Воронский Александр Константинович - Всеволод Иванов

div align="justify">   " - Син-Бин-У был один. Плоская изумрудо-глазая, как у кобры, голова пощипала шпалы, оторвалась от них и, качаясь, поднялась над рельсами... Оглянулась.

   "Подняли кусты молчаливые мужицкие головы со ждущими голодными глазами.

   "Син-Бин-У опять лег.

   "И еще потянулась изумрудо-глазая кобра - вверх и еще несколько сот голов зашевелили кустами и взглянули на него.

   "Китаец лег опять..." (курсив всюду А. В.).

   Так приказал умереть китайцу коллектив - и он умер.

   Как хорошо, что нашелся уже талант, который дал Син-Бин-У и его смерть! Это нужно.

   Китайские отряды, охраняющие Кремль и усмиряющие рабочих и крестьян...

   Ах, мерзавцы!..

  

  

  

   Мужики-партизаны, "странники" и недовольные Кубди, революционеры-большевики лучше всего удаются Всев. Иванову. Происходит это, видимо, оттого, что этих людей любит писатель, они ему близки, через них он говорит свое "осанна" жизни. Их ощущаешь почти физически, видишь и обоняешь. Своеобразный добродушный юмор писателя, легкий и веселый, еще больше приближает их и роднит с читателем.

   Художественно слабей у Иванова выходит другой лагерь, против которого ведут борьбу партизаны. Начальник бронепоезда Незеласов, например, воспринимается туже, а местами образ расплывается. То же с прапорщиком Обабом. Видно, что душа писателя к ним не лежит: Иванов тяготеет исключительно к людям здоровым и морально крепким. И принадлежит он к таким художникам, для которых стоять в стороне и со стороны зарисовывать хуже. Ему со стороны не видней, он - суб'ективист и непременно вкладывает в изображаемые лица свое, интимное, в очень большей дозе.

   Мы не хотим сказать, однако, что Незеласов и Обаб плохи.

   Кроме того, они - правдоподобны.

   Незеласов говорит о себе и белых:

   " - Что ж?.. Стекаем: гной из раны... на окраины... Мы... Все... - и беженцы, и утонувшие в снегу правительства... Родина нас... вышвырнула... Думали все нужны, очень нужны, до зарезу нужны, а вдруг расчет получайте... И не расчет даже, а в шею, в шею! В шею"...

   В другом месте:

   " - Сталь не лечат, переливать надо... Это ту... движется если... работает... А если заржавела... Я всю жизнь, на всю жизнь убежден был в чем-то, а... ошибка оказывается"...

   Никакой веры у Незеласова нет. Он уже знает, что дело проиграно. Бронепоезд его мотается без толку, без толку стреляет, бессмысленно убивает, Незеласов не знает даже, от имени какого правительства он действует.

   Обаб с виду крепче. - Не моя обязанность... думать, - бормочет он. Он знает одно: приказано. Но в сущности в нем все подорвано. Только он укрывается от "проклятых вопросов" жратвой, исполнительностью, нежеланием размышлять. Однако, когда Незелесов начинает рассказывать ему о доме, семье, Обаб бесится и теряет равновесие, впадает в истерику, так что Незеласов не без основания говорит ему: - я думал... камень, про вас-то. А тут... леденец... в жару распустился...

   Известно, что белые не понимали революции. Но они также не понимали и друг друга. Незеласов и Обаб говорят о разном, как люди с разных планет. Нет у них ничего общего, об'единяющего. Даже в смертельном деле они бесконечно далеки и враждебны друг другу. Как русская эмиграция сейчас, они орут друг на друга, ссорятся, обзывают взаимно последними словами. Тут духовная опустошенность и гниение выступают с особой, кричащей отчетливостью. Когда люди, по виду, по форме, призванные творить одно дело, перестают понимать и уважать друг друга, значит - строят они вавилонскую башню. Это последнее - хуже всего.

   Одна из последних вещей В. Иванова, роман "Голубые пески" далеко еще не закончен, напечатана из трех частей только первая. Роман несколько растянут, следовало бы сжать. В первой части дана сибирская провинция в революцию - город Павлодар. Помимо прекрасно удавшегося комиссара Васьки Запуса тут есть несколько колоритных персонажей: подрядчик Кирилл Михеич, архитектор Шмуро, протоиерей Смирнов, семья Саженовых. Передана животная тупость, страх и непонимание переживаемого. Октябрь уже прошел, корабельная повольница, комиссар Васька Запус, а Кирилл Михеич высчитывает будущие барыши, намерен строить новые церкви, рассуждает о торговых перспективах, о кирпичах и т. п. И для него, и для Саженовых, и для прочей сибирской окуровщины революция - разбой; ждут варфоломеевских ночей, поголовного истребления и т. д. Жена К. М., Фиоза - другая. От побоев в семье, от тупой, жвачной жизни она делается странницей, убегает к Запусу в степь и там записывается в его отряд. С живым интересом читаются страницы, где корабельная вольница и совет взимает контрибуцию с купцов, сильно переданы: захват белыми красного парохода, зверская расправа над вольницей со стороны казаков и обывателей.

   В. Иванов этим романом впервые выступает в качестве бытописателя города. До сих пор у него действия развивались в степях, в горах, в лесах. Начало - удачное. Провинциальная Сибирь, Сибирь подрядчиков, протопопов, церквей и поднявшейся революционной голытьбы даны в истинно художественных зарисовках. И надо всем по обыкновению радостный и добродушный голос писателя. И легкая усмешка.

  

  

  

   Утверждают, что Всев. Иванов - бытовик. Конечно, он пишет о том, что было недавно. Но очень ошибается, кто примет за чистый быт то, что дано писателем в его повестях и рассказах. Прежде всего у него очень большая широта художественного обобщения, чего нет обычно в подлинных бытовых произведениях. Последние ограничены в смысле обобщения; в них, правда, схватывается типичное, но оно всегда очень ограничено временем, обстановкой, всегда протокольно, фактично, фотографично. Фигуры же В. Иванова не просто выхвачены из гущи жизни, а подверглись довольно основательной обобщающей творческой обработке. Каллистрат Ефимыч вобрал в себя сотни и тысячи Каллистратов, у которых искание "веры" и т. д. тоже были в наличности, но в разжиженном, разбавленном виде. Каллистрат Ефимыч такой же тип, как Иван Ермолаевич, т.-е. он создавался тем же, в основном, художественным путем. В Син-Бин-У раскрыта душа китайского красного партизана, а не просто зафиксирован случайно подвернувшийся под руку любопытный индивид, взятый в об'ектив художником. То же с Кубдей, Селезневым, шаманом Апо и другими персонажами В. Иванова.

   Далее, автор несомненно "вложил", выражаясь в терминах Маха и Авенариуса, свои собственные настроения в своих персонажей. Он отыскал, усилил, подчеркнул то, что нашел в себе. Большинство его "героев" странствуют, ищут, испытывают духовный голод; Кубдя, Беспалых, Каллистрат Ефимыч, Селезнев, Вершинин, Никитин, Ерьма, Син-Бин-У, Олимпиада, - они странники, одержимые, влекомые куда-то; их беспокоит своя блоха на уме. Просмотрите бегло автобиографию В. Иванова и вы убедитесь, откуда это идет - от самого автора, который странствовал и "шлялся" с 14 лет. Тут невольно напрашивается аналогия с Горьким, оказавшем большое духовное влияние на молодого писателя. У того тоже - странники, искатели; тоже насквозь сочинены они им, выдуманы и отражают в первую голову духовный облик самого Алексея Максимыча.

   Наконец, как уже отмечалось выше, вещи Иванова неизменно освещены одним ровным светом: радостью жизни, ее самоценностью, лаской ее. Словом, Иванов несомненно суб'ективен.

   Он - лукавый писатель, т.-е. настоящий. Легко можно поддаться одному обману: его герои слишком по бытовому ведут себя и слишком от быта их язык: бяда, понимашь, колды, хрестьянин, немаканый и т. д. А тут еще прибавляется масса областных наречий, своеобразная обстановка, экзотическая, Майн-Ридовская: Сопки, Монголия, степи, белки и т. д. Все это, однако, только средства, чтобы читатель поверил, что все так было, как написано. Было то оно было, но не совсем, повидимому, так.

   То же и с событиями. Был, конечно, бронепоезд, были партизаны и брали его, но, конечно, все это было по иному.

   Искусство есть то, что лучше жизни и больше похоже на правду, чем сама жизнь - этому правилу Иванов свято следует, потому что он настоящий талантливый художник "божьей милостью".

   Мы не хотим этим сказать, что вещи В. Иванова лишены бытового значения: их бытовая ценность несомненна; мы только хотим отметить, что бытовой материал переработан писателем в соответствии с художественными требованиями.

   Еще несколько слов о быте. Из тех литературных кругов, которые создают "Утренники", нередко слышится, что наш быт контр-революционный. Творчество В. Иванова живое тому опровержение. А В. Иванов - не одинок.

   Печатью уже отмечалось, что В. Иванов - писатель рисовальщик. Это верно и у него прежде всего цвета, затем запахи. Слабее - слух. Бой мужиков с бронепоездом описан так, что не слышно ни грохота, ни пулеметной, ни ружейной стрельбы. За то сколько эпитетов зрительного и обонятельного порядков! Внешне подходит беллетрист к своим персонажам. Дается представление о фигуре, затем диалоги и действия, поступки. Почти никакого психо-анализа, полный антипсихологизм. Внешность героев дается в такой манере, что, если бы художник-живописец решил бы последовать за автором и дать в рисунках коллекцию ивановских персонажей, получились бы рисунки футуристического характера, вроде тех, что дает Влад. Маяковский в своих талантливых плакатах. Для примера: "голый Незеласов - костляв, похож на смятую жестянку из-под консервов - углы и серая гладкая кожа". Учитель Кобелев-Миклашевский: "у него все было плоское, и лицо, и грудь, и рваные брюки на выпуск, и голос у него был ровный"... Или: "шел похожий на новое стальное перо, чистенький учитель". (Между прочим - интеллигенты у В. Иванова почти все плоские.) Описания наружности партизан даны выше. Всюду одна манера: резкие мазки, выпячивание двух-трех черт, резкое заострение и преувеличение - плакатная манера наших дней.

   Антипсихологизм В. Иванова несомненно является в существе своем здоровой реакцией против ковыряки в душе, Пшибышевщины и Андреевщины, заполнивших русскую литературу кануна революции. Кроме того, это вполне соответствует изображению звериных, здоровых духовно и физически людей, данных писателем. Протокольно, просто, прозаически описывает автор самые драматические события, без лишних слов.

   Вот картина пробы бомб в мастерской и расстрел.

   "Слесарь тонкий, с девичьим розовым лицом, весело улыбаясь, подал бомбу. Царапнул железо капсюль. Кругло метнулась рука и круглые взметнулись слова:

   " - Раз-два-три!

   "Молчит крапива. Несет из-за бани порохом, землей, Никитин схватил другую бомбу, кинул. Подождали. Уже не порох пахнет; земля густая, по осеннему распухшая.

   "Никитин кинул третью бомбу. Ничего.

   "Шумно, как стадо коров от волка, колыхнулись и дохнули мужики.

   " - Ы-ы-х... ты-ы!..

   "Никитин, вытянув руку, взял винтовку. Резко, немного присвистывая в зубах, сказал:

   " - Становись!

   "Слесарь с девичьими, пухлыми губами мелко закрестился. Подошел к сутункам банной стены. Никитин приподнял фуражку с бровей, приложился и выстрелил" ("Цветные ветра", стр. 71).

   По добрым старым временам, сколько бы тут было нагнетено психологии, а тут все внешне, буднично, почти фотографично. По мужицкому. Так же, как у мужика, который докладывал Вершинину: " - всех убили? Усех, Никита Егорыч. Пятеро - царствие небесное!.." - В чем тут дело? В грубости и тупости восприятия? Нет, описание само говорит за себя. Все дело в том, что писатель не чувствует потребности пугать зря читателя и себя: и так страшно. Андреевский прием был бы для него фальшив, ложен, вреден.

   Диалог у В. Иванова временами своеобразный. Собеседник часто отвечает не на вопрос, а какому-то своему внутреннему состоянию, словно ведет при помощи другого разговор с собой. Прием этот, заставляя подставлять соответствующие переживания и "вкладывать" их в изображаемое лицо, приводит читателя нередко к тому, что он спотыкается и вынужден разгадывать "загадки". Нужно очень осторожно им пользоваться, что не всегда соблюдает автор.

   Немного злоупотребляет автор простонародными словами: колды, усех, здеся и т. д. Едва ли это нужно в таком количестве, как у автора. Много излишних грубостей-излишеств натурализма. Тут следовало бы быть более разборчивым. Впрочем, особенно это не претит: слишком глубоко опускает читателя писатель в гущу мужицкой жизни.

   В. Иванов - сюжетен, если так позволительно выразиться. В его вещах есть занимательность фабулы. Отчасти он напоминает Джека Лондона. Приходилось слышать в связи с этим упреки в анекдотичности. Неизвестно, что собственно точно при этом имеется в виду. Анекдотичен бой партизан с бронепоездом, смерть Син-Бин-У, похищение киргизами православных икон, бой "батырей"? Такие "анекдоты" останутся в литературе.

   Недостатком следует считать некоторую растянутость. Есть она и в "Партизанах" и в "Бронепоезде" и в "Голубых песках": Рассказы у Иванова в этом отношении строже и выдержанней. В таких вещах как "Дите", "Полая арапия" - нет ничего лишнего.

   К остранению сюжета В. Иванов прибегает меньше, чем другие серапионовы братья, - чаще в последних вещах, чем в первых. Пуская в ход такое вуалирование, нужно, однако, иметь в виду того массового читателя из низов, который является единственно стоющим, ибо за ним будущее. Сдается, что, например, описание смерти капитана Незеласова выиграло бы в глазах этого читателя, если бы была дана более ясно, четко и просто.

   Порой у автора чувствуется спешка, незаконченность, некоторая неряшливость, свежая талантливая неотесанность и неприглаженность. Вывозит обычно одаренность. А все-таки... следовало внимательней, тщательней и строже относится к печатаемым вещам. И надо - учиться, учиться, учиться, обогащать себя всеми приобретениями науки, искусства и культуры, да простит нас за такую дидактику товарищ Иванов!..

   Сила и прелесть таланта В. Иванова с особой полнотой звучит в его желтые цыплята, похожие на кусочки масла, выкатились из-под навеса"... сравнениях. Они свежи, сочны, метки и сильны. Берем наудачу: "маленькие "Дни-то какие - насквозь душу просвечивают"... "Емолин опалил постройку взглядом"... "Звенели дрожью, отсвечивая на солнце, большие, похожие на играющих рыб, топоры. Бледножелтые, смолисто-пахнущие щепы летали в воздухе, как птицы"... "Мужики молчали так, словно вели большой и важный разговор"... "с плеском и грохотом скачет вода, вскидываясь, белыми блестящими лапами кверху"... "- Назад! - оглушительно заорал Селезнев. И, как цыплята под наседку, пригибаясь, мужики побежали в тайгу"... "как племя злобных рыб, пойманных в сети, билась в камнях вода"... "Горели медленно розовые, нежные и тягучие, как мед, дни"... "Отвечал Апо: мысли мои засохли как степь летом... сердце у меня бьется как священный бубен"... "Закрыл прозрачные веки шаман и за ними глаз просвечивает, как огонь в золе"... "Не отвечает Каллистрат Ефимыч. А глаз, глубоко как сом в водах, незаметен"... "Глаз у кошки золотой и легкий, как пыль"... "Осанка у всех партизан стала слегка сгорбленная" (это понятно особенно, нам, подпольным революционерам. А. В.)... "Лыс как курган, хитер и слово бережет, словно клады - земля"... "С морды по шерсти текла вода и глаза у скота были тоже как огромные темные капли"... "Звери у меня на душе бегают"... "Бог для ночи нужен. С ним дневать не приходится... Здоровый черт, и есть у него своя блоха на уме"... "Беспалых, словно охмелев от боли, начал заплетаться языком"... "Как лемех в черной земле, блестели у него зубы"... "Заходили проворные, как блохи, глазенки"... "Партизаны, как стадо кабанов от лесного пожара, кинув логовище, в смятении и злобе рвались в горы"... "За озером в высокое, бледное небо с белыми клыками упирались белки"... И наконец: "всех земель усталые пальцы спускаются, а спустятся в море и засыпают. Усталые путники всех земель - дни"...

   Усталые путники всех земель - дни! На жизнь это запоминается.

   Щедрой рукой, легко, без натуги берет свои чудесные сравнения писатель, собирая их по горам, полям, степям, среди мужиков, народа крепкого и меткого. Можно, конечно, выудить в вещах В. Иванова несколько неудачных сравнений, промахов, но если к этому сводить все дело - значит, либо нужно быть тупым, либо иметь задние мысли. Рассказы и повести В. Иванова прямо перегружены сравнениями; видно, как через край льются они у автора, иногда даже тесно среди них, все кругом заставлено, как цветами в цветнике.

  

  

   Тридцать лет тому назад в русскую литературу вошел А. М. Горький (Пешков). Он был первым буревестником русской революции. Он вышел тоже из низовой, взыскующей града Руси. Он внес в литературу романтику первых дней революции, свежесть поднимающихся низов, их духовную жажду и неудовлетворенность. В. Иванов идет от Горького, он его продолжатель. Его вещи написаны под сильным влиянием Горького. Он так же "шлялся" по Руси, измерил ее, также рассказывает о странниках и скитальцах. Но время другое. "Странники" и скитальцы толкли и ворота отверзлись. Волей истории на Руси они уже выступают не только в качестве ищущих бунтарей, а и строителей, созидателей новой жизни. Всеволодом Ивановым эти строители свидетельствуют воочию, что не даром рабочие, мужики-партизаны, красноармейцы - кровью поливали землю и целовали ее последними смертельными поцелуями.