Вересаев Викентий Викентьевич - В двух планах

вственно, когда приступал к созданию своих произведений. Дух его как-то внезапно светлел и устраивался по-праздничному, возвышаясь над всем, что его сдерживало, томило и угнетало. Самые подробности жизни, тяготевшие над его умом, разрешались в тонкие поэтические намеки и черты, сообщавшие произведению, так сказать, запах и окраску действительности" {<Анненков П. В.> Пушкин в Александровскую эпоху. С. 211.}. "Только в искусстве, - говорит он же в другом месте, - находил Пушкин благотворное разрешение противоречий собственного своего существования, только в нем примирялся он с самим собою и сознавал себя в высоком нравственном значении" {<Анненков П.В.> Материалы для биографии Пушкина. 2-е изд. <СПб., 1873.> С. 179.}.

   О таком действии творчества на его душу сам Пушкин рассказывает в черновых набросках, служащих продолжением "Трех сосен":

  

   Я был ожесточен...

   И бурные кипели в сердце чувства,

   И ненависть, и грезы мести бледной.

   Но здесь меня таинственным щитом

   Прощение святое осенило.

   Поэзия, как ангел-утешитель,

   Спасла меня...²⁸

  

  

   Ницше говорит: "Что кто-нибудь представляет из себя по существу, - начинает обнаруживаться, когда его талант убывает, - когда человек перестает показывать, что он может. Талант - тоже наряд; наряд - тоже прикрытие"²⁹. Если мы представим себе других наших крупных художников лишенными таланта, то у большинства из них останется и еще что-то, что выделяло бы их из обывательской толпы. Мы легко можем представить себе Лермонтова, родись он лет на десять раньше, неслучайным декабристом, Гоголя можем представить себе фанатическим монахом-аскетом, Толстого - религиозным сектантом вроде Сютаева, Достоевского - старцем-схимником типа Амвросия. Но что являл бы из себя в таком случае Пушкин? Всего вероятнее, вот что:

  

   Несносно видеть пред собою

   Одних обедов длинный ряд,

   Глядеть на жизнь, как на обряд,

   И вслед за чинною толпою

   Идти, не разделяя с ней

   Ни общих мнений, ни страстей...

  

   Для большинства других наших художников искусство не было ценностью, стоящею неизмеримо выше всяких других ценностей. Толстой и Гоголь отрекались под конец жизни от художества во имя высших для них религиозных и моральных ценностей; мы легко можем представить себе, что за настоящую, детски чистую веру в бога Достоевский с радостью отказался бы от писательства. Глеб Успенский свой чудесный талант размотал на публицистику, Короленко из-за общественности остался великим писателем без великих произведений, Некрасов вправе был сказать о себе:

  

   Мне борьба мешала быть поэтом,

   Мне поэзия мешала быть бойцом³⁰.

  

   Но Пушкин - Пушкин своего права художественного творчества не отдал бы ни за что - ни за бога, ни за народ, ни за какие блага мира.

   Но если подлинная жизнь, подлинное горение души возможно только в творчестве, в поэзии, в уходе в мир светлой мечты, то какое же другое может быть отношение к реальной жизни, как не пренебрежительное и глубоко равнодушное?

  

   Когда бы все так чувствовали силу

   Гармонии. Но нет, тогда б не мог

   И мир существовать; никто б не стал

   Заботиться о нуждах низкой жизни.

   Нас мало избранных, счастливцев праздных,

   Пренебрегающих презренной пользой,

   Единого прекрасного жрецов.

  

   Это пренебрежение к "низкой жизни", в понимании Пушкина, лежит в самом существе художника. И этим объясняется "двупланность" Пушкина, его двойственность, поразительное несовпадение его творчества с его жизнью и, вопреки мнению Ивана Аксакова, полное отсутствие всякого трагизма от этого несовпадения. Вся жизнь, живая жизнь, - где-то там, глубоко внизу, и как смеет она требовать какого-то вмешательства в себя от этих головокружительных высот искусства?

   Моцарт у Пушкина говорит: "Гений и злодейство - две вещи несовместные". И чувствуется, что и для самого Пушкина это - несомненнейшая аксиома. Но почему гений и злодейство несовместимы? Будем даже говорить об одних художественных гениях, которых, конечно, тут преимущественно имеет в виду Пушкин. Почему художественный гений не может совершить злодейства? Мы легко можем представить себе злодеями Архилоха, например, или Бенвенуто Челлини. Легенда настойчиво приписывает Достоевскому одно мрачное злодейство, и мы никак не можем сказать, чтоб оно совершенно было несовместимо с его гением³¹. Почему же Пушкин так непоколебимо уверен, что гений и злодейство несовместимы? Не потому, как обычно толкуют, что гений обязательно соединяется в человеке с нравственной высотой, - это совершенно неверно, и гений нередко бывает в жизни форменным дрянцом. Несовместимы для Пушкина две указанные стихии потому, что злодейство тоже есть жизненное творчество. М. П. Погодин приводит в своем дневнике такие слова Пушкина: "Разве на злодеях нет печати силы, воли, крепости, которые отличают их от обыкновенных преступников?" {Пушкин и его современники. XIX-XX. С. 92.} Вот в чем дело. На "пакости" (как Пушкин сам называл некоторые свои стихотворные выходки) - на пакости гений способен сколько угодно. Но на злодейство он не способен потому, что для этого потребна энергия, внимание к жизни, вкладывание в нее своих сил, одним словом, забота о "нуждах низкой жизни". Но раз это так, то, может быть... гений и подвиг - тоже две вещи несовместные? Сальери не гений, потому что способен на злодейство. Но, может быть, и Рылеев не гений потому, что способен - на подвиг? Конечно.

  

   Во градах ваших с улиц шумных

   Сметают сор, - полезный труд! -

   Но, позабыв свое служенье,

   Алтарь и жертвоприношенье,

   Жрецы ль у вас метлу берут?

   Не для житейского волненья,

   Не для корысти, не для битв,

   Мы рождены для вдохновенья,

   Для звуков сладких и молитв.

  

   Все житейские волнения - и корысти, и битвы, и злодейства, и подвиги - все это одинаково только подметание сора, до которого поэту нет и не может быть никакого дела.

   Поэт тоже знает "волнение", но это волнение совсем другого рода:

  

   И сладостно мне было жарких дум

   Уединенное волненье...³²

  

   Пушкин пишет слепцу-поэту Козлову:

  

      Певец! Когда перед тобой

   Во мгле сокрылся мир земной,

   Мгновенно твой проснулся гений,

   На все минувшее воззрел

   И в хоре светлых привидений

   Он песни дивные запел.

      О, милый брат, какие звуки!

   В слезах восторга внемлю им.

   Чудесным пением своим

   Он усыпил земные муки.

   Тебе он создал новый мир:

   Ты в нем и видишь, и летаешь,

   И вновь живешь...³³

  

   Такой "новый мир", полный "светлых привидений", непрерывно творит и сам Пушкин в своей поэзии. Необычайный, своеобразный мир. Все в нем как будто просто, обыкновенно - как будто наш обычный земной мир: весь реальный Пушкин тут, лирика такая автобиографическая, все его знакомые, друзья, возлюбленные, все местности, которые легко найти на географической карте. Все как будто то - и в то же время совсем не то. "Перед этими картинами жизни и природы бледна и жизнь, и природа"³⁴, - замечает Белинский. И Гоголь говорит: "Не вошла туда нагишом растрепанная действительность... Чистота и безыскусственность взошли тут на такую высокую ступень, что сама действительность кажется перед нею искусственною и карикатурною"³⁵.

   Пушкин хватает жизнь, в творческом порыве выносит ее в другой план и там все - радость и скорбь, прозу и грязь - преображает в божественную красоту. И "вавилонская блудница" Керн превращается в "гения чистой красоты", лисица Филарет - в серафима, арфе которого внемлет поэт в священном ужасе - в подлиннейшем священном ужасе. И брюзгливое раздражение при виде молодой сосновой поросли преображается в светлое приветствование молодой жизни, идущей на смену старой. И вся темная, низменная жизнь с ее скукою, унынием и безнадежностью озаряется солнечным светом, и все становится одинаково прекрасным. "Мне грустно и легко; печаль моя светла". Самые безнадежные настроения начинают светиться этим светом, и вот люди начинают говорить о "солнечном жизнелюбии" Пушкина, о приятии им всех темных сторон жизни...

  

  

   Поэзия Пушкина - это поистине самые высокие вершины душевного благородства, целомудренной чистоты и светлой ясности духа. Чрезвычайно в этом отношении интересно наблюдение процесса пушкинского творчества. Поэт с жизненных низин, как по ступенькам, с каждой стадией своей работы поднимается все выше и выше на эти вершины благородства, целомудрия и ясности духа.

   П. И. Бартенев пишет по поводу стихотворения Пушкина на смерть Наполеона (1821): "Можно смело утверждать, что нигде в Европе, ни тогда, ни долго после, не было сказано о Наполеоне ничего лучшего и благороднейшего. Надо припомнить, что Пушкину в этом случае предстояла особенная трудность. Кто не писал о Наполеоне, кто не клял его памяти?" {<Бартенев П.И.> Пушкин в южной России. 2-е изд. <М., 1914.> С. 88.} Изучение черновика этого стихотворения дает вот что. "В первоначальной редакции, - пишет П. О. Морозов, - еще обильно рассеяны укоризненные эпитеты: "губитель", "преступник", "страшилище вселенной", "безумец" и пр., так часто повторявшиеся в произведениях русских стихотворцев 10-х годов минувшего века; но тут же внесены уже и смягчающие поправки: "страшилище" заменено "изгнанником"; "гордый", "грозный" ум обратился в "дивный"; наконец, укор развенчанной тени объявляется "безумным малодушием": "Он пал, - умолкни, глас укора! Велик и падший великан". С каждой новой строфой, с каждой новой поправкой риторическое осуждение уступает место примирению, и в окончательной редакции из всех порицательных выражений остаются только "надменный" и "тиран" да указанье на презрение Наполеона к человечеству" {Академич. изд. соч. Пушкина. <СПб., 1912.> Т. III. Примечания. С. 353.}.

   И заканчивается стихотворение так:

  

      Да будет омрачен позором

   Тот малодушный, кто в сей день

   Безумным возмутит укором

   Его развенчанную тень! Хвала!..

   Он русскому народу

   Высокий жребий указал

   И миру вечную свободу

   Из мрака ссылки завещал.

  

   Еще более интересна история постепенного углубления и облагорожения темы в процессе творческой работы, которую мы наблюдаем в черновиках стихотворения Пушкина "Жил на свете рыцарь бедный..." {См.: Неизданный Пушкин. Изд-во "Атеней", 1922. С. 113; Творческая история / Под ред Н. К. Пиксанова. М., 1927; Фрид Г. Н. История романса Пушкина о бедном рыцаре. С. 92 и сл.}. Первоначально это было длинное стихотворение, где рассказывалось о том, как рыцарь влюбился в изображение девы Марии и стал равнодушен ко всем женщинам, как перестал молиться отцу, сыну и святому духу и целые ночи проводил перед образом богоматери, как отправился в Палестину:

  

   Возвратясь в свой замок дальний,

   Жил он, будто заключен,

   Все влюбленный, все печальный,

   Без причастья умер он.

   Между тем, как он кончался,

   Бес лукавый подоспел,

   Душу рыцаря сбирался

   Утащить он в свой предел.

   Он-де богу не молился,

   Он не ведал-де поста,

   Не путем-де волочился

   Он за матушкой Христа.

   Но пречистая сердечно

   Заступилась за него

   И впустила в царство вечно

   Паладина своего.

  

   Своеобразная история полового извращения, известного под именем фетишизма, наблюдавшегося нередко в самых разнообразных формах во времена аскетического средневековья. И своеобразное освещение этой истории, выдержанное Пушкиным совершенно в духе того же средневековья. Такова была тема, и таково исполнение в первоначальном замысле. Но постепенно образ бедного рыцаря все больше растет, светлеет, облагораживается, болезненные извращения отпадают, и в окончательной редакции перед нами - восторженный и смелый духом мечтатель, "полный чистою любовью, верный сладостной мечте".

   В черновиках Пушкина, в набросках его первоначальных замыслов мы иногда наталкиваемся на странные низины, на стоячие темные болотца, совершенно неожиданные для Пушкина и говорящие, что первоначальные, так сказать, жизненные его настроения, соответствовавшие начальным стадиям творчества, не бывали лишены настроений вполне упадочного характера. В одном черновом наброске, относящемся к 1823 году {Академич<еское> изд. соч. Пушкина. Т. III. Примеч. С. 353.}, поэт пишет:

  

   Придет ужасный миг, - твои небесны очи

   Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,

   Молчанье вечное твои сомкнет уста,

   Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,

   Где прадедов твоих почиют мощи хладны;

   Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,

   В обитель скорбную сойду я за тобой

   И сяду близ тебя, печальный и немой...

   Лампада бледная твой бледный труп осветит...

   Коснусь я хладных ног, к себе (обняв) их на колени

   Сложу и буду ждать... Чего?

   Чтоб силою мечтанья моего

   У ног твоих...

  

   До жути странные, совершенно некрофильские настроения. И это не единичное место. В 1826 году Пушкин пишет монолог князя, идущего лунною ночью на свидание с русалкою, - может быть, первоначальный набросок "Русалки" {Там же. Т. IV. С. 221.}³⁶:

  

   Дыханья нет из бледных уст - но сколь

   Пронзительно сих влажных, синих уст

   Прохладное лобзанье без дыханья -

   Томительно и сладко - в летний зной

   Холодный мед не столько сладок жажде.

   Когда она игривыми перстами

   Кудрей моих касается - тогда

   Какой-то хлад, как ужас, пробегает

   Мне голову, и сердце громко бьется,

   Томленьем и любовью замирая,

   И в этот миг я рад оставить жизнь -

   Хочу стонать и пить ее лобзанья...

  

   Совершенно бодлеровские настроения... И нет, конечно, никакого сомнения, что, не брось Пушкин этих первоначальных замыслов, возьмись он за их дальнейшую обработку - и не осталось бы следа от всего этого декадентства и перед нами были бы стихотворения, полные обычной для Пушкина ясности духа и нетревожной целомудренности.

  

  

   Подлинная, глубокая и ясная жизнь - в этом мире светлой красоты, высокого душевного благородства и незатемняемого страстью сознания. И вдруг откуда-то далеко снизу, из того, другого плана, назойливые, требовательные вопросы:

  

   Зачем так звучно он поет?

   Напрасно ухо поражая,

   К какой он цели нас ведет?

   О чем бренчит, чему нас учит?

   Зачем сердца волнует, мучит,

   Как своенравный чародей?

   Как ветер, песнь его свободна.

   Зато, как ветер, и бесплодна:

   Какая польза нам от ней?

  

   Как дико, как чуждо должны звучать эти вопросы для "сына небес", окруженного беспредельною, сверкающею стихией красоты, упоенно внимающего "хору светлых привидений".

   Цель? Польза? При чем тут цель? Какой тут может быть разговор о пользе? "Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?" "Чадам праха", лишенным счастья жить на высотах, этот светлый мир может только "волновать, мучить сердца", возмущать душу "бескрылым желаньем". Учить их? Давать им "смелые уроки"? Это совсем не дело поэта. А вот его дело: "глаголом жги сердца людей!" {См. выше: "Пушкин и польза искусства".}.

   Все это делает вполне понятным и заслуживающим полнейшего доверия столь часто встречающееся у Пушкина утверждение, что пишет он исключительно для самого себя.

  

   На это скажут мне с улыбкою неверной:

   "Смотрите, - вы поэт уклонный, лицемерный.

   Вы нас морочите. Вам слава не нужна.

   Смешной и суетной вам кажется она:

   Зачем же пишете?" - Я? для себя! - "За что же

   Печатаете вы?" - Для денег. - "Ах, мой боже!

   Как стыдно!" - Почему ж?..

  

   И это все время упорно твердит Пушкин. "Твой труд тебе награда, им ты дышишь, а плод его бросаешь ты толпе, рабыне суеты". "Ты царь. Живи один" и т. д., и т.д. Что поклонение, всеобщее признание, слава, всевозможные памятники, рукотворные и нерукотворные?

  

   Иная, высшая награда

   Была мне роком суждена;

   До гроба счастие отныне -

   Мечтанья неземного сна.

  

   Это, конечно, вовсе не значит, что Пушкин в жизни относился к славе и поклонению с полнейшим равнодушием, - он мог раздражаться на отрицательные о себе отзывы, мог самолюбиво замыкаться в себе, наблюдая всеобщее охлаждение читательской публики. Но все это происходило там, в низшем плане, в плане реальной жизни. В верхнем плане, в плане творчества, это был "смешной и суетный" вздор, на который и взгляда-то не хотелось бросить со своих высот.

   Мир "светлых привидений", в котором живет поэт, как будто является отрицанием нашего низменного, земного мира. Однако он в то же время весь целиком коренится именно в этом нашем мире - совсем так же, как жизнь эллинских божеств.

   Перед нами не какой-нибудь романтический потусторонний мир, обесценивающий нашу землю, как, например, у Лермонтова: "И долго на свете томилась она, желанием чудным полна, и звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли"³⁷. Нет, это наш мир, земной мир, но только уярченный, просветленный, облегченный, - та гомеровская "легчайшая жизнь" - "rheiste biote", - которою живут эллинские боги. Она-то грезится Пушкину, она властно постулируется его сознанием как необходимая принадлежность самого бессмертия.

  

   Конечно, дух бессмертен мой!

   Но, улетев в миры иные,

   Ужели с ризой гробовой

   Все чувства брошу я земные,

   И чужд мне станет мир земной?

   Ужели там, где все блистает

   Нетленной славой и красой,

   Где чистый пламень пожирает

   Несовершенства бытия,

   Минутных жизни впечатлений

   Не сохранит душа моя?

   Не буду ведать сожалений,

   Тоску любви забуду я...

   Любви! Но что же за могилой

   Переживет еще меня?

   Во мне бессмертна память милой, -

   Что без нее душа моя?

   (1822 г.)³⁸

  

   И там, за могилой, поэту нужен этот, земной мир, - и вот даже до каких мелочей: "Мой дух к Юрзуфу прилетит". И Пушкин заключает это стихотворение, в черновом своем виде гораздо более глубокое и интимное, чем в напечатанном при его жизни отрывке, - так:

  

   Мечты поэзии прелестной,

   Благословенные мечты!

   Люблю ваш сумрак неизвестный

   И ваши тайные цветы!

   Зачем не верить вам, поэты?

  

   Поэт пристально вглядывается в жизнь и сквозь грубую ее оболочку как будто прозревает утонченную ее сущность, лишенную "несовершенств бытия". Есть у Пушкина черновой набросок: "Лишь розы увядают, амвросией дыша..." Основной черновик набросан Пушкиным на французском языке, и он гораздо тоньше и художественнее, чем последующий русский набросок. Беспорядочно написаны стихи и отдельные слова (набросок опубликован в академическом издании сочинений Пушкина, т. IV, примечания, с. 284). Привожу их в размещении Брюсова (Соч. Пушкина под ред. Брюсова, Гос. изд. 1920, с. 255) с поправками и дополнениями по тексту академического издания:

  

   Quand la rose soudain a terminé sa vie

   Au front du convive, au banquet...

   Soudain ce détachant de sa tige natale,

   Comme un léger soupir, sa douce âme s'exhale

   Dans les aires... voltige...

   Aux rives d'Elysée ses mânes parfumes

   Fleurissent...

   Charment du doux

   Léthé les bords inanimés...

   (Когда роза внезапно оканчивает свою жизнь на челе гостя, на пиршестве... Внезапно, отделяясь от родного стебля, как легкий вздох, испаряется ее нежная душа... Порхает в воздухе... На берегах Элисия ее благоуханная тень цветет... чарует безжизненные берега Леты...)

  

   Своеобразный мир "светлых привидений", светящихся "теней", включающий в себе тончайший экстракт жизни. М. О. Гершензон в своей статье "Тень Пушкина"³⁹ указывает, как часто употребляет Пушкин это слово "тень", какой реальный, объективный смысл он вкладывает в это слово. Гершензон думает, что Пушкин, умозаключая из данных опыта, отрицал загробную жизнь, но, умозаключая из потребностей воли, признавал ее - и именно в виде существования "тени", тесно связанной с существом нашей земной жизни. Эти выводы Гершензона недоказательны и совершенно произвольны. У нас нет решительно никаких данных, чтобы утверждать что-нибудь о подлинной вере Пушкина в его "тени". Однако пускай нет веры в их реальность. Творческим сознанием поэта они все время ощущаются, перед глазами поэта все время - эта просветленная, невыразимо прекрасная жизнь, -

  

   Где чистый пламень сожигает

   Несовершенство бытия, -

  

   такая, как будто наша, земная, и в то же время так непохожая на темную нашу жизнь.

   И что должен был испытывать поэт, спускаясь с этих "таинственных вершин"⁴⁰ в низины реальной жизни, наблюдая себя и всех кругом в их отталкивающей, темной конкретности?

  

   И с отвращением читая жизнь мою,

   Я трепещу и проклинаю,

   И горько жалуюсь, и горько слезы лью...

  

   В этом стихотворении "Воспоминание" обычно видят какой-то "покаянный псалом", выражение морального какого-то раскаяния. Но это совсем не так. Стихи эти - тоска олимпийского бога, изгнанного за какой-то проступок с неба на темную землю и рвущегося мечтой к лучезарной своей родине.

  

  

   В этом верхнем плане, в этом мире "светлых привидений", творимом для себя художником, все - благо, все - красота и свет. И чем больше в нем переживается разнообразнейших чувств, тем этот мир разнообразнее, многоцветнее. Любимое название Пушкина в критических статьях было: Протей - мифическое божество, каждую минуту принимавшее новый вид, совсем непохожий на прежний⁴¹. И шевелится вопрос: да случайность ли это, что мы до сих пор не можем найти у Пушкина центра, основного нерва его жизнеотношения - того, что Чехов называет "богом живого человека"?⁴² Случайность ли, что каждый исследователь может найти у Пушкина решительно все, чего ему хочется? Был ли у Пушкина этот центр?

  

   Куда ж нам плыть? Какие берега

   Мы посетим? Египет колоссальный,

   Скалы Шотландии иль вечные снега?

  

   Не все ли равно? В том, верхнем, плане все чувства, все переживания одинаково светозарны и одинаково приемлемы для души. Повторять ли умиленно с отцами-пустынниками и женами непорочными православную молитву Ефрема Сирина, метаться ли с протестантским "Странником" в неизбывном ужасе перед своею греховностью, созерцать ли с Данте в католическом аду муки грешников, увенчиваться ли розами на эллинском пиру вместе с Ксенофаном, какая разница?⁴³ Все одинаково ярко и сильно переживается творческою душою поэта в том, верхнем, творческом плане. Но переживалось ли это вправду и человеком в нашем, жизненном, плане?

  

   Иль только сон воображенья

   В пустынной мгле нарисовал

   Свои минутные виденья,

   Души неясный идеал?⁴⁴

  

   И что тут вообще не минутно? Заметим, кстати, что сам Пушкин непременным признаком истинного вдохновения считал "движение минутного, вольного чувства" (рецензия на Делорма, 1831 г.)⁴⁵. И в "Египетских ночах" он рассказывает: "Пылкие стихи - выражение мгновенного чувства - стройно вылетали из уст его".

   Настойчиво и страстно Пушкин всю жизнь отстаивал свободу поэта:

  

   ...ветру и орлу,

   И сердцу девы нет закона.

   Гордись! Таков и ты, поэт,

   И для тебя закона нет.

   Глупец кричит: "куда? куда?

   Дорога здесь!"

   Но ты не слышишь.

   Идешь, куда тебя влекут

   Мечтанья тайные. Твой труд -

   Тебе награда, им ты дышишь...⁴⁶

  

   Мы теперь как будто давно уже отказались от роли этих глупцов, указывающих дорогу художнику; мы не так узки, чтобы непременно требовать от поэта непосредственного гражданского служения. Но мы не в состоянии себе представить, как можно не требовать от художника выявления его мирочувствования, выявления правды жизни, которою он живет. А Пушкин, может быть, и на эти наши требования ответит: "Подите прочь! Я поэт, и для меня нет закона. Предоставьте мне отзываться на впечатления жизни самым фантастическим образом, как того требует мой своенравный гений, и не ждите от меня какой-то правды жизни. Может быть, ее у меня совсем нет, а может быть, и есть, да не про вас!"

   Моя точка зрения на творчество Пушкина в некоторых существенных пунктах совпадает со взглядом на его творчество Белинского в его "пушкинских статьях". Белинский пишет: "Пафос, разлитый в полноте творческой деятельности поэта, есть ключ к его личности и к его поэзии. Первой задачей критика должна быть разгадка, в чем состоит пафос произведений поэта"⁴⁷. И пафос пушкинской поэзии Белинский определяет так: "Пушкин созерцал природу и действительность под особенным углом зрения, и этот угол был исключительно поэтический... Он не знал мук блаженства, какие бывают последствием страстно-деятельного (а не только созерцательного) увлечения живой, могучей мысли, в жертву которой приносится и жизнь, и талант. В истории, как и в природе, он видел только мотивы для своих творческих концепций... Чем совершеннее становился Пушкин как художник, тем более скрывалась и исчезала его личность за чудным, роскошным миром его поэтических созерцаний... Пафос его поэзии был чисто артистический, художнический... Пушкин был по преимуществу поэт-художник и больше ничем не мог быть по своей натуре"⁴⁸ (пятая статья).

   Ницше в своей книге "О происхождении трагедии" вот что говорит о жизнечувствовании древних эллинов. Древний эллин, по мнению Ницше, всегда знал и испытывал страхи и ужасы бытия, ему всегда была близка страшная мудрость о преимуществе небытия перед бытием. Как согласуется светлый мир олимпийских божеств с этою зловещею мудростью? Так же, как восхитительные видения истязуемого мученика - с его страданиями. Чтобы вообще быть в состоянии жить, эллин должен был заслонить себя от ужасов бытия промежуточным художественным миром - лучезарными призраками олимпийцев. Та "гармония" древнего эллина, на которую мы смотрим с такою завистью, вовсе не была простою цельностью и уравновешенностью духа. Гармония гомеровского эллина обусловливалась полнотою погружения в красоту иллюзии, она - цветок, выросший из мрачной пропасти.

   Ницшевское истолкование мирочувствования древнего эллина глубоко неверно. Силою, обусловливавшею приятие жизни и жизнерадостность древнего (дотрагического) эллина, была не сила иллюзии, не сила художественного творчества, а сила жизни (подробно об этом см. мою книгу: "Аполлон и Дионис. О Ницше", "Живая жизнь", часть вторая). Но ницшевское изображение своеобразного процесса художественного "приятия жизни", симулирующего здоровую жизнерадостность и бодрость духа, удивительно приложимо в отношении к Пушкину. У Пушкина мы наблюдаем не жадную влюбленность в грубую, реальную живую жизнь, как у Гомера и вообще дотрагического эллина, как у Гете, Льва Толстого, Рабиндраната Тагора, Уолта Уитмена. Пушкин не умел жить среди живой жизни и любить ее, он от нее спасался в мир "светлых привидений". Гармония Пушкина именно обусловливалась полнотою погружения в красоту иллюзии, поэзия его именно была цветком, выросшим из мрачной пропасти {Очень интересен и своеобразен взгляд на Пушкина недавно умершего Ф. К. Сологуба. Незадолго до смерти, 8 сентября 1927 г., он писал мне о Пушкине: "Быть может, нам еще рано разделываться с блистательным, но лживым гением, лукаво совершившим большое, но пародийное дело: попытка создать легенду об императорско-помещичьей России, которую он сам ненавидел, и покрыть лживым блеском природу и жизнь, которые были для него безнадежно пусты, но о которых он находил такие превосходные слова".}.

   Такое понимание поэзии Пушкина, может быть, окажется более согласующимся и с социальными корнями его творчества.

  

  

   Впервые: Красная новь. 1929. No 2. С. 200-221. Вошло в книгу: Вересаев В. В. В двух планах: Статьи о Пушкине. М., 1929. С. 130-172. Печатается по: Вересаев В. В. Загадочный Пушкин / Сост. и коммент. Ю. У. Фохт-Бабушкина. М., 1996. С. 265-295 (с исправлением некоторых неточностей по изданию 1929 г.).

  

   Вересаев Викентий Викентьевич (наст, фамилия Смидович; 1867-1945) - писатель, литературовед.

   Начав свой путь с участия в народническом, а потом в марксистском движении, Вересаев после поражения революции 1905-1907 гг. испытывает разочарование в перспективах политической борьбы и приходит к созданию новой "философии жизни", предполагающей "терпимое и любовное уважение" к жизни как она есть (Вересаев В. В. Полн. собр. соч. М., 1928. Т. 5. С. 18). С наибольшей полнотой концепция Вересаева воплотилась в его литературно-философском исследовании "Живая жизнь" (часть I: "О Достоевском и Льве Толстом" - 1910; часть II: "Аполлон и Дионис. (О Ницше)" - 1914). После Октябрьской революции писатель, в попытках найти духовную опору в круговороте политических перемен, с особой интенсивностью начал заниматься Пушкиным. В 1929 г. он признавался: "Я не исследователь и не критик по специальности. Если я брался за какую-нибудь исследовательскую или критическую тему, то потому, что к теме этой меня приводила общая линия моих исканий. <...> Эта же линия привела меня к Пушкину. В нем я думал найти самого высшего, лучезарно-просветленного носителя "живой жизни", подлиннейшее увенчание редкой у человека способности претворять в своем сознании жизнь в красоту и радость. В процессе моей работы над Пушкиным я убедился, что мой подход к нему был совершенно неправилен, что я в нем не найду того, чего искал" (Вересаев В. В. Загадочный Пушкин. С. 181).

   Заключение Вересаева о том, что два облика Пушкина - жизненный и творческий - бесконечно удалены друг от друга, сказалось наиболее эпатирующим образом в цикле коротких рассказов под общим заглавием "Поэт. (Комментарии)" (Красная новь. 1924. No 2). Результатом размышлений писателя о Пушкине-поэте и Пушкине-человеке явились также книга статей под говорящим названием "В двух планах" (1929) и получивший широкую известность литературно-документальный монтаж "Пушкин в жизни" - "систематический свод подлинных свидетельств современников", как определяет эту книгу сам Вересаев (М., 1926-1927. Вып. 1-4; 6-е изд. - М., 1936. T. 1-2). В советской печати "Пушкин в жизни" сразу же был подвергнут критике и за отсутствие должной проверки источников, и за "идейные промахи" (свод отзывов см.: Библиография произведений А. С. Пушкина и литературы о нем: 1918-1936. Л., 1973. Ч. 2. С. 78, 89, 146). Не менее бурную реакцию вызвали работы Вересаева о Пушкине среди литераторов русского зарубежья. Так, например, отрицательно отозвался о книге "В двух планах" Ходасевич в журнале "Современные записки" (1931. Кн. XLIV). Отвечая на предъявленные ему со стороны Вересаева обвинения в абсолютизации биографического метода, Ходасевич утверждал: "Таких нелепостей я не писал, и подозревать меня в "наивном автобиографизме" чрезвычайно наивно. Еще наивнее - выдвигать обратный догмат: об абсолютной антибиографичности Пушкина" (Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. М., 1996. Т. 2. С. 498). Еще резче отозвался он о "Пушкине в жизни" (Последние новости. 1927. 13 янв.). Говоря о том, что Вересаев целенаправленно отсекает все поэтические признания Пушкина, дабы на основе посторонних свидетельств представить его себе и читателю как "живого человека", Ходасевич писал: "Тут и лежит его основная ошибка. Оторванный от своего творчества, состоящий только из "характера, настроений, наружности, одежды", воспроизведенных по противоречивым, часто лживым, а еще чаще - близоруким записям современников, - Пушкин предстает в этой книге вовсе не "совершенно как живой", а напротив - совершенно как мертвый. Пушкин без творчества - живой труп" (Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. М., 1996. Т. 2. С. 143). Ср. также скептическое замечание о "двупланном" Пушкине в статье С.Н.Булгакова "Жребий Пушкина".

  

   ¹ См.: Чуковский К. Уот Уитмен: Поэзия грядущей демократии. М.; Пг., 1923. С. 49-50.

   ² Цитата из письма Достоевского к А. Е. Врангелю от 9 ноября 1856 г. (Достоевский. Т. 28. Кн. 1. С. 244).

   ³ Наст. том, с. 99.

   ⁴ Атараксия (греч. ataraxia - невозмутимость) - состояние душевного покоя и освобождения от всех тревог, которое рассматривалось многими древнегреческими философами как главная цель человека.

   ⁵ Из стихотворения "Красавица" (1832).

   ⁶ Под этим редакторским заглавием печаталось во многих изданиях XIX в. стихотворение "Отцы-пустынники и жены непорочны..." (1836).

   ⁷ Стихотворения "На статую играющего в свайку" и "На статую играющего в бабки" (1836).

   ⁸ См. примеч. 15 на с. 695.

   ⁹ Цитата из письма к Дельвигу, написанного Пушкиным в 1824 г. для альманаха "Северные цветы". Напечатано в 1826 г. под названием "Отрывок из письма к Д." (VIII, 438).

   ¹⁰ Из письма к А. Н. Вульфу от 7 мая 1826 г. (XIII, 275).

   ¹¹ Из письма к жене от 25 сентября 1835 г. (XVI, 50).

   ¹² Стихотворение "Когда в объятия мои...", написанное в 1828 г., никак не могло относиться к H. H. Гончаровой, ставшей женою Пушкина в феврале 1831 г. (см.: Сандожирская В. Б. О датировке стихотворения "Когда в объятия мои..." // ПИМ. Т. 4. С. 354-361). По-видимому, так же обстоит дело и со стихотворением "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...", оригинально разрабатывающим традиционный мотив антологической лирики и датируемым в некоторых копиях 1830 г. (см.: Ботвинник H. M. О стихотворении Пушкина "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем..." // Временник Пушкинской комиссии. 1976. Л., 1979. С. 147-156).

   ¹³ Эти слова Брюллова приводит А. О. Смирнова в своих "Автобиографических записках" (П. в восп. Т. 2. С. 155).

   ¹⁴ Цитата из посмертно изданной книги Ницше "Воля к власти" (1906). Ср.: Вересаев В. В. Аполлон и Дионис. (О Ницше). М., 1924. С. 116.

   ¹⁵ Из письма к Дельвигу от 4 ноября 1830 г. (XIV, 121).

   ¹⁶ Цитаты из письма к Плетневу в ноябре-декабре 1822 г., из письма к Дельвигу от 16 ноября 1823 г. и, вероятно, слегка измененные слова из письма к брату Л. С. Пушкину от 20-х чисел ноября 1824 г. (XIII, 53, 75, 123).

   ¹⁷ В современных изданиях это письмо датируется 10-ми числами января 1836 г.

   ¹⁸ Это стихотворение Архилоха Вересаев включил в обширную подборку собственных переводов из древнегреческой лирики (опубликована под общим заглавием "Эллинские поэты" в 1929 г., в качестве 10-го тома Полн. собр. соч. Вересаева).

   ¹⁹ Цитата из письма Жуковского к И. И. Дмитриеву от 12 марта 1837 г. (РА. 1866. Стб. 1642).

   ²⁰ Статья Иванова-Разумника "Евгений Онегин", впервые опубликованная в 1907 г. (Венгеров. Т. 3. С. 205-234), была полностью воспроизведена в издании: Иванов-Разумник. Сочинения. Пг., 1916. Т. 5. С. 48-113.

   ²¹ Цитируется переложение пушкинского стихотворения "Дар напрасный, дар случайный... ", выполненное поэтом И. П. Клюшниковым, который обычно подписывал свои стихотворения псевдонимом "Ф" (отсюда отмеченная Вересаевым путаница в инициалах):

  

   Дар мгновенный, дар прекрасный,