Страхов Николай Николаевич - Заметки о текущей литературе

   Скучно нынче въ литературѣ! Такую первую замѣтку мы дѣлаемъ почти невольно, почти со страхомъ. Но чувство скуки овладѣло нами съ такою силою при видѣ груды современныхъ журналовъ и книгъ, это чувство было такъ неотвязно и мучительно, что мы принуждены были серьозно задать себѣ вопросъ: что это значитъ? Не обманываютъ-ли насъ какiя-нибудь личныя пристрастiя и антапатiя? Не кажется ли намъ?

   Нѣтъ, не кажется. Одна мысль о томъ, что для журнальнаго отчета слѣдовало бы читать всѣ эти современныя произведенiя, наводитъ тоску, въ основательности которой невозможно сомнѣваться. Во первыхъ, все у насъ длинно и пространно до невозможности, до уродства. Какая-нибудь корреспонденцiя изъ Клина или Кинешмы тянется въ газетѣ на трехъ-четырехъ столбцахъ мелкой печати. Передовая статья напечатана крупнѣе, но занимаетъ десять или двѣнадцать столбцовъ. За то наши газеты безпрестанно даютъ полтора, два листа вмѣсто одного, чего не дѣлаетъ ни одна французская или англiйская газета. Раскройте книжку нашего толстаго журнала и вы встрѣтите большею частiю однѣ середки произведенiй, которыя давно начались и неизвѣстно когда кончатся. Иной романъ появляется въ каждой книжкѣ и все-таки тянется два года и захватываетъ даже часть третьяго. Конечно романы по самой сущности произведенiя объемистыя; но скажите, отчего ихъ такая гибель? Отчего исчезли повѣсти, - родъ, который когда-то такъ любили и такъ справедливо любили? Всякiй, кто чувствуетъ себя сколько-нибудь беллетристомъ, теперь только и мечтаетъ о романѣ, - и притомъ о большомъ романѣ, листовъ въ шестьдесятъ печатныхъ. Даже люди, талантъ которыхъ совершенно ясенъ, которые, напримѣръ, имютъ спецiально способность писать очерки или сцены (таковы В. Слѣпцовъ, Л. Левитовъ, Н. Успенскiй, Гл. Успенскiй, Рѣшетниковъ и пр.), даже они пытались, пытаются и навѣрное будутъ пытаться писать романы. Изъ этихъ усилiй разумѣется выходитъ мало хорошаго.

   Ученыя и критическiя статьи нашихъ журналовъ имѣютъ длинноту совершенно соотвѣтствующую нашей беллетристикѣ. Отдѣльныхъ статей у насъ не пишутъ, а пишется непремѣнно рядъ статей, и подъ заглавною строчкою вы повсюду съ тоскою увидите: статья первая, статьья четвертая и т. д. Для сравненiя загляните въ "Revue des Deux Mondes", или въ любой англiйскiй журналъ: тамъ статья переходящая изъ одного нумера въ другой составляетъ исключенiе; у насъ она общее правило.

   Этому странному внѣшнему виду нашей литературы вполнѣ соотвѣтствуютъ ея внутреннiя качества, какъ оно и должно быть по общему закону природы. Подобнаго многословiя еще не представлялъ мiръ. По неряшливости, по болтливости и распущенности ни одна литература ни въ какую эпоху не сравнится съ нашею, - точно такъ, какъ нигдѣ и никогда еще не было примѣра такого преобладанiя перiодической печати надъ не-перiодической, какое существуетъ у насъ Каждый какъ будто хлопочетъ о томъ, чтобы написать побольше, и потому тянетъ, размазываетъ, жуетъ, приплетаетъ все, что только можно приплести. Романы наполнены совершенно ненужными подробностями и часто вовсе не представляютъ ничего цѣлаго; статьи имѣютъ фельетонный тонъ и такое же безсвязное содержанiе; даже нѣкоторыя свѣтила нашей учености заразились этимъ порядкомъ дѣлъ и, сами того не подозрѣвая, пишутъ лишь то, чтó называется журнальными статьями - слово почти бранное.

   Разумѣется, такой порядокъ не могъ бы существовать, если бы не поддерживался нѣкоторою дѣйствительною надобностью. Публика требуетъ чтенiя, и именно чтенiя перiодическаго; она вѣчно жаждетъ чего-нибудь новаго, только-что написаннаго. Отсюда у пишущихъ является надобность какъ-нибудь наполнять газеты и журналы, производить новое въ такомъ количествѣ, которое имъ вовсе не по силамъ, тянуть и переливать изъ пустаго въ порожнее. Кто давно уже видитъ эту механику, тотъ право берется за журналъ безъ особенной охоты.

   Но что касается современной литературы, то еще не въ этомъ ея главное зло; ея бѣда, корень ея скуки гораздо глубже и существеннѣе. Порядокъ многописанiя и усиленнаго наполненiя журналовъ существуетъ уже очень давно; мы давно привыкли къ нему, такъ что никто почти и не упоминалъ о немъ, даже говоря о недостаткахъ нашей литературы. Всякiй зналъ, что отъ журнала въ этомъ отношенiи нельзя много требовать, и искалъ въ немъ лишь того, чтò въ немъ можно было найти. Растянутость, неряшливость - все прощалось, потому что среди нихъ мелькала иногда искра живой, оригинальной мысли, встрѣчалось талантливое художественное произведенiе (на которое въ тѣ времена никакъ не распространялась индульгенцiя растянутости и неряшливости), попадалось наконецъ стихотворенiе, какiя нибудь восемь строчекъ, изъ-за которыхъ читатель забывалъ безобразiе всей остальной книги и носился съ нею какъ съ какимъ-нибудь чудомъ и сокровищемъ. Эта жизнь, пробивавшаяся въ прежнихъ журналахъ, показывавшаяся въ нихъ вспышками, мелкими струйками, иногда очень слабо, иногда сильнѣе, но никогда вполнѣ не изсякавшая, эта жизнь почти совершенно изсякла во многихъ нашихъ журналахъ, и вотъ въ чемъ ихъ главная бѣда. Они повторяютъ все одно и тоже, они вертятся на одномъ и томъ же мѣстѣ, они не смѣютъ, да и не могутъ сказать ничего новаго. Ихъ статьи составляютъ сотое и тысячное изложенiе давно затверженныхъ ученiй, ихъ романы всѣ на одну колодку, съ однимъ и тѣмъ же пошибомъ; ихъ стихи также однообразны какъ романы, и не только не способны возбудить восторгъ, но вовсе не читаются самими поклонниками журнала, и печатаются только по старой памяти о когда-то бывшей на свѣтѣ поэзiи

   Я вотъ почему нынѣшнiе журналы такъ скучны, какъ никогда еще не бывали руccкie журналы. Застой, жестокiй и небывалый застой водворился въ прогрессивномъ мiрѣ нашей журналистики.

   Прежде чѣмъ изслѣдовать причины, констатируемъ сколько возможно самый фактъ. Точно ли такъ скучно, какъ мы говоримъ? Не доказываетъ ли прямо противнаго тотъ успѣхъ, который имѣютъ журналы въ настоящую минуту? "Вѣстникъ Европы" насчиталъ въ прошломъ году 8,003 подписчика; "Отечественныя Записки" недавно объявили, что будутъ печатать первыя двѣ книжки вторымъ изданiемъ, слѣдовательно подписка у нихъ превзошла, и значительно превзошла ожиданiя редакцiи. Гдѣ-жъ тутъ признаки застоя и скуки?

   Успѣхъ! Распространенiе чтенiя! О, какiя это старыя слова! Когда-то, въ тѣ радостныя времена, когда еще жива была вѣра въ таинственное и всесильное господство разума надъ человѣчествомъ, они имѣли огромное значенiе, огромную силу! Но эти времена давно миновали; давно уже мы отучились отъ оптимизма, видѣвшаго чуть не въ каждой книжкѣ пользу и пpoгpecсъ для человѣчества; эти груды испачканной бумаги скорѣе наводятъ насъ на печальныя, чѣмъ на радостныя мысли. Восемь тысячъ подписчиковъ! Цифра еще небывалая у насъ для толстаго журнала, но что-же она значитъ? Можетъ быть она составляетъ и хорошiй признакъ; а можетъ быть и то, что она есть фактъ такой комическiй, такой уродливый, такой грустный, какого тоже еще не бывало въ нашей литературѣ. Успѣхъ измѣряетъ только величину факта, но еще ничего не говорить о его качествѣ и значенiи.

   Относительно скуки мы встрѣтили одно доказательство, по нашему мнѣнiю очень убѣдительное и очень много раскрывающее. Въ "Отечественныхъ Запискахъ" за прошлый годъ, въ cтaтьѣ Дневникъ провинцiала въ Петербургѣ, мы нашли слѣдующую характеристику современной литературы:

   "Литература уныло бредетъ по какой-то заглохшей колеѣ и безсвязно лепечетъ о томъ, чтò первое попадется подъ руку. Творчество замѣнено слово-сочиненiемъ; потребность страстной руководящей мысли замѣнена хладнымъ пережевыванiемъ азбучныхъ истинъ. Какимъ горькимъ процессомъ дошла литература до современнаго несноснаго пѣнкоснимательнаго бормотанiя? Было ли тутъ насильство, или же измельченiе произошло вслѣдствiе непростительнаго самопроизвольнаго неряшества?"

   Сказавъ нѣсколько не особенно ясныхъ словъ въ отвѣтъ на этотъ вопросъ, авторъ продолжаетъ:

   "Но какъ бы то ни было, а въ результатѣ оказывается какое-то безнадежное утомленiе. Писателю не хочется писать, читателю - противно читать. Взялъ бы, бросилъ все и ушелъ - только куда бы ушелъ? Необходимость что-нибудь высказать является результатомъ не внутренней гнетущей потребности духа, а извѣстнымъ образомъ сложившихся внѣшнихъ обстоятельствъ. Нужно къ извѣстному сроку дать извѣстное количество печатного матерiала - и ничего больше. Это - бремя, неимѣющее въ себѣ ничего привлекательнаго, а въ большинствѣ случаевъ даже небезопасное. Понятно, что выходитъ безсвязный дѣтскiй лепетъ, съ тою разницею, что послѣднiй естественъ и свободенъ, тогда какъ такъ называемыя капитальныя произведенiя литературы имѣютъ характеръ жалкой вымученности. Понятно также, что и читатель пропускаетъ мимо всѣ эти такъ называемыя капитальныя произведенiя русской журналистики и обрушивается на мелкiя извѣстiя и стенографическiе отчеты". ("Отечественныя Записки" 1872 г. августъ, стр. 341 и 342).

   Чтобы кто-нибудь не подумалъ, что авторъ говоритъ здѣсь не о литературѣ вообще, что онъ разумѣетъ здѣсь не себя и свой журналъ, а только кружки плохихъ литераторовъ, которыхъ онъ на своемъ глумящемся языкѣ называетъ пѣнкоснимателями, и что только имъ и именно имъ онъ приписываетъ безнадежное утомленiе и желанiе бросить все и убѣжать, - замѣтимъ, что тотчасъ за приведенными словами авторъ прибавляетъ:

   "Но для пѣнкоснимателей это время все-таки самое льготное. Повторяю: въ литературѣ сколько-нибудь одаренной жизнью они не могли бы существовать совсѣмъ, тогда какъ теперь они имѣютъ возможность дать полный ходъ невнятному бормотанью, которымъ преисполнены сердца ихъ" (Стр. 342).

   И такъ пѣнкосниматели благоденствуютъ, а хорошie писатели напротивъ поражены скукой и безсилiемъ. Они пережевываютъ азбучныя истины и пишутъ только потому, что по внѣшнiмъ обстоятельствамъ вынуждены приготовлять матерiалъ для журнальныхъ книжекъ; этотъ матерiалъ, прославляемый иногда какъ капитальныя произведенiя русской журналистики, въ сущности имѣетъ характеръ жалкой вымученности.

   Вотъ драгоцѣнныя признанiя, открывающiе намъ то, чего въ такой полнотѣ не открыла бы намъ наша наблюдательность и чего мы пожалуй не посмѣли бы такъ рѣзко высказать, если бы она намъ и открыла такое плачевное положенiе дѣлъ. Теперь намъ становится понятно, почему жалкая вымученность сквозить въ большой или меньшей степени въ современныхъ произведенiяхъ гг. Некрасова, Щедрина, Боборыкина, Скабичевскаго и другихъ постоянныхъ сотрудниковъ "Отечественныхъ Записокъ": это не свободныя созданiя мысли и вдохновенiя, а матерiалъ, поставляемый ими къ извѣстному сроку. Для внимательнаго взгляда давно уже была замѣтна эта вымученность, нo теперь она засвидѣтельствована и объяснена въ своемъ источникѣ. Но хуже всего то, что при этомъ, какъ свидѣтельствуетъ г. Щедринъ, нѣтъ никакой страстной руководящей идеи, что приходится только пережевывать азбучныя истины (т. е. положенiя, ставшiя азбучными для писателей этого журнала). Дѣйствительно, давно уже никакихъ свѣжихъ, живыхъ идей не появляется; "Отечественныя Записки" конечно благоразумно скрываютъ это отъ читателей, и если проговорились въ приведенныхъ нами строкахъ, то только благодаря тому, что авторъ этихъ строкъ, въ силу своей талантливости, не можетъ иногда удержать въ себѣ порыва искренности. Но есть у насъ очень прямодушная газета "Недѣля"; та откровенно сокрушается о недостаткѣ новыхъ идей и вопросовъ; она съ великимъ усердiемъ постоянно ищетъ ихъ, ловитъ малѣйшiе признаки чего-нибудь новаго, - и вотъ до сихъ поръ кажется еще ничего не поймала.

   Если сообразимъ теперь факты, которые мы констатировали, то мы принуждены будемъ вывести заключенiе, которое на первый взглядъ необыкновенно поразительно. "Отечественныя Записки" имѣютъ въ нынѣшнемъ году большой успѣхъ, какъ можно съ вѣроятностiю заключать изъ ихъ втораго изданiя. Этимъ успѣхомъ они конечно обязаны не нынѣшнему, а прошлому году. Если предположить, что здѣсь участвовала необыкновенная сухость, которою отличался въ прошломъ году "Вѣстникъ Европы", то все-таки должны были играть нѣкоторую роль и достоинства журнала, успѣвшаго привлечь къ себѣ читателей, наскучившихъ другимъ журналомъ. И мы знаемъ, что "Отечественныя Записки" въ прошломъ году были дѣйствительно особенно занимательны для своихъ читателей. Именно знаемъ, что публика очень потѣшалась очерками и фельетонами, или, какъ ихъ нынче принято называть, сатирами г. Щедрина. Такъ что успѣхъ "Отечественныхъ Записокъ" долженъ быть всего больше приписанъ г. Щедрину.

   Но вотъ у г. Щедрина вырвалось нѣсколько унылыхъ словъ, изъ которыхъ видно, что его веселыя розсказни достаются ему не легко, что ему вовсе не хочется писать, и нѣтъ у него для писанiя никакой внутренней духовной пoтребности, что поэтому онъ замѣчаетъ въ своихъ произведенiяхъ жалкую вымученность, которая должна оттолкнуть отъ нихъ читателей.

   Спрашивается теперь: какимъ же чудомъ эти самыя произведенiя могли имѣть такой блестящiй успѣхъ? Какъ могло понравиться читателямъ то, чтó не нравится даже самому автору? Здѣсь очевидно есть загадка, которая многимъ покажется неразрѣшимою. Между тѣмъ, не разгадавъ ея, трудно правильно судить о движенiи литературы.

   Спѣшимъ сдѣлать оговорку. Нашъ выводъ можетъ быть нельзя такъ строго и прямо прилагать къ г. Щедрину. Можетъ быть именно г. Щедринъ, такъ сильно почувствовавшiй и выразившiй скуку нынѣшней литературной дѣятельности, съумѣлъ лучше другихъ стряхнуть и побороть эту скуку и развернулся въ прошломъ году особенно блистательно. Но если даже предположить, что такимъ образомъ г. Щедринъ составляетъ исключенiе, все-таки останется общiмъ фактомъ, что скука душитъ нашихъ журналистовъ, что сказать имъ нечего, а подписка, несмотря на то, увеличивается.

   Очевидно у насъ существуетъ такой разрядъ читателей, котораго не поражаетъ никакая вымученность, который не замѣчаетъ отсутствiя вдохновенiя и свѣжей мысли, который готовъ съ удовольствiемъ читать книги, безъ конца повторяющiя и пережевывающiя одни и тѣже взгляды. Эти читатели почти слѣпы ко всему, чтó можно назвать настоящими достоинствами литературныхъ произведенiй: къ строгой связи мыслей, къ порядку, къ точности и ясности выраженiя, къ истинному воодушевленiю, къ вдохновенiю, къ музыкѣ стиха, къ силѣ творчества и т. п. Имъ вовсе не того нужно; имъ только нужно, чтобы были затронуты ихъ знакомыя, любимыя идеи, чтобы авторъ попалъ въ ихъ привычное настроенiе, и подогрѣлъ ихъ давнишнiе мысли и вкусы, и тогда они готовы приходить въ восторгъ отъ такого автора, и не замѣтятъ въ немъ никакихъ недостатковъ. Имъ вовсе не нужно ничего свѣжаго и новаго; они слишкомъ полны разъ затверженными и принятыми мыслями и ничего новаго принять въ себя не могутъ. Понятно, что такiе люди никогда не устанутъ читать журналъ, толкующiй обо всемъ въ ихъ направленiи, и что скорѣе писатели должны почувствовать тоску и угрызенiе совѣсти, чѣмъ эти читатели перестанутъ ими восхищаться.

   Вотъ до чего у насъ дошелъ прогрессъ. Въ обществѣ и въ кругу самихъ писателей образовались отдѣлы, которые другъ друга не понимаютъ, питаются безпрерывнымъ повторенiемъ мыслей своего особаго направленiя, и обыкновенно другъ друга терпѣть не могутъ. Есть поразительные факты, доказывающее, что наше общество разслоилось или разкучилось, и вотъ эти-то факты объясняютъ ходъ подписки на разныя журналы и дѣйствительное значенiе ихъ распространенiя. Большàя подписка еще не ручается за общее вниманiе къ журналу, не показываетъ, что авторитетъ журнала возрастаетъ; напротивъ, подписка журнала можетъ возрастать и въ тоже время его авторитетъ падать. Есть, напримѣръ, у насъ журналъ "Дѣло" съ весьма значительнымъ числомъ подписчиковъ; между тѣмъ его никто не читаетъ кромѣ его ревностныхъ приверженцевъ. Постороннему читателю, если онъ развернетъ случайно книжку "Дѣла", кажется иногда даже страннымъ, какъ можно читать то, чтó въ ней напечатано; но тѣмъ съ большимъ удовольствiемъ читаютъ этотъ журналъ его сотрудники и поклонники. Такимъ образомъ, кромѣ газетныхъ рецензентовъ, никаго изъ не-сотрудниковъ и не-поклонниковъ и не знаетъ, что такое тамъ творится; вотъ уже много лѣтъ, какъ мы не слыхали, чтобы какое-нибудь произведенiе "Дѣла" возбудило общее вниманiе.

   Нѣчто подобное нужно сказать и о другихъ журналахъ. Почти у всѣхъ главная масса подписчиковъ, ядро читателей состоитъ изъ приверженцевъ. Для нихъ-то и работаетъ журналъ, имъ угождаетъ, имъ онъ и нравится; люди же свободные отъ пристрастiя къ журналу обыкновенно не находятъ въ немъ ничего xopoшагo. Для своихъ журналъ имѣетъ авторитетъ, блистаетъ капитальными произведенiями, талантами и знаменитостями, для чужихъ его мнѣнiя лишены всякой тѣни авторитета и имена сотрудниковъ почти не различаются одно отъ другаго.

   Если теперь вообразимъ всѣ такiя кучки, группирующiяся около журналовъ, то мы по самому свойству кучекъ должны будемъ предположить, что не смотря на быстрое и постоянно возрастающее распространенiе чтенiя, несмотря на увеличенiе числа подписчиковъ, достигающаго еще небывалыхъ цифръ, отъ кучекъ все-таки остается огромная масса образованныхъ людей, которые любятъ чтенiе не меньше журнальныхъ приверженцевъ, но ни къ какому журналу не принадлежатъ. Эта масса вовсе не читаетъ журналовъ и не обращаетъ на нихъ вниманiя. Вотъ явленiе, еще не бывалое въ нашемъ прогрессѣ, и очевидно прямо зависящее отъ того развитiя журналистики, которое мы старались описать. Число этихъ нечитающихъ возрастаетъ съ каждымъ годомъ вмѣстѣ съ возрастанiемъ подписки на журналы. Велико-ли это число - трудно сказать: наша интеллигенцiя, питающаяся журналами, такъ обширна, что пожалуй въ численности за нею останется перевѣсъ; но едва-ли въ качествѣ.

   Въ былыя времена подобнаго позора не было. Уваженiе къ литературѣ было такъ велико, что хотя читали и писали несравненно меньше, но ни единый читатель, имѣвшiй притязанiе на образованность, не питалъ, или, по крайней мѣрѣ, не смѣлъ высказывать пренебреженiя ко всей журналистикѣ огуломъ. Нелюбящихъ читать было больше, но любящихъ чтенiе и отворачивающихся отъ журналовъ вовсе не было.

   Существованiе той массы людей отвернувшихся отъ журналовъ, которая образовалась въ новѣйшее время, обнаруживается множествомъ признаковъ. Напримѣръ случается, что въ журналѣ на кого-нибудь жестоко нападаютъ, разсказываютъ о немъ и его рѣчахъ и поступкахъ что-нибудь дикое, смѣшное, наконецъ прямо обвиняютъ въ подлости въ подкупности, въ измѣнѣ убѣжденiямъ. Что же дѣлаетъ обвиняемый? Онъ молчитъ, какъ будто не объ немъ говорятъ; онъ не дѣлаетъ ни малѣйшей попытки восстановить свою репутацiю. Въ подобныхъ случаяхъ нельзя не покраснѣть за русскую литературу; они могутъ быть объяснены только существоващнiемъ большой массы людей, для которыхъ авторитетъ журналовъ равенъ не только нулю, а даже пожалуй отрицательной величинѣ. Обвиняемый (все равно, писатель онъ или нѣтъ) очевидно разсуждаетъ такъ: "люди, мнѣнiемъ которыхъ я дорожу, не обратятъ никакого вниманiя на брань журнала, а иные пожалуй и поздравятъ меня съ нею; что же касается до поклонниковъ журнала, то если бы я и не желалъ пренебрегать ихъ добрымъ мнѣнiемъ, едва-ли я что-нибудь успѣю сдѣлать: при величайшихъ усилiяхъ съ моей стороны вѣра ихъ въ слова журнала не поколеблется. Между тѣмъ, эти люди мало уважаемы и всѣмъ извѣстно, какъ они слѣпы; слѣдовательно изъ-за мнѣнiя ихъ не стоитъ и хлопотать".

   Почти тоже нужно сказать о чисто-литературной и ученой полемикѣ. Подобная полемика составляетъ нынѣ рѣдкостный случай, и обыкновенно на литературныя и ученыя сужденiя журналовъ никто не отвѣчаетъ. Полемизируютъ въ настоящее время только въ своемъ кружкѣ или въ кружкахъ очень близкихъ, т. е. люди, чувствующiе, что у нихъ приблизительно одна и таже публика. Люди же хорошо знающiе, что ихъ публика не читаетъ журналовъ, понятнымъ образомъ не отвѣчаютъ на журнальныя возраженiя. - Намъ приходитъ на память одинъ случай такого рода - очень поучительный. Журнальный писатель написалъ обширный критическiй разборъ какого-то ученаго сочиненiя. Выходитъ второй томъ сочиненiя и авторъ въ предисловiи толкуетъ объ отзывахъ и о замѣчанiяхъ, сдѣланныхъ на его первый томъ, но о разборѣ журнала не говоритъ ни слова, какъ будто его и не было. Тогда критикъ журнала въ новой статьѣ сталъ очень наивно упрекать ученаго автора. "Мы", говоритъ онъ, "имѣемъ пять тысячъ подписчиковъ; значитъ наши мнѣнiя очень распространены. Мы говорили серьозно и могли вполнѣ убѣдить нашихъ читателей; отчего же вы намъ не отвѣчаете, а разбираете сужденiя, о существованiи которыхъ почти и не знаетъ публика?" На это, кажется, слѣдовало бы отвѣчать такъ "вы ошибаетесь, думая, что ваши сужднiя очень распространены; не смотря на пять тысячъ подписчиковъ, вы все-таки вертитесь въ заколдованномъ, со всѣхъ сторонъ отрѣзанномъ отъ остальнаго общества кружкѣ; вы могли убѣдить читателей вашего журнала, но мнѣ до нихъ нѣтъ дѣла; у меня свои читатели, и только ихъ мнѣнiя для меня важны".

   И такъ несомнѣнно, что кучки читателей нашихъ журналовъ очень обособлены, и что существуетъ у насъ публика, которая журналовъ не читаетъ. Скажемъ прямо - на сторонѣ этой не читающей публики всѣ наши симпатiи. Конечно это еще хаосъ, безформенный и чуждый ясной организацiи; но въ немъ одномъ таятся задатки для будущаго. Публика журнальная есть, собственно говоря, та публика, которая уже сказалась и опредѣлилась и отъ которой ждать больше нечего. Она составилась изъ наиболѣе подвижной и такъ сказать легкой, всплывшей на поверхность части нашего общества, и обнаруживаетъ всѣ тѣ недостатки, которые мы уже нѣсколько привыкли соединять съ представленiемъ о публикѣ. Она легко возбуждается, много шумитъ и мечется, много говоритъ и пишетъ; она легко скучивается около выставленныхъ знаменъ, жадно ищетъ авторитетовъ и фанатически имъ поклоняется, обо всемъ судитъ и вѣчно повторяетъ чужiя слова. Такъ это происходитъ не только у насъ, но и вездѣ въ Европѣ, вообще вездѣ, гдѣ есть такъ называемая интеллигенцiя. Люди съ большою энергiею слова и дѣла всегда составляютъ исключенiе, рѣдкость; но есть множество людей, которые не обладаютъ ни силою, ни мыслью, а только легки на подъемъ, легки на рѣчь и на дѣло, и они-то всегда играютъ самую видную роль въ интеллигенцiи. Точно такъ людей съ собственнымъ сужденiемъ о вещахъ очень мало; но людей готовыхъ съ величайшимъ азартомъ твердить чужiя мнѣнiя очень много. Такъ бываетъ вездѣ, но у насъ дѣло выходитъ несравненно хуже, вслѣдствiе того несчастнаго положенiя, въ которомъ мы находимся по отношенiю къ европейской цивилизацiи. У насъ публика, какъ бы хорошо она образована ни была, находится вѣчно въ положенiи полуобразованного человѣка, то есть подъ вѣчнымъ страхомъ провиниться противъ образованiя и съ мучительнымъ желанiемъ показаться вполнѣ образованнымъ. Европа отъ насъ далека; мы никогда не можемъ вполнѣ освоиться съ нею; ея авторитетъ, сiяющiй намъ издали и въ туманѣ, заставляетъ даже зрѣлыхъ умомъ людей чувствовать себя школьниками, отнимаетъ у насъ смѣлость свое сужденiе имѣть. Понятно поэтому, что твердости мыслей, самостоятельности и свободы сужденiй у нашей публики еще въ сто разъ меньше, чѣмъ всякой другой. Прибавьте же еще ко всему этому, что публика у насъ принимаетъ влiянiе Европы не прямо, а черезъ журналы, слѣдовательно изъ вторыхъ рукъ, когда оно уже потерпѣло искаженiе, вытекающее изъ нашего ненормальнаго умственнаго положенiя, и тогда вы поймете, можно ли составить себѣ выгодное понятiе о наиболѣе легкой и подвижной части нашего общества, которая увлеклась журнальнымъ движенiемъ и скучилась вокругъ журнальныхъ знаменъ.

   Что же касается до публики не читающей журналовъ, то конечно и въ ней не мало недостатковъ, и главный - недѣятельность. Но во всякомъ случаѣ это часть того балласта, которымъ держится въ равновѣсiи корабль нашей земли. Эти люди не легки на слово и на дѣло, разрознены, не шумятъ, мало говорятъ, мало пишутъ, но читаютъ и думаютъ иногда очень много. И если мы ждемъ новыхъ талантовъ, самостоятельной мысли, истинной свободы и твердости убѣжденiя, то, какъ это видно изъ всего предъидущаго, намъ не откуда ихъ ждать, кромѣ этой, пока еще косной, массы. Журналы не замѣчаютъ, какъ много они проигрваютъ своею нетерпимостiю, тою усиленною дрессировкою, которой они такъ усердно подвергали публику, набирая себѣ не простыхъ почитателей, а приверженцевъ. Но таково было неизбѣжное развитiе журнальной проповѣди. И вотъ теперь выдрессированные поклонники все еще читаютъ и восхищаются, а между тѣмъ въ самые журналы уже закрадывается тоска, и число людей, которые отъ нихъ отворачиваются, растетъ съ каждымъ днемъ.