Вяземский Петр Андреевич - Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина

, когда запряг себя в журнальную упряжь, сердился на меня, что я навязал ему название "Современника", при недоумении его, как окрестить журнал¹⁶. Обозревая положение литературы нашей по кончине Пушкина, нельзя не заметить, что с развитием журналистики народилась и быстро и сильно развилась у нас литература скороспелая, литература, и особенно критика, на авось, на катай-валяй, на a la diable m'emporte {Черт меня возьми (фр.).}, на знай наших, а ничего другого и никаких других мы знать не хотим. Любопытно было бы знать и определить, могла ли бы эта разнузданная, междуцарственная литература и порожденная ею критика достигнуть при Пушкине тех крайностей, которых дошла она после Пушкина. Едва ли. Самые ярые наездники наши, вероятно, побоялись бы или постыдились его.

   В этом предположении заключается сожаление о том, чего не мог он доделать сам, и о том, что было сделано после него и потому, что его уже не было.

  

  

   А что сделал бы он еще, если смерть не прекратила бы так скоропостижно деятельность его? Грустно о том подумать. Его не стало в самой поре зрелости и силы жизни его и дарования. Сложения был он крепкого и живучего. По всем верятностям, он мог бы прожить еще столько же, если не более, сколько прожил. Дарование его было также сложения живучего н плодовитого. Неблагоприятные обстоятельства, раздражавшие его по временам, могли бы улечься, и улеглись бы, без сомнения. Очистилось бы и небо его. Впрочем, не из тучи грянул и гром, сразивший его. В Пушкине и близкой среде, окружающей его, были залоги будущего спокойствия и домашнего счастия. Жизнь своими самовластительными условиями и неожиданными превратностями нередко так усложняет и перепутывает обстоятельства, что не каждому дается вовремя и победоносно справиться с ними. Кто тут виноват? Что тут виновато? Не скоро доберешься до разрешения этой темной и таинственной задачи.

   Теперь не настала еще пора подробно исследовать и ясно разоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина¹⁷, но, во всяком случае, зная ход дела, можем сказать положительно, что злорадству и злоречию будет мало поживы от беспристрастного исследования и раскрытия существенных обстоятельств этого печального события.

   Повторяем: Пушкин мог бы еще долго предаваться любимым занятиям своим и содействовать славе отечественной литературы и, следовательно, самого отечества. Движимый, часто волнуемый мелочами жизни, а еще более внутренними, колебаниями не совсем еще установившегося равновесия внутренних сил, столь необходимого для правильного руководства своего, он мог увлекаться или уклоняться от цели, которую имел всегда в виду и к которой постоянно возвращался после переходных заблуждений. Но при нем, но в нем глубоко таилась охранительная и спасительная нравственная сила. Еще в разгаре самой заносчивой и треволненной молодости, в вихре и разливе разнородных страстей, он нередко отрезвлялся и успокоивался на лоне этой спасительной силы. Эта сила была любовь к труду, потребность труда, неодолимая потребность творчески выразить, вытеснить из себя ощущения, образы, чувства, которые из груди его просились на свет божий и облекались в звуки, краски, в глаголы очаровательные и поучительные. Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись язвы, обретали бодрость и свежесть немощь уныния, восстановлялись расслабленные силы. Когда чуял он налет вдохновения, когда принимался за работу, он успокоивался, мужал, перерождался. Эта живительная, плодотворная деятельность иногда притаивалась в нем, но ненадолго. Она опять пробуждалась с новою свежестью и новым могуществом. Она никогда не могла бы совершенно остыть и онеметь. Ни года, ни жизнь, с испытаниями своими, не могли бы пересилить ее.

  

  

   В последнее время работа, состоящая у него на очереди, или на ферстаке (верстаке), как говаривал граф Капкрин, была история Петра Великого¹⁸.

   Труд многосложный, многообъемлющий, почти всеобъемлющий. Это целый мир! В Пушкине было верное пониманье истории; свойство, которым одарены не все историки. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость. Он был чужд всех систематических, искусственно составленных руководств; не только был он им чужд, он был им враждебен. Ои не писал бы картин по мерке и объему рам, заранее изготовленных, как то часто делают новейшие историки, для удобного вложения в них событий и лиц, предстоящих изображению. Он не историю воплощал бы в себя и в свою современность, а себя перенес бы в историю и в минувшее. Ои не задал бы себе уроком и обязанностию во что бы то ни стало либеральничать в истории и философничать умозрительными анахронизмами. Пушкин был впечатлителен и чуток на впечатления; он был одарен воображением и, так сказать, самоотвержением личности своей настолько, что мог отрешать себя от присущего и воссоздавать минувшее, уживаться с ним, породниться с лицами, событиями, правами, порядками, давным-давно замененными новыми поколениями, новыми порядками, новым общественным и гражданским строем. Все это качества необходимые для историка, и Пушкин обладал ими в достаточной мере. История прежде всего должна быть, так сказать, разумным зеркалом минувшего, а не переложением того, что есть. В старину переводились у нас иностранные драмы с переложением на русские нравы, так что все выходило ложно: был искажен и подлинник, были искажены и изнасилованы нравы. То же бывает и с историями, выкроенными по последнему образцу и по последнему вкусу, то есть переложенными на новые либеральные нравы. С Пушкиным опасаться того было нечего, он перенес бы себя во времена Петра и был бы его живым современником; но был ли бы он законным и полномочным судиею Петра и всего, что он создал? Это другой вопрос. Не берусь решить его ни в утвердительном, ни в отрицательном отношении. Замечу только, что нужно почти всеведение, чтобы критически исследовать все преобразования, совершенные Петром, оценить их каждое особо и все в сложности их и во взаимной их совокупности. Живописец пишет картину с природы и поражает вас естественною и художественною верностью. Геолог изучает и воссоздает ту же местность, что живописец; но он не довольствуется внешнею стороною почвы и проникает в подспудные таинства ее и выводит, определяет непреложные законы природы. Историк должен быть живописец и геолог. Одно из этих свойств было в Пушкине до высшей степени. Пушкин был великий живописец, но мог ли он быть вместе с тем историком-геологом, другим историком Кювье. Тот изучил перевороты, перерождения земного шара (ties revolutions du globe) и едва ли не с математическою верпостию он определил их свойства и значения. Царствование Петра заключает в себе несколько революций, изменивших старый склад и, так сказать, ветхий русский мир.

   Пушкин оставил по себе опыт исторического пера в своей истории Пугачевского бунта. Но это произведение одно эпизодическое повествование данной эпохи, можно сказать, данного события. Но и в этом отношении труд его не столько история Пугачевского бунта, сколько военная история этого бунта. Автор свел в одно стройное целое военные реляции, военные дневники и материалы. Из них составил он боевую картину свою. Но в историю события, но вглубь его он почти не вникнул, не хотел вникнуть, или, может быть, что вероятнее, не мог вникуть по внешним причинам, ограничившим действие его¹⁹. Автор в предисловии своем говорит: "Сей исторический отрывок составлял часть труда, мною составленного". Этими словами он почти опровергает или, по крайней мере, значительно ослаблиет более обширный смысл заглавия книги своей. Как отрывок, с предназначенною целью, он совершенно достигает ее. При чтении убеждаешься, что события стройно и ясно вкладывались в понятие его и также стройно и ясно передаются читателю. Рассказ везде живой, но обдуманный и спокойный, может быть, слишком спокойный. Сдается, что Пушкин будто сторожил себя; наложенною на себя трезвостью он будто силился отклонить от себя и малейшее подозрение в употреблении поэтического напитка. Прозаик крепко-накрепко запер себя в прозе, так чтобы поэт не мог и заглянуть к нему. Впрочем, такое хладнокровие, такая мерность были естественными свойствами дарования его, особенно когда выражалось оно прозою. Он не любил бить на эффект, des phrases, des mots a effet, как говорят и делают французы. Может быть, доводил это правило почти до педантизма.

   У Пушкина, кроме Пугачевского бунта, найдутся еще другие произведения, в которые история входит и вносит свои вспомогательные силы. Возьмите, например, главы, к сожалению, не конченного романа: "Арап Петра Великого". Как живо и верно обрисованы легкие очерки Петра и современного и, так сказать, насильственно создаваемого им общества. Как увлекательно и могущественно переносят они читателя в эту эпоху. Истории прагматической, истории политической, учебной истории здесь нет. Здесь мимоходом только, так сказать, случайные прикосновения к истории. Но сколько нравственной, художественной истины в этих прикосновениях. - Это дополнительные и объяснительные картины к тексту истории. Петр выглядывает, выходит из них живой. Встреча его с любимым Ибрагимом в Красном Селе, где, уведомленный о приезде его, ждет его со вчерашнего дня, может быть, и даже вероятно, не исторически верна, но - что важнее того - она характеристически верна. Этого не было, но оно могло быть; оно согласно с характером Петра, с нетерпеливостью и пылкостью его, с простотою его обычаев и нрава. То же можно сказать об аудиенции, которую Петр на мачте нового корабля дает приезжему из Парижа молодому К.

   Тут нет ни одной черты, которая изменила бы очертанию и краскам современного быта; нет ни единого слова, которое звучало бы неуместно и фальшивою нотою. Везде верный колорит, везде верный диапазон. А неожиданный приезд Петра к Гавриле во время самого обеда и в самый разгар сетований о старом времени и укоризн на новые порядки. Сватовство дочери хозяина за любимого им арапа, которое он принял на себя: все это живые картины, а потому и верные. Где нет верности, там нет и жизни, а одна подделка под жизнь, то есть именно то, что часто встречается в новейших романах, за исключением английских. Англичане такой практический народ, что и романы их практические. Даже и в вымысле держатся они того, что есть или быть, может.

   Оставляем, в стороне прелесть романического рассказа, также живого отголоска того, что есть и быть могло. Здесь имеем в виду одни свойства будущего историка, одни попытки, в котфые он умел схватить, так сказать мимоходом, несомненные приметы исторического лица, что, впрочем, доказал он и прежде в изображениях своих Бориса Годунова, Димитрия Самозванца, Марины, Шуйского.

   В "Капитанской дочке" история пугачевского бунта или подробности о нем как-то живее, нежели в самой истории. В этой повести коротко знакомишься с положением России в эту странную и страшную годину. Сам Пугачев обрисован метко и впечатлительно. Его видишь, его слышишь. Может быть, в некоторых чертах автор несколько идеализировал его. В его - странно сказать, а иначе сказать нельзя - простодушии, которое в нем по временам оказывается, в его искренности относительно Гринева, пред которым он готов не выдаваться за Петра III, есть что-то напоминающее очерк Димитрия Самозванца, начертанный тем же Пушкиным. Но если некоторые подробности встречаешь о недоумением, то основа целого и басня, на ней изложенная, верны. Скажем опять: если оно было и не так, то могло так быть. От крепости Белогорской вплоть до Царского Села картина сжатая, но полная и мастерски воспроизведенная. Императрица Екатерина так же удачно и верно схвачена кистью мастера, как и комендантша Василиса Егоровна.

   А что за прелесть Мария! Как бы ни было, она принадлежит русской былине о Пугачеве. Она воплотилась с нею и отсвечивается на ней отрадным и светлым оттенком. Она другая Татьяна того же поэта. Как далеки эти два разнородные типа русской женщины от Софии Павловны, которую сам Грибоедов назвал негодяйкою, и от других героинь-негодяек, которых многие из повествователей наших воспроизводят с такою любовью, по образу и подобию привидений, посещающих их расстроенное воображение. Разница между лицами, вымышленными фантазиею писателя с дарованием, и лицами, может быть иногда и действительным, которых писатели другого разряда выводят на сцене или на страницах романа, заключается в следующем: первые лица, небывалые, бесплотные, мимолетные, нам с первых пор кажутся знакомыми и сродни; мы тотчас входим с ними в сочувственные отношения; их радость - наша радость, их горе - наше горе. А другие лица, хотя и патентованные, взятые из живой среды, не только воплощенные, но и плотные, не прикасаются до нас под кистью неумелого живописца. Чем более, чем далее мы в них всматриваемся, тем более кажутся нам они незнакомыми и несбыточными. Дело в том, что в лицах первого разряда, то есть вымышленных, есть истина, то есть художественная реальность; а в лицах другого разряда, домогающихся казаться реальными, есть ложь или отсутствие дарования, как не воспроизводи живописец каждую бородавку, каждое родимое пятнышко, каждую морщинку на лице избранного им подлинника; в подробностях есть утомительная отчетливость, но в целом нет оригиналов, нет жизни...

   Чем более вникаешь в изучение Пушкина, тем более убеждаешься в ясности и трезвости взгляда и слова его. В лирических творениях своих поэт не прячется, не утаивает, не переодевает личности своей. Напротив, он как будто невольно, как будто бессознательно, весь себя выказывает с своими заветными и потаенными думами, с своими страстными порывами и изнеможениями, с своими сочувствиями и ненавистями. Так, где он лицо постороннее, а действующие лица его должны жить собственною жизнию своею, а не только отпечатками автора, автор и сам держится в стороне. Тут он только соглядатай и сердцеиспытатель; он просто рассказчик и передает не свои наблюдения, умствования и впечатления. Часто повествователи держатся неотлучно при своих героях, то есть при школьниках своих. Они перед публикою подсказывают им понятия и чувства свои. Им все хочется проговориться и сказать публике: это я так говорю, так мыслю, так действую, так люблю, так ненавижу, и проч. Ищите меня в приводимых мною лицах, а в них ничего не ищите. Они нули, и только при моей всепоглощающей единице они составляют какое-нибудь число. Оттого повествование и при количество лиц, нагнанных ими на сцену, выходят однообразны и одноголосны, а следовательно, протяжны и скучны.

   Если позволено несколько опоэтизировать прозу действительности, то можно было бы сказать, что литература наша обрекла себя на десятилетний траур по кончине Пушкина. Вдова вся сосредоточилась и сама погребла себя в утрате и скорби своей. Она уже не показывается в праздничных и яркого цвета платьях. Она ходит в черной рясе, чуть ли не в власянице. Дом ее затих и почти опустел. Новых гостей не видать в нем. Изредка посещают его одни старые приятели дома. Так и чуешь, так и видишь, что хозяина нет.

  

   Теперь, как в доме опустелом,

   Все в нем и тихо, и темно,

   Замолкло навсегда оно:

   Закрыты ставни, окна мелом

   Забелены²⁰.

  

   Оно так, но, надеемся, не навсегда. Срок продолжительного траура минует. Дом опять оживится. Вдова скинет траурную одежду свою. Может быть, около входа в дом уже заглядывают в него молодые посетители, может быть, и будущие юные соперники оплакиваемого властителя. Не будем предаваться унынию и безнадежному отчаянию. Посмотрим, что скажет, что покажет нам новое десятилетие.

  

   1847, 1878

  

  

   Впервые литературное наследие П. А. Вяземского было собрано в двенадцатитомном Полном собрании сочинений (СПб., 1878-1896); в нем литературно-критическим и мемуарным статьям отведено три тома (I, II, VII) и, кроме того, пятый том содержит монографию о Фонвизине. Во время подготовки ПСС Вяземский пересмотрел свои статьи, дополнив некоторые из них Приписками, которые содержат ценнейшие мемуарные свидетельства. В то же время необходимо учитывать, что на характере этих дополнений сказались воззрения Вяземского поздней поры. Специально для ПСС он написал обширное "Автобиографическое введение". ПСС не является полным сводом произведений Вяземского; в последние годы удалось остановить принадлежность критику некоторых журнальных статей и его участие в написании ряда других работ (подробнее об этом см.: М. И. Гиллельсон. Указатель статей и других прозаических произведений П. А. Вяземского с 1808 по 1837 год. - "Ученые записки Горьковского государственного университета", вып. 58, 1963, с. 313-322).

   Из богатого наследия Вяземского-прозаика для настоящего издания отобраны, как нам представляется, наиболее значительные литературно-критические работы, посвященные творчеству Державина, Карамзина, Дмитриева, Озерова, Пушкина, Мицкевича, Грибоедова, Козлова, Языкова, Гоголя. В основном корпусе тома выдержан хронологический принцип расположения материала. В приложении печатаются отрывки из "Автобиографического введения", мемуарные статьи "Ю. А. Нелединский-Мелецкий" и "Озеров".

   Учитывая последнюю авторскую волю, статьи печатаются по тексту ПСС; исключение сделано для отрывков из "Автобиографического введения", так как авторская правка по неизвестным причинам не получила отражения в ПСС; во всех остальных случаях разночтения, имеющие отношение к творческой истории статей, приведены в примечаниях к конкретным местам текста.

  

  

   Первоначальная редакция статьи, написанная в 1847 году, опубликована не была. При подготовке статьи к печати в середине 1870-х годов Вяземский существенно расширил ее и переработал. Сопоставление окончательного текста с автографом 1847 года и авторизованными копиями конца 1840-х годов показывает, что Вяземский дописал начало второго раздела, значительно увеличил третий и четвертый разделы, дописал окончание пятого раздела; шестой, седьмой и восьмой разделы, в которых внимание автора, в основном, сосредоточено на оценке личности и творчества Пушкина, в редакциях 1840-х годов отсутствовали.

   В статье отчетливо прослеживается утопическая идеализация пушкинской эпохи, явившаяся следствием перехода автора на консервативные позиции. Отход Вяземского от передовых, либеральных взглядов его молодости завершился в целом к концу 1840-х годов. Однако в последующие годы произошли некоторые уточнения его историко-литературной позиции. Наиболее существенной оказалась эволюция точки зрения Вяземского на личность и творчество Лермонтова; учитывая это обстоятельство, в комментарии приводится первоначальный текст суждений автора о Лермонтове.

   В статье Вяземского, за исключением упоминания вскользь о Гоголе и характеристики творчества Лермонтова, нет иных имен, кроме имен Карамзина и Пушкина. Вяземский демонстративно не замечает писателей натуральной школы, расцвет творчества которых приходился на 1840-е годы.

   Консерватизм Вяземского явился причиной его отрицательного отношения к французским историкам (Мишле, Тьер, Луи Блан). Полемика его с французскими историками была "трамплином" для нападок на русских историков, писавших после Карамзина и не согласных с его концепцией.

   В 1840-е годы получает развитие буржуазная "государственная школа" историков, представители которой (С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин) считали эволюцию правовых и юридических норм центральной проблемой исторического процесса. В эти же годы в славянофильской статье П. В. Киреевского "О древней русской истории" (1845) акцентировалось внимание на общинных, родовых началах Древней Руси. Норманнская теория призвания варягов, почерпнутая Карамзиным из летописных источников, была подвергнута критическому анализу в статьях Ст. Руссова, П. Буткова, Ю. Венелина и других историков. Этот спор вызвал журнальную полемику, в которой участвовали Белинский, Погодин, Самарин и др. (см. об этом: "История исторической науки в СССР. Дооктябрьский период". Библиография. М., 1965, с. 50-53).

   Исключительный интерес представляют последние разделы статьи, посвященные Пушкину. Эти страницы воссоздают психологический облик поэта, неповторимые черты его творческой индивидуальности. Вместе с тем высказывания Вяземского о Пушкине-журналисте требуют некоторой корректировки. Пушкин "принялся" за "Современник" не только из экономических соображений, но, конечно, и из давнишнего желания иметь свой печатный орган; Пушкин не пренебрегал "Современником", как много лет спустя стало казаться Вяземскому. Однако общее замечание его о том, что журнальное поприще не было кровным делом Пушкина ("Журналист - поставщик и слуга публики. А Пушкин не мог быть ничьим слугою. Срочная работа была не по нем"), справедливо. В отзывах Вяземского о "Истории Пугачева", "Арапе Петра Великого" и "Капитанской дочке" современный читатель почерпнет много метких и верных наблюдений. Пожалуй, только слова автора о том, что Пушкин "несколько идеализировал" Пугачева, вызывают несогласие с ним.

  

   Впервые - ПСС, т. II, с. 348-379, но которому и печатается в наст. изд.

   ¹ Манзони (Мандзони) Алессандро - итальянский писатель; о знакомстве Вяземского с ним см.: N. Kauchtschischwili. Alcune considerazioni stt un incontro tra P. A. Viazemskij e Alessandro Manzoni.- Aevum, XXXVI (1962), v. V-VI, pp. 443-462.

   ² Рекамье Жанна Франциска Юлия Аделаида - хозяйка литературного и политического салона в Париже.

   ³ Ребуль Жан - французский поэт.

   ⁴ Современную оценку трудов Тьера и других французских историков того времени см.: Б. Г. Реизов. Французская романтическая историография. Л., 1956.

   ⁵ Байрон посвятил Гете трагедию "Вернер"; в благодарность ему Гете 22 июня 1823 г. написал стихи "Лорду Байрону". 24 июля 1823 г. Байрон в ответ на это писал: "...мне не подобает обмениваться стихами с тем, кто в течение пятидесяти лет является бесспорным верховным владыкой европейской литературы. Поэтому прошу вас принять мою самую искреннюю благодарность в прозе, и притом торопливой; ибо я сейчас вновь еду в Грецию и пишу вам среди спешки и суеты, которая почти не оставляет мне времени даже для выражения благодарности и восхищения" (Байрон. Дневники. Письма. М., 1965, с. 313), Позднее Гете написал заметку "Памяти Байрона" (1824).

   ⁶ Вяземский имеет в виду роман А. Мандзони "Обрученные".

   ⁷ Гумбольдт - о нем см. коммент. на с. 338 наст. тома.

   ⁸ "Ахиллом, который уединился в свою ставку", Вяземский, вероятно, называет Жуковского; после женитьбы в 1841 г. он жил за границей.

   ⁹ В рукописи 1847 г. дана следующая характеристика поэзии Лермонтова: "В последнее десятилетие, то есть со смерти Пушкина, литература наша обезглавлена. Лермонтов был с великим дарованием, но он не успел вполне обозначиться. Преждевременная смерть оставила неразрешенную тайну: заместил ли бы он Пушкина или нет. В недоумении можно думать, что нет. В природе его не было разнообразия и всеобъемлемости природы Пушкина. При чрезмерном брожении и раздражительности в Пушкине было много степенности и осмотрительности. Лермонтов мог бы временем заменить Пушкина в одном его облике, но не в полном образе. Пушкин по влечению своему был наездником, но по уму своему он был вместе с тем холодным и бесстрастным полководцем. Лермонтов, вероятно, остался бы навсегда смелым и искусным партизаном" (ЦГАЛИ, ф. 195, от I, No 981, л. 3 об.).

   В писарской копии (с авторской правкой), относящейся к 1847-1848 гг., имеется более развернутая характеристика творчества Лермонтова: "В последнее десятилетие, то есть со смерти Пушкина, литература наша как будто осиротела. Лермонтов имел великое дарование, но он не успел вполне обозначить себя. Преждевременная смерть его оставила неразрешенный вопрос: заместил ли бы он Пушкина или нет? Вероятно, нет. В природе Лермонтова не было всеобъемлемости и разнообразия природы Пушкина. В нем была наравне с ним поэтическая восприимчивость и раздражительность, может быть, наравне с ним и высокое художественное чувство, но не было того глубокого сознания, бесстрастия, равновесия, которые выказались так славно в некоторых творениях Пушкина. Пушкин мог иногда увлекаться суетными побуждениями, но ум его был в нормальном положении необыкновенно ясен и здравомыслящ. При всех случайных уклонениях своих он хорошо понимал и выражал истину. С этой точки зрения он мог уподобиться тем дням, в которые при славных порывах ветра в нижних слоях атмосферы безоблачное небо остается тихим и светлым. В Лермонтове не было, или не было еще, этой ясности, способствующей писателю к верному восприятию внешних впечатлений и к верному отражению на других внутренних его соображений. Это мое мнение. Оно, может быть, и ошибочно. Но как бы то ни было, а в том, что Лермонтов успел сделать, он далеко не поравнялся с Пушкиным. О том, что он мог бы сделать, судить определительно нельзя" (там же, л. 14 об., 20).

   ¹⁰ Прежде чем начать трагедию, Пушкин составил конспект событий, о которых повествует Карамзин в тт. X и XI "Истории Государства Российского". Посвящение к "Борису Годунову" гласит: "Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию посвящает Александр Пушкин".

   ¹¹ Вяземский имеет в виду Н. Полевого и Белинского, которые в своих статьях с неодобрением отмечали влияние "Истории Государства Российского" на "Бориса Годунова".

   ¹² Ошибка Вяземского; он слегка перефразировал слова Пушкина о критиках Жуковского из письма к Рылееву - см. коммент. на с. 328 наст. тома.

   ¹³ Вяземский приводит двустишие из "Послания к князю С. П. Долгорукому" поэта-сатирика князя Д. П. Горчакова.

   ¹⁴ Родоначальницей толстых журналов в России была "Библиотека для чтения", которая начала выходить в 1834 г. С 1839 г. "энциклопедическим" журналом стали реорганизованные "Отечественные записки". Выпады Вяземского против текущей журналистики прежде всего имеют в виду "Отечественные записки", в которых критический отдел возглавлял Белинский, и некрасовский "Современник".

   ¹⁵ Речь идет о пушкинском "Современнике", который действительно не имел читательского успеха: за 1836 г. тираж журнала сократился с 2400 до 900 экземпляров.

   ¹⁶ 12 ноября 1827 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу в Париж: "Я хотел бы, кроме журнала, издавать "Современник" по третям года... Я пустил это предложение в Петербург к Жуковскому, Пушкину, Дашкову" (ОА, т. III, с. 166). Таким образом, название пушкинского "Современника" идет от несостоявшегося замысла Вяземского.

   ¹⁷ Вяземский был твердо уверен в существовании политических мотивов, приведших к гибели Пушкина; в "Записной книжке" (1841) имеется следующая запись Вяземского: "В одно время с выпискою из письма Жуковского дошло до меня известие о смерти Лермонтова. Какая противоположность в этих участях. Тут есть, однако, какой-то отпечаток провидения. Сравните, из каких стихов образовалась жизнь и поэзия того и другого, и тогда конец их покажется натуральным последствием и заключением. Карамзин и Жуковский: в последнем отразилась жизнь первого, равно как в Лермонтове отразился Пушкин. Это может подать повод ко многим размышлениям. Я говорю, что в нашу поэзию стреляют удачнее, чем в Лудвига Филиппа: вот второй раз, что не дают промаха" (Записные книжки-1963, с. 274).

   ¹⁸ Сопоставление рукописи "Истории Петра" с источниками, которыми пользовался Пушкин, доказывает, что сохранившиеся конспекты и записи являются творческой переработкой этих исторических источников. "Современники признавали "Историю Петра" важнейшим трудом Пушкина в последние годы его жизнни. Он успел в эти годы подготовить черновую конструкцию своей будущей книги, собрав, изучив и предварительно обработав поистине огромный исторический материал. Общие контуры его великой книги были уже ясны: в ней различимы пушкинская обрисовка эпохи и создаваемый им новый образ Петра. Написанный Пушкиным подготовительный текст давал ему возможность быстро, "в год или в течение полугода", закончить книгу". (Ильи Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина. М., 1979, с. 180),

   ¹⁹ Под "внешними причинами" Вяземский подразумевает цензурные условия, которые не позволяли Пушкину дать анализ социальных причин, приведших к восстанию народных масс против Екатерины II. Работа Пушкина над "Историей Пугачева" исследована в последнее время в монографии Р. В. Овчинникова "Пушкин в работе над архивными документами ("История Пугачева")". Л., 1969.

   ²⁰ Цитата из XXXII строфы шестой главы "Евгения Онегина"