По поводу бумагъ В. А. Жуковскаго.
Два письма къ издателю Русскаго архива.
Вяземск³й П. А. Полное собран³е сочинен³й. Издан³е графа С. Д. Шереметева. T. 7.
Спб., 1882.
Вы просите меня, любезнѣйш³й Петръ Ивановичъ, дать вамъ нѣкоторыя пояснен³я относительно къ бумагамъ В. А. Жуковскаго, которыя напечатаны въ вашемъ Русскомъ Архивѣ {См. Р. Архивъ 1875, III (кн. XI), стр. 317-375.}. Охотно исполняю желан³е ваше. Начну съ того, что вы совершенно справедливо замѣчаете, что полная по возможности переписка Жуковскаго, т.е. письма ему писанныя и имъ писанныя, будетъ служить прекраснымъ дополнен³емъ къ литтературнымъ трудамъ его. Вмѣстѣ съ тѣмъ, будетъ она прекраснымъ комментар³емъ его жизни. За неимѣн³емъ особенныхъ событ³й или рѣзкихъ очерковъ, которыми могла-бы быть иллюстрирована его б³ограф³я, эта переписка близко ознакомитъ и насъ современниковъ, и потомство, съ внутреннею, нравственною, жизнью его. Эта внутренняя жизнь, какъ очагъ, разливалась теплымъ и тихимъ с³ян³емъ на все окружающее. Въ самыхъ письмахъ этихъ есть уже дѣйств³е: есть въ нихъ несомнѣнные, живые признаки душевнаго благорастворен³я, душевной дѣятельности, которая никогда не остывала, никогда не утомлялась. Вы говорите, что печатныя творен³я выразили далеко не всѣ стороны этой удивительно-богатой души. Совершенно такъ. Но едва-ли не тоже самое бываетъ и со всѣми богатыми и чисто-возвышенными натурами. Полагаю, что ни одинъ изъ великихъ писателей и вмѣстѣ съ тѣмъ одаренныхъ, какъ вы говорите, общечеловѣческимъ достоинствомъ не могъ выказаться и высказаться вполнѣ въ сочинен³яхъ своихъ. Натура все-таки выше художества. Въ творен³и, назначенномъ для печати, человѣкъ, вольно или невольно, принаряживается сочинителемъ. Сочинитель въ печати чуть-ли не актеръ на сценѣ. Въ сочинен³и все-таки невольно выглядываетъ сочинитель. Въ письмахъ же самъ человѣкъ болѣе на лицо. Художникъ, разумѣется, не убиваетъ человѣка; но такъ сказать, умаляетъ, стѣсняетъ его. Все это говорится о писателяхъ, которые отличаются и великимъ художествомъ, и великими внутренними качествами. Съ писателями средней руки бываетъ часто напротивъ. Они, по дарован³ю своему, когда оно есть, могутъ высказываться болѣе и выказывать болѣе, чѣмъ натура ихъ выноситъ. Дарован³е ихъ, то есть талантъ, то есть врожденная уловка, есть прикраса, а не красота: это часто блестящее шитье по основѣ неплотной, быть можетъ и дырявой.
Изъ бумагъ, сообщенныхъ вами, каждая имѣетъ цѣну и достоинство свое. Но на меня живѣе всего подѣйствовали письма Батюшкова. Друг³е будутъ читать эти письма, а я ихъ слушаю. Въ нихъ слышится мнѣ знакомый, дружественный голосъ. На него какъ будто отзываются и друг³е сочувственные голоса. Въ этомъ унисонѣ, въ этомъ стройномъ единоглас³и, сдается мнѣ, что слышу я и свой голосъ, еще свѣж³й, не притупленный годами. При этомъ возрожден³и минувшаго, припоминаю себѣ ближнихъ и себя. Это частное и временное воскресен³е изъ мертвыхъ. Да и кто-же и здѣсь на землѣ, хотя отчасти, не живетъ уже загробною жизнью? Въ жизни каждаго таится уже нѣсколько заколоченныхъ гробовъ.
Гдѣ прежн³й я, цвѣтущ³й, жизнью полный?
сказалъ, кажется, Жуковск³й. Гдѣ они? Гдѣ оно, это время, которое оставило по себѣ однѣ развалины, пепелъ и могилы? Для людей новаго поколѣн³я эти развалины, эти могилы и остаются развалинами и могилами. Развѣ какой нибудь археологъ обратитъ на нихъ мимоходомъ одно буквальное вниман³е: холодно и сухо изслѣдуетъ ихъ, и пойдетъ далѣе искать другихъ могилъ. Но если, на долгомъ пути своемъ, странникъ, попутчикъ товарищей, отъ которыхъ отсталъ, которыхъ давно потерялъ изъ виду, наткнется въ степи на могилу одного изъ нихъ, эта могила, пепелъ въ ней хранящ³йся, мгновенно преобразуются въ глазахъ его въ духъ и плоть. Эта могила ему родственная: тутъ часть и его самого погребена. Могила уже не могила, а вѣчно живущая, вѣчно нетлѣнная святыня. Въ виду подобныхъ памятниковъ, запоздалый странникъ умиляется и съ какимъ-то сладостно-грустнымъ благоговѣн³емъ переживаетъ съ отжившими для свѣта, но для него еще живыми, года уже давно минувш³е.
И тутъ не нужны воспоминан³я ярко опредѣливш³яся, не нужны слѣды глубоко впечатлѣвш³еся въ почву. Довольно бездѣлицы, одного слова, одной строки, чтобы вызвать изъ нея полный образъ, всего человѣка, все минувшее. Любовнику достаточно взглянуть на одинъ засохш³й цвѣтокъ, залежавш³йся въ бумажникѣ его, чтобы возсоздать мгновенно предъ собою всю повѣсть, всю поэму молодой любви своей. Дружба такой-же могуч³й и волшебный мед³умъ.
Старость имѣетъ одно преимущество (надобно-же ей имѣть что-нибудь отрадное): она можетъ многое помнить; много и печальнаго, спора нѣтъ; но вѣдь и въ дѣйствительности, и въ насущности, нѣтъ свѣта безъ тѣни и, какъ говорили въ старину, нѣтъ розы безъ шиповъ. Нынѣшнимъ лѣтомъ имѣлъ я случай напомнить о себѣ лорду Стратфорду Редклифу. Подъ именемъ Стратфорда Каннинга былъ онъ мнѣ знакомъ по Константинополю. Въ то время слылъ онъ большимъ недоброжелателемъ Росс³и; можетъ и былъ онъ таковымъ; но во всякомъ случаѣ, былъ онъ болѣе противникомъ политики Росс³и на Востокѣ или, что къ одному приходитъ, былъ слишкомъ ревнивымъ, мнительнымъ и раздражительнымъ блюстителемъ политическихъ Англ³йскихъ интересовъ на Востокѣ. Какъ бы то ни было, но въ частныхъ сношен³яхъ съ Русскою колон³ею въ Константинополѣ былъ онъ самаго любезнаго и дружескаго расположен³я. Никогда не забуду свидѣтельствъ вниман³я и пр³язни, которыя онъ мнѣ оказывалъ. Вотъ что, по поводу привѣта моего, пишетъ онъ мнѣ изъ Лондона и что навело меня на имя его, въ рѣчи, до которой, казалось, нѣтъ ему никакого дѣла. Nous nous rappelons bien, lady Stratford et moi, le temps, aujourd'hui aussi éloigné, de votre visite aux rives du Bosphore. Il vaut bien la ре³пе de vivre longtemps pour pouvoir encore jouir d'ип souvenir tellement agréable {Мы съ женою хорошо помнимъ время, нынѣ столь отдаленное, когда вы навѣстили насъ на берегу Босфора. Жить долго стоитъ труда, дабы имѣть еще возможность наслаждаться столь пр³ятнымъ воспоминан³емъ.}.
Разумѣется, это вѣжливыя, любезныя слова; но много теплоты и чувства въ мысли выраженной старцемъ, что отрадно, что стоитъ такъ долго прожить, чтобы наслаждаться еще пр³ятными воспоминан³ями. Въ этой мысли лучшая похвала, лучшее оправдан³е и утѣшен³е старости.
Въ письмахъ Батюшкова находятся звѣздочки (на стран. 350 и 361). Эти звѣздочки въ печати тоже что маски лицамъ, которымъ предоставляется сохранять инкогнито. Оно иногда нужно изъ прилич³я. Вообще пер³одическая и хроническая печать мало придерживается этого обычая: она любитъ демаскировать лица, она мало уважаетъ охранительныя звѣздочки и ведетъ большой расходъ собственнымъ именамъ. Между тѣмъ не слѣдуетъ забывать, что собственное имя есть вмѣстѣ съ тѣмъ и личная собственность, собственность родовая, семейная. Съ такимъ имуществомъ постороннимъ людямъ должно обращаться осторожно и почтительно, пока эта собственность, какъ напримѣръ литтературная, авторская, не поступитъ, за истечен³емъ нѣсколькихъ десятилѣтнихъ давностей, въ область общаго достоян³я. А до законнаго срока - эта законность не можетъ быть опредѣлена цыфрами, но чувствомъ прилич³я и нравственнымъ тактомъ. Такая собственность должна оставаться неприкосновенною, не только при жизни собственника, смотря съ которой стороны подходишь къ этой собственности, но должна быть признаваема во второмъ и третьемъ поколѣн³и. Печать унижаетъ себя, когда печатаетъ то, что человѣкъ не осмѣлился бы сказать гласно и прямо въ лицо другому человѣку; или когда говоритъ на листкахъ своихъ то, что подсказывающ³й ей никогда не рѣшился бы сказать въ порядочномъ домѣ и предъ порядочными людьми. Печатное слово должно быть брезгливо, цѣломудренно и совѣстливо. Вотъ оттѣнки, которые мало, - извините меня, милостивый государь, Петръ Ивановичъ, - и не всегда соблюдаются господами журналистами. Впрочемъ, говорю здѣсь не объ одной нашей журналистикѣ: иностранная также не безъ грѣха. Но особенность нашей журналистики заключается въ томъ, что даже самая животрепещущая, самая горячая часть ея живетъ какъ-то внѣ общества, на которое хочетъ она дѣйствовать. Говоря языкомъ ея, она часто игнорируеть семейныя предан³я, связи тѣхъ лицъ, которыя выводитъ на свѣжую, и еще чаще, на мутную воду. Все это нерѣдко дѣлаетъ она невинно, безсознательно. Въ такихъ случаяхъ журналистика выходитъ бѣдовое дитя гласности (enfant terrible). Но какъ бы то ни было, соблазнъ, скандалъ все-таки заносится на печатные листы.
Разумѣется, здѣсь рѣчь идетъ не о письменной жизни писателя: такая сторона дѣятельности его есть прямая принадлежность публики. Сочинен³е, отданное въ печать, есть тотъ же товаръ, выносимый на рынокъ: каждый прохож³й имѣетъ право судить его, толковать о немъ, хвалить его или хаять, какъ угодно.
Возвратимся къ вашимъ звѣздочкамъ. Въ принципѣ я совершенно ихъ одобряю; но здѣсь, кажется, были онѣ излишняя осторожность. Сначала онѣ, особенно первыя, меня немножко интриговали. Но скоро могъ я сказать: je te reconnais, или je me reconnais, beau masque {Я узнаю тебя (себя), прекрасная маска.}. Если-бы вы снеслись со мною заблаговременно, я уполномочилъ бы васъ выдать меня публикѣ живьемъ и en toutes lettres. Въ первомъ инкогнито я догадываюсь, что это я. Но вовсе не помню, къ чему относится жалоба и укоризна Батюшкова. Вѣроятно, недовольный Жуковскимъ за медлительное распоряжен³е рукописями Михаила Никитича Муравьева, обратилъ онъ гнѣвъ и на меня, по тому же поводу. Досада его понятна и приноситъ честь ему. Онъ дорожилъ именемъ и памятью Муравьева. Муравьевъ былъ родственникъ ему, пекся о воспитан³и его; какъ человѣкъ, какъ государственный дѣятель, онъ былъ чистая, возвышенная личность; какъ писатель, оставилъ онъ по себѣ труды, если не блестящ³е, то пр³ятные и добросовѣстные, пропитанные любовью къ Росс³и, къ наукѣ и чувствами высокой нравственности. Сочувств³я и благодарность связывали Батюшкова съ Муравьевымъ. Очень понятно, что онъ признавалъ себя въ правѣ сердиться на друзей своихъ, когда относились они небрежно къ памяти ему дорогой и милой.
Подъ звѣздочками (стр. 361) уже несомнѣнно узнаю себя и долженъ въ томъ сознаться, не смотря на похвалы, означенныя подъ ними. Похвалы, медъ въ сторону; но строг³й приговоръ, но горькая истина всплываетъ, и я не могу отречься отъ нихъ. Тѣмъ болѣе не могу, что нерѣдко слыхалъ я отъ самого Батюшкова почти тоже, что говоритъ онъ обо мнѣ въ письмѣ къ Жуковскому. Не жалуюсь и не аппелирую. Но, если уже пришлось къ слову, то вотъ что скажу я отъ себя. Пора жизни моей, на которую указываетъ мой ценсоръ, была точно ознаменована, а по мнѣн³ю его, обезсилена большимъ разсѣян³емъ, свѣтскою и всякою житейскою суетностью. Но, можетъ быть, все это происходило между прочимъ и отъ смиреннаго убѣжден³я, что я вовсе не могу считать себя, по дарован³ю своему, призваннымъ занять трудовое и видное мѣсто въ литтературѣ нашей. Я былъ, такъ сказать, подавленъ дарован³ями и успѣхами двухъ друзей моихъ; мало того, я не смѣлъ сравнивать себя и съ второстепенными дарован³ями, которыя въ то время, болѣе или менѣе, пользовались сочувств³ями и одобрен³емъ публики. Эти слова не унижен³е паче гордости, а добросовѣстное и убѣжденное сознан³е. Батюшковъ пеняетъ мнѣ, что я не вполнѣ посвящаю себя обязанностямъ и трудамъ писателя. Но я никогда и не думалъ сдѣлаться писателемъ: я писалъ, потому что писалось, потому что во мнѣ искрилось нѣчто такое, что требовало улетучиван³я, просилось на волю и наружу. Это напоминаетъ мнѣ мой же сатирическ³й куплетъ, давнымъ давно на кого-то написанный:
Одинъ шепнулъ, другой сказалъ,
И что онъ въ умники попалъ,
Нечаянно случилось.
Впрочемъ, не хочу оправдывать и прикрывать себя однимъ смирен³емъ. Смирен³е смирен³емъ, но, вѣроятно, числилась на совѣсти моей въ то время и порядочная доля легкомысл³я, беззаботности и падкости къ житейскимъ увлечен³ямъ и соблазнамъ.
Карамзинъ, около той же поры и еще съ большимъ авторитетомъ, чѣмъ Батюшковъ, также журилъ меня, съ укоризною и скорбью въ голосѣ, за то, что а живу слишкомъ легко (собственныя слова его). И эти укоризны не относились къ литтературѣ, а ко всему складу жизни. И въ самомъ дѣлѣ, какъ припоминаю себѣ то время, не могу не сказать, что я тогда не признавалъ жизни за трудъ, за обязанность, за нравственный подвигъ. Какъ писалъ я, потому что писалось: такъ и жилъ я, потому что жилось. О служен³и кавому-нибудь высшему идеалу, о стремлен³и въ цѣли общеполезной я и не заботился и не думалъ. Мнѣ какъ-то казалось что у меня на это не хватитъ и достаточно силъ. Довольствовался я тѣмъ, что могъ уважать въ другихъ эти высок³я побужден³я, эту святую вѣру въ свой подвигъ, эту силу и постоянство, съ которыми были они вѣрны цѣли своей; но въ себѣ не находилъ я ни натуры, ни призван³я подвижничества. Спасибо и за то, что ихъ умѣлъ оцѣнивать я въ другихъ. Благодарность и Провидѣн³ю, которое по пути моему свело и сблизило меня съ подобными избранными подвижниками.
Разумѣется, впослѣдств³и времени жизнь беретъ свое. Какъ ни обращайся съ нею легко и непочтительно, но уроки ея, испытан³я, досадные щелчки, а иногда и удары обухомъ по головѣ, или по сердцу, царапины, раны, болѣе или менѣе глубок³я, заставляютъ человѣка опамятоваться и призадуматься. Тогда онъ узнаетъ, онъ убѣждается, и часто слишкомъ поздно, что съ жизнью шутить нельзя, что она не игра, не увеселительный катокъ, по которому скользишь и на досугѣ росписываешь фантастическ³е узоры и вензеля.
Возстановлен³е имени моего на мѣсто загадочныхъ звѣздочекъ нужно и для истор³и литтературы нашей. Оно хорошо объяснитъ и выставитъ на показъ, как³я были въ то время литтературныя и литтераторск³я отношен³я, а особенно въ нашемъ кружкѣ. Мы любили и уважали другъ друга (потому, что безъ уважен³я не можетъ быть настоящей, истинной дружбы), но мы и судили другъ друга безпристрастно и строго, не по одной литтературной дѣятельности, но и вообще. Въ этой нелицепр³ятной, независимой дружбѣ и была сила и прелесть нашей связи. Мы уже были Арзамасцами между собою, когда Арзамаса еще и не было. Арзамаское общество служило только оболочкой нашего нравственнаго братства. Шуточные обряды его, торжественныя засѣдан³я, все это лежало на второмъ планѣ. Не излишне будетъ сказать, что съ приращен³емъ общества, какъ бываетъ это со всѣми подобными обществами, общая связь, растягиваясь, могла частью и ослабнуть: подъ конецъ могли въ общемъ итогѣ оказаться и Арзамасцы пришлые и полуарзамасцы. Но ядро, но сердцевина его сохраняли всегда всю свою первоначальную свѣжесть, свою коренную, сочную, плодотворную силу.
Напечатанное на страницѣ 358-й письмо неизвѣстнаго лица къ неизвѣстному лицу есть письмо Батюшкова ко мнѣ. Стихи, разбираемые въ немъ, мои. "Не помяни грѣховъ юности моея". Я этихъ стиховъ и не помянулъ, т.-е. не напечаталъ; они со многими другими стихотворен³ями моими лежатъ въ бумагахъ моихъ и не торопясь ожидаютъ движен³я печати.
Стихи, упоминаемые въ примѣчан³и на той же 358 страницѣ, взяты изъ куплетовъ, сочиненныхъ Д. В. Дашковымъ. Послѣ перваго представлен³я Липецкихъ Водъ было устроено въ честь Шаховскаго торжественное празднество, помнится мнѣ въ семействѣ Бакуниныхъ. Автора увѣнчали лавровымъ вѣнкомъ и читали ему похвальныя рѣчи. По этому случаю и написаны куплеты Дашкова. Иные изъ нихъ очень забавны. Когда-нибудь можно бы ихъ напечатать, потому что все относящееся до комед³и Липецк³я Воды и до общества Арзамасъ принадлежитъ, болѣе или менѣе, истор³и Русской литтературы. Тутъ отыщутся нѣкоторыя черты и выражен³я физ³оном³и ея въ извѣстное время. Напечатанное въ Сынѣ Отечества и упоминаемое на страницахъ 356 и 357 Письмо къ новѣйшему Аристофану, то-есть въ князю Шаховскому, есть тоже произведен³е Арзамасца Чу, то-есть Д. В. Дашкова.
Теперь отъ чисто литтературной стороны повернемъ въ политической, также по поводу бумагъ Жуковскаго и поговоримъ о братьяхъ Тургеневыхъ. Но оставимъ это до слѣдующаго письма.
На страницѣ 318 (Русск³й Архиеъ, 1875, вн. Ш), сказано: "Три послѣдн³е брата (Тургеневы) послѣ 14-го декабря 1825 года, принадлежали въ числу опальныхъ людей и проч.". Это не совсѣмъ такъ. Опалы тутъ не было. Николай Ивановичъ былъ не въ опалѣ, а подъ приговоромъ верховнаго уголовнаго суда. Не явясь къ суду, послѣ вызова, онъ долженъ былъ, какъ добровольно не явивш³йся (comtumace), нести на себѣ всю тяжесть обвинен³й, которыя приписывались ему сочленами его по тайному обществу и, между прочими, если не ошибаюсь - Пестелемъ и Рылѣевымъ. Братья Александръ и Сергѣй не принадлежали къ Обществу. Послѣ несчаст³я брата, они сами и добровольно отказались отъ дальнѣйшей своей служебной дѣятельности. Сергѣй Тургеневъ вскорѣ потомъ умеръ. Александръ сохранилъ потомъ придворное зван³е свое. Во время пр³ѣздовъ своихъ въ Росс³ю, онъ, какъ камергеръ, состоялъ даже иногда дежурнымъ при императрицѣ Александрѣ Ѳеодоровнѣ и (прибавимъ здѣсь откровенно и безъ малѣйшаго нарекан³я) назначался на эту службу вовсе не противъ воли своей. Въ продолжен³и того же времени, по ходатайству князя Александра Николаевича Голицына, получилъ онъ орденъ св. Станислава первой степени, за историческ³я и дипломатическ³я изыскан³я и труды свои въ Римскихъ архивахъ. Знавш³е и видѣвш³е его, вѣроятно, помнятъ еще, какъ онъ носилъ двѣ звѣзды на фракѣ своемъ. Все это доказываетъ, что ни его не считали, и что онъ самъ не считалъ себя въ опалѣ. Онъ могъ быть въ числѣ недовольныхъ, но не былъ въ числѣ опальныхъ.
Императоръ Николай не препятствовалъ и Жуковскому, человѣку приближенному ко Двору и къ самому царскому семейству, быть въ сношен³яхъ съ другомъ своимъ Николаемъ Тургеневымъ и упорно и смѣло ходатайствовать за него устно и письменно. Тѣмъ болѣе не могъ онъ негодовать на двухъ братьевъ Тургеневыхъ за то, что они по связямъ родства и любви, не отрекались отъ несчастнаго брата своего. Въ то время разсказывали даже слѣдующее. Вскорѣ по учрежден³и слѣдственной коммисс³и по дѣламъ политическихъ обществъ, Жуковск³й спрашивалъ Государя: нужно-ли Николаю Тургеневу, находящемуся заграницею, возвратиться въ Росс³ю? Государь отвѣчалъ: "Если спрашиваешь меня, какъ Императора, скажу: нужно. Если спрашиваешь меня какъ частнаго человѣка, то скажу: лучше ему не возвращаться". - Не помню въ точности, слышалъ-ли я этотъ разсказъ отъ самого Жуковскаго, или отъ кого другого; а потому и не ручаюсь въ достовѣрности этихъ словъ. Но, по убѣжден³ю моему, они не лишены правдоподоб³я.- А вотъ другое обстоятельство, которое живо запечатлѣлось въ памяти моей. Жуковск³й разсказывалъ мнѣ слѣдующее и читалъ мнѣ письма, относящ³яся къ этому дѣлу. Спустя уже нѣсколько времени, Тургеневъ, по собственному желан³ю своему, изъявилъ готовность пр³ѣхать въ Росс³ю и предать себя суду. Онъ писалъ о томъ Жуковскому, который поспѣшилъ доложить Государю. Императоръ изъявилъ на то соглас³е свое. Дѣло пошло въ ходъ, но по силѣ вещей, по силѣ дѣйствительности, не могло быть доведено до конца. Не состоялось оно, между прочимъ, и потому, что не только трудно было, но положительно несбыточно, по прошеств³и нѣсколькихъ лѣтъ, возобновить бывшее слѣдств³е и бывш³й судъ. Обвинен³я, павш³я на Тургенева, были неисключительно частныя и личныя. Это былъ не уголовный, обыкновенный процессъ, за отдѣльный проступокъ; дѣло было государственное и въ связи со многими другими; а изъ этихъ другихъ, иныхъ не было уже на свѣтѣ; проч³е сосланы были въ отдаленныя мѣста Сибири. Голословное сужден³е о виновности Тургенева не повело бы ни къ какому юридическому заключен³ю. Поднять на ноги все минувшее и весь злополучный процессъ было дѣло невозможное. Такъ оно и кончилось. Честный пр³ятель Тургеневыхъ и вовсе въ понят³яхъ и стремлен³яхъ своихъ не ретроградный Дашковъ, говорилъ мнѣ въ то время, что попытка Тургенева оправдать себя на возобновленномъ судѣ не имѣетъ для себя никакой юридической почвы и пользы принести не можетъ. Александръ Тургеневъ, раздраженный обстоятельствами и глубоко уявзленный въ любви своей брату, поссорился при этомъ случаѣ съ Дашковымъ, какъ онъ прежде поссорился съ Блудовымъ. Онъ полагалъ, что Дашковъ, изъяснен³емъ мнѣн³я своего, затормозилъ и окончательно прекратилъ всѣ дальнѣйш³я попытки брата и его самого.
Взвѣшивая безпристрастно всѣ обстоятельства этого дѣла и вѣроятныя послѣдств³я его, можно, кажется, придти къ тому заключен³ю, что нечего сожалѣть о неудачѣ начатыхъ переговоровъ. Конечно, изгнан³е для Тургенева было тяжкое испытан³е, особенно въ началѣ. Но все же не было оно ссылкою въ Сибирь и на каторжныя работы. Вѣрю вполнѣ, что виновность Тургенева не доходила до преступлен³я; но за то на дѣлѣ и не раздѣлялъ онъ нуждъ и страдан³й бывшихъ сочленовъ своихъ, чтобы не сказать сообщниковъ: онъ пользовался свободою и, благодаря самоотвержен³ю брата своего Александра, пользовался всѣми удобствами и угодьями жизни.
На той же страницѣ сказано, что Жуковск³й имѣлъ отраду убѣдить предержащ³я власти въ политической честности своего друга. Кажется, и это не совсѣмъ такъ. Если подъ словомъ честности разумѣть въ этомъ случаѣ совершенную невинность, политическую невинность, то нѣтъ сомнѣн³я, что послѣ убѣжден³я предержащихъ. властей, свободное возвращен³е въ Росс³ю Тургенева было бы разрѣшено; но этого не было и быть не могло. Самъ Жуковск³й въ одной докладной запискѣ своей Государю пишетъ: "Прошу на колѣняхъ Ваше Императорское Величество оказать мнѣ милость. Смѣю надѣяться, что не прогнѣваю васъ сею моею просьбою. Не могу не принести ея Вамъ, ибо не буду имѣть покоя душевнаго, пока не исполню того, что почитаю священнѣйшею должност³ю, Государь, снова прошу о Тургеневѣ; но уже не о его оправдан³и: если чтен³е бумагъ его не произвело надъ Вашимъ Величествомъ убѣжден³я въ пользу его невиновности, то уже онъ ничѣмъ оправданъ быть не можетъ". Далѣе, Жуковск³й проситъ, по разстроенному здоровью Николая Тургенева, разрѣшен³я ему выѣхать изъ Англ³и, климатъ коей вреденъ ему, и обезпечить его отъ опасен³я преслѣдован³я. "По волѣ Вашей, продолжаетъ Жуковсв³й, сего преслѣдован³я быть не можетъ; но наши иностранныя мисс³и сочтутъ обязанностью не позволять ему имѣть свободное пребыван³е въ земляхъ, отъ вл³ян³я ихъ зависящихъ". Докладная записка, или всеподданнѣйшее письмо, заключается слѣдующими словами: "Государь, не откажите мнѣ въ сей милости. Съ восхитительнымъ чувствомъ благодарности къ Вамъ, она прольетъ и ясность, и спокойств³е на всю мою жизнь, столь совершенно Вамъ преданную". Голосъ дружбы не напрасно ходатайствовалъ предъ Государемъ: съ той поры Николай Тургеневъ могъ безопасно жить въ Швейцар³и, во Франц³и и вездѣ, гдѣ хотѣлъ заграницею. Мы привели выписку изъ прошен³я Жуковскаго, чтобы доказать, что если онъ былъ убѣжденъ въ политической невиновности Тургенева, то предержащ³я власти не раздѣляли этого убѣжден³я.
Не знаю о какихъ оправдательныхъ бумагахъ Тургенева говоритъ Жуковск³й въ письмѣ своемъ къ Государю; но помню одну оправдательную записку, присланную изгнанникомъ изъ Англ³и. Въ бытности моей въ Петербургѣ, былъ я однажды приглашенъ княземъ А. Н. Голицынымъ, вмѣстѣ съ Жуковскимъ, и вѣроятно по указан³ю Жуковскаго, на чтен³е вышепомянутой записки. Передъ чтен³емъ, князь сказалъ намъ улыбаясь: "Мы поступаемъ немного беззаконно, составляя изъ себя комитетъ, не разрѣшенный правительствомъ; но такъ и быть, приступимъ къ дѣлу". По окончан³и чтен³я, сказалъ онъ: "cette justification est trop à l'eau de rose" {Въ этомъ оправдан³и слишкомъ много розовой воды.}. Князь Голицынъ былъ человѣкъ отмѣнно благоволительный; онъ вообще любилъ и поддерживалъ подчиненныхъ своихъ. Александра Тургенева уважалъ онъ и отличалъ особенно. Нѣтъ сомнѣн³я, что онъ обрадовался-бы первой возможности придраться къ случаю быть защитникомъ любимаго брата любимаго имъ Александра Тургенева; однако же записка не убѣдила его. По минован³и столькихъ лѣтъ, разумѣется, не могу помнить по.тный составъ ея; но по оставшемуся во мнѣ впечатлѣн³ю, нашелъ и я, что не была она вполнѣ убѣдительна. Это была скорѣе адвокатская рѣчь, болѣе или менѣе искусно составленная на извѣстную задачу; но многое оставалось въ ней неяснымъ и какъ будто недосказаннымъ.
Прибавимъ еще нѣсколько словъ по этому поводу. Полемика о виновности или невинности Николая Тургенева была уже не однажды, хотя и поверхностно, возбуждена въ печати. Выразимъ о томъ и свои соображен³я. но мнѣн³ю нашему, учрежден³е тайнаго общества и участ³е въ немъ, съ цѣлью болѣе или менѣе политическою, съ цѣлью замѣнить существующ³й государственный порядокъ новымъ порядкомъ, есть преступлен³е: оно заключаетъ въ себѣ виновность не только противъ правительства, но, можно сказать, еще болѣе противъ гражданскаго общества, противъ народной гражданской семьи, къ которой принадлежитъ. Горсть людей изъ этой семьи, как³я ни были-бы побужден³я и цѣли ихъ, никогда не въ правѣ, по собственному почину своему, распоряжаться судьбами Отечества и судьбами тысячи и милл³оновъ ближнихъ своихъ. Возставая противъ злоупотреблен³и настоящаго и противъ произвола лицъ власть имѣющихъ, эти господа сами покушаются на величайш³й произволъ: они присвоиваютъ себѣ власть, которая ни въ какомъ случаѣ имъ законно не принадлежитъ. Они, въ кружкѣ своемъ, мимо всего общества согражданъ своихъ, тайно, притворно, двулично, замышляютъ дѣло, котораго не могутъ они предвидѣть ни значен³е, ни исходъ. Можно сказать почти утвердительно, что никакое тайное политическое общество не достигало цѣли своей: оно никогда и нигдѣ никого и ничего не спасало, но часто проливало много неповинной крови и губило много жертвъ.
Малое-ли время и мало-ли было тайныхъ политическихъ обществъ въ Итал³и въ послѣднее пятидесятилѣт³е? Вся Итал³я, съ своими Карбонарами и другими имъ подобными, была обширная и неугасимая кузница, въ которой ковались всевозможные заговоры. Что-же сдѣлали эти общества? Ровно ничего. Кавуръ одинъ освободилъ Итал³ю при содѣйств³и и подъ прикрыт³емъ штыковъ и пушекъ Наполеона III. Изъ истор³и, можетъ быть, видимъ еще примѣры нѣкоторыхъ нужныхъ и полезныхъ переворотовъ, подготовленныхъ какъ будто самимъ историческимъ промысломъ. Въ подобныхъ переворотахъ возникаютъ велик³я личности, обреченныя Промысломъ на такой-то день, на такой-то подвигъ. Но въ тайномъ обществѣ есть всегда съ одной стороны непомѣрное высокомѣр³е или злой умыселъ, а съ другой робкое малодуш³е и легкомысл³е. Эта необходимость облекаться всегда доспѣхами лжи, лукавить, промышлять предательствами, должна окончательно имѣть пагубное вл³ян³е на понят³я и самыя чувства. Все это, такъ сказать, съеживаетъ внутреннее достоинство человѣка, ограничиваетъ горизонтъ его и заражаетъ его исключительными предубѣжден³ями касты, въ самой себѣ замкнутой.
По стечен³ю какихъ обстоятельствъ, неизвѣстно, но Николай Тургеневъ былъ въ Петербургѣ членомъ тайнаго политическаго общества. Если и не былъ онъ однимъ изъ дѣятельнѣйшихъ членовъ, однимъ изъ двигателей его, то сила вещей тавъ "ложилась, что долженъ онъ былъ быть однимъ, если не единственнымъ, то главнымъ лнцомъ въ этомъ обществѣ. Серьезный складъ ума его, самая наружность его, серьезная и нѣсколько строгая, образованность его, свѣдѣн³я по наукѣ финансовъ и по другимъ государственнымъ наукамъ, высота его надъ умственнымъ уровнемъ окружавшихъ его, независимость и благородство характера, все это должно было обращать вниман³е на него. Серьезныхъ политическихъ людей въ обществѣ было мало, очень мало. Молодежь, смутно тревожимая стремлен³ями, еще неясно и неположительно опредѣлившимися, должна была сочувственно и съ надеждою смотрѣть на Тургенева, какъ на наставника, какъ на будущаго руководителя и вождя. Можетъ быть, умъ Тургенева не могъ быть причисленъ въ разряду умовъ очень обширныхъ и производительныхъ. Кажется, въ умѣ его было мало гибкости и движен³я: онъ не отсвѣчивался оттѣнками; умъ его былъ одноцвѣтенъ. Но за то, онъ былъ человѣкъ нѣсколькихъ твердыхъ и честныхъ убѣжден³й, это свойство встрѣчается рѣже, чѣмъ друг³я болѣе блестящ³я. Эти убѣжден³я съ нимъ срослись; они врѣзались въ немъ неизгладино, и неистребимо, какъ на завѣтныхъ каменныхъ доскахъ. Вступая въ тайное общество онъ, вѣроятно, хотѣлъ и надѣялся провести эти убѣжден³я въ средѣ сочленовъ своихъ, съ тѣмъ чтобы позднѣе могли они разлиться далѣе и проникнуть въ самое гражданское общество. Одно изъ таковыхъ убѣжден³й была человѣческая и государственная необходимость освобожден³я крестьянъ въ Росс³и отъ крѣпостнаго состоян³я. Это желан³е, эта завѣтная дума были присущи и другимъ въ то время. Между прочими, Батюшковъ, мало занимавш³йся политическими вопросами, написалъ въ 1814-мъ году прекрасное четверостиш³е, въ которомъ, обращаясь въ императору Александру, говорилъ, что послѣ окончан³я славной войны, освободившей Европу, призванъ онъ Провидѣн³емъ довершить славу свою и обезсмертить свое царствован³е освобожден³емъ Русскаго народа. Къ сожалѣн³ю, утратились эти стихи и въ бумагахъ моихъ, и изъ памяти моей. Но въ Тургеневѣ эта мысль была не летучимъ вдохновен³емъ, а такъ сказать idée fixe, символомъ политической религ³и его. Онъ ее всюду и всегда проповѣдывалъ. Онъ былъ ревностнымъ апостоломъ ея. Здѣсь стоялъ онъ на твердой почвѣ, и на почвѣ совершенно родной, совершенно Русской. Но, кажется, сочлены его худо слѣдовали за нимъ но этой почвѣ. Большинство изъ нихъ увлекалось болѣе условными, космополитическими соображен³ями: оно хотѣло, во что бы ни стало, переворота и не удовольствовалось коренными улучшен³ями. Мы уже замѣтили выше, что серьезныхъ политическихъ дѣятелей въ обществѣ почти не оказывалось. Тургеневъ, можетъ быть, и самъ былъ не чуждъ нѣкоторыхъ умозрительныхъ началъ западной конституц³онной идеолог³и; но въ немъ, хотя онъ и мало жилъ въ Росс³и и мало зналъ ее практически, билась живая народная струя. Онъ страстно любилъ Росс³ю и страстно ненавидѣлъ крѣпостное состоян³е. Равнодуш³е или, по крайней мѣрѣ, не довольно горячее участ³е членовъ общества въ оживотворен³и этого вопроса, вѣроятно, открыло глаза Тургеневу; а открывши ихъ, могъ онъ убѣдиться, что и это общество, и всѣ его замыслы и разглагольств³я ни къ чему хорошему и путному повести не могутъ.
Вотъ что, между прочимъ, по этому поводу, говорилъ Жуковск³й въ одной изъ защитительныхъ своихъ докладныхъ записокъ на Высочайшее имя, въ пользу Тургенева (ибо онъ былъ точно адвокатомъ его предъ судомъ Государя).
"По его мнѣн³ю (т.-е. Тургенева), которое и мнѣ было давно извѣстно, освобожден³е крестьянъ въ Росс³и можетъ быть съ успѣхомъ произведено только верховною властью самодержца. Онъ имѣлъ мысли свободныя, но въ то же время имѣлъ умъ образованный. Онъ любилъ конституц³ю въ Англ³и и въ Америкѣ и зналъ ея невозможность въ Росс³и. Республику-же вездѣ почиталъ химерою. Вступивъ въ него (въ общество), онъ не надѣялся никакой обширной пользы, ибо зналъ, изъ какихъ членовъ было оно составлено; но счелъ должностью вступить въ него, надѣясь хотя нѣсколько быть полезнымъ, особенно въ отношен³и къ цѣли своей, то-есть къ освобожден³ю крестьянъ. Но скоро увидѣлъ онъ, что общество не имѣло никакого дѣла, и что члены, согласившись съ нимъ въ главномъ его мнѣн³и, то есть въ необходимости отпустить крѣпостныхъ людей на волю, не исполняли сего на самомъ дѣлѣ. Это совершенно его къ обществу охладило. И во всю бытность свою членомъ, онъ находился не болѣе пяти разъ на такъ-называемыхъ совѣщан³яхъ, въ коихъ говорено было не о чемъ иномъ, какъ только о томъ, какъ бы придумать для общества какое-нибудь дѣло. С³и разговоры изъ частныхъ, то-есть относительныхъ къ обществу, обыкновенно обращались въ общ³е, то-есть въ разговоры о томъ, что въ то время дѣлалось въ Росс³и, и тому подобное".
Далѣе Жуковск³й говоритъ въ той же запискѣ:
"Если онъ былъ признаваемъ однимъ изъ главныхъ, по всеобщему въ нему уважен³ю, то еще не значитъ, чтобы онъ былъ главнымъ дѣйствователемъ общества. На это нѣтъ доказательствъ".
Все это не подкрѣпляетъ-ли правду словъ нашихъ, что честному и благоразумному человѣку не слѣдуетъ вступать ни въ какое тайное общество? Съ честнѣйшими, лучшими преднамѣрен³ями можно попасть въ просакъ, или въ ловушку: дѣлаешься не только участникомъ, но, по общинному началу, и отвѣтственнымъ лицемъ за рѣчи, за дѣян³я, отъ коихъ внутри совѣсти отрекаешься. Вступая въ общество, можетъ быть знаешь головы его, но не знаешь хвоста; а въ подобныхъ сходбищахъ хвостъ часто перетягиваетъ голову и тащитъ ее за собою.
Жуковск³й гораздо короче моего зналъ Николая Тургенева. Всѣ защитительныя соображен³я, приводимыя имъ въ запискахъ своихъ, вѣроятно, сообщены были ему самимъ Тургеневымъ. Принимать-ли все сказанное на вѣру, или подвергать безпристрастному и строгому изслѣдован³ю и анализу, не входитъ въ нашу настоящую задачу. Могу только отъ себя прибавить, что, по моему убѣжден³ю, Тургеневъ былъ въ полномъ смыслѣ честный и правдивый человѣкъ; но все-же былъ онъ предъ судомъ виновенъ: виновенъ и предъ нравственнымъ судомъ. Какъ-бы то ни было, можно положительно сказать, что онъ не былъ-бы на Сенатской площади 14-го Декабря. Сослуживецъ и пр³ятель государственнаго Прусскаго мужа Штейна, онъ могъ-бы съ нимъ участвовать въ упован³яхъ и тайныхъ стремлен³яхъ какого-нибудь Tugenbund'a, но всегда былъ бы противенъ понят³ямъ его, чувствамъ и правиламъ всякой уличный бунтъ. Съ другой стороны убѣжденъ я и въ томъ, что Тургеневъ, сознавш³й всю несостоятельность общества для правильнаго дѣйств³я въ предѣлахъ, которые онъ себѣ, по совѣсти, предназначалъ, и убоясь увлечен³й этого общества по дорогѣ, на которой онъ остановить его былъ-бы не въ силахъ, пришелъ къ заключен³ю, что необходимо ему окончательно удалиться изъ общества и прекратить съ нимъ всѣ сношен³я. Это онъ и исполнилъ, отправившись за границу. Таковы мои личныя догадки, почти убѣжден³я. Разумѣется, могу и ошибаться.
Совокупляя и провѣряя всѣ эти соображен³я, невольно приходишь къ одному грустному заключен³ю: жаль, что Тургеневъ былъ увлеченъ политическимъ водоворотомъ. Честное и почетное мѣсто ожидало его въ рядахъ государственныхъ Русскихъ дѣятелей. Изо всѣхъ несчастныхъ жертвъ, которыхъ разгромила и похитила гроза 14-го декабря, онъ да можетъ быть еще человѣка два-три, не болѣе, носили въ себѣ залоги чего-то, которое могло созрѣть въ будущемъ и принести плодъ. Часто повторяютъ, что гроза 14-го Декабря погубила прекрасную жатву дарован³й и гражданскихъ надеждъ, которымъ не дано было возможности развернуться и осуществиться. Все это, не сомнѣваюсь, сострадательныя и добросовѣстныя сѣтован³я, но не выдерживающ³я безпристрастной и строгой повѣрки. Въ государственномъ и политическомъ значен³и и говорить нечего: дѣла прискорбно и громко говорятъ сами за себя. Сама затѣя совершить государственный переворотъ на тѣхъ началахъ и при тѣхъ способахъ и средствахъ, которые были въ виду, уже побѣдоносно доказываетъ политическую несостоятельность и умственное легкомысл³е этихъ мнимыхъ и самозванныхъ преобразователей. Были между ними благодушныя, скажу, чистыя личности, у которыхъ умъ зашелъ за разумъ, которыя много зачитались и мало надумались. Ихъ соблазняла слава гражданскаго подвига. Они мечтали, что стоитъ только захотѣть, стоитъ только заключить союзъ благоденств³я или какой другой, обязать себя клятвою, и дѣло народнаго спасен³я и перерожден³я возникнетъ, какъ будто само собою. Это были утописты, романтическ³е политики. Много знавалъ я таковыхъ. Проч³е, большинство, были политическ³е диллетанты, любители политическихъ зрѣлищъ и дѣйств³й. Мног³е изъ нихъ вступали въ тайное общество, какъ приписывались къ Масонамъ, къ членамъ благотворительныхъ и литтературныхъ обществъ, даже къ членамъ Англ³йскаго клуба: приписывались съ тѣмъ, чтобы въ собственныхъ глазахъ своихъ быть и казаться чѣмъ нибудь. Приманка тайны была всесильнымъ соблазномъ для нихъ. Она дѣлалась для нихъ освящен³емъ. Сами на себя смотрѣли они съ какимъ-то благоговѣн³емъ. Все это истор³я почти всѣхъ тайныхъ обществъ, особенно нашего. Много мало и падаетъ жертвъ, по закону виновныхъ, по нравственному и физ³ологическому сужден³ю невинныхъ или непорочныхъ, въ которыхъ недугъ былъ не самородный, а привитой. О несчастныхъ можно, и даже должно, сожалѣть, будь они увлекатели, или увлеченные; но все-же изъ того не слѣдуетъ, что каждое несчаст³е должно возводить на амвонъ и преклонять предъ нимъ колѣна, какъ предъ святынею.
Обратимся теперь къ мнимымъ нашимъ литтературнымъ утратамъ. Въ поэтическомъ дарован³и Рылѣева не было ничего такого, что могло-бы въ будущемъ обѣщать велик³я поэтическ³я создан³я; что было въ немъ поэтическаго, онъ все высказалъ. Стало быть, не въ литтературномъ отношен³и можно сожалѣть о преждевременной погибели его. Можно въ немъ оплакивать только человѣка увлеченнаго при жизни фанатизмомъ политическимъ, возросшимъ до крайней степени и вѣроятно безкорыстнымъ. Извѣстный стихъ его:
Меня судьба ужъ обрекла
былъ искренн³й стихъ, глубоко имъ прочувствованный и для него самого пророческ³й. Въ предсмертные дни, судя по письмамъ его, онъ смиренно и съ покорностью сознавалъ заблужден³я свои. Александръ Бестужевъ, и послѣ тяжкой участи, постигшей его, имѣлъ все время выдать и осуществить весь запасъ дарован³я своего. Тоже можно сказать и о Кюхельбекерѣ. Стало быть, буря 14-го декабря не губительно опустошила ниву литтературы нашей. И здѣсь можно сожалѣть о людяхъ, по чувству человѣческому, а не о погибшихъ надеждахъ, которыя обѣщали намъ богатую литтературную жатву.
Но Тургеневъ имѣлъ въ себѣ способности, которыя готовили въ немъ хорошаго и замѣчательнаго дѣятеля. Нельзя не сожалѣть, что участ³е его, или пожалуй злополучное присутств³е его въ тайномъ обществѣ лишило его возможности быть гласно полезнымъ Отечеству. Онъ любилъ дѣятельную службу. Къ ней призывали его горячее желан³е благотворнаго труда, непреклонная правота его, но знан³я въ дѣлѣ государственнаго управлен³я. Познан³я эти съ каждымъ годомъ совершенствовались и росли; опытность увѣнчала-бы ихъ полнымъ успѣхомъ. Въ праздномъ изгнан³и своемъ скучалъ онъ бездѣйств³емъ, тосковалъ по дѣятельнымъ занят³ямъ своимъ въ канцеляр³и Государственнаго Совѣта. Если былъ-бы онъ и совершенно чуждъ всякихъ честолюбивыхъ замысловъ, все-же могъ онъ въ изгнан³и своемъ упрекать себя, что не пошелъ далѣе и выше по законной дорогѣ, которая открыта была предъ нимъ. Нѣтъ сомнѣн³я, что онъ достигъ-бы на ней значен³я и положен³я, которыя раскрыли-бы предъ нимъ широкое поприще государственной дѣятельности. Еще одно замѣчан³е. Если главною и завѣтною думою его, было - и нѣтъ повода здѣсь къ сомнѣн³ю - освобожден³е крестьянъ, то какъ не пожалѣть, что онъ, отсутств³емъ изъ Росс³и, лишилъ себя законнаго участ³я въ совершен³и подвига, который считалъ онъ необходимымъ и святымъ? Правда, дожидался-бы онъ долго, но все-же дождался-бы этого радостнаго и обѣтованнаго для него дня. Какъ-бы то ни было, все-же могъ онъ сказать: "нынѣ отпущаеши раба твоего, Владыко, по глаголу Твоему, съ миромъ".
Вѣроятно, никто болѣе его не возрадовался событ³емъ 19-го Февраля. Съ этимъ событ³емъ жизнь его, соскочившая когда-то съ законной колеи, могла снова стать на прямую дорогу свою. Было-ли ему, между тѣмъ, грустно, что дѣло сдѣлалось и безъ него, сказать трудно; но во всякомъ случаѣ долженъ былъ онъ самъ на себя посѣтовать, что погубилъ около тридцати годовъ своей жизни, безъ участ³я въ дѣлахъ и судьбѣ Отечества, которое любилъ онъ пламенно и которому могъ-бы служить усердно и полезно.
Я здѣсь нѣсколько распространился въ общихъ и частныхъ соображен³яхъ, во первыхъ потому, что такая за мною водится привычка и слабость; а во вторыхъ потому, что мнѣ казалось нужнымъ сказать, при случаѣ, мнѣн³е мое въ спорномъ и нѣсколько загадочномъ дѣлѣ.
Къ событ³ямъ и лицамъ, болѣе или менѣе историческимъ, нужно, по мнѣн³ю моему, приступать и съ историческою правдивостью и точностью. Сохрани Боже легкомысленно клепать и добровольно наводить тѣни на нихъ; но не хорошо и раскрашивать истор³ю и лица ея идеализировать; тѣмъ болѣе, что возвышая иныхъ не въ мѣру, можно тѣмъ самымъ понижать другихъ несправедливо. Истор³я должна быть безпристрастною и строгою возмездницею за дѣла и слова каждаго, а не присяжнымъ обвинителемъ и не присяжнымъ защитникомъ.