Вяземский Петр Андреевич - О жизни и сочинениях В. А. Озерова

нный ее приход. Первые три действия исполнены движения и жизни. Спор Пирра и Агамемнона выдержан с большим искусством; явление Гекубы с Улиссом сильно и красноречиво; беседы матери с дочерью до высшей степени трогательны. Четвертый акт есть дань принужденная самовластию обычая, определившего трагедии пять действий. Последний силен трагическою занимательностию. Добровольная смерть Поликсены есть счастливая, хотя и романическая развязка, и следующее за тем последнее явление нимало не охлаждает действия, произведенного смертию Поликсены. Кассандра, сестра несчастной жертвы неистовых греков, в пророческом исступлении предсказывает им ожидающие их бедствия и некоторым образом мирит зрителей с жестокими богами, осудившими все ее семейство на безутешное страдание. В последних словах Нестора, заключающих трагедию, мы слышим отголосок души поэта. Обманувшийся во многих надеждах, растерзанный в живейших чувствах сердца, он взором разочарованным глядел на жизнь и с удовольствием думал о смерти, спокойном убежище утомленных странников земли. Сии стихи, последние из известных, оставшихся по нем, как песнь лебедя, предсказывающая его кончину, скрывают тайное предчувствие ужасной судьбы, омрачившей запад жизни чувствительного поэта. В деревне начал он "Медею" и написал уже три действия; но что с ними сделалось, неизвестно. Сказывают, что в припадке уныния кинул он их в огонь. Еще были у него заготовлены два плана новых трагедий: "Вельгарда Варяга, мученика при Владимире" и "Осады Дамаса". В последней намеревался он подражать одной английской трагедии. Судьба и люди не дозволили ему обогатить наш театр и усовершенствовать трагическое искусство, некоторым образом родившееся и умершее с ним. Излишним кажется доказывать, что ни Княжнин, ни Сумароков не были его образцами, и смешно напоминать, что произведения, последовавшие за его трагедиями, не имеют никакого с ними сходства. Лучшие из первых и последних слеплены с одного образца и могут почесться мертвыми подражаниями французской классической трагедии, в которых иногда кое-как сохранены узаконенные условия, проповедуемые драматическими пиитиками. Трагедии Озерова занимают между ними средину и в самых погрешностях своих представляют нам отступления от правил, исполненные жизни и носящие свой образ. Они уже несколько принадлежат к новейшему драматическому роду, так называемому романтическому, который принят немцами от испанцев и англичан. Оценяя достоинство Озерова, как трагика, справедливость принуждает нас заметить, что трагику на равной степени совершенства с другими писателями должно всегда бороться с большими препятствиями для достижения своей цели, а тем более у нас, где и самый язык, еще не смягченный употреблением, столь часто упорствует против усилий писателя. Занимающийся иным родом словесности одерживает свои победы в единоборстве с частным читателем. Драматический писатель действует против многочисленной силы, и если иногда может слабеть в частных поражениях, то по крайней мере должен необходимо в целом одержать решительную победу. Удовлетворив строгому и взыскательному вкусу публики, часто своенравной и недоброжелательной, он есть полководец, выигравший генеральное сражение против неприятелей, оспаривавших ему каждый шаг победы. Успех его, с одной стороны пробуждающий страдание зависти, с другой имеет еще нужду утвердиться полнейшим одобрением беспристрастных и просвещенных судей, истинных ценителей трудностей его подвига. Таким образом, как трагик, Озеров неоспоримо стоит в летописи отечественной словесности победителем своих предшественников и опасным соперником для последователей. Как поэт, имеет он преимущества, так сказать, ему особенно принадлежащие. Озеров-трагик может и должен служить образцом на театре нашем. Как поэт, хотя и неоспоримо утвердившийся на чреде первейших наших поэтов, не может и не должен он быть образцовым. В самых красотах слога он более счастлив, нежели правилен. Одарив русский язык богатством, до него еще безызвестным, не щадит он его во многих случаях. Часто намекает там, где нужно выразить, и как-то медлит там, где надобно быть быстрым. Часто употребляет он во зло присвоенную русским языком переноску слов и, сбиваясь в истинном их значении, довольствуется словом, близким к настоящему. Нет в стихах его той свободы, той мягкости, которая заставляет читателя забывать о труде стихотворства, и, вероятно, в составе его стиха сохранились следы первых его учителей. Почерк детства изменяется с летами, но не может совершенно преобразоваться, и суровость языка времен Княжнина глухо отзывается еще в поэмах Озерова. Но зато, где говорит сердце, какая сила красноречивая! Какая истина и верность в звуках чувствительной души! Какая увлекательная прелесть в порывах мечтательного воображения! Какое глубокое уныние, изменяющее сердцу, не приученному к жизни счастием! Где более найдем мы живых красот в описательном роде, как не в его трагедиях? Где более примеров искусства пользоваться подробностями и вставлять их в общую картину о сохранением единства и притом с разнообразием? "Димитрий Донской" усеян историческими воспоминаниями, местными подробностями. "Фингал" есть некоторым образом пантеон северной поэзии; в "Поликсене" взята обильная дань с "Илиады". С этой стороны Озеров у нас заслуживает особенное одобрение, тем более что он ни в одном из наших поэтов не нашел тому примера. Не всегда в устройстве целой картины должно искать свидетельства о гении живописца: часто одна черта, неприметная для глаз непросвещенных, открывает тайну прозорливому взгляду опытного наблюдателя. Несмотря на прозаические и жесткие стихи, разбросанные в его трагедиях, вообще стихи его звучны и полны. Едва ли не у него должно искать лучших наших александрийских стихов, особенно в "Поликсене". Исчисля заслуги Озерова, принесенные русскому театру, благодарность заставляет упомянуть и о том, что он произведениями своими образовал актрису, которая на сцене нашей первая постигла тайну трагического искусства. Если французы обязаны были Расину за Шаммеле, без сомнения и мы должны благодарить Озерова за Семенову. Великий трагик творит великих актеров. Озеров создал Ксению и Моину; Семенова поняла поэта и оживотворила идеалы его воображения¹⁰.

  

   1817

  

  

   Прошло более пятидесяти лет с того времени, когда написана была мною статья о жизни и сочинениях Озерова. Столько же прошло времени, что я не читал ее. Помнилось мне, что писал я об Озерове, но что писал и как писал - было мне совершенно загадочно. Странное чувство пробуждается в нас при встрече с когда-то близким человеком после долгой разлуки, а еще страннее чувство при встрече с самим собою после продолжительного отсутствия. Не принадлежу к разряду заботливых и нежно-чадолюбивых литературных родителей. Иногда еще питаю большее или меньшее пристрастие к своим новорожденным детям. Как-то еще нежничаю и нянчусь с ними, пока молоко, то есть чернила, не засохло на их губах. Но когда они подрастут и отпустят усы себе, я становлюсь к ним совершенно, чуть ли не жестокосердо равнодушен. Таким образом могу сказать, что я снова ознакомился с статьею своею рассудительно и беспристрастно. Не скажу, чтобы я без памяти обрадовался себе: но признаюсь откровенно, что я не устыдился себя. Пушкин сказал о найденном им где-то на Кавказе измаранном списке "Кавказского пленника": "Признаюсь, перечел его с большим удовольствием. Все это слабо, молодо, неполно, но многое угадано и выражено верно". Не смею и не могу применить к себе вполне такие слова. "Кавказский пленник" все-таки создание, а мое изучение Озерова не более как критическая попытка. Как бы то ни было, скажу и о себе: слабо, неполно, но многое угадано и выражено, если не совсем верно, то иногда довольно удачно и ново. Не знаю, не ошибаюсь ли, но мне и ныне кажется, что форма и обработка моей биографической статьи должны были иметь в свое время отпечаток и какой-то запах новизны. По крайней мере, в нашей словесности, не имел я пред собою образца, за которым мог бы следовать - разве статья Карамзина о Богдановиче несколько подходила к цели, мною себе предназначенной. С самых молодых лет моих, едва ли не с детских, любимым чтением моим были биографические очерки, литературно-биографические академические речи, которыми французы так богаты и в которых достигают они до блестящих успехов. Ввести жизнь в литературу и литературу в жизнь казалось мне всегда привлекательною и желанною задачею. Мне сдается, что и в первом опыте моем проложены уже некоторые шаги по этой дороге. Таково, кажется, было и впечатление читателей того времени. Журнальные отзывы - правда, тогда было менее журналов - были для меня очень благоприветливы и лестны. Даже люди вовсе не литературные или мало литературные прочитали меня со вниманием или по крайней мере с любопытством. Помню, между прочими заявлениями, полученное мною из Тульчина письмо умного Павла Дмитриевича Киселева. Статья моя пробудила в нем внимание к русской литературе. Все это, конечно, не доказывает, что статья моя очень хороша: но я и не стараюсь это доказать. Довольствуюсь тем, что эти отзывы и что общее или, по крайности, достаточно распространившееся впечатление дают статье моей некоторое законное место в литературной летописи нашей. Это остаток и свидетельство старого сооружения, старого лагеря, которые и после многих столетий могут обратить на себя изучительное внимание новейших археологов. Отрывки из статьи моей удостоились чести занять страничку в литературных учебниках наших и в других сборниках. Кажется, с этой же статьи некоторые из критиков и так называемых беллетристов наших начали тихо мелком ощипывать меня: то есть пересаживать на свои грядки скудные семена, кое-где и кое-как собранные на почве моей. Говорю это без всякого злопамятства и никому не в укор, а так пришлось оно к слову, чтобы вернее и полнее определить значение статьи моей.

   Она предлагается ныне в своем первобытном виде, за исключением разве десятка слов, замененных другими, и поправки опечаток, вкравшихся в первое издание. Сущность ее осталась неприкосновенною. Литературные суждения, признаваемые мною и ныне правильными, хотя они и не согласуются с новым направлением, не требуют исправления; другие, от которых мог бы я теперь отступиться или которые желал бы я несколько изменить или очистить, не столько важны в настоящее время, чтобы дал я себе труд заново принарядиться. Каким я был, таким являюсь и после испытания полустолетия.

   А нечего говорить, было бы за что приняться при появлении на суд нынешних читателей. Мои недостатки мне самому бросаются в глаза. Есть кое-где неправильности в языке: какая-то напряженность, излишняя искусственность в выражении, вследствие короткого знакомства моего с французскими образцами старого времени; длина, растянутость некоторых периодов: погрешность, от которой, кажется, и ныне я еще не совершенно исправился. Ив. Ив. Дмитриев часто говаривал мне: да ставьте более точек и двоеточий; а у меня мысли как-то зацеплялись одна за другую и тянули канитель донельзя. Еще одна погрешность или грех первородный. Винюсь пред читателями: я как будто не доверяю смышлености их: повторяю мысль свою, дополняю ее или дроблю и тем самым лишаю ее сочности, первобытной свежести и силы. Вьельгорский находил в почерке моем сходство с почерком Шатобриана и извлекал из того, что есть некоторое сходство и в литературных свойствах или приемах: разумеется, не в степени и силе дарования, а просто в избытке и расточительности прилагательных. С другой стороны, беспристрастпый читатель заметит, может быть, в статье моей некоторую стройность, сдержанность и умеренность: что может быть принято во внимание и возбудит снисхождение, особенно если сообразить тогдашнее несовершеннолетие таланта и неминуемые промахи первого опыта.

   В то время был я, как говорят французы, под прелестью Озерова. Мне казалось, что от него повеяло чем-то новым и свежим, по крайней мере в области сценической поэзии нашей. Не охладел я к нему и ныне; но, разумеется, сочувствия мои несколько отрезвились и образумились. Впрочем, и тогда, при всех похвалах ему и при невольном увлечении каждого биографа отстаивать героя своего или клиента, возвышать и раскрашивать хорошие качества его и скрадывать погрешности его, я не щадил Озерова там, где он казался мне неправым и подлежащим осуждению. Считаю однако же нужным сделать некоторые оговорки.

   В одном месте говорю: "Заслуги Озерова, преобразователя русской трагедии, которые можно, не определяя достоинства обоих писателей, сравнить с заслугами Карамзина, образователя прозаического языка, обращают на себя благодарное и любопытное внимание просвещенных друзей словесности".

   Не остановлюсь на неуместном здесь слове любопытное: одно слово куда не идет. Но смысл всего периода ошибочен. При Карамзине, не опасаясь обидеть его, унизил я достоинство его и слишком поднял Озерова. Заслуги их сравнивать нельзя. Ум и перо мое обмолвились¹¹.

   Другая оговорка. У меня сказано: "Озеров-трагик может и должен служить образцом на театре нашем".

   И тут шагнул я через край. Ныне отрекаюсь от этих слов. Скажу напротив: трагедия, как понимал ее Озеров и как привел он понимание свое в исполнение, могла быть хороша в свое время; ныне отжила она свой век, следовательно, образцовою быть не должна и быть не может. Литература имеет также свои жизненные, гражданские, чуть ли не политические перевороты, особенно же драматическая литература. Сцена ее нечто вроде народной площади. Сочувствия зрителей не приветствовали бы ныне трагедии, написанной стихами и более изящными и сильными, нежели стихи Озерова. Духовные потребности, стремления, привычки, вкусы общества и зрителей изменились. Впрочем, желания и указания мои не оправдались; следовательно, много о них и говорить нечего. Озеров не имел у нас достойных его последователей.

   Трагедии, писанные у нас по другому складу и в другом направлении, остаются пока редкими исключениями. Первое место между ними занимает не только по старшинству, но и по достоинству драма Пушкина: "Борис Годунов". За ними следуют блестящие попытки Хомякова и, наконец, драмы гр. Алексея Толстого. Нельзя не повторить: по-видимому, драматическое искусство как-то лениво дается нам. Оно не усвоивается, не дает многоплодия, не пускает живых и крепких корней на литературной почве нашей, и даже новые образцы, о которых мы говорим, более удобны для чтения, нежели для сценического представления. Едва ли не можно сказать, что и лучшие актеры наши разучились разыгрывать старую трагедию, но не научились с полным пониманием и живою истиною передавать новую. Таким образом, трагедии у нас нет. А жаль, что не возобновляют, не ресторируют, хотя изредка, трагедий Озерова, даже и Княжнина, не исключая и комедий его, разумеется, и Фонвизина. Посмотрите, какие поминки совершаются на Парижской сцене. На ней место есть живым и мертвым или, лучше сказать: у них мертвых нет, а есть только временно отсутствующие.

   Пушкин Озерова не любил, и он часто бывал источником наших живых и горячих споров. Оба мы были неуступчивы и несколько заносчивы. Я еще более, нежели Пушкин. Он не признавал в Озерове никакого дарования. Я, может быть, дарование его преувеличивал. Со временем, вероятно, мы сошлись бы на полудороге. Пушкин критиковал в Озерове и трагика и стихотворца. Может быть, уже и тогда таились в душе его замысел и зародыш творения, в котором обозначилось и сосредоточилось могущество дарования его. Изображение Димитрия Донского не могло удовлетворить понятиям живописца, который начертал образ Бориса Годунова и образ Димитрия Самозванца. Сочетание верности историка с вымыслом поэта, может быть, уже и тогда теплилось и молча созревало в нем. Пушкин-стихотворец также не мог быть доволен стихом Озерова. Уже и в то молодое время стих Пушкина выражал мысль и чувство его не только изящно и поэтически благозвучно, но, можно сказать, и грамматически и педантически точно и верно. В стихах Озерова нет той легкости и правильности: стих его иногда неповоротлив; он непрозрачен, нет в нем плавного течения: встречается шероховатость; замечается нередко отсутствие точности или одна приблизительная точность, чего Пушкин терпеть не мог. Он имел полное право быть строго взыскательным к другим; я такого права не имел. Недостатки и погрешности Озерова были, может быть, не в дальнем родстве и с моими. Это могло быть бессознательным побуждением и корнем снисхождения моего к Озерову. Но, во всяком случае, несколько неправильных стихов не могут отнять у других хороших стихов прелести и достоинства их. Праведные за грешников не отвечают, а таких праведных стихов у Озерова отыщется довольно.

   Более всего Пушкин не прощал мне сказанного мною, что "трагедии Озерова уже несколько принадлежат к драматическому роду, так называемому романтическому".

   Пушкин никак не хотел признать его романтиком. В некотором отношении был он прав. В другом был и я не совсем виноват. Во-первых, я его не решительно провозглашаю романтиком, а говорю, что он несколько сближается с романтиками. К тому же, в то время значение романтизма не было вполне и положительно определено¹². Не определено оно и ныне. Под заголовком романтизма может приютиться каждая художественная литературная новизна, новые приемы, новые воззрения, протест против обычаев, узаконений, авторитета, всего того, что входило в уложение так называемого классицизма, - вот и романтизм, если обнажить его от всех исторических, философических умозрений и произвольных генеалогических, родовых и племенных соображений, которыми силились облечь его. Толки о романтизме пошли с легкой руки Шлегеля и ученицы его г-жи Сталь, особенно в книге ее о Германии. Эта книга, которая показалась Наполеону I политически революционною, была им запрещена; во всяком случае, положила она начало литературной революции во Франции и в некоторых других странах. Все бросились в средние века, в рыцарские предания и в легенды, в сумрак готического зодчества, в мистицизм и так далее. Каким-то общим движением все новокрещенцы нового исповедания спешили отрекаться от греков и римлян, как от сатаны, а от литературы их как от дел его. У нас не было ни средних веков, ни рыцарей, ни готических зданий с их сумраком и своеобразным отпечатком: греки и римляне, грех сказать, не тяготели над нами. Мы более слыхали о них, чем водились с ними. Но романтическое движение, разумеется, увлекло и нас. Мы в подобных случаях очень легки на подъем. Тотчас образовались у нас два войска, два стана; классики и романтики доходили до чернильной драки. Всего забавнее было то, что налицо не было ни настоящих классиков, ни настоящих романтиков: были одни подставные и самозванцы. Грешный человек, увлекся и я тогда разлившимся и мутным потоком. Пушкин остался тем, что был: ни исключительно классиком, ни исключительно романтиком, а просто поэтом и творцом, возвышавшимся над литературною междоусобицею, которая в стороне от него суетилась, копошилась и почти бесновалась.

   Если я ошибся, назвав Озерова романтиком, то был ближе к истине в следующих словах из статьи моей:

   "Нет сомнения, что чтение романов (выше было сказано, что он много их читал) дало его поэзии цвет романизма, заметный почти во всех его произведениях, и удивительно, как с таким расположением не искал он для содержания трагедий своих повестей из рыцарских веков".

   Это мнение удерживаю и ныне за собою, с тою только оговоркою, что признал я слова романизм и романтизм за слова совершенно однозначащие, а они только в свойстве между собою.

   Как бы то ни было, в драматической поэзии Озерова было много нового и смелого. Например, стихи Эдипа:

  

   Зри ноги ты мои, скитавшись, изъязвлении;

   Зри руки, милостынь прошеньем утомленны;

   Ты зри главу мою, лишенную волос, -

   Их иссушила грусть и ветер их разнес.

  

   Нельзя поэтичнее выразить, что Эдип оплешивел, и есть некоторая смелость в упоминании о том, что он плешив.

   Особенно нравились мне, и, по воспоминаниям, нахожу и ныне прелесть, в следующих стихах Фингала: часто приходят мне они на память и твержу их:

  

   И тени в облаках печальны и безмолвны,

   С вечерней тишиной, при уклоненьи дня

   По холмам странствуют, искав вотще меня.

   Я удалился вас, и оных мест священных,

   За волны шумные, в страну иноплеменных,

   Куда меня влекла могущая любовь.

   Но вы не сетуйте: она и вашу кровь

   В весенний возраст дней, как огнь, воспламеняла;

   Улыбка красоты и вас равно пленяла.

   Вы были счастливы; но я!..

  

   Этими стихами покушался я умилостивить Пушкина, по он не сдавался. Из всего Озерова затвердил он одно полустишие: "я Бренского не вижу"¹³.

   Во время одной из своих молодых страстей, это было весною, он почти ежедневно встречался в Летнем саду с тогдашним кумиром своим. Если же в саду ее не было, он кидался ко мне или к Плетневу и жалобным голосом восклицал: "Где Бренский? - Я Бренского не вижу".

   Разумеется, с того времени и красавица пошла у нас под прозванием Бренской.

   Любил я очень и слова Моины:

  

   В пустынной тишине, в лесах, среди свободы,

   Мы возрастаем здесь, как дочери природы,

   И столько ж искренны, сколь искренна она.

   Итак, о государь, открыть тебе должна,

   Что с первого тебя я возлюбила взгляда.

   К герою страсть, души высокая отрада!

   Гордяся чувством сим и радуясь ему,

   Призналась в том отцу, народу и всему,

   Что в отческой стране чувствительность имеет,

   И праху матери, который в гробе тлеет, -

   Природе, словом, всем известна страсть моя,

   О коей небесам сказать готова я.

   Поверь, Моина здесь не менее Фингала

   Терзалась мыслию, разлукою страдала.

   Как часто с берегов или с высоких гор

   Я в море синее мой простирала взор!

   Там каждый вал вдали мне пеною своею

   Казался парусом, надеждою моею.

  

   Жуковский особенно ценил два последние стиха; но зато ужасно сердился за два следующие, в которых вал, опустясь к глубокому песку, разливал по сердцу Моины тоску. Подобные неровности и падения, к сожалению, встречаются в Озерове.

   Мы говорили о романическом настроении Озерова. Им воодушевил он, не совсем исторически, и Димитрия Донского. Наш удельный князь перерождается в рыцаря Танкреда. Следующие стихи напоминают стихи Танкреда в трагедии Вольтера: Conservez ma devise: elle est chere a mon coeur etc. {Храните мой талисман: он дорог моему сердцу и т. д. (фр.).}

  

   Вот цепь, которая груди моей касалась;

   Вручи ее княжне. Когда она являлась

   Или очам моим, иль мысли лишь моей,

   Грудь билась пламенно под скромной цепью сей,

   Залогом ей отдай, когда меня не станет,

   Как сердце уж мое и биться перестанет.

   Но коль Димитрия оплачет хоть слезой,

   Ту радость принеси на гроб печальный мой.

  

   В трагедии "Поликсена" Озеров вступил, или возвратился, на классическую греческую почву. Она отрезвила его, дала ему более стройное и спокойное направление. Даже стих его выпрямился, возмужал: нередко отличается он аттическим благообразием. Особенно хорошо выдержана роль самой Поликсены. В ней много женственной прелести. Это последнее творение автора, во всяком случае, доказывает, что если полного, зрелого трагика в Озерове еще не было, то трагик в нем созревал. В том, что он совершил, таилась надежда того, что он мог бы совершить, если ранняя и печальная смерть не поразила бы его посреди блестящего и многообещающего поприща.

  

   1876

  

  

   Впервые литературное наследие П. А. Вяземского было собрано в двенадцатитомном Полном собрании сочинений (СПб., 1878-1896); в нем литературно-критическим и мемуарным статьям отведено три тома (I, II, VII) и, кроме того, пятый том содержит монографию о Фонвизине. Во время подготовки ПСС Вяземский пересмотрел свои статьи, дополнив некоторые из них Приписками, которые содержат ценнейшие мемуарные свидетельства. В то же время необходимо учитывать, что на характере этих дополнений сказались воззрения Вяземского поздней поры. Специально для ПСС он написал обширное "Автобиографическое введение". ПСС не является полным сводом произведений Вяземского; в последние годы удалось остановить принадлежность критику некоторых журнальных статей и его участие в написании ряда других работ (подробнее об этом см.: М. И. Гиллельсон. Указатель статей и других прозаических произведений П. А. Вяземского с 1808 по 1837 год. - "Ученые записки Горьковского государственного университета", вып. 58, 1963, с. 313-322).

   Из богатого наследия Вяземского-прозаика для настоящего издания отобраны, как нам представляется, наиболее значительные литературно-критические работы, посвященные творчеству Державина, Карамзина, Дмитриева, Озерова, Пушкина, Мицкевича, Грибоедова, Козлова, Языкова, Гоголя. В основном корпусе тома выдержан хронологический принцип расположения материала. В приложении печатаются отрывки из "Автобиографического введения", мемуарные статьи "Ю. А. Нелединский-Мелецкий" и "Озеров".

   Учитывая последнюю авторскую волю, статьи печатаются по тексту ПСС; исключение сделано для отрывков из "Автобиографического введения", так как авторская правка по неизвестным причинам не получила отражения в ПСС; во всех остальных случаях разночтения, имеющие отношение к творческой истории статей, приведены в примечаниях к конкретным местам текста.

  

  

   Знаменитый русский драматург Владислав Александрович Озеров скончался 5 сентября 1816 года, и сразу же Д. Н. Блудов, его двоюродный брат, договорился об издании его сочинений. Вступительную статью первоначально собирался писать сам Блудов, но вскоре отказался от этого замысла; предисловие "О жизни и сочинениях Озерова" (1817) написал Вяземский. Между Вяземским и Блудовым произошел обмен письмами (см.: "Отчет Гос. Публичной библиотеки за 1887 год", СПб., 1890, с. 219-220; ОА, т. V, вып. I, с 105-108; Гиллельсон, с. 365-378), которые помогают воссоздать творческую историю статьи, проясняют характер литературных взаимоотношений внутри арзамасского братства, а также выявляют новые сведения о жизненном пути Озерова.

   В статье "О жизни и сочинениях Озерова", помещенной в первой части сочинений драматурга, Вяземский утверждал, что распространение просвещения является основной причиной эволюции общества, языка и литературы. Историзм критика виден в стремлении рассматривать произведения словесности в хронологическом ряду (так, например, анализ трагедий Озерова Вяземский предваряет разбором творчества его предшественников - Сумарокова и Княжнина) и в требовании соответствия литературного материала исторической действительности: "Трагик, представивший нам тирана благотворителем своих подданных или друга свободы рабом пресмыкающимся, равно виновен перед историею и перед трагедиею". Несомненно, что подобные мысли Вяземского находятся в основном русле исторических взглядов будущих декабристов.

   Просветительский подтекст статьи Вяземского входит в сферу преддекабристских идей, получивших широкий резонанс в кругах либеральной общественности тех лет. Существенной стороной историзма Вяземского является признание национального своеобразия русской литературы. Здесь историзм смыкался с проблемой романтизма; зачисление Озерова в романтики имело не только литературный, но и политический смысл, так как, по концепции Вяземского, классицизм соотносился с деспотизмом, а романтизм - с оппозиционными устремлениями передового дворянства.

   Статья Вяземского об Озерове была выступлением ревпостного арзамасца против консервативной "Беседы". В обществе упорно говорили о том, что сумасшествие и смерть Озерова произошли из-за неблаговидных происков А. А. Шаховского, имевшего сильное влияние на петербургскую театральную дирекцию. Еще в 1814 году Жуковский и послании "К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину" писал:

  

   Увы! "Димитрия" творец не отличил простых сердец

   От хитрых, полных вероломства.

   Зачем он свой сплетать венец

   Давал завистникам с друзьями?

   Пусть Дружба нежными перстами

   Из лавров сей венец свила -

   В них Зависть терния вплела;

   И торжествует: растерзали

   Их иглы славное чело...

  

   Недоброжелательность Шаховского по отношению к Озерову, безусловно, имела место. Но правы ли были Жуковский и Вяземский, отводя ему центральное место в борьбе против драматурга? Современные исследователи склонны считать роль Шаховского в этой истории второстепенной. Так, И. Н. Медведева полагает Державина и Шишкова главными противниками драматургических принципов Озерова (В. А. Озеров. Трагедии. Стихотворения. Л., 1960, с. 53-65; об отношениях Озерова и Шаховского см. также: А. А. Гозенпуд. А. А. Шаховской. - В кн.: А. А. Шаховской. Комедии. Стихотворения. Л., 1961, с. 25-26). Также несомненно и то что арзамасцы в пылу полемики преувеличивали степень гонений, которые обрушились на Озерова. В этом отношении интересно сопоставить изложение биографии Озерова в статье Вяземского с фактами, которые биограф драматурга почерпнул из писем Блудову. Так, например, Вяземский умолчал о том, к какому времени относилось "уединение тихой жизни" Озерова, в то время как из письма Блудова от 20 февраля 1817 года очевидно, что первая отставка Озерова произошла в начале царствования Александра I. Сведения, сообщаемые Блудовым, совпадают с архивными данными: Озеров уволился из Лесного департамента в конце июля 1801 г. (ЦГИА, ф. 1594, оп. I, No 285, л. 1, 4). Вскоре он уехал в деревню; там у него созрел замысел - "Эдипа в Афинах", а возможно, были написаны отдельные сцепы трагедии. В столицу Озеров вернулся по настоянию Блудова в начале 1803 г.; указ о его возвращении в Лесной департамент состоялся 21 января 1803 г. Таким образом, первая отставка длилась без малого два года. Случайно ли умолчал Вяземский в статье о причине и времени первой отставки Озерова? Полагаем, что умолчание являлось следствием хорошо продуманной тактики, стремления не поколебать стройность легенды о жестоких преследованиях трагика, не подвергать сомнению тезис о том, что его жизненные неудачи обязаны исключительно проискам злонамеренных "беседчиков". Эту закулисную подоплеку необходимо учитывать при чтении статьи Вяземского.

   Несколько лет спустя после написания статья Вяземского явилась предметом оживленного спора между представителями различных прогрессивных течений русской критики. В 1820 году в связи с постановкой "Фингала" Озерова на петербургской сцене А. А. Жандр и П. А. Катенин, возражая Вяземскому в журнале "Сын отечества", осудили трагедию Озерова за неисторичность и отказывались признать его романтиком. В защиту Вяземского выступили В. И. Соц и Я. Н. Толстой (СО, 1820, NoNo 23-24, 20-29; об этом см.: Г. В. Битнер. Драматургия Катенина. - "Ученые записки ЛГУ", No 33, серия филол. наук, вып. 2, 1939, с. 71-93). В 1822 г. П. А. Катенин вновь выступил с критикой точки зрения Вяземского на Озерова в статье об "Опыте краткой истории русской литературы" Греча (СО, 1822, No 13, с. 249-261), что, в свою очередь, побудило А. А. Бестужева вступиться за Вяземского (СО, No 20, с. 253-269; об этом см.: Мордовченко, с. 333-337). Вяземский собирался ответить П. А. Катенину, но так и не осуществил своего намерения; сохранился лишь черновой набросок его возражения (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. I, No 995, л. 1-2). По-видимому, узнав о высылке Катенина из Петербурга, Вяземский не стал полемизировать с опальным "законодателем кулис".

   Споры о статье Вяземского отражали расхождения между отдельными представителями романтического движения. Но эти расхождения не охватывали всей сложности и разноречивости суждений об Озерове. На самом деле в оценке Озерова не было единодушия и среди арзамасцев. Позднейшая Приписка Вяземского, сделанная им в 1876 году, свидетельствует о жарких спорах по поводу Озерова между биографом Озерова и Пушкиным. К тому же Вяземский не предал гласности слова Блудова о том, что произведения Озерова вызывали "невыгодные отзывы со стороны Карамзина и И. И. Дмитриева".

   15 сентября 1809 года Жуковский писал А. И. Тургеневу: "Озеров с великим талантом и чувством. Я беспрестанно ссорюсь за него с Карамзиным, который называет "Фингала" дрянью" (В. А. Жуковский. Письма к А. И. Тургеневу. М., 1895, с. 52). Перед нами восприятие разных литературных поколений. Карамзин и Дмитриев критикуют, но в то же время признают его роль в обновлении жанра трагедии, что видно из записи С. П. Жихарева: "Всюду толки об "Эдипе", и, странное дело, есть люди из числа староверов литературных, которые находят, что какая-нибудь "Семира" Сумарокова или "Росслав" Княжнина больше производят эффекта на сцене, чем эта бесподобная трагедия. Мне кажется, что можно безумствовать так из одного только упрямства. Все лучшие литераторы: Дмитриев, Карамзин, Мерзляков отдают полную справедливость автору..." (С. П. Жихарев. Записки современника. М.-Л., 1955, с. 100). Жуковский, Батюшков, Вяземский, Блудов восторженно принимают творчество Озерова; наконец, Пушкин считает, что трагедии Озерова безнадежно устарели, не видит в его произведениях "ни тени драматического искусства". В этой связи в позднейшей Приписке Вяземский проницательно замечает, что "изображение Димитрия Донского не могло удовлетворить понятиям живописца, который начертал образ Бориса Годунова и образ Димитрия Самозванца".

   Сопоставление эпистолярных и мемуарных свидетельств со статьей Вяземского убеждает нас в том, что он конструировал жизненный путь Озерова не как биографическую реальность, а как легенду, и образ его приобретает иконописные черты мученика, пострадавшего за свои творения. В соответствии с этим Вяземский и дает апологетическую характеристику творчества Озерова в целом. В художественной гиперболизации заключается и сила и слабость статьи Вяземского. Пушкин, как известно, не согласился с оценкой Озерова, сделанной Вяземским. Но для последующих поколений статья "О жизни и сочинениях Озерова" была ценна именно своей легендарной цельностью. Когда в 1846 году А. Смирдин издал сочинения Озерова, то Белинский высказал сожаление, что им не было предпослано предисловие Вяземского, так как, по его мнению, эта статья "как будто срослась с сочинениями Озерова, заключая в себе суждение о них одного из замечательнейших по уму и таланту современников знаменитого трагика" (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. X. М., 1956, с. 55).

   Приписка к статье сохранила ценные подробности споров Пушкина и Вяземского о творчестве Озерова в связи с их попытками определить эстетические основы русского романтизма. Мысль Вяземского о том, что в западноевропейских литературах романтизм имел более прочный исторический генезис, нежели в России, помогает понять отличительные особенности русского романтического движения.

   Оглядываясь полвека спустя на творчество Пушкина, Вяземский справедливо оценивает его как поэтическое явление, которое не укладывается в жесткие рамки эстетических нормативов. Однако попытка Вяземского представить Пушкина поэтом и творцом, который не вникал в литературную борьбу своего времени, несостоятельна.

   Впервые - В. А. Озеров. Сочинения. СПб., 1817, с. III-XLVI. Печатается по изд.: ПСС, т. I, с. 24-60.

  

   ¹ Мой век на камне кончу сем. - Реплика Эдипа из трагедии В. А. Озерова "Эдип в Афинах" (д. 2, явл. первое).

   ² ...Рафаэль не бывал коллежским асессором... - Цитата из "Послания к российским питомцам свободных художеств" (1782) Я. Б. Княжнина.

   ³ Озеров был зачислен кадетом Сухопутного шляхетского корпуса 19 мая 1776 г., в возрасте шести лет; выпущен из корпуса к статским делам армии поручиком 16 ноября 1787 г. (ЦГВИА, ф. 314, оп. I, No 3829, л. 4 об.). В Южной армии Озеров служил, по-видимому, до конца русско-турецкой войны, так как возвращение его в Сухопутный шляхетский корпус адъютантом Ф. Ангальта относится к осени 1792 г. Переход Озерова на гражданскую службу произошел в 1796 г. Будущий драматург нашел покровителя в лице А. В. Храповицкого, сенатора, председателя хозяйственной экспедиции. "По предметам словесности любимый разговор его был о драматическом искусстве, которое он знал едва ли не лучше наших авторов того времени. Покойный трагик наш Озеров был обязан его советам при вступлении своем на театральное поприще. Тогда он был, под его начальством, правителем канцелярии в хозяйственной экспедиции" (И. И. Дмитриев. Сочинения, т. 2. СПб., 1893, с. 160). В начале 1800 г. Озеров был переведен в Лесной департамент Адмиралтейской коллегии, с присвоением чина генерал-майора.

   ⁴ Ср. с письмом Д. Н. Блудова: "При начале царствования Александра его начальники спросили, не нужно ли делать реформу в его департаменте; Озеров взял этот вопрос за совет идти в отставку и тотчас вышел. Принужденный жить в деревне с отцом, он там нашел неприятности другого рода, на которые не мог и жаловаться..." (Гиллельеон, с. 373).

   ⁵ Озеров дебютировал в литературе вольным переводом "Послания Элоизы к Абеляру" (1794) Шарля Пьера Колардо, французского поэта, который, в свою очередь, заимствовал содержание "Послания..." из одноименного произведения англичанина Александра Попа.

   ⁶ Имеется в виду ранняя трагедия Озерова "Ярополк и Олег", запрещенная после премьеры, ибо в одном из действующих лиц усмотрели намек на временщиков Павла I - И. П. Кутайсова и А. А. Аракчеева.

   ⁷ Значительно позднее, уже в 1869 г., ознакомившись в рукописи со статьей И. П. Варнаховского "К биографии Озерова", в которой приводилась материалы архивного дела о постановке "Поликсены" (РА, 1869, No 12, стлб. 2029-2032), Вяземский откликнулся на нее мемуарным очерком об Озерове, напечатанном в том же номере журнала.

   В развитие мысли о публике, "которой суждения не всегда безошибочны", критик высказывает интересные соображения о природе и назначении театра (см. с. 294-296 наст. тома).

   ⁸ Вслед за Д. Н. Блудовым, который сообщил в своем письме к Вяземскому соображения о значении трагедии Софокла и ее переделок французским драматургом Дюси для творческой истории трагедии Озерова "Эдип в Афинах", критик сопоставляет русского "Эдипа" с греческим оригиналом и французскими подражаниями. По наблюдениям А. Я. Максимовича, Озеров, используя обработку Дюси, "в некоторых местах возвращался к Софоклу". Так, он оставил Креона, отсутствовавшего у Дюси. Это могло быть подсказано Озерову более близкой к Софоклу трагедией М.-Ж. Шенье "Edipe a Colone" ("История русской литературы", т. V. М.-Л., 1941, с. 158). Используя письмо Блудова для своей статьи, Вяземский переосмыслил доводы последнего в пользу неоклассицизма таким образом, что в обращении Озерова к сюжету древнегреческого театра он увидел невольное влечение русского трагика к нарождавшемуся романтизму.

   ⁹ По утверждению Блудова, этим актером был И. А. Дмитревский; в те годы Дмитревский был жив (он умер в 1821 г.), и понятно, что Вяземский не счел возможным публично укорять старого актера в том, что по его неудачному совету Озеров отказался от мысли закончить "Эдипа в Афинах" в духе античной трагедии.

   ¹⁰ Семенова Е. С. - трагическая актриса. О ней см. также в очерке "Озеров",

   ¹¹ По поводу сравнения Вяземским заслуг Карамзина и Озерова Пушкин написал на полях: "Большая разница. Карамзин великий писатель во всем смысле этого слова, а Озеров - очень посредственный. Озеров сделал шаг вперед в слоге, но искусство чуть ли не отступило. Геркулесовского в нем нет ничего".

   ¹² Критические суждения Пушкина по поводу статьи Вяземского отражены в его заметках на полях первого издания ее. В конце статьи Пушкин резюмировал: "Озерова я не люблю не от зависти (сего гнусного чувства, как говорят), но из любви к искусству. Ты сам признаешься, что слог его нехорош, - а я не вижу в нем ни тени драматического искусства. Слава Озерова уже вянет, а лет через 10, при появлении истинной критики, совсем исчезнет. Озерова перевели. Перевод есть оселок драматического писателя. Посмотрим же, что из него вышло во французской прозе". О пометах Пушкина см.: Л. Н. Майков. Пушкин. СПб., 1899, с. 266-283; Н. Богословский. Спор Пушкина с Вяземским об Озерове. - "Красная новь", 1937, No 1, с. 98-104; Мордовченко, с. 141; И. Н. Медведева. Владислав Озеров.- В кн.: В. А. Озеров. Трагедии. Стихотворения. Л., 1960, с. 66-71.

   ¹³ Бренский - оруженосец князя Димитрия, действующее лицо в трагедии Озерова "Димитрий Донской". В явл. 5 последнего действия Димитрий говорит: "Но Бренского не зрю..."