Источник: Байрон. Библ³отека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
Байрона, въ противоположность Гете, называли "поэтомъ личности"; обозначен³е это правильно, хотя и не въ смыслѣ контраста съ великимъ нѣмецкимъ поэтомъ. Но развит³е и идеализац³я личности возможны въ двоякомъ смыслѣ; выражаясь символически, мы можемъ отличать личность-пальму отъ личности-дуба. Въ первомъ случаѣ человѣкъ весь отдаетъ себя служен³ю одной цѣли, одной идеѣ; всѣ его жизненные соки направлены къ тому, чтобы питать и ростить этотъ единственный его побѣгъ; пусть необходимость или случайность скоситъ этотъ побѣгъ - и человѣкъ гибнетъ, какъ гибнетъ пальма, верхушка которой оторвана бурей. Развит³е такой личности до крайнихъ, возможныхъ для человѣка предѣловъ даетъ людей съ героическимъ характеромъ; ея же идеализац³я далѣе этихъ предѣловъ превращаетъ героическую личность въ демоническую. Во второмъ случаѣ человѣкъ старается гармонически сочетать въ себѣ всѣ зиждительныя силы человѣка какъ такового, стремится къ тому, чтобы, говоря словами Теренц³я, "ничто человѣческое ему не оставалось чуждымъ"; онъ много воспринимаетъ, много творитъ, много терпитъ неудачъ - но ни одна изъ нихъ его не погубитъ, какъ не погубитъ дуба тотъ вѣтеръ, который отломитъ одинъ его сукъ. Предѣльную точку развит³я такого характера въ человѣческой средѣ и обстановкѣ, знаменуетъ собой законченно - гуманная личность; ея же идеализац³я далѣе этого предѣла - идеализац³я, въ силу которой человѣкъ вмѣщаетъ въ себѣ человѣчество, говоря вмѣстѣ съ Фаустомъ: "то, что всему человѣчеству удѣлено, я желаю объять одной своей личностью" - даетъ человѣка-титана.
Демонизмъ и титанизмъ, такимъ образомъ, въ сферѣ идеаловъ - два противоположныхъ другъ другу предѣла въ развит³и личности. И каждая развивающаяся личность носитъ въ себѣ одинъ изъ этихъ двухъ идеаловъ; носитъ обязательно, такъ какъ ея идеалъ - не что иное какъ предварен³е мыслью конечной, хотя и недостижимой въ дѣйствительности цѣли ея развит³я. Но тѣ принципы, которые въ теор³и представляются противоположностями, въ истор³и нерѣдко бываютъ послѣдовательными ступенями эволюц³и.
Для Байрона, какъ и для Гете, титанизмъ былъ заранѣе намѣченнымъ поэтическимъ идеаломъ. Его воспр³емникомъ, если можно такъ выразиться, былъ "Прометей" Эсхила; его онъ трижды прочелъ еще въ Гарроуской гимназ³и; ему онъ, по собственному позднѣйшему признан³ю, былъ обязанъ концепц³ей своихъ поэтическихъ характеровъ, начиная уже съ "Гяура". Но Прометей для насъ - представитель двухъ началъ, примирен³е которыхъ въ высшемъ единствѣ является самой заманчивой задачей поэта-мыслителя; съ одной стороны это - духъ возмущен³я, съ другой - всевѣдущ³й и всеобъемлющ³й ген³й-руководитель страждущаго человѣчества. Своимъ первымъ началомъ онъ близокъ къ демонизму; но оно лишь переходная ступень ко второму. Таковымъ было оно и въ развит³и Байрона. И для Байрона демонизмъ былъ переходной ступенью къ титанизму; къ послѣднему онъ приблизился лишь къ концу свой жизни, въ "Каинѣ" (въ которомъ "огненосецъ" греческой саги превратился въ "свѣтоносца" (Lucifer) эллинизованной еврейской легенды) и въ "Донъ-Жуанѣ". Не забудемъ, что безвременная смерть унесла Байрона въ самомъ цвѣтущемъ пер³одѣ его поэтической дѣятельности. Да, смерть, этотъ велик³й абсурдъ, отняла у насъ Байрона-титана; отсюда то жестокое несоотвѣтств³е между обоими пер³одами его творчества, въ силу котораго мы преимущественно представляемъ его себѣ, какъ поэта демонической личности.
"Гяуромъ" открывается рядъ демоническихъ характеровъ нашего поэта; здѣсь впервые, послѣ неопредѣленныхъ и безотчетныхъ чаян³й его страстнаго пилигрима Чайльдъ-Гарольда, томящее его смутное чувство вылилось въ опредѣленный образъ. Его онъ еще нѣсколько разъ вар³ировалъ въ слѣдующихъ поэмахъ: Селимъ, Корсаръ съ Ларой, Альпъ, Мазепа - все это отдѣльныя ступени въ развит³и одного и того-же человѣка-демона вплоть до его самаго могучаго и полнаго воплощен³я въ Манфредѣ, Но, странное дѣло! Создавая одного за другимъ своихъ демоновъ, поэтъ какъ бы сознавалъ, что это - только временныя, преходящ³я творен³я, и надъ нимъ все время витала его кормчая звѣзда - Прометей. Между Альпомъ и Мазепой стоитъ Шильонск³й узникъ; это первое появлен³е въ байроновской поэз³и титана... да, но только титана страждущаго. Все же и эта временная концепц³я его настолько удовлетворила, что онъ послалъ ей въ слѣдъ свой гимнъ къ Прометею. Да и въ "Гяурѣ" чувствуется тяготѣн³е титана; но чтобы это выяснить, мы должны подойти къ нашей поэмѣ еще съ другой стороны.
Дѣйств³е "Гяура" происходитъ въ Грец³и - подъ Аѳинами, въ ущельяхъ Парнасса и (вѣроятно) въ Корфу; въ Грец³ю же переноситъ насъ и "Корсаръ", и "Осада Коринѳа", да въ сущности и "Абидосская невѣста". Все это - филеллинск³я поэмы. Тѣмъ же филеллинизмомъ проникнуты и довольно крупные пассажи въ "Чайльдъ-Гарольдѣ" и въ "Донъ-Жуанѣ". Какъ объяснить это явлен³е?
Скажутъ: путешеств³емъ, предпринятымъ нашимъ поэтомъ въ 1810 и слѣдующихъ годахъ; путешеств³емъ, заведшимъ его именно въ Грец³ю. Безъ сомнѣн³я; личныя воспоминан³я слышатся тутъ на каждомъ шагу. Но мы вправѣ спросить далѣе: почему же это путешеств³е завело его именно въ Грец³ю и въ греческую Аз³ю? Всяк³й русск³й читатель, читающ³й Байрона параллельно съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ, скажетъ, что для "Гяура" и "Корсара" греческая обстановка имѣетъ такое же значен³е, какое имѣетъ кавказская или крымская для "Кавказскаго плѣнника" и "Бахчисарайскаго фонтана", для "Демона" и "Мцыри". Чего же искали эти столь родственные душою поэты въ этихъ столь чуждыхъ имъ странахъ? Отвѣчаемъ: природы - но въ томъ особомъ, таинственномъ значен³и, въ какомъ понимала это слово неогуманистическая эпоха.
Кличъ "къ природѣ!" и требован³е природной поэз³и были характернымъ явлен³емъ уже въ Англ³и 18 вѣка; оно нашло себѣ могучаго союзника въ воскресшемъ интересѣ къ античности, съ тѣхъ поръ какъ Вудъ (Wood) въ 1769 г. указалъ на Гомера какъ на перваго и въ то же время самаго совершеннаго "поэта-природника". Книга Вуда, нынѣ забытая, имѣла тогда огромный успѣхъ, главнымъ образомъ потому, что ея авторъ лично посѣтилъ Грец³ю и ²он³ю и съ жаромъ энтуз³аста разсказалъ своимъ соотечественникамъ о красотахъ этихъ несчастныхъ, порабощенныхъ турками странъ. По счастливому стечен³ю обстоятельствъ, появлен³е книги Вуда почти что совпало съ возстан³емъ Грец³и, начавшимся подъ эгидой Екатерины и столь варварски подавленнымъ турками послѣ ухода русскихъ войскъ - тѣмъ самымъ, къ которому пр³урочено и дѣйств³е нашей поэмы; такъ то понят³я "природа", "красота", "свобода" слились въ одной общей идеѣ - идеѣ филеллинизма; благодаря расцвѣтшей именно тогда англ³йской филолог³и, эта идея, неразрывно соединенная съ изучен³емъ греческой античности, проникла и въ школы (не забудемъ, что до начала 19 в. Англ³и принадлежало первенство въ филологической эллинистикѣ); однимъ изъ послѣднихъ отпрысковъ англ³йскаго филологическаго дерева былъ скромный м-ръ Друри, учитель Байрона, долго живш³й въ благодарной памяти своего ученика.
Возникш³й такимъ образомъ и питаемый самыми живыми соками современной культуры филеллинизмъ былъ, однако, не узко-греческой, а м³ровой идеей: онъ опредѣлялъ отношен³е человѣка не только къ Грец³и и Турц³и, но ко всѣмъ великимъ и малымъ движен³ямъ, предметомъ которыхъ была попираемая свобода - и къ возстан³ю Америки, и къ французской революц³и, и даже къ эманципац³и ирландцевъ. Особенно это относится къ англ³йскому филеллинизму вплоть до послѣдняго великаго его представителя - Гладстона. И вотъ причина, почему этотъ филеллинизмъ дѣйствительно наполнялъ собою умственную жизнь благороднѣйшихъ людей той эпохи; вотъ также причина. почему вдохновенные приверженцы идеи м³ровой свободы такъ тяготѣли къ порабощенной и жаждавшей свободы Грец³и. Къ нимъ принадлежалъ и Байронъ; неудивительно, что его "паломничество" въ десятыхъ годахъ завело его въ Грец³ю. Но въ одномъ филеллинъ Байронъ сильно отличался отъ большинства филеллиновъ своей эпохи - это было его отношен³е къ дѣйствительности того народа, который былъ носителемъ великихъ воспоминан³й и завѣтовъ прошлаго и сосудомъ идеи м³ровой свободы. Тѣ или не видѣли этой дѣйствительности, или, видя, разочаровывались въ своихъ идеалахъ; Байронъ, напротивъ, въ общен³и съ ней черпалъ ту силу, которая должна была создать со временемъ его титана. Такимъ же забитымъ, презрѣннымъ, погруженнымъ въ дрязги мелочной житейской суеты былъ и весь человѣческ³й родъ, когда къ нему снизошелъ Прометей; такъ и греческ³й народъ теперь ждетъ своего Прометея. Байронъ чувствовалъ въ себѣ достаточно зародышей духовной мощи, чтобы стать имъ... но со временемъ; теперь, въ 1813 г., титанъ въ немъ еще не успѣлъ окрѣпнуть, его силъ хватало только для демона. Онъ въ немногихъ словахъ шлетъ привѣтъ человѣку-титану, спасшему нѣкогда - увы, напрасно!- свой народъ отъ рабства; но его герой - еще не онъ, не Ѳемистоклъ. Съ грустью отказывается поэтъ отъ задуманной титанической пѣсни; внезапно прерывая ходъ своихъ мыслей и чувствъ, онъ начинаетъ свою повѣсть о гяурѣ.
Повѣсть эта отрывочна, загадочна; рядъ видѣн³й мелькаетъ передъ глазами читателя, но врядъ ли кто либо, послѣ перваго бѣглаго чтен³я, съумѣетъ дать себѣ отчетъ въ томъ, что собственно поэтомъ разсказано. И нѣтъ сомнѣн³я, что въ этой загадочности заключается добрая часть прелести этой чисто романтической поэмы,- прелести, которую анализъ можетъ только разрушить. Любителю таинственнаго полумрака, можетъ, быть лучше будетъ оставить эту главу непрочитанной; все же долгъ толкователя - выяснить то, что поддается выяснен³ю.
По словамъ самого поэта, дѣйств³е поэмы пр³урочено къ тому времени, когда "Семь острововъ (т. е. Корфу, Занте и др.) принадлежали венец³анской республикѣ, и вскорѣ послѣ того, какъ арнауты были прогнаны изъ Мореи, которую они опустошали впродолжен³е довольно значительнаго времени, послѣдовавшаго за русской оккупац³ей". Эта оккупац³я состоялась, какъ извѣстно, въ 1770 г., когда русск³й дессантъ подъ начальствомъ гр. Алексѣя Орлова высадился на берегу Лаконики и, призвавъ грековъ къ возстан³ю, занялъ нѣсколько городовъ Мореи. Къ сожалѣн³ю, самыя смѣлыя изъ греческихъ вольницъ - маиноты (жители такъ наз. Маины, т. е. южной Лаконики) руководились гораздо болѣе жаждой добычи, чѣмъ патр³отизмомъ, и быстро разочаровались въ своихъ вожделѣн³яхъ; оставленный ими Орловъ не могъ удержаться противъ посланныхъ султаномъ арнаутовъ (албанцевъ) и снова сѣлъ на корабли, оставляя Морею во власти свирѣпыхъ враговъ. Девять лѣтъ безчинствовали арнауты въ беззащитной странѣ, отказывая въ повиновен³и султану; наконецъ въ 1779 г. противъ нихъ двинулся Гассанъ-паша и нанесъ имъ при Триполицѣ поражен³е, которое положило предѣлъ ихъ разбоямъ.
Очень вѣроятно, что этотъ Гассанъ-паша далъ свое имя второму герою нашей поэмы,- считать его самого этимъ героемъ рискованно, такъ какъ поэтъ своего Гассана нигдѣ пашей не называетъ. Во всякомъ случаѣ это былъ важный турецк³й сановникъ, живш³й въ аѳинской гавани Порто-Леоне (въ древности и нынѣ: Пирей). Одной изъ его женъ - и притомъ любимой - была черкешенка Леила; ее то полюбилъ и обольстилъ главный безыменный герой поэмы, называемый въ ней просто "гяуромъ". По нац³ональности онъ - согласно вступительнымъ словамъ поэта - былъ венец³анцемъ; изъ вышеприведеннаго же продолжен³я "въ то время, когда Семь острововъ принадлежали венец³анской республикѣ" можно вывести заключен³е, что онъ, проведя молодость въ Венец³и (гдѣ у него остался другъ, см. его исповѣдь), поселился въ Корфу и отсюда вступилъ въ сношен³я съ арнаутами, которые такъ пригодились ему впослѣдств³и.
Какимъ образомъ гяуръ познакомился съ Леилой - этого поэтъ не говоритъ; самый мотивъ у него повторяется въ "Корсарѣ", гдѣ Гассану довольно точно соотвѣтствуетъ Сеидъ-Паша, Леилѣ - Гюльнара, а гяуру - Конрадъ {Ср. особенно гл. V и VIII 3-ей пѣсни этой поэмы. О подозрѣн³и, возбужденномъ въ господинѣ одалиски, говорится также и въ нашей поэмѣ (стр. 9); съ другой стороны и Гюльнара считается съ возможностью такой же кары для себя, которой подверглась и бѣдная Лейла.}. Какъ бы то ни было, влюбленные насладились полнымъ счастьемъ, и Леила рѣшила послѣдовать за своимъ избранникомъ. Временемъ побѣга былъ назначенъ канунъ Байрама: воспользовавшись отсутств³емъ Гассана, которому слѣдовало отправиться въ мечеть, Леила должна была оставить гаремъ и, переодѣвшись "грузинскимъ пажемъ", встрѣтить гяура, чтобы затѣмъ съ нимъ вмѣстѣ умчаться на его конѣ... Все это поэтъ искусно намъ сообщаетъ въ стр. 9.
Но подозрительный Гассанъ предупредилъ исполнен³е этого плана; когда гяуръ въ условленный часъ пр³ѣхалъ за своей возлюбленной (стр. 4), онъ ее увидѣлъ,- да, но увидѣлъ также и Гассана и его нуб³йцевъ, которые по приказан³ю своего господина схватили Леилу на глазахъ ея милаго (на эту встрѣчу намекается въ стр. 14). Въ безсильной злобѣ гяуръ бѣжалъ; Леила же подверглась обычной участи невѣрныхъ женъ - ее зашили въ мѣшокъ и бросили въ море (стр. 5 и 6). Все же Гассанъ не сразу забылъ свою фаворитку; его гаремъ ему опостылѣлъ, онъ долгое время пытался заглушить свое горе непривычными для него утѣхами охоты (стр. 9); наконецъ, онъ рѣшилъ покончить съ прошлымъ и замѣнить покойную новой красавицей (стр. 11).
Тѣмъ временемъ гяуръ жилъ для одной только мести; сталъ ли онъ ради нея ренегатомъ, какъ это предполагаетъ Гассанъ (стр. 14) и позднѣе монахъ (стр. 20),- сказать трудно: поэтъ оставилъ этотъ мотивъ здѣсь подъ сомнѣн³емъ и зато разработалъ его подробно въ "Осадѣ Коринѳа". Во всякомъ случаѣ мы вторично встрѣчаемъ его атаманомъ разбойничьей шайки арнаутовъ - быть можетъ изъ тѣхъ, которые спаслись бѣгствомъ послѣ триполицкаго разгрома. Долго поджидалъ онъ своего врага; наконецъ, поѣздка Гассана за невѣстой дала ему возможность исполнить свое намѣрен³е. Путь Гассана лежалъ черезъ ущелье Парнаса (нынѣ Л³акуры, стр. 13 {Его невѣста, стало быть, жила въ Салонѣ или еще дальше къ западу. Никто въ Грец³и до сооружен³я желѣзной дороги не совершилъ бы этого путешеств³я иначе, чѣмъ моремъ по Коринѳскому заливу. Быть можетъ, Гассанъ имѣлъ основан³е опасаться маинотскихъ пиратовъ; но вѣроятнѣе, что поэтъ, самъ бывавш³й на Парнасѣ, хотѣлъ помянуть въ своей поэмѣ "вѣчно облачную вершину Л³акуры". (Не слѣдуетъ смѣшивать съ Парнасомъ упоминаемый въ стр. 71 Парнетъ - (Parnes, греч. Parnes. род. Parnethos), гору сѣвернѣе Аѳинъ).}); тутъ его встрѣтилъ гяуръ со своей шайкой. Месть удалась; всѣ пали отъ пуль и кинжаловъ арнаутовъ, одинъ только старый татаринъ былъ нарочно оставленъ въ живыхъ, чтобы отвезти матери Гассана окровавленную голову ея сына (стр. 17).
Опустѣлъ домъ Гассана послѣ его смерти (стр. 4, конецъ); но и въ сердцѣ гяура водворилась пустота. Свою шайку онъ распустилъ; послѣ нѣсколькихъ лѣтъ безцѣльныхъ скитан³й онъ вернулся въ Корфу {На это указываютъ слѣдующ³я соображен³я: 1) онъ прибылъ моремъ изъ турецкой страны (стр. 20), но тѣмъ не менѣе 2) онъ не на родинѣ, не въ Венец³и, гдѣ онъ оставилъ друга (стр. 25), а въ такомъ мѣстѣ, гдѣ съ нимъ могъ встрѣтиться тотъ турокъ, который былъ свидѣтелемъ его бѣшеной скачки въ Порто-Леоне. Конечно, особенно полагаться на эти улики нельзя: поэтъ вовсе не стремится къ послѣдовательности, и очень возможно, что говоря о другѣ, оставленномъ "тамъ гдѣ цвѣтутъ рощи моей родной долины", онъ думалъ не о Венец³и, a o своей собственной родинѣ.} и поступилъ монахомъ въ Францисканск³й монастырь (стр. 20). Тамъ онъ провелъ остатокъ своей жизни, чуждаясь прочей братьи, кромѣ одного игумена - что дало монахамъ поводъ предположить, что онъ его подкупилъ. Онъ же, повидимому, принялъ и его исповѣдь наканунѣ его смерти (стр. 23).
Таково содержан³е "Гяура"; но какъ ведетъ поэтъ свой разсказъ?
Онъ назвалъ свое произведен³е "отрывкомъ изъ турецкой повѣсти"; этимъ оправдывается его дѣйствительно фрагментарный характеръ. Но почему же "турецкой", когда главные герои не турки, а дѣйств³е происходитъ въ Грец³и? Потому, что поэтъ говоритъ не отъ своего лица; тотъ "я", который, какъ очевидецъ, разсказываетъ о происшедшемъ - турокъ. Въ стр. 5 этотъ "я" оказывается владѣльцемъ барки; очевидно, это тотъ самый рыбакъ, который появляется въ стр. 3, первое живое лицо въ нашемъ разсказѣ. Здѣсь о немъ говорится въ третьемъ лицѣ; но начиная съ стр. 4, разсказчикомъ выступаетъ онъ.
Итакъ, послѣ роскошнаго вступлен³я о Грец³и (стр. 1, 2) поэтъ знакомитъ насъ съ тѣмъ, отъ котораго онъ слышалъ свой разсказъ, а затѣмъ предоставляетъ слово ему. Рыбакъ въ ночь на Байрамъ возвратился въ Порто-Леоне (стр. 3); здѣсь онъ увидѣлъ примчавшагося - для чего, онъ не знаетъ - гяура, и его видъ произвелъ на него неизгладимое впечатлѣн³е. Пусть читатель внимательно прочтетъ этотъ стр. 4 - онъ убѣдится, что разсказъ рыбака идетъ приблизительно до стиховъ
Какъ филина зловѣщ³й крикъ п т. д.
Остальное говоритъ уже не очевидецъ, a сердцевѣдъ; равнымъ образомъ и разсказъ объ опустѣн³и дворца Гассана (стр. 4) ведется не отъ имени рыбака. Гяуръ исчезъ, а затѣмъ (стр. 5).
...Вижу я блистанье
Опять знакомое намъ "я"; отрывки 5 и 6 несомнѣнно принадлежатъ нашему рыбаку. Съ стр. 7 мы его снова теряемъ; о смерти Гассана разсказываетъ не онъ,- ея очевидцемъ онъ быть не могъ. Но и разсказъ ведется не отъ имени какого нибудь лица; правда, въ стр. 10, гдѣ описывается одухотворенная красота Леилы, опять слышится "я", но это "я" - несомнѣнно не рыбакъ, никогда не видѣвш³й Леилы. Но вотъ стр. 20.
Обстановка стр. 4; опять значитъ, передъ нами турецк³й рыбакъ... Рыбакъ представленъ въ разговорѣ съ корф³отскимъ монахомъ - насколько эта встрѣча правдоподобна, другой вопросъ; но, видно, поэту очень хотѣлось выдержать фикц³ю "турецкаго разсказа", если онъ ради нея рѣшился даже на такую натяжку. Монахъ удовлетворяетъ любопытство рыбака (стр. 20) - и разсказъ конченъ; можно прямо перейти къ заключительному шестистиш³ю, въ которомъ поэтъ говоритъ:
This hroken tale was all he knew
Of hevr he loveid, of hirane slew
разумѣя подъ первымъ "he" очевидно своего рыбака.
Пусть теперь читатель прочтетъ выдѣленный нами "разсказъ рыбака" въ его трехъ составныхъ частяхъ (стр. 4 появлен³е гяура, стр. 5, 6 смерть Леилы, стр. 20 разговоръ съ монахомъ), съ пропускомъ остальныхъ: при всей загадочности онъ содержитъ все, что требуется для пониман³я. Правда, мы не знаемъ, зачѣмъ появляется гяуръ, не знаемъ, что погружаютъ въ воду эмиръ и его спутники - но разсказъ монаха рыбаку о таинственной винѣ гяура, о его видѣн³яхъ даютъ намъ требуемую разгадку.
Въ дальнѣйшихъ прибавлен³яхъ пришлось поневолѣ расширить рамку; поэтъ заинтересовался своимъ гяуромъ, первоначальный разсказчикъ-рыбахъ ни по соображен³ямъ внѣшняго правдоподоб³я не могъ быть очевидцемъ его участи, ни по складу своей души не могъ отражать въ себѣ его демоническую натуру. Все же поэту хотѣлось сохранить по мѣрѣ возможности турецк³й характеръ своего разсказа; и вотъ онъ предполагаетъ, что его авторъ - турецк³й поэтъ. Какъ поэтъ, онъ, конечно, пользуется правомъ знать всѣ внѣшн³я и внутренн³я услов³я событ³й, не давая отчета въ томъ, откуда онъ ихъ знаетъ; какъ турокъ онъ, однако, и обсуждаетъ и передаетъ ихъ съ турецкой, мусульманской точки зрѣн³я: онъ симпатизируетъ Гассану и ненавидитъ гяура. А такъ какъ симпат³и Байрона (и наши) прямо противоположны его симпат³ямъ, то получается интересный и трудный методъ повѣствован³я, называвш³йся у древнихъ ductus obliquus (иллюстрац³ей этого метода можетъ служить разсказъ Лѣскова "Полунощники"): предполагаемый поэтъ проклинаетъ гяура и прославляетъ Гассана - но его похвалы послѣднему звучатъ въ нашихъ ушахъ ирон³ей (особ. стр. 18), а его вражда къ первому только усиливаетъ наше сочувств³е. Этому "турецкому поэту" принадлежитъ большинство прибавленныхъ отрывковъ до 19 включительно. Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобъ ductus obliquus былъ выдержанъ поэтомъ; такъ, говоря о прегрѣшен³и Гассана (4 стр.) онъ очевидно приписываетъ своему турку свою собственную точку зрѣн³я.
Какъ бы то ни было - въ этомъ дополнительномъ видѣ (въ которомъ впервые Гассану и Леилѣ были даны ихъ имена) разсказъ производитъ впечатлѣн³е перевода или пересказа съ турецкаго; очевидно, желая поддержать эту иллюз³ю, поэтъ говоритъ въ предислов³и, что его "повѣсть въ своемъ цѣльномъ видѣ (when entire) содержала (contained) судьбу рабыни и т. д." и упоминаетъ въ своемъ послѣднемъ примѣчан³и о разсказчикѣ турецкой кофейни: пусть публика думаетъ, что поэтъ переводитъ отрывки изъ существовавшей раньше болѣе полной поэмы. - Но продолжая углубляться въ созданный имъ характеръ и родниться съ нимъ, Байронъ вынужденъ былъ отказаться отъ маски турецкаго поэта: третье наслоен³е отрывковъ онъ прибавляетъ уже прямо отъ себя. Это третье наслоен³е, кромѣ немногихъ мѣстъ первой части, обнимаетъ особенно всю исповѣдь гяура {Предложенная здѣсь теор³я происхожден³я "Гяура" покоится исключительно на соображен³яхъ внутренняго характера: внѣшн³я данныя мы имѣемъ только со времени появлен³я I издан³я (ср. К. Hoffmann. Uber Lord Byrons "the Giaour" стр. 13 сл.). Въ этомъ I издан³и мы находимъ уже всѣ три выдѣленные нами элемента; въ послѣдующихъ были прибавлены лишь нижеозначенныя части и частицы поэмы: 1) во II изд.: стр. 2, начало (красота Грец³и; ея сравнен³е съ умершей); стр. 14, конецъ (два течен³я); стр. 13, конецъ ("не боюсь смерти"); 2) въ III: стр. 4, часть (психолог³я гяура); стр. 10, конецъ (Леила: лебедь); стр. 21, конецъ (отсутств³е раскаян³я у убитаго); 3) въ V: стр. 2, конецъ (патр³отическ³й призывъ); стр. 4, конецъ (опустѣн³е двора Гассана); стр. 17 (мать Гассана); стр. 25, главныя части (психолог³я любви и память о другѣ); 4) въ VII гл. обр. стр. 20, втор. часть (описан³е гяура монахомъ) и частицы исповѣди. Такимъ образомъ, въ первомъ издан³и за вступлен³емъ (стр. 1) слѣдовало тотчасъ упоминан³е рыбака (стр. 3), а потомъ - краткое описан³е появлен³я гяура (20 стиховъ) и его исчезновен³я (11 ст., непосредственно предшествующ³е сценѣ опустѣн³я). Прочтите внимательно эти стихи - вы убѣдитесь, что гяуръ появляется уже какъ бѣгущ³й отъ Гассана; лишь вставка ²²² изд. измѣняла всю ситуац³ю и заставила читателя представлять себѣ гяура примчавшимся, чтобы увезти невѣсту. Вообще въ первомъ издан³и "Гяуръ" содержитъ ок. 700 ст. (въ VII и слѣдующихъ болѣе 1300), между тѣмъ мы знаемъ, что первоначально онъ состоялъ лишь изъ 400, и что уже для перваго издан³я поэтомъ дѣлались вставки. А такъ какъ предислов³е и послѣднее примѣчан³е имѣютъ въ виду поэму въ томъ видѣ, въ какомъ она являлась разсказомъ турецкаго поэта. то позволительно предположить, что именно въ этомъ видѣ она состояла изъ 400 ст., изъ коихъ на "разсказъ рыбака" приходилось 136 (стр. 16, стр. 312, стр. 431, стр. 5 и 6 - 36, стр. 20 - 25, закл. - 6). а на прибавлен³я - "турецкаго поэта" 203 (стр. 9-34, стр. 10 - 31, стр. 11 до 14 - 101, стр. 15 и 16 - 34, стр. 18 и 19 - 63).}.
Съ внѣшней стороны такимъ образомъ наша повѣсть не можетъ быть названа органическимъ цѣлымъ; но внутреннее единство въ общемъ соблюдено. Оно заключается, во-первыхъ, въ переданной выше фабулѣ, а во-вторыхъ, въ изображенныхъ характерахъ. Не безынтересно произвести анализъ обоихъ элементовъ.
Особенностью Байрона была его страсть вплетать опыты своей личной жизни въ стихотворен³я; это хорошо извѣстное и нигдѣ не скрываемое стремлен³е заставляло его критиковъ иногда заходить слишкомъ далеко въ своихъ отожествлен³яхъ, тѣмъ болѣе, что самъ Байронъ, которому эта ихъ склонность доставляла удовольств³е, самъ ихъ къ тому поощрялъ разными намеками и недомолвками. Въ данномъ случаѣ личные элементы фабулы заключаются въ слѣдующемъ. Въ свою бытность въ Аѳинахъ, Байронъ былъ свидѣтелемъ жестокой сцены: мимо него пронесли зашитую въ мѣшокъ молодую одалиску, обвиняемую въ любовной связи съ христ³аниномъ; за этотъ грѣхъ ей грозила казнь черезъ утоплен³е. Своимъ энергическимъ вмѣшательствомъ Байрону удалось освободить грѣшницу и доставить ее въ Ѳивы, въ христ³анск³й монастырь, гдѣ она вскорѣ затѣмъ умерла отъ лихорадки. Несомнѣнно, что эта сцена дала толчокъ фантаз³и поэта и стала ядромъ его разсказа; но для современниковъ Байрона, заинтригованныхъ его эксцентричной жизнью, этого было мало. Стали доискиваться болѣе интимныхъ совпаден³й; а такъ какъ поэтъ въ своемъ гяурѣ безспорно изобразилъ демоническ³й идеалъ своей личности, то и рѣшили со свойственной толпѣ прямолинейностью, что тѣмъ христ³аниномъ - возлюбленнымъ спасенной Байрономъ одалиски - былъ не кто иной, какъ онъ самъ. И опять нельзя не признать, что поэтъ однимъ своимъ намекомъ (въ V издан³и) далъ пищу этой легендѣ: его загадочныя слова, непосредственно предшествующ³я разсказу рыбака:
Поймете вы мое страданье
Когда я слушалъ въ первый разъ
Тотъ незатѣйливый разсказъ.
наводили невольно на это толкован³е. Впослѣдств³и, однако, эта сплетня ему надоѣла, и по его просьбѣ другой очевидецъ спасен³я одалиски, лордъ Слейго, засвидѣтельствовалъ его полную непричастность къ романтическому грѣху несчастной жертвы мусульманскаго изувѣрства.
Подлинникомъ Гассана былъ разумѣется тотъ знаменитый Али-паша, котораго Байронъ посѣтилъ въ Янинѣ; впрочемъ, ему предстояло еще развить этотъ типъ въ большемъ соотвѣтств³и съ подлинникомъ въ "Абидосской невѣстѣ" и "Корсарѣ"; здѣсь же онъ въ угоду фабулѣ даже нѣсколько уклонился отъ него, вводя въ характеръ своего героя извѣстную чувствительность. "Влюбленный Гассанъ у фонтана", "Гассанъ, тоскующ³й по Леилѣ", "Гассанъ, разъѣдаемый угрызен³ями совѣсти",- всѣ эти черты, сдѣлавш³я его первообразомъ пушкинскаго Гирея, какъ-то не вяжутся съ нашимъ представлен³емъ о грозномъ янинскомъ властителѣ, гордомъ и строптивомъ вассалѣ султана. Да и самъ поэтъ не остался имъ вѣренъ: какъ видно далѣе изъ стр. 24 (кон.; прибавл. въ III изд.) уб³йца Леилы не чувствовалъ никакихъ угрызен³й совѣсти, и именно эта несокрушимая послѣдовательность и цѣльность мусульманской натуры, лишая месть гяура ея внутренняго содержан³я, удваивала его отчаян³е.
Кромѣ Али-паши, еще одно янинское воспоминан³е видимо преслѣдовало нашего поэта: войдя въ городъ, онъ увидѣлъ внушительный символъ тамошней власти - прибитую къ стѣнѣ отрубленную руку мятежника, крѣпко, точно въ судорогѣ, сжимающую мечъ. О впечатлѣн³и, произведенномъ на поэта этимъ зрѣлищемъ, можно судить по нашей поэмѣ: оно воспроизведено и въ сценѣ смерти Гассана (стр. 15) и позднѣе въ описан³и видѣн³й гяура (стр. 20). Само собою разумѣется, что вся обстановка, пейзажъ и пр. описано по личнымъ воспоминан³ямъ; о болѣе интересныхъ частностяхъ сказано въ примѣчан³яхъ. О заимствован³яхъ - болѣе или менѣе гадательныхъ - у его предшественниковъ мы здѣсь говорить не будемъ (ср. объ этомъ вышеупомянутую брошюру К. Hoffman'a, стр. 41 сл.); спѣшимъ къ тому образу, въ который поэтъ влилъ собственную душу - къ образу гяура.
Впрочемъ, это послѣднее замѣчан³е нуждается въ оговоркѣ. Интересы психологической загадки, представляемой гяуромъ, дѣйствительно заключается въ томъ, что поэтъ надѣлилъ его своей душой - но только, и это слѣдуетъ помнить, не всей своей душой, а одной лишь ея частью, той, которая ему самому была наиболѣе понятна и легче прочихъ могла быть отпечатлѣна въ поэз³и. Что это въ самомъ дѣлѣ такъ, въ этомъ насъ убѣдитъ - помимо прочаго, исповѣдь гяура, особенно стр. 25 съ его лозунгомъ: "умереть - но не знать второй любви". Съ какимъ жаромъ отстаиваетъ тутъ поэтъ устами своего героя принципъ исключительности настоящей любви, съ какимъ презрѣн³емъ обличаетъ онъ того глупца (the fool), того "слабаго, безсердечнаго человѣка" (feebele, heartless man), который, хуже безсловесной птицы, мѣняетъ предметъ своей страсти!.. кого имѣетъ онъ тутъ въ виду? Увы, прежде всего - самого себя: не отъ голубя научился Байронъ любить. И все-таки этотъ гяуръ, отвергающ³й и непризнающ³й его,- часть его собственной души. Не въ исключительности, а въ иллюз³и исключительности состоитъ примѣта настоящей мужской любви, а способность отдаваться иллюз³и - отличительная черта поэта.
Но въ гяурѣ поэтъ изобразилъ состоян³е своей души именно въ моментъ такой иллюз³и; этотъ моментъ онъ, чтобы развить его вполнѣ, продлилъ и въ прошлое и въ будущее. Его герой одержимъ одной только страстью; именно поэтому онъ - демоническая натура. Вся его прошлая жизнь была лишь безсознательнымъ искан³емъ этой любви, безцѣльнымъ скитан³емъ въ туманѣ непонятыхъ чаян³й и стремлен³й. Явилась любовь - и разомъ озарила собою все, разомъ стала тѣмъ искомымъ средоточ³емъ, куда направились въ естественномъ, разумномъ, дружномъ стремлен³и разрозненныя до тѣхъ поръ и скрещивавш³яся силы его души. Это не была сверхземная любовь "прекрасныхъ душъ" той эпохи, плодъ экзальтац³и чувствъ при одновременной атроф³и плоти: гяуръ полюбилъ всѣми фибрами своего естества, полюбилъ любовью, наполнявшею его всего, той, которая является прочнымъ, но зато и единственнымъ залогомъ счастья. И онъ былъ счастливъ. Какое ему дѣло до того, что его милая, по какому то нелѣпому, не имъ и не для него созданному закону, составляетъ собственность другого! Этотъ глупый и грубый фактъ важенъ лишь постольку, поскольку онъ является препятств³емъ для полнаго и постояннаго, единственно нравственнаго и законнаго обладан³я; какъ таковое, онъ долженъ быть устраненъ: они сговариваются о побѣгѣ наканунѣ Байрама.
Здѣсь центральный моментъ всей поэтической картины. Любовь уничтожается внезапно, какъ разъ въ тотъ мигъ, когда всѣ силы души судорожно напряжены къ ея достижен³ю; они должны найти выходъ - но куда? Это то и рѣшаетъ то "одно мгновен³е* (стр. 4), которое кажется вѣчностью для души героя, кажется потому, что въ течен³е его совершается то перерожден³е страсти, на которое при другой обстановкѣ потребовались бы долг³е и долг³е годы. Вначалѣ - благо психологическ³й микроскопъ различаетъ начало мгновен³я - положен³е возлюбленной представляется ему только опасностью, имъ овладѣваетъ страхъ за нее; ему хочется броситься въ эту толпу враговъ, спасти ее - тогда любовь, ставшая страхомъ, вновь по минован³и опасности явилась бы въ своемъ первоначальномъ образѣ. Но нѣтъ, страхъ и надежда уже неумѣстны; то, что предстало передъ его глазами, уже не опасность, а гибель - неизбѣжная, безповоротная гибель. Вторично страсть перерождается, изъ того страха сверкнуло новое чувство, чувство... Нѣтъ, наше слово "ненависть" не можетъ передать демонической силы этого "Hatred", какъ его, олицетворяя, называетъ поэтъ; сила же эта такова, что поэтъ все послѣдовавшее опустѣн³е двора Гассана приписываетъ этому удару молн³и, сверкнувшей изъ мрачныхъ очей гяура. Будь онъ слабѣе душой, или вообще будь его душа иная,- онъ все-таки бросился бы въ толпу и погибъ бы на глазахъ милой. Но нѣтъ, теперь его силы вновь сосредоточились вокругъ этой новой идеи ненависти; еще есть нѣчто, ради чего стоитъ жить, это - месть.
И вотъ часъ мести наступилъ. Но и месть, подобно любви, чтобы быть полной, должна стремиться къ обладан³ю и тѣломъ и душой ненавидимаго. Ахъ, если бы онъ могъ предстать предъ своимъ врагомъ съ двойнымъ ликомъ ангела-мстителя и, медленно, съ жестокимъ сладостраст³емъ высосавъ всю кровь его души, затѣмъ, быстрымъ ударомъ сразить его тѣло! Тогда онъ достигъ бы цѣли своей жизни и тихо завялъ бы, какъ вянетъ лоза, отдавшая землѣ свой плодъ. Но и въ этомъ мрачномъ удовлетворен³и судьба ему отказываетъ. Душа Гассана, цѣльная и законченная въ своемъ узкомъ мусульманскомъ традиц³онализмѣ, ему недоступна. Гассанъ по своему возстановилъ свою поруганную честь. Не муки совѣсти гонятъ его изъ дворца, а только тоска по утерянномъ источникѣ нѣги,- тоска, отъ которой есть исцѣлен³е: скоро ему опять полюбятся жемчужные переливы его родного фонтана, когда его журчан³е сольется съ томной пѣсней новой красавицы въ одинъ сладостный аккордъ... И не ангеломъ мести является ему гяуръ, a презрѣннымъ похитителемъ и уб³йцей; онъ падаетъ отъ его руки,- да, но падаетъ съ несломленной душою, въ ожидан³и вѣрной награды, которую коранъ сулитъ павшимъ въ бою съ невѣрными. Онъ счастливъ; a гяуръ...
Опять страсть, неудовлетворенная, перерождается и, не находя болѣе внѣ себя предмета своимъ силамъ, обращаетъ ихъ противъ своего носителя. Отнынѣ гяуръ - упырь; тотъ страшный образъ живого мертвеца, котораго поэтъ рисуетъ устами своего мусульманина (стр. 19),- вѣрно передаетъ состоян³е его души. Ея неизрасходованныя силы, заключенныя въ ней самой, съ мучительной медленностью подтачиваютъ ее, заставляя ее перечувствовать по ступенямъ всю послѣдовательность этой растянутой на безконечные годы смерти. Ни мысль о пережитомъ счаст³и, ни образъ неполной мести не въ состоян³и разогнать этихъ, все сгущающихся тучъ; душа ищетъ оруд³я для собственныхъ мукъ и находитъ его въ этомъ образѣ погибшей любовницы, "павшей не черезъ него, но ради него" (стр. 24) - вотъ непрестанная тема самоуб³йственныхъ мукъ этого упыря, и не его только: въ "Манфредѣ" мы встрѣтимся съ ней вновь.
Медленно, медленно точилъ червь могучую душу - наконецъ, его дѣло сдѣлано. Буря страстей улеглась; гяуръ передъ лицемъ смерти. Умирая, онъ желаетъ только, чтобы эта его смерть была окончательной, чтобъ ея не пережила ни его душа на томъ свѣтѣ, ни память о немъ на этомъ; онъ желаетъ глубокаго и полнаго сна, безъ видѣн³й и главное - безъ пробужден³я.
Въ предыдущихъ главахъ мы попытались охарактеризовать "Гяура" съ общечеловѣческой и всем³рной точки зрѣн³я; но для русскаго читателя его интересъ - а равно и интересъ прочихъ "демоническихъ" поэмъ - сказаннымъ не исчерпанъ. Конечно, здѣсь не мѣсто поднимать вопросъ о "байронизмѣ" въ русской и вообще славянской литературѣ; мы желаемъ только указать, ограничиваясь наиболѣе существенными чертами, тѣ мотивы байроновскихъ поэмъ, которыя вызываютъ сравнен³е съ соотвѣтственными мотивами въ поэмахъ славянскихъ поэтовъ и допускаютъ предположен³е, что ими именно вдохновилась ихъ творческая фантаз³я.
Тутъ первое мѣсто безспорно принадлежитъ нашему "Гяуру", и всяк³й, при его чтен³и, сразу назоветъ ту русскую поэму, на которой сильнѣе всего отразилось его вл³ян³е; это "Бахчисарайск³й фонтанъ". Что образы "Гяура" витали передъ Пушкинымъ въ то время, когда его душа носилась съ этимъ дивнымъ творен³емъ, это призналъ онъ самъ, отклоняя съ первыхъ же стиховъ всякую мысль о томъ, чтобы "дочь неволи, нѣгъ и плѣна, гяуру сердце отдала". Оттого то и гяура въ этой поэмѣ нѣтъ; но образъ Гассана удержанъ, съ еще большимъ развит³емъ его чувствительности. Подобно Гассану, Гирей возненавидѣлъ свой гаремъ послѣ утраты той, которую онъ болѣе всѣхъ въ немъ любилъ, а казнь Заремы -
...она Гарема стражами нѣмыми,
Въ пучину водъ опущена
явно воспроизводитъ центральный мотивъ байроновской поэмы. Правда, казнь только упомянута, не описана; описан³е, какъ
...при лунѣ въ водахъ плеснувшихъ
Струистый исчезаетъ кругъ...
уже было дано въ другомъ мѣстѣ ("Кавказск³й плѣнникъ" конецъ). Не забудемъ и самой идеи фонтана, однообразная пѣснь котораго такъ вѣрно изображаетъ безпечно монотонную жизнь восточнаго гарема - мы имѣемъ ее также въ "Гяурѣ" (стр. 8), равно какъ и описан³е опустѣвшаго послѣ смерти хозяина двора. Начало пушкинской поэмы напоминаетъ начало же "Абидосской невѣсты", но это не существенно: гяура, повторяю, мы въ ней не находимъ. Зато мы найдемъ его въ другихъ творен³яхъ той эпохи: Алеко, въ сущности, совершаетъ то, на что и гяуръ считаетъ себя способнымъ (стр. 24); его "души печальной хладъ" раздѣляетъ кавказск³й плѣнникъ, этотъ упырь, котораго судьба свела со свѣжей еще и цѣльной любовью; его исповѣдь находитъ себѣ параллель въ исповѣди "мцыри", краткая воля котораго была такимъ же сладостно-роковымъ моментомъ, какъ и воля Селима въ "Абидосской невѣстѣ"... Кстати, Селимъ - Селимъ и Джаффиръ; не узнаемъ ли мы этой четы въ Галубѣ и Тазитѣ Пушкина? Но въ немъ, какъ мы увидимъ, демонизмъ пошелъ на убыль; болѣе мощно звучитъ его голосъ въ самомъ гяурѣ, затѣмъ въ Конрадѣ, Ларѣ... съ нимъ сравнится только одинъ образъ русскаго романтизма, наиболѣе полное воплощен³е демонизма, самъ "демонъ". Объ одной его сценѣ читатель невольно вспомнитъ, читая у Байрона описан³е побоища въ ущельѣ Парнаса; а затѣмъ - гяуръ и "упырь" Конрадъ въ "Дѣдахъ" Мицкевича, Селимъ и его же Валленродъ, Альпъ изъ "Осады Коринѳа" и Альфъ, Лара и герой "небожественной комед³и" Красинскаго... всего не пересказать.
Таково органическое развит³е поэтическихъ мотивовъ, вполнѣ совмѣстимое съ самой зиждительной силой поэтическаго ген³я. Указан³е этой зависимости нимало не роняетъ великихъ поэтовъ-эпигоновъ въ глазахъ тѣхъ, кто мало-мальски выяснилъ себѣ таинственный процессъ поэтическаго творчества; они не нуждаются, для возстановлен³я своего никѣмъ не оспариваемаго велич³я, въ рискованномъ утвержден³и, что они все-таки, "лучше" воспроизвели заимствованные у англ³йскаго поэта мотивы. Рискованномъ, да; разъ зашла рѣчь о формѣ, то русскому читателю очень трудно быть безпристрастнымъ судьею между его родной поэз³ей и англ³йской, гдѣ вслѣдств³е различныхъ услов³й языка, все ему такъ трудно и такъ чуждо. И лучше будетъ, оставляя въ сторонѣ безплодный споръ о первенствѣ, любовно и безкорыстно вникнуть въ это великое явлен³е въ истор³и русской литературы, которое мы называемъ байронизмомъ - явлен³е столь же единичное и невозвратное, какъ и самъ Байронъ. Его земляки не поняли этого бурнаго потока горныхъ водъ, такъ жестоко разрушавшаго всѣ плотины canta и прочаго лицемѣрнаго джентльменства; но у насъ его поняли, и въ отвѣтъ его могучему голосу раздался рокотъ нашихъ родныхъ потоковъ со скалъ Крыма и Кавказа.