Толстой Лев Николаевич - Том 30, Произведения 1882-1889, Полное собрание сочинений

;

  

   дурные чувства, осуждаемые тем обществом, среди которого они передаются.

   Первый род искусства всегда высоко ценился и поощрялся, и понятно, почему люди всегда освобождали людей, способных передавать такие чувства, от нужного для жизни труда и на­граждали их, т. е. ставили людей в то самое положение, которое приписывается теперь художникам нашего времени, несмотря на то, что они большей частью служат даже не второму, а третье­му, т. е. вредному роду искусства.

   Второй род искусства всегда допускался и награждался тем более, чем более произведения этого искусства всенародны, потому что понятно, что чем всеобщее, всенародное наслажде­ние, доставляемое искусством, тем оно нравственнее и наобо­рот. Хотя бы наслаждение, доставляемое искусством, и было безвредно, если только им пользуются несколько избранных, как это теперь совершается, и для производства этого искус­ства нужен тяжелый труд других, то искусство этим самым становится безнравственным.

   Третий род искусства - искусство, передающее чувства, считающиеся вредными в том обществе, в котором оно произво­дится, - как изнеженность в Спарте, космополитизм в Риме, патриотизм, месть, чувственность в христианском мире, - всегда, не только в воображаемой республике Платона, но и в настоящих республиках и государствах всегда преследовался и воспрещался, исключая тот кружок людей, который считает целью искусства одно наслаждение, считает хорошим всякое.

  

  

   Таковы естественные требования от искусства при его точ­ном определении. Как же отвечает действительность существую­щего в наше время искусства на эти требования?

   Для того, чтобы точно ответить на этот вопрос, надо прежде всего отрешиться от того внушенного нам с детства окружающего нас со всех сторон ложного представления о том, что есть искусство и что не есть искусство.

   Для того, чтобы быть в состоянии судить об искусстве, надо составить себе ясное понятие о том, что есть искусство и како­вы его условия и признаки, и потом уже подводить известные нам произведения искусства под эти признаки и условия, при­знавая произведениями искусства те, которые подходят под них, а не наоборот, как это делают обыкновенно. Прежде решают, что такие-то и такие-то произведения суть произведения искус­ства (решение это составлено со времен ложной науки эстетики, 150 лет тому назад), и потом уже по этим произведениям обсу­живают верность определения искусства: если произведения, признанные эстетикой, начиная с Софокла, Аристофана, Данте, Шекспира до Ибсена не подходят под определение, ту опреде­ление считается неверным.

   Для того, чтобы составить себе ясное понятие о том, в какой степени отвечает теперешнее и прежнее искусство требованиям искусства, надо совершенно сначала переопределить всё то, что признается искусством, не потому, что мы верим, что Дант и Рафаель есть искусство, а потому, что подходят они или не подходят к точному и несомненному определению искусства и его подразделению на высшее, низшее и вредное.

   Что же в наше время считать искусством и даже высшим про­явлением его?

   Для того, чтобы ответить на этот вопрос, надо каждое из про­изведений, признаваемых произведениями искусства, подвести под главные вопросы. Во 1-х, есть ли то, что выдается за про­изведение искусства, действительно произведение искусства; во 2-х, если это есть произведение искусства, то вредное оно или не вредное? в 3-х, если оно не вредное, то исключительное ли оно, доступно только малому числу или большинству; в 4-х, если это есть искусство не вредное и не исключительное, то принадлежит ли оно к безразличному только, дающему наслаж­дение, искусству или к искусству высшему, заражающему людей наивысшими чувствами, которые доступны им?

  

  

   Ответ на 1-й вопрос по отношению каждого произведения искусства, есть ли это настоящее произведение искусства или только подделка под него, есть вопрос первой важности, потому что из всего того, что выдается в наше время за произведения искусства, едва ли одно на 1000 есть произведение искусства, а не подобие его и подделка.

   Произошло это оттого, как это говорили прежде, что при всё большей и большей исключительности потребителей искус­ства способность воспринимания их притуплялась, и средство истинного искусства - заражение чувством - всё более и бо­лее заменялось усложнением внешних средств, воздействием на внешние чувства, так что произведения, выдаваемые за про­изведения искусства, суть большей частью произведения вы­думки, украшенной всем богатством усовершенствованной для данного времени техники.

   Так отличается искусство от неискусства. Но чем же отличается произведение вредное от невредного? Ответ на этот вопрос дает то же соображение, которое отде­ляет высшее искусство от низшего.

   Произведения искусства высшего суть те, которые передают чувства, основанные на высшем миросозерцании, доступном в наше время человечеству.

   Вредные произведения суть те, которые передают чувства, противные этому мировоззрению: чувственность, месть, коры­столюбие, эгоизм всякого рода. Образцы вредного - le nu, (1) чувственная музыка, романы на преступленьях. Безвредные: портреты, пейзажи, вся музыка, сказки, романы.

   Какие произведения исключительны, какие нет? Как отли­чить? Нет из произведений безразличных общих всем. Эти об­щие всем - в области высшей. Но тут постепенность и совер­шенство в наибольшей космополитичности. Картины - опять пейзажи, портреты, животные, музыка вся народная и простая, поэзия народная - Гомер. То, что было высшим, становится безразличным всеобщим.

  

  

   Как отличить высшие произведения? Те, которое заражают чувствами высшими.

   И не тенденциозно, не по рассудку (то не искусство), а чув­ству. (2)

   В наше время христианство. Картины: (выбрать), музыка не должна или должна придти на служение другому искусству. Поэзия. Нugo, Дикенс, даже Leopardi. (3) -

   В чем дело критик[и]. Кружева. А они тупицы. А главное авторитеты. Задача сначала проследить, исправить, сделать новое возрождение искусства (тоже и в науке). Величайшее средство совершенствования извращено и не действует.

  

  

   22 М. Мо[сква].

  

   * N 16 (рук. N 12).

  

   Искусство есть человеческая деятельность, имеющая целью передачу чувства от одних людей другим, точно так же, как речь есть деятельность человеческая, имеющая целью передачу

  

   (1) [нагота,]

   (2) В подлиннике: а чувство.

   3 [Леопарди.]

  

  

   мысли от одних люден другим. И как речь, передающая мысль людей, может быть могущественным орудием для блага, когда она передает мысли добрые, и может быть, как это и говорили все учители человечества, величайшим злом, когда она пере­дает мысли дурные, (и может быть деятельностью безразличною, когда она передает мысли не добрые и не злые, а только полез­ные, как всякого рода сведения.) так и искусство, передающее чувства людей, может быть величайшим благом, когда оно пере­дает добрые чувства, и величайшим злом, как это еще с большей строгостью говорили все учители человечества, когда оно пере­дает чувства дурные. Так это всегда и везде в огромном боль­шинстве понимали и понимают люди. Искусство в сознании людей всегда разделялось на искусство сериозное, передающее чувства добрые или злые, и это искусство считалось предметом важным и или одобрялось, или осуждалось учителями челове­чества, [и] искусство забаву - это искусство или вовсе не обсуждалось, как не стоющее того, или осуждалось, как деятель­ность опасная. Но как в области слова, кроме слов, передающих добрые мысли, и слов, передающих дурные мысли, есть еще огромный отдел слов безразличных, которыми люди передают друг другу всякого рода безразличные - ни добрые, ни злые, но интересные сведения о том, как делать плуги, как строить печи и т. п., что делают такие-то и такие-то люди, и многое дру­гое, так и в области искусства, кроме искусства, передающего чувства добрые или злые, есть еще огромный отдел искусства, посредством которого люди передают друг другу всякого рода безразличные, ни добрые, ни злые, но приятные чувства: чув­ства убаюкивания, при слушании колыбельной песни, чувства удовольствия, при виде похожего изображения лица, деревьев, воды, зверей, сцен из жизни, чувства веселости или интереса при слушании или представлении на сцене забавной или слож­ной сказки или комедии, чувства торжественности при входе в красивое здание или при слушании известного характера музыки и многое другое. Об этом роде искусства большинство учителей человечества не говорило вовсе, или допускало его только, как это делал Аристотель, при условии нравственного действия, или вовсе отрицало его, как это делал Сок­рат и ученик его, Платон, совершенно изгонявший всех худож­ников из своей воображаемой республики. Так же понималось значение этого безразличного искусства церковными христиа­нами, так же понимается магометанами и так же пока понимает­ся религиозными людьми народа, допускающими искусство только, как средство для возбуждения религиозных чувств, и отрицающими, как вредное, всякое приятное искусство, искусство-забаву. Все эти люди считали и считают, что искус­ство своей соблазнительностью и властностью, в противуположность слову, которое можно не слушать, захватывающее против их воли людей, до такой степени опасно, что человечество гораздо меньше потеряет, менее пострадает, если искусство-забава будет всё изгнано, чем если оно будет допущено хотя бы отчасти. Только взгляд небольшого круга нашего европей­ского цивилизованного общества нашего времени, считающего, что не то опасно, чтобы развращенное искусство вызвало в людях дурные чувства, а опасно только то, как бы человечество не лишилось забавы искусства, какого бы рода ни была эта забава.

   В нашем обществе достоинство искусства определяется не тем, что оно передает людям хорошие или дурные чувства, а только тем наслаждением, которое оно доставляет известному кругу людей, хотя бы и очень ограниченному. Чел больше на­слаждение, которое оно доставляет, тем лучше считается ис­кусство. Искусство-забава признано нашим обществом и все­ми - искусством. Для того же, чтобы оправдать это, приду­мана удивительная теория красоты, по которой выходит, что наслаждение, получаемое от искусства, и есть его оправдание.

  

   * N 17 (рук. N 12).

  

  

   Искусство есть необходимое условие жизни человеческой. И свойства искусства таковы, что оно, будучи предназначено к тому, чтобы передавать чувства человеческие, так же, как слово предназначено к тому, чтобы передавать мысли челове­ческие, неизбежно должно разделяться, точно так же, как и сло­во, на три различные по своему достоинству, три (1) рода (искус­ства): на такое; которое передает хорошие, нужные, важные чувства, в которых люди должны соединяться; на такое, кото­рое передает хотя и безвредные, но не важные, но только прият­ные чувства, посредством которых люди соединяются в настоящ[ем]; и такое, которое передает дурные, вредные, разъединяю­щие людей чувства. И так всегда и понималось людьми, и так, сообразно с этим делением, всегда ценилось и должно цениться искусство. Но кроме этой расценки искусства по содержанию его, оно неизбежно должно расцениваться еще по силе зараже­ния, происходящего от силы чувства, испытанного художником. Не говоря о тех подделках под искусство, которые вызваны не чувствами, а только рассуждениями, техникой и практикой, которые в наше время наполняют наш мир под видом искус­ства и которых тысячи на одно произведение истинного искус­ства, самые произведения истинного искусства вызваны раз­личной степенью силы чувства и потому различной степенью заразительности, а потому и различной степенью достоинства, как искусство. Очевидно, что, независимо от содержания, чувства

  

   (1) Так в подлиннике.

  

  

   других условий, чем неотразимее заразительность, тем сильнее, лучше искусство, как искусство. И потому произве­дения искусства, как заразительное описание похотливой любви у Мопассана или Прево будет несравненно выше драмы Le pater Тёре [?], (1) несмотря на то, что драма эта написана на самую высокую тему, так как сила чувства, а потому и заразитель­ность гораздо сильнее в первом, чем во втором. То же самое и по отношению картины обнаженной женщины Фраппа в срав­нении с снятием с креста......, (2) вызванной (3) весьма слабым чувством тогда, когда сладострастие первого есть чувство силь­ное и заразительное. Так это по отношению к произведениям действительного искусства, не говоря уже о подделках под искусство, с какими бы они высокими целями ни были сделаны, как например, Парсифаль Вагнера, вторая часть Фауста и т. п., искусственные, рассудочные построения, не могущие сравняться, как искусство, с самыми грязными, но искренними рассказами, рисунками. Так что кроме содержания для расценки художественного произведения есть критерий искрен­ности, силы чувства и потому силы заразительности. Чем силь­нее это чувство, тем выше искусство. Чем выше содержание, т. е. чем больше оно соединяет людей, а соединяет людей любовь, и потому чем больше оно выражает чувство любви и чем искреннее, сильнее это чувство и потому чем оно заразительнее, тем выше произведение искусства.

   Таковы два условия совершенства искусства, относящиеся пре­имущественно к первому роду искусства, искусству высшему.

   Третье условие, относящееся к первому и второму роду, есть понятность, общедоступность искусства. Чем более понятно произведение искусства, тем оно выше. Искусство тем более общедоступно, чем оно проще, кратче и потому яснее передает чувство. Точно так же, как в области логической мысли пере­дача ее тем драгоценнее, чем она проще, короче и яснее. Точно так же в искусстве простота, краткость и ясность есть высшее совершенство формы искусства, которая достигается только при большом даровании и большом труде.

   Всякий знает, как смутно проявляется сначала в сознании всякая мысль и чувство, как трудно ясно передать ее и какая огромная разница между смутно сознаваемым и ясно выражен­ным чувством и как много труднее выразить как мысль, так и чувство просто, так, чтобы оно всякому было доступно, и кратко, чтобы оно сразу поражало читателя, зрителя, слушателя.

   В этой простоте, краткости, ясности, т. е. в общепонятности и доступности, заключается 3-е и не менее важное, чем два пер­вые, условие совершенства произведения искусства.

  

   (1) В следующей рукописи исправлено: Коппе

   (2) Точка в подлиннике.

   (3) В подлиннике: вызванного

  

   В наше время, когда обратное - вычурность (почитайте но­вых французских поэтов - нет двух слов, сказанных просто), длинноты, документальность, протокольность, изобилие под­робностей и некоторая темнота, theorie de l'obscurite (1) (те же самые: вычурность, длинноты, темнота в музыке и живописи). В наше время нельзя достаточно настаивать на том, что не только общедоступность и понятность суть достоинства, но что обратное -непонятность есть отрицание всякого искусства.

  

   * N 18 (рук. 13).

  

  

   Для того, чтобы искусство было искусством каким бы то ни было: вредным, хорошим или высшим, оно должно иметь одно основное свойство: оно должно быть заразительно. Оно может заражать дурными чувствами, может заражать только не­скольких, одинаково построенных людей и быть непонятно для всех остальных; оно будет искусство, если оно заражает, т. е. возбуждает хотя в нескольких людях то чувство, которое испытал и передал автор, как зевота заражается зевотой, смех смехом. При этом надо не смешивать, как это делают многие, заражаемость с занимательностью. Если предмет, претендую­щий на звание предмета искусства, занимателен, интересен, увлекателен даже, как бывает увлекательна игра теннис, шах­маты [1 неразобр.] или умственная работа, задача, загадка, то это еще не есть искусство. Признак искусства то, что человек без всякой деятельности с своей стороны и без всякого измене­ния своего положения испытывает более или менее сильное чувство и точно такое же, какое испытывал производивший предмет художник. Это первое и главное условие для всякого искусства: вредного, безвредного, ничтожного, хорошего и са­мого высокого.

   Для того же, чтобы искусство было не только искусством, но и не вредным искусством, нужно, чтобы оно кроме зарази­тельности передавало бы чувства безразличные, а не вредные, т. е. противные тому пониманию добра и зла, до которого до­жили люди, в том обществе, в котором производится искусство. Искусство это может производить самые ничтожные предметы: песню рабочих для подъема свай, детскую сказочку в роде Old mother Huboard, (2) вырезанного петушка из теса или сделанного из бумаги, может заражать только самое малое количество. Искусство это будет искусством безвредным, если только чув­ства, которые оно передает, не противны пониманию добра,

  

   (1) [теория темноты]. К этому месту в рукописи сделана сноска Тол­стого: Выписать из Les jeunes 204, отчеркнутое.

   (2) [Матушка Хаборд,]

  

  

   усвоенному лучшими людьми общества, в котором производится искусство.

   Для того, чтобы искусство было искусством и не только без­вредным, но и хорошим, нужно, чтобы оно, кроме заразитель­ности и безвредности, передавало бы чувства так, чтобы они были понятны большинству людей и потому соединяли бы большинство людей в одном чувстве, а не маленькие группы людей в разных чувствах. Чем понятнее всем, чем большее число людей соединяются в том чувстве, которое передает ис­кусство, тем оно лучше.

   Для того же, чтобы искусство было высоким искусством, тем важным делом, каким в нашем обществе считается искусство, во имя которого приносятся великие жертвы, искусство, кроме того, чтобы быть заразительно, безвредно, доступно наиболь­шему количеству людей, оно должно еще передавать высшие чувства, вытекающие из высшего миросозерцания людей того общества, те чувства, которые не только соединяют людей в настоящем, но должны соединять всех людей в будущем.

   Из сочетания этих 4-х условий достоинств искусства опре­деляется достоинство всех существующих произведений искус­ства.

   Есть произведения высокой степени заразительности, пере­дающие чувства дурные; есть высокозаразительные, передаю­щие чувства не дурные, но исключительные; есть сильно зара­зительные, передающие чувства невредные и общедоступные; есть заразительные и передающие чувства высшие. Есть про­изведения заразительные, передающие чувства дурные и исклю­чительные и чувства дурные и общедоступные. Есть произве­дения заразительные и передающие чувства высокие, но до­ступные малому числу людей, и произведения заразительные, передающие высшие, добрые чувства и доступные наибольшему числу людей, - произведения высшие, которые только может давать искусство.

   Сочетанием этих условий определяются и те свойства, кото­рые должен иметь художник для производства предметов ис­кусства.

   Нужно художнику быть на уровне того миросозерцания, на котором стоит общество его времени, для того, чтобы избегать передачу тех чувств, которые противны этому миросозерцанию, и передавать те чувства высшего порядка, если они возникли в нем. Нужно ему выучиться передавать просто, кратко и ясно те чувства, которые он испытывает, для того, чтобы чувства эти были понятны наибольшему количеству людей; но нужнее, важнее всего художнику, для того, чтобы творить произведе­ния искусства, это сильно чувствовать, потому что чем больше сила чувства художника, тем сильнее заразительность его про­изведения. И это-то главное свойство художника не может быть приобретено. С ним рождаются. Свойство это самое важное, потому что как скоро оно есть, так есть главное условие: заразительность. Как скоро оно есть, как это ни странно ка­жется (1) сначала, если только будет время сильно чувствующему художнику, т. е. что он не рано умрет, он неизбежно, если не имеет его, придет к тому высшему миросозерцанию, которое свойственно лучшим умам его времени, придет, потому что, страстно предаваясь тем чувствам, которые он испытывает, и доводя их до конца, он опытом познает зло, дурные чувства и приходит опытом к тому единому пути, который открывается религиозным сознанием его времени. Как сильная птица, биясь в клетке с одним отверстием, по всем вероятиям найдет это отверстие, тогда как слабая убьется, не найдя его. Приоб­ретет же простоту, краткость, ясность формы художник, ода­ренный сильным чувством, потому что сильно любя то чувство, которое он передает, он положит все силы души и не пожалеет ни времени, ни трудов на то, чтобы с внешней стороны облечь свои чувства в наиболее ясную и потому всем доступную форму.

  

   * N 19 (рук. N 13).

  

   При таком определении искусства нельзя уже будет включить в искусство то, что не есть искусство: ни добрые, ни злые, ни чувственные поступки, или философские исследования, или религиозные и нравственные проповеди, или украшения тела, или гастрономические, или парфюмерные приготовления и т. п., потому что при добрых и злых поступках, при чувственности, если и происходит заражение, то оно происходит непосредственно, как при смехе или зевоте, а не через средства искусств; при исследованиях, проповедях - исследования и проповеди убеждают и разъясняют, но не заражают чувством (если же при произнесении проповеди выражается чувство в звуках голоса, то тут есть доля искусства); включить же в искусство украше­ния тела и всякие физические наслаждения нельзя при таком определении потому, что наслаждения эти вызываются пред­метами внешними, а не чувством художника. С другой же сто­роны, все проявления искусства на самых различных ступенях его и в самых разнообразных условиях все несомненно подой­дут под такое определение искусства. Самые странные для нас и неприятные крики диких, вызывающие в них известное чув­ство, самые плохие и первобытные изображения, вызывающие в зрителе то же чувство, как и то, которое испытывал произво­дивший эти изображения, самые бестолковые на наш взгляд сказки, рассказы, передающие чувства сочинителя слушателю,

  

  

   (1) Против этого места в подлиннике на полях вставка: художник приобретает и другие два условия: нравственное миросозерцание и ис­кусство выражать свои чувства наиболее понятно и доступно.

   В виду того, что она разбивает смысл фразы, даем ее в сноске.

  

  

   самые странные и кажущиеся нам безобразными и бессмыслен­ными стихотворения, драмы, симфонии, картины декадентов, символистов, если они хотя в нескольких людях вызывают то же чувство, которое испытывая автор, суть столь же несомненно произведения искусства, как и признанные всеми нами произ­ведения искусства Шекспира, Бетховена, Рафаэля. Правда, что при таком определении искусства нет внешнего признака, по которому можно бы было отличать искусство настоящее от ненастоящего, что при таком определении смешивается самое высокое искусство с самым низшим и нет ясного различия между самым ничтожным и самым возвышенным. Петушок, вырезан­ный на коньке избы, есть такое же произведение, как статуя Фидиаса, или картина Рафаеля. Крики диких или безумия Рихарда Штрауса такие же произведения искусства, как симфония Бетховена, Царь Максимилиан и бессмысленные драмы Метерлинка такие же произведения поэзии, как Гомер и Шек­спир.

   Но то же самое происходит и при метафизическом и при опыт­ном определении искусства, с тою только разницей, что при тех определениях деятельность искусства не выделяется ил многих других близких к ней деятельностей и смешивается с ними.

   <Всякий человек, способный серьезно, главное, свободно мыслить (т. е. иметь силу усумниться в том, что то, что он счи­тает хорошим, действительно для всех абсолютно хорошо) и про­читавший хоть одну историю эстетики, не может не видеть, что нет никаких внешних признаков красоты, что все попытки определить красоту независимо от личного впечатления, все рассуждения от Аристотеля до наших дней о единстве во мно­жестве, о гармонии, о соответствии частей, о типичности не выдерживают ни малейшей критики, и нравится нам то, что нравится, так что вопрос о том, что есть искусство, переносится в вопрос о вкусе; вопрос же вкуса никем никогда не был решен и никогда решен быть не может, потому что по смыслу свое­му слово вкус означает ничто иное, как предпочтение одного перед другим без всякой причины. Невыгода определения искусства, как проявления красоты, в том, что при таком определении слишком много явлений подходят под это опре­деление.>

   Правда, определение искусства, как средства передачи чув­ства одним человеком другим людям, не выделяет настоящего, хорошего искусства от дурного и ненастоящего и признает искусством всё, где один человек трогает другого, будет ли это зулусской песней, пляской, нелепой на наш взгляд сказкой, и потому представляет решение о том, что искусство и что хорошо, бесконечно разнообразному по времени, месту, воспитанию, вкусу людей. Но ведь в сущности это и не может быть иначе. Несмотря на все 150-летние старания лучших умов человечества определить красоту и потому искусство само в себе, все эти определения: симметрии, меры, величины, гармонии, единства во множестве, типичности, проявлении идеи, все оказались без­успешными, и дело свелось, как и не могло иначе, к вкусу, определение которого невозможно. Оно и не может быть иначе. Если справедливо то, что искусство есть воздействие одного человека на другого, передача посредством линий, красок, зву­ков, слов испытанных им чувств, то искусство есть только осо­бенное орудие посредственного общения людей, такое же, как слово. Слово передает мысли, знания, искусство передает чув­ства. И как слово предполагает взаимодействие людей, т. е. одного говорящего, другого слушающего, и форма и содержание говоримого зависит от способности понимания слушающего, и потому слово может быть бесконечно разнообразно, смотря по свойствам понимающего, так точно и искусство бесконечно разнообразно и зависит от свойств воспринимающего. И как то, что говорит китаец на своем языке, совершенно непонятно европейцу, и что говорит на лекции профессор философии, совершенно непонятно рабочему, и наоборот, точно так же и чувства, передаваемые китайцем в песне или поэзии, не зара­жают европейца и наоборот; и симфония Бетховена не трогает рабочего, и гармоника рабочего не трогает профессора музыки и т. п.

   Искусство есть средство передачи чувств, и не только чувства, но и формы передачи этих чувств бесконечно разнообразны в зависимости от тех людей, между которыми происходит об­щение, точно так же, как это происходит в деле передачи мыслей и знаний словами.

  

  

   Так что искусство есть средство сообщения чувств, испыты­ваемых одними людьми, другим людям. Какая же передача и каких чувств бывает хорошая и какая дурная?

  

   * N 20 (рук. N 24).

  

  

   Положение всякого человека нашего времени по отношению к произведениям искусства такое же, каково бы было положение человека, которого вели бы по многоверстной дороге, которая плотно, камень к камню, была бы вымощена мозаикой из под­делок под драгоценные камни, среди которых 1 на 10 000 был бы и настоящий брильянт, рубин, топаз, и которому нужно бы было узнавать настоящие камни среди бездны прекрасно под­деланных камней и который при этом был бы лишен возмож­ности испробовать их. В таком положении находится среди про­изведений искусства человек нашего времени по отношению к той способности, которой должен обладать человек для суждения о художественном произведении. Как ни странно сначала кажется это сравнение, оно верно - положение человека по­добно положению лягавой собаки, одаренной чутьем, посред­ством которого она из тысяч запахов, которые она находит в лесу или болоте, она сразу останавливается перед запахами дичи. Кажется, что это чудо и невозможно. А между тем всякая собака может сделать это, если только чутье ее не испорчено дурной пищей, и она самым простым и естественным способом совершает это чудо: из тысяч окружающих ее запахов без оши­бок узнает один и выделяет его. Точно то же делает и каждый человек по отношению предметов искусства, если только надо в массе представляющихся произведении выбрать настоящие и лучшие. Он окружен художественными произведениями, и ря­дом два стихотворения, две поэмы, два романа, две драмы; слу­шает две музыкальные пьесы, смотрит две картины. И то и другое стихотворение описывают любовь, или природу, или душевное состояние, и в том и другом соблюдены размер и рифмы. Оба романа разделены на главы, в обоих описания любви и подробностей жизни. Обе симфонии содержат аллегро, andante, scherzo и финал и обе состоят из модуляций и акордов. Обе картины в золотых рамах рельефно изображают лица и аксесуары, и разница между ними не такая, что одно произведение немного лучше другого, а такая же, как между бриллиантом и стеклушками: одному цены нет, потому что деньгами нельзя купить его, другому никакой, потому что оно ничего не стоит.

   Так это установлено самой природой. Как животное из тысяч предметов безошибочно выделяет и выбирает один, тот, который нужен ему, так н в духовной области человек, если только естественные свойства его природы не извращены, выделяет те предметы искусства, которые составляют необходимую для него нравственную пищу, которые производят необходимое для преуспеяния людей явление соединения их в одном чувстве.

   Так это установлено самой природой и так это есть для всей огромной массы людей: для всех детей, для всех рабочих людей, но не так это для испорченных исключительной, несвойственной всем людям жизнью людей богатых классов, поколениями отре­шившихся от основного условия жизни человеческой, борьбы,- физической борьбы с природой и товарищества, одинаковости жизни со всей огромной массой человечества.

  

  

  

  

  

  

   Я подступаю теперь к самому важному и трудному пункту моей работы, но к такому, без выяснения которого всё сказанное мною, как бы убедительно оно ни было, не может иметь никакого значения, а именно к необходимости признания того, что мы - люди богатых классов, поколениями удаленные от природы, от борьбы с нею, от общения с растениями, животными, от труда, как тяжелого, так н ловкого ремесленного, от единения с большими массами народа, а соединенные только с людьми, находя­щимися в одинаковых с нами неестественных условиях, прово­дящими жизнь в игре или праздных умствованиях, которые мы называем умственной работой, пресыщенные всеми излише­ствами, изуродованные, с ослабленными чувствами (sens) зрения, осязания, обоняния, с атрофированными мускулами, что мы не только никак не можем иметь непогрешимого и верного суждения о достоинствах искусства, но что все суждения наши о достоинстве искусства должны быть неверны, даже не разби­рая этих суждений и не приводя примеры их ложности, уже по одному тому, что они составлены и проверены только нами, точно так же, как мы наверное без циркуля можем сказать, что линия, проведенная косым человеком, не будет горизонтальна, как бы он ни старался об этом.

   Я знаю, что 99/100, если не более, самых умных людей, ко­торые в состоянии понять самые трудные рассуждения научные, математические и философские, не могут никогда понять той кажущейся простой истины, что для того, чтобы исследовать какой либо предмет, надо прежде всего отказаться от того пред­ставления, которое мы имеем об этом предмете, и допустить, что это представление может быть ложным. И такие люди ни за что не согласятся с тем, что их суждение о предмете может быть неверно. И потому я в этом писании не обращаюсь к этим людям, а к тем, которые любят предмет, о котором идет речь, и потому желают серьезно исследовать его. Эти люди не могут не видеть, что суждения нашего круга об искусстве неверны, исполнены неясностей, лжи, противоречий и что искусство настоящее, всё искусство, то, которым живет человечество, есть нечто дру­гое и большее, чем то, что считается искусством в нашем обществе.

   Если же это так и искусство, как я старался показать это, есть не служение красоте, не проявление идеи и т. п., а есть деятельность человеческая, посредством которой одни люди пе­редают другим свои чувства, соединяя их между собою, и чув­ства могут быть высокими, соединяющими всех людей в буду­щем, добрыми, соединяющими людей в настоящем, и дурными, разъединяющими людей, и потому искусство, передающее чув­ства высокие, должно цениться высоко, менее высоко должно цениться искусство, передающее чувства добрые, и осуждаться и отрицаться должно искусство, передающее чувства дурные, если это так, то все наши суждения об искусстве и сравнительном достоинстве его, составленные на совершенно других основаниях, должны быть изменены и сделана вновь переоценка всего су­ществующего искусства и вновь установлена программа того, чем должно быть искусство и как оно должно оцениваться. -

   Для того же, чтобы сделать это, необходимо прежде всего разрушать неприкосновенность существующего канона искус­ства и определять сущность искусства по тому, что оно подходит ли к тем произведениям (Софокл, Даыт, Фидиас. Рафаель, Бах, Бетховен и др.), которые мы признаем искусством, а на­против, ясно определив себе сущность искусства п его достоин­ства на основании этого определения, признавать или не при­знавать известные произведения искусством вообще и хорошим или дурным, совершенно независимо от того, будет ли этот, принятый в священный канон Софокл, Дант, Шекспир, Бет­ховен... (1)

   Рассматривая же так произведения искусства, как прошед­шего, так и нового времени, мы придем к совершенно новым и не­ожиданным результатам.

   Рассматривая таким образом искусство, прежде всего необ­ходимо будет устранить всё то подобие искусства, которое не заражает, но теперь считается искусством, потому что оно инте­ресно. И первым отделом, восхваляемым теперь и признавае­мым великим искусством, подлежащим исключению, будет всё то древнее греческое восхваляемое искусство с Фидиасом, Вене­рой Милосской и, главное, дикими трагиками - Софокл, Эврипид, Эсхил, Аристофан -которое считается верхом совер­шенства искусства, но которое в действительности теперь уже никого не заражает и только интересно, как памятник искус­ства, когда-то соединявшего людей. Если в искусстве слова и останется что из этого греческого искусства, то только некоторые места Илиады и Одиссеи. Точно то же произойдет и с Дантом, Тассом, Осианом, Мильтоном, большинством драм Шекспира, Корнеля, Расина, то же с живописью ренесанса - включая сюда и Рафаеля и Микель Анджело - и с ученой музыкой Палестрины и Баха. Всё это считается искусством только потому, что это занимательно для людей нашего времени, в действительности же не только большие массы народа не могут быть соединены этими произведениями прошедшего искусства, имевшего зара­зительность в свое время, но и люди, воспитанные на эстетиче­ских теориях нашего круга, если только он не специалист какого-либо искусства, не могут без убийственной скуки читать или смотреть не говорю уж Софокла, Еврипида, Данта, но и Шек­спира и слушать Палестрину и смотреть мадон Рафаеля.

  

   * N 21 (рук. N 19).

  

   Искусство высших классов, пользуясь избытком денежных средств, не жалея этих средств, употребляло их на усиление действия, производимого искусством, и всё украшало и усложняло его. По мере же украшения и усложнения искусства оно всё более и более теряло главное свойство искусства - передачу чувства и заменялось тем, что называется красотой, поэтич­ностью и занимательностью.

  

  - Многоточие в подлиннике.

  

   Сущность художественного произведения - передача чув­ства - всё более и более загромождалась сложными и действую­щими на внешние чувства эффектами, и всё менее и менее стано­вилась нужна, заменяясь новизною, оригинальностью, зани­мательностью, грандиозностью.

   Так это шло, всё усиливаясь и усиливаясь, и дошло наконец до того, что вследствие богатства внешних средств у людей мало чутких к искусству главный интерес перенесся от сущности искусства, т. е. чувства, передаваемого художником, к (внеш­ней форме и) украшениям искусства.

  

   * N 22 (рук. N 19).

  

   Искусство высших классов посвящено почти всё передаче чувств: гордости, тщеславия, властолюбия и половой любви во всех ее видах, преимущественно же сладострастию. Предметы почти всех произведений искусства: это возвеличение героев (большей частью злодеев), восхваление богатства, роскоши, светского успеха, торжества над врагами, изображение суе­верий церковных и, главное, любодеяние.

   Но мало того, что само искусство людей не трудящихся без­нравственно, оно по мере пользования им неизбежно становится развратным. Получая наслаждения искусства без предшествую­щего труда, чувства человека, получающего впечатления, всё более и более притупляются и потому для произведения насла­ждения требуют передачи чувств наиболее других сильных; такое же чувство самое властное над человеком есть чувство половое.

  

   * N 23 (рук. N 19).

  

  

   В поэзии стихотворной стоит только развернуть какую либо из книг молодых поэтов Франции от Бодлера до Мореаса и др., чтобы с первых же строк увидать голое (то самое слово, которое они так любят) намерение сочинителя, желающего передать вам какое либо свое не чувство, а наблюдение или ощущение не только случайное, но совершенно исключительное и которое он поэтому считает очень поэтическим, большая часть ощущений которого может возникнуть только у исключительно развра­щенного, почти душевно больного человека, до которого здо­ровому человеку нет никакого дела и который не может воз­будить в здоровом человеке никакого интереса. То он рассказы­вает вам, как он на улице встретил хорошенькую женщину и ему хотелось схватить ее и обнять, или что ему хочется целовать свою любезную или летать с ней по воздуху, или что ему пришло в голову, что он в бокале видит обнимающихся голых людей, или что в каком нибудь замке он видит страшного монаха, или какой нибудь полубог из саги влюбляется в сарацынку и тому подобный, никому не нужный, детский вздор, источник которого с первых слов вам понятен и потому скучен. Но так как содер­жание это очень бедно, то новые поэты придумывают самую странную форму для выражения этих своих глупостей. И пу­блика, лишенная понятия того, что есть искусство, с наивностью принимает всё это за поэзию и серьезно рассуждает о том, кто лучше: парнасцы, натуристы или символисты. То же и в драме.

   С первых сцен вы видите и знаете всё, что хочет иллюстриро­вать вам автор: то это наследственность, то гипнотизм, то спи­ритизм, то какую нибудь легенду, которая кажется автору очень поэтической, то нищету, то смерть. И опять вся эта бедность содержания обставляется такими оригинальными, неожидан­ными, ничем не вызванными сценами или даже видениями, представляемыми в лицах, что люди, незнающие истинного худо­жественного чувства, принимают всё это за высшее искусство, самое последнее слово его.

   Но ни на каком роде литературы этого так не видно, как на романе. Роман - та свободная форма, в которой есть место и свобода для выражения всего, что только переживает внутри и во вне человек, роман в руках писателей последнего времени сделался самой узкой рамкой, даже не для мысли и не для жизни, а для подробного описания то только большого магазина и его устройства, то одних железнодорожных порядков и т. п., или в новейших своих представителях описания уже не одних же­лезных дорог и магазина, а средневековой магии и описания каких-то черных обеден и какого-то колдовства, или описания какой нибудь странной, извращенной любви к матери и дочери, к умирающей тетке и племяннице, к старику, к старухе, к ре­бенку в самых разнообразных исключительных положениях.

   И опять бедность содержания, понятного с первых глав, выкупается или богатством описаний, документальностью или изысканностью языка. И люди, не знающие, что такое искусство, принимают за последнее слово его.

  

   * N 24 (рук. N 13).

  

  

   (То, что) считается искусством в нашем обществе, соста­вляется, во 1-х, из огромного, неисчислимого количества подде­лок под искусство, принимаемых художниками и критиками и публикой за искусство, во 2-х, из изредка попадающихся, среди этого океана подделок, островков произведений истинного искусства, т. е. передающих действительно испытанные худож­ником и потому заражающие, приятные, по большей частью дурные, отсталые чувства похоти, гордости, вражды, и, в 3-х, еще (реже попадающиеся, действительно испытанные худож­ником и потому заражающие приятные и безразличные чувства, и наконец, в 4-х,) самые редкие произведения высшего и важного, хорошего искусства, передающего действительно испытан­ные художником высшие добрые чувства.

   Графически изобразить положение того, что называется искус­ством в нашем обществе и в наше время, можно следующим образом:

   Круг в десять верст диаметра будет пространственно пред­ставлять все то произведения, которые в нашем обществе счи­таются искусством, - потому что находятся люди, которым они нравятся и которых развлекают, - их миллионы. Круг в 10 сажен будет представлять произведения дурного, отсталого, развратного искусства. Круг в пять сажен диаметра будет пред­ставлять произведения приятного, безразличного искусства. И кружок в одну сажень будет представлять произведения истин­ного, высокого искусства. И все эти круги, вместо того, чтобы различно оцениваться по их внутреннему достоинству, счи­таются одинаково значительными и важными.

   И последствия такого отношения к искусству в нашем об­щество не могут не быть очень важными. И действительно они таковы.

   Последствия эти следующие:

   Одно из перв