, слаще которого для вас ничего нет на свете. С вашей точки зрения вы должны быть довольны, должны гордиться и радоваться.

   Ну, что значит мое письмо? Г. Пыпин может считать его за шутку от первой строчки до последней. Мы все шутим, у нас все шутки! Статьи г. Пыпина, на мой взгляд, тоже чистейшие шутки. Даже целый "Вестник Европы" есть ничто иное, как огромная шутка, ежегодно издаваемая в двенадцати толстых томах, - шутка над русскою литературою, над русскою историею, над памятью Карамзина, имени которого посвящен сей журнал. Мы резвимся и играем - кто как умеет, кто во что горазд, кто в европейскую цивилизацию, кто в русскую народность! А жизнь и история между тем идут своим чередом, и ни цивилизация, ни народность нас знать не хочет.

   Ну, что выйдет из моего письма? Статью г. Пыпина будут защищать и превозносить без меры; г. Буренин³¹ похвалит ее в "Спб. Ведомостях", г. Тургенев с удовольствием прочитает ее в Баден-Бадене³². Я же буду осыпан насмешками и бранью; даже "Сын Отечества", и тот меня, наверное, обругает. Пусть же г. Пыпин сочтет своих необозримых читателей и поклонников и пусть не предается унынию; пусть он сравнит свою блестящую судьбу с моею жалкою участью - пусть перестанет испускать жалобы, коих я не могу слышать равнодушно!

   Одинокий, печальный, всеми журналами гонимый, никем не понятый, возьму я свой зонтик, пойду в Александро-Невскую Лавру, сяду на могильную плиту Карамзина и буду вздыхать и плакать. Вы, мрачные души, вы не можете уразуметь меня. Но в моих вздохах будет для меня отрада и в моих слезах счастие, о котором ничего не ведает г. Пыпин.

   Простите, милостивый государь, если волнение моих чувств и обилие моих мыслей не позволило мне соблюсти в этом письме совершенно строгий порядок и дать каждому выражению надлежащую силу. Я не имел времени с достаточной тщательностию все обдумать и взвесить свои слова и, может быть, погрешил где-либо против здравого вкуса и изящного слога. Но пусть сие слабое творение будет несовершеннейшим из моих произведений; могу вас уверить, что зато в целой нынешней литературе вы не найдете произведения более искреннего, более прямо вылившегося из души.

  

  

   Впервые: Заря. 1870. Кн. 10. Отд. II. С. 202-232. Печатается по первому изданию.

  

   Страхов Николай Николаевич (1828-1896) - русский философ, публицист, литературный критик, член-корреспондент Петербургской академии наук, первый биограф Ф. М. Достоевского. Псевдоним - Н. Косица.

   Н. Н. Страхов ответил на очерк А. Н. Пыпина о Карамзине (четвертая часть "Очерков общественного движения при Александре I" - "Карамзин. Записка о древней и новой России"). В своем "Письме в редакцию" под заглавием "Вздох на гробе Карамзина" он останавливается главным образом на нравственном значении творчества Карамзина, которому "он обязан пробуждением своей души, первыми и высокими умственными наслаждениями". Статья стилизована "под сентиментальный карамзинский стиль" и содержит "лирические воспоминания автора о годах учения в провинциальной семинарии". Страхов отмечает "огромное благотворное влияние", которое оказали произведения Карамзина и, в частности, "История государства Российского" "на его умственное и духовное развитие". Общая тенденция полемики Н. Н. Страхова с А. Н. Пыпиным - "защита Карамзина как деятеля, имевшего бесспорное значение в истории русской культуры" (Архипова А. В. Достоевский и Карамзин // Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1983. Т. 5. С. 108-109). Защита "высоких побуждений чести и долга" Карамзина в противовес Пыпину, видевшему в его деятельности только "своекорыстие и грубую лесть перед сильными мира сего" вызвала сочувственное отношение Ф. М. Достоевского, и когда Страхов спросил его в письме от 23 ноября 1870 г. (Достоевский находился в это время за границей): "Что скажете о моем "вздохе"", то писатель ответил ему 2 (14) декабря 1870 г: "К статье о Карамзине (Вашей) я пристрастен, ибо такова почти была и моя юность и я возрос на Карамзине. Я ее с чувством читал. Но мне понравился и тон. Мне кажется, Вы в первый раз так резко высказываете то, о чем все молчали. Резкость-то мне и нравится. Именно смелости, именно усиленного самоуважения надо больше. Нисколько не удивляюсь, что эта статья Вам доставила даже врагов" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1986. Т. 29. Кн. 1. С. 153). В письме к Страхову от 18 (30) марта 1871 г. Достоевский снова возвращается к его статье: "Я с чрезвычайным наслаждением, например, прочел Ваши горячие, превосходные страницы, в статье о Карамзине, где Вы вспоминаете о Ваших годах учения" (Там же. С. 186-187).

  

   ¹ Видоизмененная цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева "На юбилей Н. М. Карамзина" (1866):

  

   ..Умевший, не сгибая выи

   Пред обаянием венца,

   Царю быть другом до конца

   И верноподданным России...

  

   ² Статья была подписана "Н. Косица".

   ³ Крашенина - крашеный и лощеный холст, обычно синий (Даль В. И. Толковый словарь... М., 1981. Т. 2. С. 186).

   ⁴ См. прим. 10 на с. 869.

   ⁵ См. прим. 12 на с. 969.

   ⁶ Пыпин Александр Николаевич (1633-1904) - русский литературовед, академик Петербургской Академии наук, представитель либерально-буржуазной историографии.

   ⁷ Стилизация карамзинского письма "Мелодор к Филалету", где выразилось глубокое разочарование в результатах Французской революции: "Мой друг! Начто жить мне, тебе и всем? Начто жили предки наши? Начто будет жить потомство?"

   ⁸ Минаев Дмитрий Дмитриевич (1835-1889) - русский поэт, представитель демократической печати.

   ⁹ Решетников Федор Михайлович (1841-1871) - русский писатель-демократ.

   ¹⁰ Щедрин (Салтыков-Щедрин) Михаил Евграфович (1826-1889) - русский писатель-сатирик.

   ¹¹ См. прим. 108 на с. 957.

   ¹² См. прим. 6 на с. 869.

   ¹³ См. прим. 3 на с. 869.

   ¹⁴ Лабзин Александр Федорович (1766-1825) - поэт, переводчик, один из самых значительных представителей российского масонства.

   ¹⁵ См. прим. 19 на с. 977.

   ¹⁶ См. с. 939.

   ¹⁷ Прудон Пьер Жозеф (1809-1865) - французский социалист, теоретик анархизма.

   ¹⁸ Робеспьер Максимилиан (1758-1794) - деятель Великой французской революции.

   ¹⁹ Тургенев Николай Иванович (1789-1871) - государственный деятель, декабрист.

   ²⁰ Карамзин оценивал Робеспьера не как политического деятеля, а как благородного мечтателя. Карамзин испытывал "личное уважение к Робеспьеру, основанное на убеждении в том, что в водовороте революционных событий Робеспьер не искал ничего лично для себя", и сочувствовал его попытке "ввести революцию под своды религиозно-этических доктрин деистического характера" (Лотман Ю. М. "Письма русского путешественника" Н. М. Карамзина и их место в развитии русской культуры // Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 554, 558).

   ²¹ Имеется в виду сочинение Н. И. Тургенева "Россия и русские".

   ²² Лопухин Иван Владимирович (1756-1816) - масон, участник кружка Н. И. Новикова.

   ²³ Милль Джон Стюарт (1806-1873) - английский философ и экономист. Автор сочинений "Система логики" (1843), "Основания политической экономии" (1848).

   ²⁴ "Похвальное слово Екатерине II" (1801-1802) фактически представляло собой наказ новому царю Александру I.

   ²⁵ Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826-1911) - русский историк, журналист и общественный деятель.

   ²⁶ Некрасов Николай Алексеевич (1821-1877/78) - русский поэт, глава демократического направления русской поэзии.

   ^2Т По инициативе великой княжны Екатерины Павловны Карамзин написал и подал царю (в марте 1811 г.) трактат "О древней и новой России в ее политических и гражданских отношениях", известный под названием "Записка о древней и новой России" (обнаружен в 1836-м, опубликован в Берлине в 1861-м, впервые в России полностью - в 1900 г., отдельное издание: СПб., 1914) - обзор русской истории, содержавший исключительно острую критику всей российской государственной монархической политики, в том числе Александра I (см.: Русские писатели: Биогр. словарь. М., 1992. Т. 2. С. 475).

   ²⁸ См. прим. 95 на с. 956.

   ²⁹ Данилевский Николай Яковлевич (1822-1885) - русский публицист и социолог, идеолог панславизма.

   ³⁰ См. прим. 65 на с. 920.

   ³¹ Буренин Виктор Петрович (1841-1926) - поэт и журналист.

   ³² Тургенев Иван Сергеевич (1818-1883) - русский писатель. В Баден-Бадене И. С. Тургенев подолгу жил в последние годы своей жизни.