Главная » Книги

Вяземский Петр Андреевич - Поздняя редакция статьи "Взгляд на литературу нашу в десятилетие после см..., Страница 2

Вяземский Петр Андреевич - Поздняя редакция статьи "Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина"


1 2

ли бы эта разнузданная, междуцарственная литература и порожденная ею критика достигнуть при Пушкине тех крайностей, которых дошла она после Пушкина. Едва ли. Самые ярые наездники наши, вероятно, побоялись бы или постыдились его.
   В этом предположении заключается сожаление о том, чего не мог он доделать сам, и о том, что было сделано после него и потому, что его уже не было.
  

VI

  
   А что сделал бы он еще, если смерть не прекратила бы так скоропостижно деятельности его? Грустно о том подумать. Его не стало в самой поре зрелости и силы жизни его и дарования. Сложения был он крепкого и живучего. По всем вероятностям, он мог бы прожить еще столько же, если не более, сколько прожил. Дарование его было также сложения живучего и плодовитого. Неблагоприятные обстоятельства, раздражавшие его по временам, могли бы улечься и улеглись бы, без сомнения. Очистилось бы и небо его. Впрочем, не из тучи грянул и гром, сразивший его. В Пушкине и близкой среде, окружающей его, были залоги будущего спокойствия и домашнего счастия. Жизнь своими самовластительными условиями и неожиданными превратностями нередко так усложняет и перепутывает обстоятельства, что не каждому дается вовремя и победоносно справиться с ними. Кто тут виноват? Что тут виновато? Не скоро доберешься до разрешения этой темной и таинственной задачи. Теперь не настала еще пора подробно исследовать и ясно разоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина. Но во всяком случае, зная ход дела, можем сказать положительно, что злорадству и злоречию будет мало поживы от беспристрастного исследования и раскрытия существенных обстоятельств этого печального события.
   Повторяем: Пушкин мог бы еще долго предаваться любимым занятиям своим и содействовать славе отечественной литературы и, следовательно, самого отечества. Движимый, часто волнуемый мелочами жизни, а еще более внутренними колебаниями не совсем еще установившегося равновесия внутренних сил, столь необходимого для правильного руководства своего, он мог увлекаться или уклоняться от цели, которую имел всегда в виду и к которой постоянно возвращался после переходных заблуждений; но при нем, но в нем глубоко таилась охранительная и спасительная нравственная сила. Еще в разгаре самой заносчивой и треволненной молодости, в вихре и разливе разнородных страстей, он нередко отрезвлялся и успокоивался на лоне этой спасительной силы. Эта сила была любовь к труду, потребность труда, неодолимая потребность творчески выразить, вытеснить из себя ощущения, образы, чувства, которые из груди его просились на свет Божий и облекались в звуки в краски, в глаголы очаровательные и поучительные. Труд был для него святыня: купель, в которой исцелялись язвы обретали бодрость и свежесть немощи уныния, восстановлялись расслабленные силы. Когда чуял он налет вдохновения, когда принимался за работу, он успокоивался, мужал, перерождался. Эта живительная, плодотворная деятельность иногда притаивалась в нем, но не надолго. Она опять пробуждалась с новою свежестью и новым могуществом. Она никогда не могла бы совершенно остыть и онеметь. Ни года, ни жизнь с испытаниями своими не могли бы пересилить ее.
  

VII

  
   В последнее время работа, состоящая у него на очереди, или на ферстаке (верстаке), как говаривал граф Канкрин, была "История Петра Великого". Труд многосложный, многообъемлющий, почти всеобъемлющий. Это целый мир! В Пушкине было верное понимание истории: свойство, которым одарены не все историки. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость. Он был чужд всех систематических, искусственно составленных руководств; не только был он им чужд, он был им враждебен. Он не писал бы картин по мерке и объему рам, заранее изготовленных, как то часто делают новейшие историки, для удобного вложения в них событий и лиц, предстоящих изображению. Он не историю воплощал бы в себя и в свою современность, а себя перенес бы в историю и в минувшее. Он не задал бы себе уроком и обязанностью во что бы то ни стало либеральничать в истории и философничать умозрительными анахронизмами. Пушкин был впечатлителен и чуток на впечатления; он был одарен воображением и, так сказать, самоотвержением личности своей настолько, что мог отрешать себя от присущего и воссоздавать минувшее, уживаться с ним, породниться с лицами, событиями, нравами, порядками, давным-давно замененными новыми поколениями, новыми порядками, новым общественным и гражданским строем. Все это качества необходимые для историка, и Пушкин обладал ими в достаточной мере. История прежде всего должна быть, так сказать, разумным зеркалом минувшего, а не переложением того, что есть. В старину переводились у нас иностранные драмы с переложением на русские нравы, так что все выходило ложно: был искажен и подлинник, были искажены и изнасильничаны нравы. То же бывает и с историями, выкроенными по последнему образцу и по последнему вкусу, то есть переложенными на новые либеральные нравы. С Пушкиным опасаться того было нечего. Он перенес бы себя во времена Петра и был бы его живым современником; но был ли бы он законным и полномочным судиею Петра и всего, что он создал? Это другой вопрос. Не берусь решить его ни в утвердительном, ни в отрицательном отношении. Замечу только, что нужно почти всеведение, чтобы критически исследовать все преобразования, совершенные Петром, оценить их каждое особо и все в сложности их и во взаимной их совокупности. Живописец пишет картину с природы и поражает вас естественною и художественною верностью. Геолог изучает и воссоздает ту же местность, что живописец, но он не довольствуется внешнею стороною почвы и проникает в подспудные таинства ее и выводит, определяет непреложные законы природы. Историк должен быть живописец и геолог. Одно из этих свойств было в Пушкине до высшей степени. Пушкин был великий живописец, но мог ли он быть вместе с тем историком-геологом, другим историком Кювье? Тот изучил перевороты, перерождения земного шара (des rИvolutions du globe) и едва ли не с математическою верностью определил их свойства и значения. Царствование Петра заключает в себе несколько революций, изменивших старый склад и, так сказать, ветхий русский мир. Оно указывает на новую космогонию и требует всеведущего космографа.
   Пушкин оставил по себе опыт исторического пера в своей "Истории Пугачевского бунта". Но это произведение одно эпизодическое повествование данной эпохи, можно сказать, данного события. Но и в этом отношении труд его не столько "История Пугачевского бунта", сколько военная история этого бунта. Автор свел в одно стройное целое военные реляции, военные дневники и материалы. Из них составил он боевую картину свою. Но в историю события, но в глубь его он почти не вникнул, не хотел вникнуть или, может быть, что вероятнее, не мог вникнуть по внешним причинам, ограничившим действие его. Автор в предисловии своем говорит: "Сей исторический отрывок составлял часть труда, мною оставленного". Этими словами он почти опровергает или по крайней мере значительно ослабляет более обширный смысл заглавия книги своей. Как отрывок с предназначенною целью, он совершенно достигает ее. При чтении убеждаешься, что события стройно и ясно вкладывались в понятие его и также стройно и ясно передаются читателю. Рассказ везде живой, но обдуманный и спокойный, может быть, слишком спокойный. Сдается, что Пушкин будто сторожил себя; наложенною на себя трезвостью он будто силился отклонить от себя и малейшее подозрение в употреблении поэтического напитка. Прозаик крепко-накрепко запер себя в прозе, так чтобы поэт не мог и заглянуть к нему. Впрочем, такое хладнокровие, такая мерность были естественными свойствами дарования его, особенно когда выражалось оно прозою. Он не любил бить на эффект, des phrases, des mots Ю effet23, как говорят и делают французы. Может быть, доводил он это правило почти до педантизма24.
   У Пушкина окроме "Пугачевского бунта" найдутся еще другие произведения, в которые история входит и вносит свои вспомогательные силы. Возьмите, например, главы, к сожалению, не конченного романа "Арап Петра Великого". Как живо и верно обрисованы легкие очерки Петра и современного и, так сказать, насильственно создаваемого им общества. Как увлекательно и могущественно переносят они читателя в эту эпоху. Истории прагматической, истории политической, учебной истории здесь нет. Здесь мимоходом только, так сказать, случайные прикосновения к истории. Но сколько нравственной и художественной истины в этих прикосновениях. Это дополнительные и объяснительные картины к тексту истории. Петр выглядывает, выходит из них живой. Встреча его с любимым Ибрагимом в Красном Селе, где, уведомленный о приезде его, ждет его со вчерашнего дня, может быть, и даже вероятно, не исторически верна, но что важнее того: она характеристически верна. Этого не было, но оно могло быть: оно согласно с характером Петра, с нетерпеливостью и пылкостью его, с простотою его обычаев и нрава. То же можно сказать об аудиенции, которую Петр на мачте нового корабля дает приезжему из Парижа молодому К. Тут нет ни одной черты, которая изменила бы очертанию и краскам современного быта, нет ни единого слова, которое звучало бы неуместно и фальшивою нотою. Везде верный колорит, везде верный диапазон. А неожиданный приезд Петра к Гавриле Афанасьевичу во время самого обеда и в самый разгар сетований о старом времени и укоризн на новые порядки, сватовство дочери хозяина за любимого им арапа, которое он принял на себя; все это живые картины, а потому и верные, и верные картины, потому что живые. Где нет верности, там нет и жизни, а одна подделка под жизнь, то есть именно то, что часто встречается в новейших романах, за исключением английских. Англичане такой практический народ, что и романы их практические. Даже и в вымысле держатся они того, что есть или быть может. Оставляем в стороне прелесть романтического рассказа, также живого отголоска того, что есть и быть могло. Здесь имеем в виду одни свойства будущего историка, одни попытки, в которых он умел схватить, так сказать мимоходом, несомненные приметы исторического лица, что, впрочем, доказал он и прежде в изображениях своих Бориса Годунова, Димитрия Самозванца, Марины, Шуйского. Каким молодцем вышел бы у него Петр I, если он дописал бы свой роман.
   В "Капитанской дочке" история Пугачевского бунта или подробности о нем как-то живее, нежели в самой истории. В этой повести коротко знакомишься с положением России в эту странную и страшную годину. Сам Пугачев обрисован метко и впечатлительно. Его видишь, его слышишь. Может быть, в некоторых чертах автор несколько идеализировал его. В его - странно сказать, а иначе сказать нельзя - простодушии, которое в нем по временам оказывается, в его искренности относительно Гринева, пред которым он готов не выдаваться за Петра III, есть что-то напоминающее очерк Димитрия Самозванца, начертанный тем же Пушкиным. Но если некоторые подробности встречаешь с недоумением, то основа целого и басня на ней изложенная верны. Скажем опять: если оно было и не так, то могло так быть. От крепости Белогорской вплоть до Царского Села картина сжатая, но полная и мастерски воспроизведенная. Императрица Екатерина так же удачно и верно схвачена кистью мастера, как и комендантша Василиса Егоровна. Пугачев в живости облика своего не уступает живости облика дядьки Савельича. А что за прелесть Мария! Как бы ни было, она принадлежит русской былине о Пугачеве. Она воплотилась с нею и отсвечивается на ней отрадным и светлым оттенком. Она другая Татьяна того же поэта. Как далеки эти два разнородные типа русской женщины от Софии Павловны, которую сам Грибоедов назвал негодяйкою, и от других героинь-негодяек, которых многие из повествователей наших воспроизводят с такою любовью по образу и подобию привидений, посещающих их расстроенное воображение. Разница между лицами вымышленными фантазиею писателя с дарованием и лицами, может быть, иногда и действительными, которых писатели другого разряда выводят на сцене или на страницах романа, заключается в следующем: первые лица, небывалые, бесплотные, мимолетные, нам с первых пор кажутся знакомыми и сродни; мы тотчас входим с ними в сочувственные отношения; их радость - наша радость, их горе - наше горе. А другие лица, хотя и патентованные, взятые из живой среды, не только воплощенные, но и плотные, не прикасаются до нас под кистью неумелого живописца. Чем более, чем долее мы в них всматриваемся, тем более кажутся нам они незнакомыми и несбыточными. Дело в том, что в лицах первого разряда, то есть вымышленных, есть истина, то есть художественная реальность, а в лицах другого разряда, домогающихся казаться реальными, есть ложь или отсутствие дарования. Как ни воспроизводи живописец каждую бородавку, каждое родимое пятнышко, каждую морщинку на лице избранного им подлинника, в подробностях есть утомительная отчетливость, но в целом нет оригиналов, нет жизни.
   Чем более вникаешь в изучение Пушкина, тем более убеждаешься в ясности и трезвости взгляда и слова его. В лирических творениях своих поэт не прячется, не утаивает, не переодевает личности своей. Напротив, он как будто невольно, как будто бессознательно весь себя выказывает с своими заветными и потаенными думами, с своими страстными порывами и изнеможениями, с своими сочувствиями и ненавистями. Там, где он лицо постороннее, а действующие лица его должны жить собственною жизнью своею, а не только отпечатками автора, автор и сам держится в стороне. Тут он только соглядатай и сердцеиспытатель; он просто рассказчик и передает не свои наблюдения, умствования и впечатления. Часто повествователи держатся неотлучно при своих героях, то есть при школьниках своих. Они перед публикою подсказывают им понятия и чувства свои. Им все хочется проговориться и сказать публике: это я так говорю, так мыслю, так действую, так люблю, так ненавижу, и проч., ищите меня в приводимых мною лицах, а в них ничего не ищите. Они нули, и только при моей всепоглощающей единице они составляют какое-нибудь число. Оттого повествования их, и при количестве лиц, нагнанных ими на сцену, выходят однообразны и одноголосны, а следовательно, приторны и скучны.
   Если позволено несколько опоэтизировать прозу действительности, то можно было бы сказать, что литература наша обрекла себя на десятилетний траур по кончине Пушкина. Вдова вся сосредоточилась и сама погребла себя в утрате и скорби своей. Она уже не показывается в праздничных и яркого цвета платьях. Она ходит в черной рясе, чуть ли не в власянице. Дом ее затих и почти опустел. Новых гостей не видать в нем. Изредка посещают его одни старые приятели дома. Так и чуешь, так и видишь, что хозяина нет.
  
   Теперь, как в доме опустелом,
   Все в нем и тихо, и темно,
   Замолкло навсегда оно;
   Закрыты ставни, окна мелом
   Забелены 25.
  
   Оно так, но, надеемся, не навсегда. Срок продолжительного траура минует. Дом опять оживится. Вдова скинет траурную одежду свою. Может быть, около входа в дом уже заглядывают в него молодые посетители, может быть, и будущие новые соперники оплакиваемого властителя. Не будем предаваться унынию и безнадежному отчаянию. Посмотрим, что скажет, что покажет нам новое десятилетие.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Статьи П. А. Вяземского были собраны воедино только однажды, в его Полном собрании сочинений, изданном в 1878-1896 гг. графом С. Д. Шереметевым {В недавнем, единственном с тех пор издании: Вяземский П. А. Соч. в 2-х т. T. 2, Литературно-критические статьи. М., 1982, подготовленном М. И. Гиллельсоном, воспроизведены тексты ПСС; отдельные статьи печатаются с уточнениями по рукописи или дополнены приведенными в комментариях фрагментами первоначальных редакций.}; они заняли первый, второй и седьмой тома этого издания, монография "Фонвизин" - пятый том, "Старая записная книжка" - восьмой том. Издание, вопреки своему названию, вовсе не было полным, причем задача полноты не ставилась сознательно, по-видимому, по инициативе самого Вяземского. Он успел принять участие в подготовке первых двух томов "литературно-критических и биографических очерков"; статьи, входящие в эти тома, подверглись значительной авторской правке, некоторые из них были дополнены приписками. Переработка настолько серьезна, что пользоваться текстами ПСС для изучения литературно-эстетических взглядов Вяземского первой половины XIX в. чрезвычайно затруднительно; кроме того, в этом издании встречаются обессмысливающие текст искажения, источник которых установить уже невозможно. Автографы отобранных для настоящей книги работ этого периода (за исключением статьи "О Ламартине и современной французской поэзии") не сохранились; имеется только наборная рукопись первого и начала второго тома, представляющая собой копию журнальных текстов с правкой и дополнениями автора. Здесь выделяются три типа правки. Во-первых, это правка, вызванная ошибками и пропусками переписчика, обессмысливающими фразу; не имея под рукой первоисточника, Вяземский исправлял текст наугад, по памяти, иногда в точности воспроизводя первоначальный вариант, чаще же давая новый; такая правка в настоящем издании не учитывается. Во-вторых, это правка, вызванная опечатками в самом журнальном тексте, воспроизведенными переписчиком; в тех случаях, когда текст первой публикации очевидно дефектен, такая правка используется в настоящем издании для уточнения смысла. В-третьих, это более или менее обширные вставки и стилистическая правка, не имеющая вынужденного характера; хотя позднейшие варианты текста часто стилистически совершеннее первоначальных, в настоящем издании эта правка в целом не учтена, лишь некоторые варианты отмечены в примечаниях; вставки же, не нарушающие основной текст, даны внутри его в квадратных скобках, Таким образом, статьи, входящие в первый и второй тома ПСС, печатаются по тексту первой публикации; источник его назван в примечаниях первым, затем указан соответствующий текст по ПСС и рукопись, использованная для уточнения текста, в тех случаях, когда такая рукопись имеется. Тот же порядок сохранен при публикации и комментировании статей, вошедших в седьмой и восьмой тома ПСС, однако следует учитывать, что они не подвергались авторской переработке и расхождения между текстом первой публикации, ПСС и рукописи здесь обычно незначительны: основная часть этих статей дается по тексту первой публикации, работы, не печатавшиеся при жизни Вяземского,- по рукописи. Хотя все включенные в настоящее издание главы монографии "Фон-Визин" были предварительно, иногда задолго до выхода книги и в значительно отличающихся вариантах, напечатаны в различных журналах, газетах и альманахах, однако, поскольку книга с самого начала была задумана как единое целое, они даются здесь по первому ее изданию. Раздел "Из писем" сделан без учета рукописных источников. Отсутствующие в принятом источнике текста названия или части названий статей даны в квадратных скобках. Постраничные примечания принадлежат Вяземскому. В примечаниях к книге использованы материалы предшествовавших комментаторов текстов Вяземского (П. И. Бартенева, В. И. Саитова, П. Н. Шеффера, Н. К. Кульмана, В. С. Нечаевой, Л. Я. Гинзбург, М. И. Гиллельсона). Переводы французских текстов выполнены О. Э. Гринберг и В. А. Мильчиной.
   Орфография и пунктуация текстов максимально приближены к современным. Сохранены только те орфографические отличия, которые свидетельствуют об особенностях произношения (например, "перерабатывать"); убраны прописные буквы в словах, обозначающих отвлеченные понятия, лица, а также в эпитетах, производных от географических названий. Рукописи Вяземского показывают, что запутанная, часто избыточная пунктуация его печатных статей не является авторской; более того, во многих случаях она нарушает первоначальный синтаксический строй и создает превратное представление о стиле Вяземского. Простая, сугубо функциональная пунктуация его часто требует лишь минимальных дополнений. Поэтому можно утверждать, что следование современным пунктуационным нормам при издании текстов Вяземского не только не искажает их, но, напротив, приближает к подлиннику.
   Составитель выражает глубокую благодарность Ю. В. Манну за полезные замечания, которые очень помогли работе над книгой.
  

СПИСОК ПРИНЯТЫХ СОКРАЩЕНИЙ

  
   BE - "Вестник Европы".
   ГБЛ - Отдел рукописей Государственной ордена Ленина библиотеки. СССР имени В. И. Ленина.
   ЛГ - "Литературная газета".
   ЛН - "Литературное наследство".
   MB - "Московский вестник".
   MT - "Московский телеграф".
   ОА - Остафьевский архив князей Вяземских, Издание графа С. Д. Шереметева. Под редакцией и с примечаниями В. И. Саитова и П. Н. Шеффера. Т. 1-5. Спб., 1899-1913.
   ПСС - Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. Издание графа С. Д. Шереметева. T. 1-12. Спб., 1878-1896.
   РА - "Русский архив".
   СО - "Сын отечества".
   ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства СССР (Москва).
   ПД - Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР (Ленинград).
  

ПОЗДНЯЯ РЕДАКЦИЯ СТАТЬИ

"ВЗГЛЯД НА ЛИТЕРАТУРУ НАШУ В ДЕСЯТИЛЕТИЕ ПОСЛЕ СМЕРТИ ПУШКИНА"

  
   ПСС, т. 2, с. 348-379; ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 981, л. 10-11 об., 44-68 об. (автограф и рукопись с авторской правкой). Первая редакция была создана в 1847 г.; готовя ПСС, Вяземский фактически переписал статью заново (см.: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский, с. 311). В рукописи (л. 40 об.- 41 об.) находятся черновики двух стихотворений, датированных при публикации 15 сентября и 17 ноября 1874 г.; это позволяет предположить, что время работы над поздней редакцией - осень 1874 г.
  
   1 См. характеристику А. И. Вяземского в книге И. М. Долгорукова "Капище моего сердца" (М., 1890, с. 71-72).
   2 Вяземский бывал в парижском салоне Рекамье зимой и весной 1839 г. Упоминаемые книги Сент-Бёва - "Шатобриан и его литературная группа при Империи" (1861) и "Литературно-критические портреты" (1836-1839).
   3 Крылов, "Музыканты" (1808).
   4 Имеется в виду роман Манзони "Обрученные" (1827); о нем см.: Вяземский П. А. Записные книжки, с. 82-83.
   5 Ларошфуко, "Максимы", 218.
   6 N'est pas bon - нехорош (франц.). Мятлев, "Петергофский праздник" (1841), песня 2.
   7 Выражение "глас Божий - глас народа" взято Вяземским из комедии Капниста "Ябеда" (д. 1, явл. 1). В письме к А. И. Тургеневу от И июля 1819 г. Вяземский пишет о певице Боргондио: "Что за земля, где эти голоса - народное наречие! Вот пришлось сказать: "Глас Божий - глас народа". Заметил ли ты, что "Vox populi - vox dei" у нас совсем навыворот? Для ясности непременно надобно было бы сказать: "Глас народа - глас Божий". Не народ подслушивает Божий голос, а Бог вторит голосу народа" (ОА, т. 1, с. 266).
   8 См.: Гомер, "Илиада", песнь 1. Имеется в виду Жуковский.
   9 В раннем варианте этой характеристики, при повторении все тех же положений, меньше категоричности в оценке возможного развития таланта Лермонтова (см.: Вяземский П. А. Соч., т. 2, с, 340); еще меньше ее в письме к С. П. Шевыреву по поводу его статей о Лермонтове: "Кстати о Лермонтове. Вы были слишком строги к нему. Разумеется, в таланте его отзывались воспоминания, впечатления чужие; но много было и того, что означало сильную и коренную самобытность, которая впоследствии одолела бы все внешнее и заимствованное. Дикий поэт, то есть неуч, как Державин, например, мог быть оригинален с первого шага; но молодой поэт, образованный каким бы то ни было учением, воспитанием и чтением, должен неминуемо протереться на свою дорогу по тропам избитым и сквозь ряд нескольких любимцев, которые пробудили, вызвали и, так сказать, оснастили его дарование. В поэзии, как в живописи, должны быть школы. Оригинальность, народность великие слова, но можно о них много потолковать. Не принимаю их за безусловные заповеди" (22 сентября 1841 г.; РА, 1885, No 6, с. 307).
   10 См.: Пушкин, "Опровержение на критики" (1830).
   11 Лк., 18, 25.
   12 См. письмо Пушкина Вяземскому от 13 и 15 сентября 1825 г. Вяземский, очевидно, имеет в виду не посвящение "Бориса Годунова", а наброски предисловия к нему (отрывок III).
   13 В одном из вариантов в этом месте примечание Вяземского: "Заметим мимоходом, что Пушкин не любил Беранже. Разумеется, он завидовать ему не мог. Но Вообще он как-то инстинктивно не любил репутаций, слишком, по мнению его, дешево приобретенных. Он держался в литературе и в отношениях к себе какого-то местничества. Чин чина почитай было девизом его" (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, No 981, л. 31 об.).
   14 Эта мысль развита в статье Вяземского "Отметки при чтении исторического похвального слова Екатерине II..." (1873); он пишет здесь о Карамзине: "...он уже посвятил несколько лет трудолюбивой жизни своей на воссоздание истории глубоко и пламенно любимого им отечества. Он шаг за шагом, столетие за столетием, событие за событием, следил за возрастанием и беспрерывно мужающим могуществом государства. Не мог же он не прийти к тому заключению и убеждению, что, несмотря на частые, прискорбные и предосудительные явления, все же находились в этом развитии, в этом устроившемся складе и порядке многие зародыши силы и живучести. Без того не удержалась бы Россия. Он полюбил Россию, каковою сложилась она и выросла. И это очень натурально. Вот вдохновения и основы консерватизма его. Либералу, то есть тому, что называют либералом, трудно быть хорошим историком. Либерал смотрит вперед и требует нового: он презирает минувшее. Историк должен возлюбить это минувшее, не суеверною, но родственною любовью. Анатомировать бытописание, как охладевший труп, из одной любви к анатомии истории, есть труд неблагодарный и бесполезный" (ПСС, т. 7, с. 361). В той же статье дана более сложная, уточненная формулировка общественной позиции Карамзина: "Карамзин был в самом деле душою республиканец, а головою монархист. Первым был он по чувству своему, горячим преданиям юношества и духовной своей независимости; вторым сделался он вследствие изучения истории и с нею приобретенной опытности. Говоря нынешним языком, скажем: как человек, был он либерал, как гражданин, был он консерватор. Таковым был он и у себя дома, и в кабинете Александра. Заметим мимоходом, что в этом кабинете нужно было иметь некоторую долю независимости и смелости, чтобы оставаться консерватором" (там же, с. 357). Парадоксальность позиции Карамзина подчеркнута в "Проекте письма к... С. С. Уварову" (1836): "Вспомните еще, что Карамзин писал тогда историю не совершенно в духе государя, что, по странной перемене в ролях, писатель был в некоторой оппозиции с правительством, являясь проповедником самодержавия, в то время как правительство в известной речи при открытии первого польского сейма в Варшаве, так сказать, отрекалось от своего самодержавия" (ПСС, т. 2, с. 217).
   15 Карамзин H. M. История государства Российского, т. 1. Спб., [1816], с. XXVIII.
   16 Пушкин говорит о критиках не Карамзина, а Жуковского (см. письмо к Рылееву от 25 января 1825 г.).
   17 Король царствует, но не управляет (франц.).
   18 Д. П. Горчаков, "Послание к князю С. Н. Долгорукову" (между 1807 и 1811). У Горчакова: "тысячи".
   19 Так проходит мирская слава (латин.).
   20 Нашли дурака (франц.).
   21 В письме к А. И. Тургеневу от 12 ноября 1827 г. Вяземский пишет: "Я хотел бы, кроме журнала, издавать "Современник" по третям года, соединяющий качества "Quarterly Review" и "Annuaire historique". Я пустил это предложение в Петербург к Жуковскому, Пушкину, Дашкову. Не знаю, что будет; дальнейшие толки об этом отложены до приезда моего в Петербург в январе. Но вряд ли пойдет дело на лад: у нас, в цехе авторском, или деятельные дураки, или бездейственные умники" (ОА, т. 3, с. 166).
   22 Как попало (франц.).
   23 Эффектные фразы, слова (франц.).
   24 Далее в рукописи: "Еще задолго до занятий своих относительно Пугачевского бунта критиковал он одно выражение мор, касающееся той же самой эпохи. В сочинении моем о Фон-Визине сказал я по поводу смерти Бибикова..." - и оставлено пустое место (ЦГАЛИ, ф. 195, он. 1, No 981, л. 65 об.). Вероятно, имеется в виду фраза: "И возвышенный знак благоволения, посланный ему Екатериною в награду новых заслуг, уже не застав его в живых, обращается ему в одну почесть погребальную" (Фон-Визин, с. 71).
   25 Пушкин, "Евгений Онегин", глава 6, XXXII.
  

Другие авторы
  • Крашенинников Степан Петрович
  • Ржевский Алексей Андреевич
  • Третьяков Сергей Михайлович
  • Макаров Иван Иванович
  • Савинов Феодосий Петрович
  • Ферри Габриель
  • Наседкин Василий Федорович
  • Рачинский Сергей Александрович
  • Загуляева Юлия Михайловна
  • Клычков Сергей Антонович
  • Другие произведения
  • Крыжановская Вера Ивановна - Заколдованный замок
  • Достоевский Федор Михайлович - Достоевский в изображении его дочери
  • Эберс Георг - Иисус Навин
  • Чулков Георгий Иванович - Александр Блок
  • Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Все мы хлеб едим...
  • Помяловский Николай Герасимович - Н. Г. Помяловский: об авторе
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Вшестером, целый свет обойдем
  • Башилов Александр Александрович - Стихотворения
  • Безобразов Павел Владимирович - Сергей Соловьев. Его жизнь и научно-литературная деятельность
  • Морозов Михаил Михайлович - Трагедия Шекспира "Король Лир"
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 317 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа