Сумароков Александр Петрович - П. Н. Берков. Жизненный и литературный путь А. П. Сумарокова

бычной для него точки зрения "разума", утверждает:

  Коль "аще", "точию" обычай истребил,

  Кто нудит, чтоб ты их опять в язык вводил?

  А что из старины осталось неотменно,

  То может быть тобой повсюду положенно.

  Не мни, что наш язык не тот, что в книгах чтем,

  Которых мы с тобой нерусскими зовем.

  Он тот же, а когда б он был иной, как мыслишь,

  Лишь только оттого, что ты его не смыслишь,

  Так что ж осталось бы при русском языке?

  От правды мысль твоя гораздо вдалеке.

  Хотя в обеих эпистолах Сумароков рассматривает много разнообразных вопросов, однако через всю брошюру проходит основная мысль, завершающая все это единое произведение:

  Прекрасный наш язык способен ко всему.

  Вместе с тем Сумароков требовал, чтобы писатель не просто писал:

  Кто пишет, должен мысль прочистить наперед

  И прежде самому себе подать в том свет...

  Нет тайны никакой безумственно писать.

  Искусство - чтоб свой слог исправно предлагать,

  Чтоб мнение творца воображалось ясно

  И речи бы текли свободно и согласно.

  Сумароков считал, что

  Для изъяснения рассудка и страстей,

  Чтоб тем входить в сердца и привлекать людей, - писатель должен обладать природным дарованием и много и внимательно читать:

  Нам в оном (в творчестве. - П. Б.) счастлива природа путь являет,

  И двери чтение к искусству отверзает.

  Считая природное дарование непременным условием плодотворной деятельности писателя, Сумароков в то же время уделяет исключительно большое внимание и специальному литературному образованию:

  А если естество тебя тем одарило,

  Старайся, чтоб сей дар искусство украсило.

  И на первое место он выдвигает усвоение начинающим писателем основных правил теории литературных жанров и соответствующего им стиля:

  Знай в стихотворстве ты различие родов

  И, что начнешь, ищи к тому приличных слов,

  Не раздражая муз худым своим успехом, - то есть не отступай от принятых литературных принципов.

  Следующая затем часть второй сумароковской эпистолы представляет самостоятельную и очень интересную переработку "Поэтического искусства" Буало. Чтобы правильно понять отношение Сумарокова к своему французскому образцу, следует помнить, что дидактическая поэма Буало, состоящая из четырех песен, только в двух средних песнях посвящена характеристике литературных жанров. Обе эти песни содержат 604 стиха; соответственный раздел второй эпистолы Сумарокова состоит всего лишь из 294 стихов, то есть он вдвое меньше. Поэтому очень показательно количество стихов, отводимое обоими поэтами характеристике одних и тех же жанров, последовательность рассмотрения жанров и наличие у Сумарокова характеристик жанров, отсутствующих у Буало, и наоборот. Это сопоставление показывает, что у Сумарокова мы не имеем простого подражания, а что его отступления от Буало были вызваны состоянием и потребностями русской литературы того времени.

  Как и французский литературный законодатель, Сумароков начинает рассмотрение литературных родов с характеристики идиллии и эклоги (у него 22 стиха, у Буало - 37); далее следуют элегия (16-12) и ода (44-20); затем у Буало идет ряд литературных форм, которым Сумароков отводит место в конце своего "поэтического искусства", уделяя им неизмеримо меньше внимания. Так, чрезвычайно распространенный во Франции и тогда и позднее сонет, который Буало поставил на четвертое место и которому посвятил 21 стих, у Сумарокова находится на десятом месте и, вместе с характеристикой рондо, баллады и мадригала, получил всего 8 стихов, а собственно сонету уделена одна строчка:

  В сонете требуют, чтоб очень чист был склад.

  Эпиграмме (она стоит у Сумарокова на седьмом месте) он отвел 5 стихов, Буало - 32; сатире (у Сумарокова - на шестом месте) примерно одинаковое количество стихов (31-36); зато песенке, о которой с явным пренебрежением говорит Буало (14 стихов, среди которых собственно о песенке - 4), Сумароков посвятил 38 строк. Различно отношение обоих авторов к драматическим жанрам: у Сумарокова они идут сразу же после оды, у Буало им специально посвящена почти вся третья песнь; русский теоретик посвятил трагедии 60 стихов (в двух местах эпистолы), комедии - 26; французский соответственно - 155 и 86.

  Наконец, у каждого из рассматриваемых авторов есть жанры, отсутствующие у другого; наличие одних и отсутствие других, как уже сказано выше, объясняется историческими условиями развития французской и русской литератур.

  Так, у Сумарокова пропущен водевиль (у Буало - 10 стихов), роман (у Буало - попутно с трагедией), эпопея (у Буал - 175 стихов, у Сумарокова - беглые упоминания, характеристики нет). В то же время Сумароков уделяет басне 10 стихов, героической поэме - 30; Буало, автор ирои-комической поэмы "Налой" и современник великого французского баснописца Лафонтена, не нашел места для характеристики названных жанров. У обоих отсутствуют характеристики "духовной оды", послания, "надписи", дидактической поэмы и т. д.

  Самостоятельность Сумарокова проявилась и в понимании сущности ряда проблем. Хотя он местами использует текст Буало, но порою полемизирует со своим предшественником ("Поэм больших сонет ведь стоит совершенный... Не дался никому сей феникс дорогой" - Буало; "Сонет, рондо, баллад - игранье стихотворно... Состав их хитрая в безделках суета: мне стихотворная приятна простота" - Сумароков). В ряде случаев он развивает более глубоко и обоснованно некоторые положения Буало, например о сущности и значении мифологии в оде и эпопее (см. выше, стр. 18).

  Таким образом, "Две эпистолы" Сумарокова, при всей своей общей и частной зависимости от "Поэтического искусства" Буало, представляли несомненный результат самостоятельного развития русской литературы и именно поэтому сыграли, как уже нами отмечено, исключительную роль в последующее время. Стоит отметить, что через четверть века после выхода в свет "Двух эпистол" Сумароков объединил их, значительно сократив, в одно произведение, которое издал в 1774 году под названием "Наставление хотящим быти писателями". Помимо своего общего значения для русской литературы и в особенности ее дворянской части, "Две эпистолы" интересны тем, что хорошо поясняют литературную деятельность самого Сумарокова. В известной мере можно сказать, что здесь поэтом была напечатана литературная программа, которой он в дальнейшем следовал без сколько-нибудь значительных отклонений.

  VII

  В ранний период своей литературной деятельности молодой Сумароков не обращался еще к политической тематике. Хотя в конце 1730 - начале 1740-х годов он написал несколько торжественных од, то есть произведений с политическим содержанием, но не они были жанрами, характерными для тогдашнего этапа его деятельности.

  Адъютант фаворита императрицы, избалованный вниманием женщин светского круга, Сумароков чувствовал себя тогда прежде всего поэтом "нежной страсти". Он в большом количестве сочинял - впрочем, не только в это время, но и позднее - модные тогда любовные песенки, выражавшие от лица как мужчины, так и женщины, различные оттенки любовных чувств, в особенности ревность, томление, любовную досаду, тоску и т. д. В 1740-х годах песни пелись не на специально написанные для них мотивы, а, как указывал сам Сумароков, на "модные минаветы" (менуэты). Песни Сумарокова, особенно "пасторальные", в которых, в соответствии с общеевропейской модой, слащаво изображалась жизнь идеализированных пастушков (см. песню "Негде, в маленьком леску"), имели также большой успех. Позднее, в 1760 году, Ломоносов, ставивший перед литературой совершенно иные цели, иронизировал по этому поводу над Сумароковым: "Сочинял любовные песни и тем весьма счастлив, для того что вся молодежь, то есть пажи, коллежские юнкера, кадеты и гвардии капралы так ему последуют, что он перед многими из них сам на ученика их походил". Общее число песен, сочиненных Сумароковым, превышает 150.

  Отвечая на литературные потребности светского общества, в котором он вращался, Сумароков стал писать не менее модные тогда идиллии и эклоги. Пасторальная живопись, росписи дворцовых стен и потолков сценами из античной и французской идиллической поэзии, гобелены на пастушеские сюжеты, статуэтки, изображавшие условных пастухов и пастушек, - все это делало жанр эклоги очень популярным в дворянском столичном обществе. Поэтому не удивительно, что Сумароков писал эклоги с 1740-х годов и до начала 1770-х и в общем написал 65 эклог и 7 идиллий.

  Выше приводились слова Пушкина о "цинической свирели" Сумарокова - речь в них идет именно об эклогах ("свирель" в поэтическом языке XVIII, начала XIX века - условное обозначение "пастушеских" жанров).

  Характеризуя последние и указав на их достаточно откровенную эротичность, Белинский все же отметил: "И несмотря на это, Сумароков и не думал быть соблазнительным или неприличным, а, напротив, он хлопотал о нравственности". {В. Г. Белинский Полное собрание сочинений, изд. АН СССР, т. 6,М., 1955, стр.316.} В доказательство своей точки зрения Белинский полностью привел посвящение из "эклог" Сумарокова; основная идея этого посвящения сформулирована Сумароковым в следующих словах: "В эклогах моих возвещается нежность и верность, а не злопристойное сластолюбие, и нет таковых речей, кои бы слуху были противны". Сумароков, по-видимому, все же понимал относительность подобных слов: в одной своей, почти неприличной, басне он иронически заметил: "Я скромности всегда был крайний почитатель".

  Несмотря на то что Сумароковым было написано большое число эклог, все они более или менее однообразны. Почти каждая начинается большим "пейзажным" введением, изображающим условную пастушескую, счастливую страну. Пейзаж сумароковских эклог обычно мирный, безоблачный, с обязательным "источником", "дубровой" или "густым кустарником", чаще всего залитый солнцем, иногда осеребренный луной:

  К раскрытию очей и к услажденью взора

  Выходит из-за гор прекрасная Аврора,

  Сияет на лугах приятная весна...

  ("Дафна")

  Дни зимние прошли, на пастве нет мороза,

  Выходит из пучка {*} едва прекрасна роза,

  Едва зеленостью покрылися леса,

  И обнаженные оделись древеса,

  Едва очистились по льдам от грязи воды,

  Зефиры - на луга, пастушки - в короводы...

  ("Меланида")

  {* Бутона, почки.}

  Далее либо герой, либо героиня сообщают своим друзьям или поверяют источнику свою тайну - любовь к пастушке или пастуху. Содержание дальнейшей части каждой эклоги - борьба между страстью и стыдом, всегда завершающаяся "цитерскими утехами", о которых, хотя и коротко, но всегда с несомненным удовольствием говорит Сумароков в последних стихах:

  И лишь коснулися они дубравы той,

  В минуту овладел он всею красотой,

  Лип были ветвия наместо им покрова,

  А что там делалось, то знает та дуброва.

  ("Цения")

  О вы, страдания, дошедшие к концу!

  Касайтеся, горя, любовному венцу,

  Насытьтеся теперь цитерскою забавой

  И наслаждайтеся победою и славой.

  ("Флориза")

  В готовом шалаше осталися одни

  И, вместо прежния любовныя отравы,

  Там чувствовали все цитерские забавы.

  ("Октавия")

  В эклоге "Целимена" герой, пастух Оронт, произносит панегирик в честь любовной страсти:

  ...нет такия силы

  Минуты описать, которы столько милы,

  В которы человек не помнит сам себя...

  В другой эклоге:

  Вкусив дражайший плод, любовник говорит:

  "Ах, мало человек судьбу благодарит,

  Имея таковы во младости забавы,

  Важнейшие стократ величия и славы!"

  ("Ликориса")

  И далеее:

  Природа таковых плодов не извела,

  Которы б превзошли любовные дела,

  И что бы быть могло во самом лучшем цвете

  Любовной нежности прелестнее на свете?

  ("Целимена")

  Однако было бы ошибкой повторять слова Пушкина-лицеиста о "цинической свирели" Сумарокова. Для Сумарокова изображаемый им мир пастухов и пастушек - это сладостный вымысел, это золотой век, о котором он говорит в предисловии к своей книге "Эклог"; это та пасторальная утопия, которая должна увести и поэта и его читателей из мира прозы, мира страшных и безобразных сцен действительности, из душного, чумного города (большая часть эклог, изданных Сумароковым в 1774 году, была, по его свидетельству, написана в Москве во время чумной эпидемии 1771 года). Весьма убедительным подтверждением сказанного является следующий отрывок из эклоги "Эмилия". Пастух Валерий клянется своей недоверчивой возлюбленной в любви и самую страшную клятву приберегает к концу:

  И пусть по гроб мой я, коль в этом лицемерю,

  Жить буду в городах. {*}

  - Но сей я клятве верю, -

  {* Ср. "Пускай я буду жить по саму смерть во граде" ("Ликаст").} отвечает Эмилия и продолжает, как бы предвосхищая реплику Алеко из пушкинских "Цыган" о "неволе душных городов":

  Слыхала я о том, как люди там живут,

  Притворство - дружеством, обман - умом зовут,

  Что в шуме хитрого и льстивого народа

  Преобразилася совсем у них природа,

  Что кончилися там златого века дни.

  Храним, Валерий, их лишь только мы одни.

  Эта мечта о золотом веке на лоне природы и подсказала поэту тематику, образную систему и язык его эклог, являющихся одним из наиболее правоверно-классических жанров в творчестве Сумарокова.

  По-видимому, в 1740-х годах Сумароков начал писать и свои элегии, основная цель которых заключалась, как и в песнях, в изображении тонких душевных переживаний, "нежных чувств", как тогда говорили.

  Чего ты мне еще, зло время, не наслало,

  И где ты столько мук и грустей собирало?..

  Опасности и страх, препятствия, беды

  Терзали томный дух все вдруг без череды.

  ("Элегия 5")

  Я чаял, что свои я узы разрешил,

  И мыслил, что любовь я в дружбу пременил,

  Уж мысли нежные меня не восхищали,

  Заразы глаз драгих в уме не пребывали.

  ("Элегия 8")

  Подобно эклогам, элегии Сумарокова строились более или менее одинаково. Первый стих или первые два стиха обычно представляют объяснение того, что вызвало душевные страдания "лирического героя" данной элегии, а затем идет довольно пространный анализ его переживаний.

  В болезни страждешь ты... В моем нет сердце мочи...

  ("Элегия 12")

  Стени ты, дух, во мне! стени, изнемогая!

  Уж нет тебя, уж нет, Элиза дорогая!

  ("Элегия. На смерть сестры авторовой Е. П. Бутурлиной")

  Некоторые элегии впоследствии были значительно сокращены Сумароковым, который чувствовал их растянутость и стремился придать им большую стройность и компактность. Так, элегия "Уже ушли от нас играния и смехи", имевшая в первой редакции 40 стихов, была сокращена до 12, а элегия "Ты только для того любовь уничтожаешь" при переработке утратила 68 стихов (вместо 96 осталось 28).

  Песни, эклоги и элегии Сумарокова 1740-х и последующих годов являлись ответом писателя на потребности того дворянского круга, который в то время с наибольшей силой определял пути формирования дворянской культуры XVIII века. Именно то, что они отвечали тогдашним эстетическим вкусам и потребностям культурного или, точнее, полукультурного дворянства, создавало Сумарокову в дворянских кругах широкую популярность.

  Отсутствие точной датировки очень многих произведений Сумарокова лишает нас возможности полностью воссоздать постепенное развитие его поэтического творчества. Несомненно, однако, что усиленное писание песен, эклог и элегий в 1740-е годы помогло Сумарокову выработать относительно легкий, для той поры даже музыкальный, стих, живой язык, близкий к тогдашнему разговорному, уменье довольно верно, хотя и поверхностно, передавать душевные состояния. Сумароков хорошо овладел александрийским стихом (шестистопный ямб с парными рифмами), которым написаны его эклоги и элегии, а также эпистолы, сатиры и девять трагедий. Обычно вызывает удивление гладкость и плавность стиха даже самых ранних трагедий Сумарокова, а также достаточная умелость в передаче психологических состояний героев этих произведений. Однако, если принять во внимание, как много было написано им в этот период песен, эклог и элегий, известная художественная зрелость его трагедий не должна казаться непонятной.

  Хотя Сумароков неоднократно заявлял, что у него не было никаких руководителей в поэзии, однако несомненно, что в начале своей поэтической деятельности, во вторую половину 1730-х годов, он был убежденным последователем Тредиаковского. Появление новаторской поэзии Ломоносова Сумароков, по словам последнего, встретил недружелюбными эпиграммами, нам неизвестными. Однако вскоре Сумароков, как, впрочем, и Тредиаковский, усвоил новые принципы версификации и литературного языка, введенные Ломоносовым.

  В 1740-е годы, наряду с песнями, эклогами и элегиями, Сумароков писал и оды - торжественные и духовные. Имея перед собой как образец оды Ломоносова, он следовал им, в особенности на первых порах. Так, в своей первой оде 1743 года Сумароков применяет ломоносовские образы и обороты речи:

  О! дерзка мысль, куды взлетаешь,

  Куды возносишь пленный ум?

  . . . . . . . . . . . .

  Стенал по нем (Петре. - П.Б.) сей град священный,

  Ревел великий океан...

  . . . . . . . . . . . .

  Борей, бесстрашно дерзновенный,

  В воздушных узах заключенный,

  Не смел прервать оков и дуть.

  Эти черты ломоносовской одической поэтики сохраняются в одах Сумарокова и более позднего времени. Вот отрывок из оды Елизавете 1755 года:

  Ужасна ты была во чреве,

  Ужасней будешь ты во гневе:

  Ты будешь верность нашу зреть.

  Восстаньте, разных стран народы,

  Бунтуйте, воздух, огнь и воды!

  Пойдем пленить или умреть.

  Вот строфа из оды о Прусской войне (1758):

  Что где российский пламень тронет,

  То там трясется и падет;

  Земля и воздух тамо стонет,

  И море в облаках ревет.

  Где русские полки воюют,

  Там огненные ветры дуют,

  И тучи там текут, горя:

  Пыль, дым метаются пред зраком

  И землю покрывают мраком,

  В полудни в небесах заря.

  Внешнее следование Ломоносову не мешало Сумарокову и в 1750-е годы выступать с пародиями на оды своего учителя, демократический характер творчества которого, в сущности, был ему глубоко чужд. Однако эти "вздорные оды" в известной мере могут считаться и автопародиями, так как Сумароков, создавая свои торжественные оды, подчинялся "законам жанра" и пользовался художественными приемами, которые сам же осуждал.

  Вместе с тем торжественные оды Сумарокова давали ему возможность высказывать свои политические воззрения. В одах последнего периода, обращаясь к наследнику престола, будущему императору Павлу I, Сумароков предупреждал его об опасностях, которые ждут всякого царя; при этом, рисуя образ отрицательного государя - тирана, поэт давал ясно понять, что имеет в виду Екатерину:

  Не сим царь сан свой отличает,

  Что льзя разити и пленять,

  Что все пред ним стоят со страхом,

  Что властвует людьми, как прахом,

  И что он может жизнь отнять.

  Когда монарх насилью внемлет,

  Он враг народа, а не царь...

  Нестройный царь есть идол гнусный

  И в море кормщик неискусный.

  Его надгробье: "Был он яд".

  Окончится его держава,

  Окончится его и слава,

  Исчезнет лесть, душа - во ад.

  ("Ода государю цесаревичу Павлу Петровичу в день его тезоименитства июня 29 числа 1771 года")

  Через три года Сумароков снова писал Павлу Петровичу:

  Без общей пользы никогда

  Нам царь не может быти нравен.

  Короны тьмится блеск тогда,

  Не будет царь любим и славен,

  И страждут подданны всегда.

  Души великой имя лестно,

  Но ей потребен ум и труд,

  А без труда цари всеместно

  Не скипетры, но сан несут.

  Вполне понятно, что подобные намеки на Екатерину Сумароков мог себе позволить только в окружении официальных похвал императрице, которые следовало бы, по его же терминологии, обозначить как лесть. Однако Сумароков в ряде своих произведений пытался объяснить, с одной стороны, причины своей лести, с другой, почему он не выступает открыто против тех явлений, которые его возмущали как дворянина - "сына отечества".

  Так, в трагедии "Димитрий Самозванец" (1771) Сумароков писал:

  Не мни, чтоб истину злодею я открыл...

  Когда имеем мы с тираном сильным дело,

  Противоречити ему не можем смело:

  Обман усилился на трон его венчать,

  Так истина должна до времени молчать,

  Доколь низвержется сие с России бремя...

  (д. I, явл. 4)

  В той же трагедии Сумароков писал:

  Язык мой должен я притворству покорить:

  Иное чувствовать, иное говорить,

  И быти мерзостным лукавцем я подобен.

  Вот поступь, если царь неправеден и злобен

  (д. II, явл. 1)

  Пользу молчания в тогдашних политических условиях Сумароков обосновывал так:

  Коль истиной не можно отвечать,

  Всего полезнее молчать.

  (Притча "Пир у льва")

  А ежели нельзя сказати правды явно,

  По нужде и молчать, хоть тяжко, - не бесславно.

  (Сатира "О честности")

  Поэтому, читая оды Сумарокова, не следует принимать за чистую монету все вынужденные обстоятельствами комплименты Екатерине, от милости которой он, вечно материально стесненный, ежегодно обращавшийся к ней с просьбами выдать ему пенсию вперед, зависел в самом прямом смысле слова. Напомним, что авторского гонорара писатели в то время не получали и доход от продажи книг Сумарокова шел в казну.

  Следует обратить внимание еще на один способ выражения Сумароковым своих литературно-политических взглядов в конце 1760 - начале 1770-х годов. Так, например, перепечатывая свои ранние произведения, он сокращал в них, в частности в одах, посвященных Елизавете и Екатерине, строфы, особенно пропитанные лестью. Впрочем, нередко сокращения имели и эстетические основания.

  Определенным приемом политической борьбы Сумарокова в это время были вставки злободневного содержания в более ранние произведения. Так, переиздавая в 1768 году, через 21 год после первой публикации, свою трагедию "Хорев", Сумароков в начале V действия заменил прежний связанный с содержанием пьесы монолог Кия новым, совершенно не нужным для развития сюжета и обрисовки характера героя, но представлявшим явный, всем понятный выпад против Екатерины: в это время императрица особенно гордилась своей Комиссией для сочинения проекта Нового уложения, которая должна была дать стране новые законы, а личная жизнь Екатерины, ее непрекращавшиеся любовные связи с фаворитами были хорошо известны в Петербурге и за его пределами. Поэтому понятно, как злободневно звучал в таких условиях новый текст монолога Кия:

  О, бремя тяжкое порфиры и короны!

  Законодавцу всех трудней его законы.

  Во всей подсолнечной гремит монарша страсть,

  И превращается в тиранство строга власть...

  Потребно множество монарху проницанья,

  Коль хочет он носить венец без порицанья

  И, если хочет он во славе быти тверд,

  Быть должен праведен, и строг, и милосерд,

  Уподоблятися правителям природы,

  Как должны подражать ему его народы...

  (д. V, явл. 1)

  Свои морально-политические взгляды Сумароков высказывал и в так называемых "духовных одах".

  В европейских литературах XVII-ХVIII веков духовная ода была не столько выражением религиозных воззрений, сколько способом решения этических проблем определенного характера. Пользуясь часто формой перевода псалмов или переложения молитв, тогдашние поэты получали возможность касаться таких тем, которые в других случаях могли вызвать цензурные возражения. Сумароков следовал по тому же пути. Он перевел почти всю "Псалтырь", в том числе и известные псалмы 81 и 145, представляющие произведения, критикующие власть царя и поэтому воспринимавшиеся иногда как антимонархические; но в переводе Сумарокова сильно приглушено их идейное звучание. Впоследствии перевод псалма 81, изданный Державиным под названием "Властителям и судиям", навлек на него гнев Екатерины; перевод псалма 145 Ломоносова имел значительно более резкий характер.

  Другие "духовные стихотворения" Сумарокова являлись выражением его душевных переживаний, страха смерти, мыслей о бренности человеческой жизни. Возможно, обилие стихотворений на эти темы связано с тем, что Сумароков был масоном; по крайней мере, известно, что одно время (в середине 1750-х годов) он состоял в масонской ложе.

  VIII

  Во второй половине 1740-х годов Сумароков стал писать стихотворные трагедии, жанр, до того времени отсутствовавший в русской литературе. {Всего им было написано девять трагедий: "Хорев" (1747), "Гамлет" (1747), "Синав и Трувор" (1750), "Артистона" (1751), "Семира" (1752), "Димиза" (1756; позднее переработана под названием "Ярослав и Димиза"), "Вышеслав" (1770), "Димитрий Самозванец" (1771), "Мстислав" (1774).} Внимание к внутреннему миру человека, к его переживаниям, смене чувств, проявившееся в многочисленных песнях, эклогах и элегиях Сумарокова, уверенное владение стихом позволили ему сразу же создать высокохудожественные для того времени драматические произведения. Политическая позиция Сумарокова этих лет подсказала ему тематику и проблематику трагедий. В своих трагедиях 1740-х - 1750-х годов Сумароков пропагандировал идеи подчинения "страстей" - "разуму", "рассудку", "чувства" - "долгу". Монархи в его тогдашних трагедиях изображаются главным образом как "идеальные государи"; отклонение их от идеала, "порабощение" их "страстям", например их подозрительность, недоверчивость, влекут за собой трагическую развязку ("Хорев"). Такие трагедии имели в то время несомненное воспитательное значение для дворянского общества, привыкшего к деспотизму своих быстро сменявшихся монархов.

  Вместе с тем трагедии Сумарокова 1740-1750-х годов привлекали тогдашнего дворянского зрителя своим умением раскрыть духовный мир героев, в особенности - показать богатую гамму их переживаний, связанных с чувством любви. Для своих учеников и поклонников Сумароков был в начале 1750-х годов

  Открытель таинства любовныя нам лиры,

  Творец преславныя и пышныя "Семиры"

  В трагедиях 1760 - 1770-х годов, сохраняя те же в основном воспитательные цели и ту же драматургическую технику, Сумароков повел борьбу с политикой Екатерины II. Вместо "идеальных государей" своих ранних трагедий, в пьесах последнего периода он стал изображать "тиранов на престоле", с явным намерением вызвать у зрителей сопоставление этих отрицательных героев с Екатериной II. Особенно отчетливо видно это в трагедии "Димитрий Самозванец".

  В трагедиях Сумароков не только с особенной строгостью следовал уже существовавшим правилам классицизма, но, как он сам указывал, ставил себе еще и дополнительные.

  Прежде всего тут соблюдались знаменитые три "единства" - времени (выбирался такой момент сюжета, когда все развитие действия укладывалось в условные "одни сутки", а на деле - и того меньше), места (при одной и той же декорации) и действия (когда интрига не осложнялась боковыми эпизодами). Затем сохранялось деление действующих лиц на героев (положительных и отрицательных) и наперсников или заменявших их персонажей; делалось это для того, чтобы избежать большого количества монологов и вместе с тем дать возможность героям излагать свои планы, переживания и рассказывать о своих действиях. В трагедиях раннего периода Сумароков пользовался еще фигурами "вестников", обязанностью которых было сообщать героям о событиях, происходивших за сценой.

  Неукоснительно следовал Сумароков и правилам композиции трагедий: первое действие, обязательно начинавшееся экспозицией, беседой героя или героини с наперсником или наперсницей (иногда отцом, как в "Синаве и Труворе", или мамкой, как в "Хореве"), являлось завязкой пьесы; второе действие должно было служить обострению конфликта; третье представляло кульминацию драматического содержания пьесы; четвертое подводило итог всему предшествовавшему и намечало развязку, обычно короткую, имевшую место в последнем, пятом акте.

  Поскольку задача трагедии была сформулирована Сумароковым в виде положения: "творец находит путь Смотрителей своих чрез действо ум тронуть", он брал сюжеты для своих трагедий разительные, волнующие, но не подавляющие зрителя, не оставляющие мрачного впечатления. Наиболее сильной пьесой Сумарокова в этом жанре считалась трагедия "Дмитрий Самозванец". В обрисовке "характеров" своих героев Сумароков в основном следовал положению Вольтера: "Действующие лица всегда должны сохранять свои качества...Искусство состоит в том, чтобы показать весь нрав и все чувства действующего лица посредством "того", как заставляют его говорить, а не по тому, как сие действующее лицо само от себя говорит". {Вольтер. Общие правила театра. Перев. А. Писарева, СПб.,1609, стр. 76.} У Сумарокова соблюдается полностью первая часть этой формулы ("характеры" остаются неизменными, не развиваются), но не всегда "характер" героя выясняется из действия (из "того, как заставляют его говорить"); часто действующее лицо характеризует самого себя. Так, Димитрий Самозванец с первых же слов говорит о себе:

  Зла фурия во мне смятенно сердце гложет,

  Злодейская душа спокойна быть не может...

  Я ведаю, что я нежалостный зла зритель

  И всех на свете сем бесстудных дел творитель.

  (д.I, явл.1)

  И этот "злодейский" "характер" героя выдерживается Сумароковым до последней тирады Димитрия, вызывавшей бешеные овации публики в честь любимых актеров-трагиков:

  Ступай, душа, во ад и буди вечно пленна!

  (Ударяет себя в грудь кинжалом и, издыхая, падущий в руки стражей.)

  О, если бы со мной погибла вся вселенна!

  (д. V, явл. последнее)

  Соблюдал Сумароков требование, чтобы в репликах героев (чаще всего в монологах) были четкие фразы - формулы, афористически построенные и поэтому легко запоминавшиеся. Кроме приведенных выше отрывков, заслуживают внимания следующие:

  Изверги иногда на пышны всходят троны,

  Почтенный человек почтен и без короны.

  ("Мстислав", д. III, явл. 6)

  Несчастна та страна, где множество вельмож,

  Молчит там истина, владычествует ложь.

  ("Димитрий Самозванец", д. III, явл. 5)

  Я, царствуя, хочу быть больше человеком.

  ("Вышеслав", д. V, явл. 2)

  Из приведенных материалов явствует, что под пером Сумарокова трагедия, в особенности в последний период его литературной деятельности, представляла средство политической борьбы. Намеки на честолюбивую, не скрывавшую своих любовных связей Екатерину были в трагедиях Сумарокова настолько очевидны, что императрице оставалось только одно - делать вид, что она не понимает их, и разрешать их к постановке и к печати. Благодаря этому трагедии Сумарокова становились средством политического просвещения тогдашнего - опять-таки в первую очередь дворянского - зрителя, а также и более широких, демократических кругов. Этим объясняется большой театральный и читательский успех трагедий Сумарокова: некоторые из них выдержали по 4 и даже по 5 изданий. Можно без натяжки сказать, что трагедии Сумарокова были своего рода политической школой русского зрителя второй половины XVIII века.

  Трагедии Сумарокова положили начало политическому направлению в русской драматической литературе. Я. Б. Княжнин со своим "Вадимом Новгородским" и Н. П. Николев с "Сореной и Замиром", трагедиями, содержавшими наиболее резкие антимонархические тирады в русской литературе XVIII века, были только логическим завершением того, что начал Сумароков.

  Политический характер имели и многие басни (притчи) Сумарокова. Так, борьба братьев Орловых за место фаворита при Екатерине отразилась в притче "Война Орлов". Басня "Кулашный бой" направлена против гр. А. Г. Орлова, отличавшегося большой физической силой и любившего участвовать в кулачных боях с ямщиками, мясниками и пр. Несомненно политический характер имеет притча "Мид", в которой рассказывается предание о царе Мидасе, имевшем ослиные уши; суть этой басни не в сюжете, {Возможно, "ослиные уши" Мида, которые якобы "впоследствии" стали всем известны, - это фавориты Екатерины II.} а в заключительных стихах, "морали", направленной против Екатерины:

  Хотя хвала о ком неправо и ворчит,

  История о нем иное закричит.

  Вероятно, с событиями времени борьбы с Пугачевым связана притча "Совет боярский". Такой же характер, надо полагать, имеют притча "Посол Осел", сюжет и развязка которой звучат как анекдот из дипломатического мира, и эпиграмма (в сущности, такая же басня) "Нетрудно в мудреца безумца претворить", в которой явно чувствуется намек на лицо, удостоенное ордена "Золотого руна".

  Однако большее количество басен, эпиграмм и сатир Сумарокова посвящено борьбе с отрицательными явлениями тогдашней русской действительности, в основном - дворянской. Главными предметами сатирического осмеяния Сумарокова были невежество, неуважение к родному языку и предпочтение ему языка французского, мотовство дворянских молодых людей, разорительное модничанье, взяточничество чиновников, проделки откупщиков, жадность к деньгам, несоблюдение общепринятых моральных принципов, семейные отношения и т. д.

  Заметный раздел в сатирических произведениях Сумарокова, в особенности притчах, составляют темы литературные. Многие басни посвящены его литературным противникам - Тредиаковскому ("Жуки и Пчелы", "Сова и Рифмач" и др.), Ломоносову ("Осел во Львовой коже", "Обезьяна-стихотворец", "Неосновательное самолюбие"), Д. В. Волкову ("Притча о несмысленных писцах"), М. Д. Чулкову ("Парисов суд") и пр. Иногда Сумароков обращал притчи и против своих подражателей ("Портной и Мартышка"). Но есть у него ряд басен, по-видимому, лишенных полемической направленности и решающих, так сказать, исключительно теоретические вопросы. Таковы, например, притча "Учитель поэзии", в которой Сумароков объясняет принципиальную допустимость рифм в любовной поэзии, и "Коршун", предметом которой являются также и вопросы стилистические.

  При сопоставлении с баснями Крылова, кстати сказать часто обращавшегося к тем же сюжетам, что и Сумароков, притчи последнего обычно представляются слабыми и, во всяком случае, более бледными. Если же стать на историческую точку зрения и вспомнить, что литературными предшественниками и современниками Сумарокова в разработке этого жанра были слабые как баснописцы Кантемир и Тредиаковский (Ломоносову принадлежат всего три басни), позже А. А. Ржевский, М. М. Херасков и др., станет понятно, почему в XVIII и начале XIX века басни Сумарокова пользовались огромным успехом. "Притчи его почитаются сокровищем Российского Парнаса", - писал о Сумарокове Н. И. Новиков в своем "Опыте исторического словаря о российских писателях" (1772).

  В баснях Сумароков, с одной стороны, давал волю своему сатирическому дарованию, не стесняемому никакими жанровыми "правилами" классицизма (напомним, что Буало обошел басню в своем "Поэтическом искусстве"), с другой - проявлял хорошее знание языка и исключительное умение владеть им. Советский исследователь истории русской басни Н. Л. Степанов пишет: "Самобытность и национальный характер русской басни особенно полно сказались в творчестве А. Сумарокова. Сумароков решительно восстал против басенной манеры Лафонтена и других западноевропейских баснописцев, обратившись к созданию басни на основе народной, фольклорной традиции. "Гротескность", натуралистичность басен Сумарокова являлись во многом полемическими по отношению к западноевропейской басне, опирались на лубочную и комическую народную литературу и фольклор". {Н. Л. Степанов. Русская басня XVIII и XIХ века; в кн: Русская басня, "Библиотека поэта", Большая серия, Л., "Советский писатель", 1949, стр. XVII.}

  При несомненной верности этих наблюдений, они не исчерпывают характерных черт басенной манеры Сумарокова. Можно с полным основанием утверждать, что в своих притчах Сумароков шел по пути, очень близкому к тому, который в XIX веке стал называться реалистическим. У него почти на каждом шагу встречаются образы-обобщения, имеющие социально-типический смысл. Так, в басне, имеющей двойное заглавие "Мышь и Кошка. - Боярин и Боярыня", мы находим поразительно емкую, экономную, но исчерпывающую характеристику дворянина, напоминающую портреты помещиков в классической литературе XIX века:

  Боярин был, боярыня была...

  Боярин ел, боярин пил, боярин спал,

  А если от труда устал,

  Для провождения он времени зевал.

  В басне "Счастие и Сон" Сумароков рисует образ фаворита или вообще неожиданно разбогатевшего ничтожества:

  Всего довольно он имел:

  Не зная азбуки, и грамоте умел

  И славою по всей подсолнечной гремел,

  А лучше и всего - любовницу имел

  Прекраснейшую саму, -

  Такую даму,

  Каких десяток нет у нас и на Руси.

  Нагнувшися пред ним, покорствуй и труси

  И милости себе у идола проси.

  Имел еще болван повадку,

  Когда кого невзлюбит он,

  Тому соделать тяжкий стон,

  А иногда и лихорадку.

  Встречаются в притчах Сумарокова замечательно живые картинки русской народной жизни, в которых видна большая, и вовсе не в духе классицизма, наблюдательность поэта. В басне "Два прохожие" изображается пропажа топора в деревне:

  По всей о топоре деревне шум.

  Крестьяне завсегда в таких случаях дружны.

  Хозяин топора в то время всем был кум,

  Все стали кумовья, и куму все услужны,

  А бабы все - кумы.

  Еще более колоритна другая деревенская сценка, по-видимому, не раз происходившая на глазах Сумарокова:

  По всей деревне шум,

  Нельзя собрати дум,

  Мешается весь ум:

  Шумят сердиты бабы.

  Когда одна шумит,