Главная » Книги

Вяземский Петр Андреевич - Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева, Страница 3

Вяземский Петр Андреевич - Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева


1 2 3

еще французский, - не очень ласково приветствовал первые опыты Пушкина, а особенно поэму его "Руслан и Людмила". Он даже отозвался о ней колко и несправедливо. Вероятно, отзыв этот дошел до молодого поэта, и тем был он ему чувствительнее, что приговор исходил от судии, который возвышался над рядом обыкновенных судей и которого, в глубине души и дарования своего, Пушкин не мог не уважать22. Пушкин в жизни обыкновенной, ежедневной, в сношениях житейских был непомерно добросердечен и простосердечен. Но умом, при некоторых обстоятельствах, бывал он злопамятен, не только в отношении к недоброжелателям, но и к посторонним и даже к приятелям своим. Он, так сказать, строго держал в памяти своей бухгалтерскую книгу, в которую вносил он имена должников своих и долги, которые считал за ними. В помощь памяти своей он даже существенно и материально записывал имена этих должников на лоскутках бумаги, которые я сам видал у него. Это его тешило. Рано или поздно, иногда совершенно случайно, взыскивал он долг, и взыскивал с лихвою. В сочинениях его найдешь много следов и свидетельств подобных взысканий. Царапины, нанесенные ему с умыслом или без умысла, не скоро заживали у него. Как бы то ни было, споры наши о Дмитриеве часто возобновлялись, и, как обыкновенно в спорах бывает, отзывы, суждения, возражения становились все более и более резки и заносчивы. Были мы оба натуры спорной и друг пред другом ни на шаг отступать не хотели. При задорной перестрелке нашей мы горячились: он все ниже и ниже унижал Дмитриева; я все выше и выше поднимал его. Одним словом, оба были мы неправы. Помню, что однажды, в пылу спора, сказал я ему: "Да ты, кажется, завидуешь Дмитриеву". Пушкин тут зардел как маков цвет; с выражением глубокого упрека взглянул на меня и протяжно, будто отчеканивая каждое слово, сказал: "Как, я завидую Дмитриеву?" Спор наш этим и кончился, то есть на этот раз, и разговор перешел к другим предметам, как будто ни в чем не бывало. Но я уверен, что он никогда не забывал и не прощал мне моей неуместной выходки. Если хорошенько порыться в оставленных им по себе бумагах, то, вероятно, найдется где-нибудь имя мое с припискою: debet. Нет сомнения, что вспышка моя была оскорбительна и несправедлива. Впрочем, и то сказать, в то время Пушкин не был еще на той вышине, до которой достигнул позднее. Да и я, вероятно, имел тогда более в виду авторитет, коим пользовался Дмитриев, нежели самое дарование его. Из всех современников, кажется, Карамзин и Жуковский одни внушали ему безусловное уважение и доверие к их суду. Он по влечению и сознательно подчинялся нравственному и литературному авторитету их. С ними он не считался. До конца видел он в них не совместников, а старших и, так сказать, восприемников и наставников. Суждения других, а именно даже образованнейших из арзамасцев, были ему нипочем. Со мною любил он спорить: и спорили мы до упаду, до охриплости об Озерове, Дмитриеве, Батюшкове и о многом прочем и прочем. В последнее время он что-то разлюбил Батюшкова и уверил, что в некоторых стихотворениях его можно было уже предвидеть зародыши болезни, которая позднее постигла и поглотила его23. В первых же порах Пушкина, напротив, он сочувствовал ему и был несколько учеником его, равно как и приятель Пушкина Баратынский. Батюшкова могут ныне не читать или читают мало; но тем хуже для читателей. А он все же занимает в поэзии нашей почетное место, которое навсегда за ним останется. Впрочем, с Пушкиным было то хорошо, что предубеждения его были вспышки, недуги не заматерелые, не хронические, а разве острые и мимоходные: они, бывало, схватят его, но здоровая натура очищала и преодолевала их. Так было и в отношении к Дмитриеву: и как сей последний, позднее и при дальнейших произведениях поэта, совершенно примирился с ним и оказывал ему должное уважение, так и у Пушкина бывали частые перемирия в отношении к Дмитриеву. Князь Козловский просил Пушкина перевесть одну из сатир Ювенала, которую Козловский почти с начала до конца знал наизусть. Он преследовал Пушкина этим желанием и предложением. Тот наконец согласился и стал приготовляться к труду. Однажды приходит он ко мне и говорит: "А знаешь ли, как приготовляюсь я к переводу, заказанному мне Козловским? Сейчас перечитал я переводы Дмитриева латинского поэта и английского Попе. Удивляюсь и любуюсь силе и стройности шестистопного стиха его"24.
  

V

  
   В старых бумагах своих отыскал я несколько заметок, в разное время набросанных о Крылове. Считаю нелишним дать им место в настоящей приписке: они могут пополнить очерк мой и досказать уже сказанное мною.
   "В Крылове не люблю мотива, направления, морали или заключения некоторых из басней его. Например, басня: "Сочинитель и Разбойник". В ней, конечно, есть некоторая доля правды; рассказана она живо и мастерзки; конец ее превосходен:
  
   Сказала гневная Мегера -
   И крышкою захлопнула котел.
  
   Последний стих поразительно хорошо удачен и живописен. Но, признаюсь, по моим понятиям, как-то неловко и неблаговидно сочинителю, то есть поэту, выводить рядом на очную ставку разбойника и сочинителя, и еще с тем, чтобы отдать преимущество разбойнику пред сочинителем. Найдутся и без поэта люди, которые охотно выведут такое заключение и подпишут подобный приговор. Нам, людям пера, не подобает мирволить и потакать таким беспощадным осуждениям. По содержанию басни можно предполагать, что Крылов имел в виду Вольтера. Следующие стихи наводят на эту догадку:
  
   И вон опоена твоим ученьем,
   Там целая страна
  
   Полна
   Убийствами и грабежами,
   Раздорами и мятежами
   И до погибели доведена тобой.
  
   По счастью для Вольтера, если есть тут Вольтер, стихи, произносимые Мегерой, довольно плохи. Но будь они и лучше, все не желал бы я видеть, что с согласия Крылова захлопнулась крышка котла над Вольтером или другим великим писателем, хотя и великим грешником. Питаю надежду, что в таком случае и сама Мегера могла найти некоторые обстоятельства, облегчающие вину того, который
  
   Был славою покрытый сочинитель.
  
   Заметим мимоходом, что и здесь не посчастливилось Крылову: стих нехорош и выражение покрытый славою неправильно и неживописно.
   Не нравится мне, хотя и не в такой степени, как предыдущая, и другая басня: "Огородник и Философ". И здесь как будто есть тенденция. Не рано ли у нас смеяться над философами и теми, которые читают, выписывают, справляются, как указано в басне. Правда, автор говорит о недоученном философе. Но всякий ли поймет эту оговорку? Большая часть читателей зарубят себе на памяти одну мораль басни:
  
   А философ
   Без огурцов, -
  
   и придут к заключению, что лучше, выгоднее и скорее в шляпе дело не быть философом. Два эти стиха, выражением и складом своим, так и просятся в пословицы. Тем хуже.
   В басне своей "Метафизик" Хемницер выразил почти ту же мысль; но не так безусловно и, так сказать, осторожное, обдуманнее и художественнее. К тому же он выводит на сцену Метафизика, над которым, по общепринятым понятиям, можно без греха и потрунить".
   "Крылов был вовсе не беззаботливый, рассеянный и до ребячества простосердечный Лафонтен, каким слывет он у нас. Он был несколько, с позволения сказать, неряшлив; но во всем и всегда был он, что называется, себе на уме. И прекрасно делал, потому что он был чрезвычайно умен. Всю жизнь свою, а впоследствии и дарование свое, обделал он умно и расчетливо. Портрет его, оставленный нам Вигелем, в записках его, как и все характеристики его, более или менее пристрастен и недоброжелателен. Краски его иногда живы и верны, но почти всегда разведены желчью. Со всем тем, изображение Крылова, в основе своей, не должно быть совершенно лишено правды и меткости. Самая первоначальная обстановка жизни Крылова может несколько объяснить нам его самого. Он родился, вырос и возмужал в нужде и бедности; следовательно, в зависимости от других. Такая школа не всем удается. На многих оставляет она, по крайней мере, надолго оттиск если не робости, то большой сдержанности. В таком положении весь человек не может выказаться и высказаться; невольно многое прячет он в себе сознательно или бессознательно. Крылов-баснописец, то есть тот Крылов, которого мы знаем и которого будет знать русское потомство, возрос позднее. В доме князя Сергея Федоровича Голицына, барина умного, но все-таки барина, и к тому же, по жене, племянника князя Потемкина, Крылов, по тогдашним понятиям, не мог пользоваться правом личного человеческого равенства с членами аристократического семейства. Он не был в семействе, а был при семействе. Он был учитель, чиновник, клиент, но в этой среде не был свой брат, хотя, может быть, и вероятно, так и было, пользовался благоволением, а пожалуй, и некоторым сочувствием хозяев. Но, во всяком случае, тут, разумеется, было не до рассеянности, не до поэтической беззаботливости, не до возможности держать себя вольно. Нет, тут надобно было более или менее держать себя на часах; оглядываться, приглядываться к лицам и обстоятельствам. Такое умственное и нравственное воспитание оставило по себе на Крылове следы свои; они не совершенно сгладились и тогда, когда судьба, и особенно дарование, вывели его на дорогу более светлую и широкую. В первых авторских трудах его, не исключая и комедий, все еще значатся приметы того, что назовем литературным провинциализмом; сей провинциализм еще здравствует и встречается в печати нашей. В области басни Крылов внезапно переродился, просветлел и разом достигнул высоты, на которой поравнялся со всеми высшими. Но басни и были именно призванием его как по врожденному дарованию, - о котором он сам даже как будто не догадывался, - так и по трудной житейской школе, чрез которую он прошел. Здесь и мог он вполне быть себе на уме; здесь мог он многое говорить, не проговариваясь; мог, под личиною зверя, касаться вопросов, обстоятельств, личностей, до которых, может быть, не хватило бы духа у него прямо доходить. Это ставим ему не в укоризну. Каждый человек по характеру, способностям, по выдержке своей имеет свое орудие и свою определенную местность для действия. Крылов наконец нашел и орудие и место свое. Он остался им верен и владел ими ненарушимо, блистательно и благополучно".
   "Нам известно, что Крылов был страстный игрок в свое время; впрочем, полно, страстный ли? Как-то не верится, чтобы страсть могла пробиться в эту громадно-сплоченную твердыню. Играл он в карты, вероятно, также по хозяйственным расчетам ума. Бывал ли он влюблен? Бывал ли он когда-нибудь молод? Вот вопросы, которые хотелось бы разрешить. Правда, сказал он как нельзя милее:
  
   Любви в помине больше нет,
   А без любви какое уж веселье?
  
   Но и это сказано скорее умом, нежели сердцем, то есть сказано в подражание Лафонтену".
   "Знаем, что в наше время многие мало дорожат художественностью: это не реальность, не вещественная ценность, а умозрительная, условная; это остаток суеверия прежних времен и поколений. Ему нет места в новом порядке вещей. Оно, пожалуй, и так для большинства. Но есть и меньшинство, надобно и о нем подумать и не приносить его беспощадно в жертву силе и числу. Эти немногие, это избранное меньшинство, держатся еще вечных законов искусства и изящных образцов, дошедших до нас наследством от изящной древности. Эти немногие не верят, чтобы это бессмертие достойно и победоносно могло быть заменено новым, свежим бессмертием, новою, свежею истиною, только вчера выпрыгнувшею из головы каких-то доморощенных Юпитеров. Для такого меньшинства Дмитриев останется всегда стихотворцем образцовым. Могут быть, будут и даже найдутся и ныне другие образцы, которые уместятся рядом с старыми, но не выживут их с места. Просвещенный любитель живописи образует картинную галерею свою не из одних произведений одного и того же мастера, одной и той же школы. Он любит и умеет ценить разнообразие кисти. И в литературе найдутся охотники, которые прочтут с удовольствием басню Крылова, но прочтут с удовольствием и басню Дмитриева. Между таковыми знавал я, например, Жуковского, Батюшкова, Дашкова, Блудова и других. Не ставлю Дмитриева выше Крылова; но не ставлю и Крылова выше Дмитриева. Сочувствия мои идут не пирамидально".
   "Мы готовы были признать в Крылове некоторый литературный провинциализм в первых попытках авторской деятельности его. От этой немощи он впоследствии совершенно оправился. Но в отношении житейском, в обращении его все же остались на нем следы первородного провинциализма. Помню, что на одном из заседаний покойной Российской академии кто-то из членов предложил, что не худо было бы академикам чаще собираться для совещания, чтобы придать занятиям более жизни и более прямое направление. Все согласились с этим мнением; согласился и Крылов, но с важностью прибавил к тому: "Разумеется, за исключением почтовых дней". Житель нового Петербурга забыл или не знал, что, по новому порядку, все дни недели дни почтовые и что почта отправляется во все края по нескольку раз в день. Разумеется, тут входили в соображение и лень, и испуг являться часто в академию. Но забавно было, что Крылов оставлял за собою свободными почтовые дни, он, который, вероятно, изо всех смертных наименее пользовался письменною почтою".
  
   Югенгейм, июнь 1870 г.
  

КОММЕНТАРИИ

  
   Впервые литературное наследие П. А. Вяземского было собрано в двенадцатитомном Полном собрании сочинений (СПб., 1878-1896); в нем литературно-критическим и мемуарным статьям отведено три тома (I, II, VII) и, кроме того, пятый том содержит монографию о Фонвизине. Во время подготовки ПСС Вяземский пересмотрел свои статьи, дополнив некоторые из них Приписками, которые содержат ценнейшие мемуарные свидетельства. В то же время необходимо учитывать, что на характере этих дополнений сказались воззрения Вяземского поздней поры. Специально для ПСС он написал обширное "Автобиографическое введение". ПСС не является полным сводом произведений Вяземского; в последние годы удалось остановить принадлежность критику некоторых журнальных статей и его участие в написании ряда других работ (подробнее об этом см.: М. И. Гиллельсон. Указатель статей и других прозаических произведений П. А. Вяземского с 1808 по 1837 год. - "Ученые записки Горьковского государственного университета", вып. 58, 1963, с. 313-322).
   Из богатого наследия Вяземского-прозаика для настоящего издания отобраны, как нам представляется, наиболее значительные литературно-критические работы, посвященные творчеству Державина, Карамзина, Дмитриева, Озерова, Пушкина, Мицкевича, Грибоедова, Козлова, Языкова, Гоголя. В основном корпусе тома выдержан хронологический принцип расположения материала. В приложении печатаются отрывки из "Автобиографического введения", мемуарные статьи "Ю. А. Нелединский-Мелецкий" и "Озеров".
   Учитывая последнюю авторскую волю, статьи печатаются по тексту ПСС; исключение сделано для отрывков из "Автобиографического введения", так как авторская правка по неизвестным причинам не получила отражения в ПСС; во всех остальных случаях разночтения, имеющие отношение к творческой истории статей, приведены в примечаниях к конкретным местам текста.
  

ИЗВЕСТИЕ О ЖИЗНИ И СТИХОТВОРЕНИЯХ ИВАНА ИВАНОВИЧА ДМИТРИЕВА

  
   Вольное общество любителей российской словесности, которому Дмитриев подарил право переиздания своих сочинений, обратилось к Вяземскому с предложением "написать жизнь И. И. Дмитриева к новому изданию стихотворений его и с нею вместе взгляд на его поэзию". От лица комитета, "составленного для сего издания", Н. И. Гнедич писал Вяземскому 15 августа 1821 года: "Вы, милостивый государь, как близко знакомый с почтеннейшим автором, более, нежели кто-либо, знаете главнейшие черты жизни его, а как литератор, отличающийся тонкостию вкуса, более другого чувствуете красоты его произведений и характер, их отличающий. Комитет питается приятною надеждою, что талант ваш, в сем роде испытанный, составит лучшее украшение издания" (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. I, No 5084, л. 100).
   Уже в сентябре 1821 года статья была написана. Однако в предисловии к сборнику, вышедшему лишь в 1823 году, указывалось, что статья Вяземского печатается в сокращенном виде. "Сокращения", как это видно из сопоставления рукописного варианта с напечатанным, а также из писем, были вызваны, в первую очередь, необходимостью смягчить политическую остроту сочинения Вяземского.
   Вяземский, по своему обыкновению, выходил в статье далеко за пределы предмета, который явился поводом для выступления в печати. Он представил читателю краткий обзор истории русского литературного языка от Ломоносова до Карамзина. Предисловии имело шумный успех; сохранилась запись С. Д. Полторацкого: "В начале 1-й части последнего издания (1823) находится прекрасная статья князя П. А. Вяземского о жизни и сочинениях И. И. Дмитриева, принятая в то время с восторженным одобрением в литературном мире" (ГПБ, Q. XVIII. 25-11, л. 92).
   Рукопись испещрена пометами Карамзина, Блудова и А. И. Тургенева, На одной из страниц, по-видимому рукой Блудова, написано. "Ваш слог (разумеется, в статье, которую мы рассматриваем) имеет только внутреннее достоинство: надобно подумать и о наружном; о правильности, опрятности, гармонии и проч. и проч. В этом довольно важном отношении ваши отрывки, небрежно и, без сомнения, наскоро писанные, должны быть не только поправлены, но, так сказать, переправлены" (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. I, No 1025, л. 86). Критические замечания Блудова отражали идейные расхождения внутри арзамасского братства, - это явствует из письма Карамзина к Вяземскому от 29 декабря 1821 г.: "Охота вам вольтерствовать и щелкать в каменную стену: ценсура не пропустит на то и хорошего, и весьма хорошего; и мне будет жаль, и всем, что любит хорошее. Я дерзнул вымарать и деспота: опять, что за охота? Это все сказано и пересказано. Будьте великодушны и притупите жало, останьтесь при одном остроумии" ("Старина и новизна", кн. 1, 1897, с. 121).
   2 октября 1822 года рукопись, исправленная автором, обсуждалась в Вольном обществе любителей российской словесности. "Собрание состояло из 20 литераторов, - сообщал Д. И. Хвостов В. М. Перевощикову,- большею частию известных, но все замолчали. Я попросил шаров, чтобы одобрить сочинение к напечатанию. Все, будучи приверженцы модного вкуса, не согласилися и положили доставить сию тетрадь историографу, чтобы он посоветовал шурину оную исправить" (ИРЛИ, ф. 322, No. 15, л. 120). Обсуждение это свидетельствовало о напряженной борьбе внутри Общества: умеренные его члены, которых было большинство на этом заседании, собирались провалить оппозиционную статью Вяземского; слова Хвостова о том, что он "попросил шаров, чтобы одобрить сочинение к напечатанию", конечно, насквозь ироничны. Однако передовые литераторы во главе с Бестужевым и Рылеевым, несмотря на свое несогласие с некоторыми высказываниями Вяземского (в первую очередь с оценкой творчества Крылова), не допустили забаллотирование статьи, отложили голосование, чтобы в дальнейшем одобрить ее к печати (подробнее об этом заседании Вольного общества см.: "Новое о статье П. А. Вяземского "Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева" - РЛ, 1982, No 3, с. 219-223).
   Узнав о решении членов Вольного общества, Вяземский с негодованием писал Жуковскому 21 декабря 1822 года: "Их кровать не по моему росту; они под самое сердце хотели бы меня подрезать" (РА, 1900, кн. 1, с. 185). Но и в Жуковском Вяземский не встретил сочувствия; обороняясь от его нападок, Вяземский писал ему 9 января 1823 года: "Перейдем теперь к другому обвинению твоему насчет моей биографии, о пристройках, о том, что, слишком часто удаляясь от главного предмета, заговариваюсь. Перекрестись и стыдись! Да что же могло взманить меня и всякого благоразумного человека на постройку, если не возможность пристроек? Неужели рука моя поворотится, чтобы чинно перебирать рифмы Дмитриева?" (Там же, с. 186). Итак, Вяземский считал предисловие к сочинениям И. И. Дмитриева, в первую очередь, удобным случаем для изложения в печати своих общих воззрений на литературу, во многом не совпадавших и порой вступавших в противоречие со взглядами старшего поколения карамзинистов. Вяземский вынужден был снова пересмотреть текст. 2 февраля 1823 года он сообщил А. И. Тургеневу: "Дмитриевскую рукопись начнут списывать с первой недели. Я и так переправленную пришлю опять к вам для доставления Обществу. Или ценсура все пропустит, или ничего не напечатаю, разумеется, здесь. Но тогда переведу ее с помощью других на французский язык и напечатаю в Париже, как памятник нашего варварства" (ОА, т. II, с. 298). До Парижа дело не дошло. Таким образом, предисловие Вяземского о Дмитриеве прошло тройную цензуру: умеренных арзамасцев, членов Вольного общества любителей российской словесности и, наконец, официальную цензуру.
   Купированные фрагменты не были восстановлены Вяземским при подготовке статьи для переиздания в ПСС. Рукописные купюры приводятся ниже в комментариях к соответствующим местам текста.
   В Приписке к статье (1876) старые споры о Крылове и Дмитриеве спроецированы на дальнейший ход развития русской критики; Вяземский обличает критиков, которым "такой-то писатель не нравится потому, что он аристократ", а "другому многое прощается, и многое в нем превозносится, потому что он плебейнее, ближе подходит к разряду разночинцев". Слова Вяземского вызывают в памяти дискуссию о "литературной аристократии", проясняя ее социальную сущность, (см. коммент. на с. 336-338 наст, тома).
   Впервые - И. И. Дмитриев. Стихотворения, ч. I. СПб., 1823, с I-LII. Печатается по изд.: ПСС, т. I, с. 112-166.
  
   1 Когда Ломоносов находился на учении в Марбурге (Германия), он был завербован в Прусский гусарский полк, стоявший в крепости Везель; бежал оттуда и после ряда приключений вернулся в Марбург, а затем в Петербург.
   2 Далее в рукописи следовало: "Да будет нам позволено при этом случае сказать несколько слов о журналах и пользе их хотя для того, что наш поэт (Карамзин.- М. Г.) и сам уважает сию отрасль словесности и что будем отчасти отголоском его мнений. Многие жалуются на изобилие и излишество журналов наших. Такая жалоба и неблагодарна, и несправедлива. Худые журналы, как и все худое, конечно, пользы приносить не могут или приносят малую; но "Собеседник", периодические издания деятельного Новикова, который дал новое и живейшее обращение печатанию и торговле книг, его смелый и свободомыслящий "Живописец", цветущий возраст "Вестника Европы" и еще некоторые журналы более иных книг пробуждали в публике охоту к чтению и разливали из столицы свет образованности и просвещения по отдаленным областям обширного государства. В запасе хорошо иметь, кому можно, богатство в знаках многоценных; но для повседневного употребления должно выбивать монеты мелкие и ручные, которые употребительны в каждом звании и пускаются в обращение с большею удобностию и скоростию. Напрасно жалуются, что журналы завоевали у нас поле словесности, журналы никого не вытесняют и не только не отбивают публики от чтения важнейшего, но издания их и самих журналистов не отвлекают от трудов значительнейших, когда они от природы не поражены тупым бесплодием. Лагарп, Мармонтель, Шиллер были журналистами. У нас Карамзин, издатель разных периодических листов, успел выдать 9 томов "Истории" и около двадцати листов разных сочинений и переводов. Не количество, а качество журналов наших скорее достойно осуждения. Конечно, многие из них не отвечают понятию о европейском журнале и могут, как сказал некто забавно в справедливо, быть названы "Сборниками или коробками с иноземным товаром и кое-какими крохами домашнего изделия". Конечно, журнал, чтобы истинно быть журналом, должен иметь свой решительный цвет, голос, свое исповедание, свое постоянное направление и не быть, по выражению поэта, без образа в лице; но пока наши повременные издания не станут учить нас истинному чтению, будем довольны тем, что учат они грамоте и высказывают хотя изредка признаки общественной жизни" (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. I, No 1025, л. 15-15 об.).
   Этот отрывок непосредственно перекликается с проектом арзамасского журнала (1817), составленным Вяземским, и его рукописью "Мой сон о русском журнале" (см. Гиллельсон, с. 30-31). Однако в условиях аракчеевского режима программа Вяземского, предусматривающая перестройку русской периодической печати по образцу западноевропейской прессы, не только не была осуществима, но даже не могла быть опубликована.
   3 Вяземский критикует риторический характер ранних проповедей Ж.-Б. Боссюэ, родоначальника художественной ораторской прозы во французской литературе XVII в.
   Имеются в виду слова из проповеди Боссюэ: "Cette recrue continuelle du genre humain, je veux dire les enfants qui naissent". <Постоянный рекрутский набор человеческого рода, я хочу сказать дети, которые рождаются> (I. В. Bossuet. Choix de sermons panegyriques et oraisons funebres, v. IV. Paris, 1803, p. 11).
   4 Далее в рукописи следовало: "Батюшков в прекрасной речи своей "О влиянии легкой поэзии на язык" означил пользу, ею принесенную словесности нашей, отразив предубеждения невежества или недоброжелательства. И кому же приличнее было защищать поприще, на коем он с таким успехом и с такою пользою для языка оказал дарование необыкновенное! Каждое мелочное творение Батюшкова, у коего пространнейшее смиренно умещается на нескольких страницах, без сомнения, может перевесить на весах вкуса многие поэмы, трагедии и другие полновеснейшие произведения, кои всею тяжестию славы своей налегают на удивление толпы суеверной и безрассудной" (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 1025, л. 28-28 об.). Здесь имеется в виду речь Батюшкова, читанная при вступлении в Общество любителей русской словесности в Москве в июле 1816 г. В этой речи Батюшков давал оценку творчества И. Д. Дмитриева, совпадавшую в целом с точкой зрения Вяземского: "...остроумные, неподражаемые сказки Дмитриева, в которых поэзия в первый раз украсила разговор лучшего общества; послания и другие произведения сего стихотворца, в которых философия оживилась неувядающими цветами выражения; басни его, в которых он боролся с Лафонтеном и часто побеждал его..." (К. Н. Батюшков. Сочинения. М., 1955, с. 383).
   5 Далее в рукописи следовало: "У нас, сличая переводы с подлинниками стих в стих или слово в слово, имеют обыкновение основывать на этом рабском сравнении степень достоинства перевода, забывая, что мы не можем в рассуждении слога, главной принадлежности всякого литературного произведения, быть законными судиями сочинения, писанного на языке иностранном. Неосновательность таких суждений особенно бывает явною, когда дело идет о Лафонтене, поэте, который славу свою основал на слоге неподражаемом, по мнению законодателей французской словесности, достойных слепой доверенности, когда они судят о своих писателях. Русскому критику можно скорее определить, сохранил ли переводчик в переложении оды Руссо и сатиры Депрео порывы звучности и величавость первого или точность, ясность и резкость последнего; и может ли он с уверительностью решить, что переводчик Лафонтена перенес или не перенес в свои стихи ту прелесть беглую и, так сказать, не подлежащую осязанию иностранца, которую видит опытный знаток часто в насильственном, но Гением изобретенном сочетании слов, в счастливом падении стиха, в смелом, но удачном переносе, во благородствовании выражения низкого или, лучше сказать, простого, ибо никакое слово не бывает ни высоким, ни низким, когда оно поставлено на месте (в словаре нет аристократических разделений), или в обновлении выражения старого и сих оттенках красот, которые положительную цену имеют только там, где они в народном и повседневном обращении. Есть женская красота правильная, классическая, соглашающая мнения всех знатоков природы изящной, но есть миловидность, прелесть условная, частная, о коей могут спорить судии изящного и не соглашаться, но которая не менее того остается красотою несравненною в глазах любовника очарованного и счастливого. Как в творениях природы, так и в творениях искусства бывают прелести, о коих посторонние не могут судить безошибочно. "Если, - говорит Даламберт,- язык французский выйдет когда-нибудь из употребления в разговоре, потомки наши всегда поставят Лафонтена в число великих поэтов, зная уважение наше к нему и боязнию придерживаясь мнения предков. Но разберут ли они прелести сего автора неподражаемого, его свободность, простоту, очарование самой его небрежности? Можно в этом сомневаться. Они в удивлении своем будут верить нам на слово и восхищаться на удачу". А всякий иностранный язык не есть ли для нас язык мертвый? Должно требовать, чтобы достоинство перевода или подражания отвечало на языке нашем понятию о достоинстве подлинника, но придираться к переводчику за то, что он затмил прелесть стиха или притушил тонкость выражения образца своего, есть верх бесстыдства или невежества, а хвалить перевод более подлинника, разумеется, в отношении одного слога, есть самохвальсти непростительное. Французы не так взыскательны, как мы; будь перевод хорошо писан на языке французском, они не пойдут искать близок ли он к подлиннику или нет. В переводах удерживают они одну сущность, а о принадлежностях не заботятся. Немцович, Нестор польской словесности, рассказывал, что во время пребывания своего в Париже, застав однажды Лагарпа за переводом отрывка из "Лузиады", оказал он ему удивление, что при разнообразии своих познаний успел он научиться и португальскому языку. "Как вы еще молоды, - отвечал Лагарп, - хороший словарь, терпение, здравый смысл, и можно переводить со всякого известного языка" (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. I, No 1025, лл. 30-35 об.).
   Взгляд на искусство перевода Вяземский уточнил несколько лет спустя в предисловии к своему переводу романа Б. Констана "Адольф": "Переводы независимые, то есть пересоздания, переселения душ из иностранных языков в русский, имели у нас уже примеры блестящие и разве только что достижимые: так переводили Карамзин и Жуковский. Превзойти их в этом отношении невозможно, ибо в подражании есть предел неминуемый. Переселения их не отзываются почвою и климатом родины. Я, напротив, хотел испытать, можно ли, повторяю, не насильствуя природы нашей, сохранить в переселении запах, отзыв чужбины, какое-то областное выражение" (Б. Констан. Адольф. СПб., 1831, с. XXVI-XXVII).
   6 Речь идет о дидактических описательных поэмах французского поэта Ж. Делили "Сады", "Сельский житель" и английского поэта Д. Томсона "Времена года".
   7 Имеется в виду Никола Фуке виконт де Во - генеральный контролер (министр) финансов Франции, покровитель писателей (Мольера, Лафонтена и др.). Обвиненный во взяточничестве, Фуке был арестован в 1661 г. и последние годы жизни провел в крепости. Лафонтен написал элегию "К нимфам в Во" (1662) и "Оду королю..." (1663), в которых выразил сочувствие Фуке, чем вызвал неудовольствие Людовика XIV; писателя выслали в Лимож (город, расположенный в 375 километрах от Парижа).
   8 Охлаждение Людовика XIV к Расину было вызвано, в первую очередь, тем, что писатель не скрывал своих симпатий к янсенизму, религиозному течению, гонимому церковью и королем. Кроме того, существовало предание, что король разгневался на Расина за "Записку о народной нищете", которую писатель якобы передал фаворитке короля мадам де Ментенон.
   9 Вяземский имеет в виду предисловие ("De l'apologue") к сборнику басен А.-В. Арно, в котором рассматриваются особенности этого жанра. Арно выделяет французских баснописцев Лафонтена, Ламотта и Флориана, отмечая их стремление определить своеобразие басенного творчества. Лафонтен, по словам Арно, ясно обозначил цель, к которой должен стремиться баснописец, и указал средства, с помощью которых он может ее достигнуть (А. V. Arnault. Fables. Paris, 1812, p. V).
   10 Далее в рукописи следовало: "Сказка, - говорит Мармонтель, - есть в отношении к комедии то же, что эпопея в отношении к трагедии. Как в басне, так и в сказке поэт повествует, но баснописец живет в вымышленном мире, и мы довольствуемся, когда намекает он нам о существенном. Сказочник живописует истину, лица и нравы, которые у каждого в глазах, и тем строже должен он быть в выборе красок, положений и действий, ибо зрители имеют случай и право судить строже о его искусстве. Чудесность, любимая приманка воображения, может служить ему только принадлежностию, а не основою творения его и не успешнейшим средством к подстреканию любопытства. Отступи он от верности, и картина его, подобно непохожему портрету, лишается главного достоинства, как ни будь он, впрочем, искусно и красиво писан. В слоге предстоит ему также труднейшая цель, он говорит о нас и за нас, и каждое слово неуместное, как звук нестройный, оскорбляет слух и не тонкого знатока. В творениях искусства верх мастерства есть изящное изображение обыкновенного и повседневного. Принятый язык трагедии, в коей действуют герои и род людей, отделенных от нас, скорее постигается поэтами, нежели язык комедии, в коей наши ежедневные привычки, приключения, разговоры переносятся на сцену. В эпической поэме, где песнопевец говорит за тех же героев или богов, которые говорят не по-нашему, в басне, где поэт говорит за животных и за неодушевленные предметы, которые никак не говорят, и тот и другой достигают цели, когда говорят хорошо; в комедии и сказке того недовольно, должно говорить еще верно и близко к природе не условной, а существенной. Все свойства поэта украшают сказочника, но при них требуются еще свойства тонкого наблюдателя и приятного нравоучителя" (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. I, No 1025, лл. 46 об. - 47 об.) Формулировка Вяземского "изящное изображение обыкновенного и повседневного" отражает эстетический канон карамзинизма. Но Вяземский не ограничивается этим положением. Настойчивое подчеркивание того, что в сказке (в те времена сказкой именовали стихотворную повесть на современную тему) автор должен быть верен действительности, природе существенной, а не условной, указывает на эстетические поиски критика: канун реализма в литературе был кануном реалистической эстетики.
   11 Сумароков П. П. - журналист и поэт; писал, в основном, басни, эпиграммы и стихотворные сказки в традициях сатирической и ироикомической поэзии.
   12 Имеется в виду неоконченная "богатырская сказка" Карамзина "Илья Муромец".
   13 Вяземский называет сказкой стихотворение Батюшкова "Странствователь и домосед".
   14 "Московский Меркурий" (1803) - журнал, который издавал карамзинист П. И. Макаров; "Цветник" (1809-1810) - журнал Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, выходивший под редакцией А. П. Бенитцкого и А. Е. Измайлова.
   15 Ривароль Антуан - французский писатель-публицист, остроты и афоризмы которого стали "крылатыми словами"; Кребильон (Кребийон; Проспер Жолио - французский драматург, пьесы которого, лишенные истинно трагического содержания, отразили кризис дворянской культуры XVIII в.
   16 Выход в свет сатир французского поэта и теоретика классицизма Никола Буало-Депрео в 1666-1667 гг., а также его "Поэтического искусства" (1674) вызвало полемическое выступление писателей, представителей прециозной поэзии, сочинения которых были подвергнуты осмеянию (Котен, Прадон, Бурсо, Кора, Карель де Сент-Гард и др.). Подробнее об этом см.: Marcel Hervier. L'art poetique de Boileau. Paris, 1938, pp. 22-28.
   17 Строка из перевода И. И. Дмитриева "Послание от английского стихотворца Попа к доктору Арбутноту" (1798).
   18 Усеченная строка из сатиры И. И. Дмитриева "Чужой толк" (1794).
   19 Фонтенель Бериар Ле Бовье де - французский писатель, предшественник просветителей; в рукописи вместо его имени значится имя Вольтера, исключенное из печатного текста по цензурным соображениям. О настороженном отношении русского правительства к Вольтеру и его произведениям см.: М. П. Алексеев. Библиотека Вольтера в России. - В кн.: "Библиотека Вольтера". М.-Л, 1961.
   20 "Дедушкой Крыловым" баснописец впервые назван в стихотворении Вяземского "На радость полувековую...", сочиненном на пятидесятилетний юбилей И. А. Крылова (см. т. I наст. изд).
   21 8 марта 1824 г. Пушкин писал Вяземскому: "Жизни Дмитриева" еще не видал. Но, милый, грех тебе унижать нашего Крылова. Твое мнение должно быть законом в нашей словесности, а ты по непростительному пристрастию судишь вопреки своей совести и покровительствуешь черт знает кому. И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова, все его сатиры - одного из твоих посланий, а все прочее первого стихотворения Жуковского. Ты его когда-то назвал Le poete de notre civilisation <"Поэт нашей образованности">, быть так, хороша наша civilisation!" Подробнее об отношении Вяземского к Крылову см. в коммент. к статье "Жуковский. - Пушкин. - О новой пиитике басен".
   22 В предисловии ко второму изданию поэмы Пушкин, имея в виду И. И. Дмитриева, писал: "Долг искренности требует также упомянуть и о имени одного из увенчанных, первоклассных отечественных писателей, который, прочитав "Руслана и Людмилу", сказал: "Я тут не вижу ни мыслей, ни чувств". Другой (а может быть, и тот же) увенчанный, первоклассный отечественный писатель приветствовал сей первый опыт молодого поэта следующим стихом: "Мать дочери велит на эту сказку плюнуть". Подробнее об отношениях Пушкина и Дмитриева см.: Г. П. Макогоненко. Пушкин и Дмитриев (РЛ, 1966, No 4, с. 19-36).
   23 Слова Вяземского находят подтверждение в многочисленных критических заметках Пушкина на второй части "Опытов в стихах и прозе" К. Н. Батюшкова. Современный исследователь датирует эти пометы на полях 1821-1824 гг. (В. В. Сандомирская. К вопросу о датировке помет Пушкина во второй части "Опытов" Батюшкова. - "Временник Пушкинской комиссии, 1972". Л., 1974, с. 16-35).
   24 Речь идет о десятой сатире Ювенала ("Всюду, во всякой стране, начиная от города Гадов..."), посвященной тщете безмерных желаний богатства, власти и славы. Пушкин перевел несколько строк этой сатиры ("От западных морей до самых врат восточных..."); в незаконченном послании к П. Б. Козловскому ("Ценитель умственных творений исполинских...") Пушкин писал:
  
   Я приготовился бороться с Ювеналом,
   Чьи строгие стихи, неопытный поэт,
   Стихами перевесть я было дал обет.
   Но, развернув его суровые творенья,
   Не мог я одолеть пугливого смущенья...
  
   Козловский П. Б. - дипломат, литератор, сотрудник пушкинского "Современника". См. некролог "Князь Петр Борисович Козловский" (1840), написанный Вяземским (ПСС, т. II, с. 285-294). Пушкин имеет в виду два перевода Дмитриева: "Сокращенный перевод Ювеналовой сатиры о благородстве" ("Скажи мне, Понтикус, какая польза в том..."), то есть восьмой сатиры Ювенала ("Что в родословных за толк? Что пользы, Понтик, считаться..."), и "Послание от английского стихотворца Попа к доктору Арбутноту".
  

Другие авторы
  • Полетаев Николай Гаврилович
  • Ахшарумов Владимир Дмитриевич
  • Соррилья Хосе
  • Одоевский Александр Иванович
  • Слепушкин Федор Никифорович
  • Дризен Николай Васильевич
  • Вяземский Павел Петрович
  • Дюкре-Дюминиль Франсуа Гийом
  • Григорович Василий Иванович
  • Долгоруков Иван Михайлович
  • Другие произведения
  • Йенсен Йоханнес Вильгельм - Ледник
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Литературные мечтания
  • Волошин Максимилиан Александрович - Б. Таль. Поэтическая контр-революция в стихах М. Волошина
  • Минаев Иван Павлович - Львиный остров
  • Шекспир Вильям - Веселые уиндзорския жены
  • Ольденбург Сергей Фёдорович - Предисловие к сборнику "Индийские сказки"
  • Груссе Паскаль - Через океан
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Сказка о том, кто ходил страху учиться
  • Брюсов Валерий Яковлевич - Фиалки в тигеле
  • Мерзляков Алексей Федорович - Селадон и Амелия
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 325 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа