Воронский Александр Константинович - Борис Пильняк

тракту Рязань. Повозка на двух колесах - беда называется". Много вводных слов, пояснений, вставок. Повторения упорные. При видимой щедрости и размашистости - большая экономия. В предложение втискивается целая система образов, понятий.

   Не только глава от главы, но абзац от абзаца обрубается. Стилизованная манера думать, - пишет как думает, - когда человек перебрасывается с одного на другой, особенно характерная для непроизвольного мышления - мысли плывут хаотично, вольно как облака по небу. Мазок в одну сторону, мазок в другую, в третью, десятую, потом в конце еще какими-то штрихами воссоздается целая картина. Иногда Пильняк явно злоупотребляет этой манерой, и читателю приходится преодолевать страницы и связывать усиленно самому. Когда это чрезмерно, как в повести "Иван-да-Марья", это утомляет. В отличие от Серапионовых братьев и большинства молодых писателей, занимательной, интересной фабулы у Пильняка нет, да и вообще фабулы нет. Не рассказы, не повести, не романы, а поэмы в прозе. Мозаика, механическое сцепление глав. Из самостоятельных этюдов составлен роман "Голый год". Такому же легкому расцеплению поддаются и некоторые другие вещи: "Мятель", "Рязань-Яблоко" и пр.

   Кстати о "Голом годе" с точки зрения экономии. В романе 142 страницы, не очень большого формата. В эти полтораста страниц втиснуто столько художественно обработанного материала, что свободно хватило бы на столько романов, сколько в "Голом году" глав. Как все это далеко ушло не только от времен "Обрыва" Гончарова, но и от времен более поздних, например, кануна войны и революции? В этом - стиль нашей эпохи. Даже Чехов и Бунин кажутся по сравнению с этой насыщенностью и экономией разжиженными.

   В общем все - взбаломученное, шумное, постоянно выходящее из границ, трубное, с восклицаниями, с большим нервным напряжением и концентрацией, как вода морская в лиманах. Пильняк пишет не сердцем, прежде всего, а нервами.

   Образы, сравнения не затасканы, свои, свежие, тоже повторяются упорно. Резко индивидуальны и врезываются четко фигуры отдельных персонажей: дьякона, Сергея Сергеича, Зилотова, старика Архипова и других. Очерчены всегда импрессионистски. А вот таких мест следует избегать: Семен Семеныч говорит на собрании анархистов: "Я закрываю собрание, товарищи. Я хочу поделиться с вами другим фактом. Товарищ Андрей женится на тов. Ирине. Я думаю, это разумно. Кто-нибудь имеет сказать что-либо? Никто ничего не сказал..." ("Голый год"). Это - фельетонно и досадно выпирает из романа (поэма ведь). Такие места встречаются у Пильняка не редко.

   Пильняк писатель, недавно выдвинувшийся, а между тем заметна большая проделанная над собой работа. И у него есть уже не один подражатель. Следы этого влияния все чаще и чаще приходится встречать особенно в среде литературной молодежи - лучшее доказательство, что в лице его мы имеем большого и самостоятельного художника.

   Талант Пильняка быстро крепнет. Особенно это заметно по вещам последним, связанным с впечатлениями, полученными от поездки за границу. Но они еще не появились в печати, а это лучшее по нашему, из всего, написанного им доселе. И как будто, допетровская Русь убрана куда-то в сторону.

   Вообще же очень безалаберный и талантливый человек. Если верно, что у каждого настоящего художника должен быть непременно свой дурак, то у Пильняка их несколько. От некоторых следовало бы освободиться.

   Говоря проще и прямей: нужно сказать окончательно и бесповоротно тем, которые говорят о добре и справедливости сухо и зло: "и чорт с вами со всеми, - слышите ли вы, лимонад кислосладкий!" - и примкнуть всецело, от кого Русью новой пахнуло. (Допетровскую Русь - вон романтику, пока - вон, излишества натурализма - вон и т. д.). Почему? Потому, что только здесь слушают "всерьез и надолго", по настоящему, по совести, а не так, как в литературных особняках, с улыбочками деликатными, сдержанными, - тонно, а по сути сухо и зло. Почему? Потому, что - революция, кожаные куртки, большевики. Потому, что "революция продолжается". И потому, что у Пильняка настоящий талант, и потому, что талант и революция сейчас неразрывны. И потому еще, что теперь настоящим большим художником может быть только пророк-художник, художник-водитель, художник-трибун.