Жданов В. - Поэзия в кружке петрашевцев

он находил "последнюю только", то есть поэзию слов. {Там же, стр. 45.} Петрашевского несомненно отталкивали антиреалистические тенденции майковской лирики, его стремление отгородиться от живой жизни. Уже в эти годы Петрашевского занимала проблема народной поэзии. В списке тем, который он составил для своего предполагаемого журнала (1842-1843), значилась тема: "О том, какими должны быть народные песни в настоящее время, чтобы им быть в существе народными". {В. И. Семевский, М. В. Буташевич-Петрашевский и петрашевцы, стр. 51.} Вопрос о политической поэзии Петрашевский поставил еще более определенно спустя два-три года.

   Известно, что для пропаганды своих идей Петрашевский с большим искусством использовал "Карманный словарь иностранных слов". Под видом объяснения самых невинных слов и понятий он умудрялся неожиданно протаскивать такие мысли, появление которых на русском языке было просто невероятным в то время. Так появилось изложение программы политических реформ под словом "Ораторство", осуждение частной собственности в статье "Оракул", протест против крепостного права в статье "Негрофил" и т. д. Так, объясняя слово "Ода", Петрашевский сумел указать на популярность политической песни в революционной Франции, поставив ее развитие в связь с теми "обстоятельствами", в которых она возникла. Петрашевский назвал здесь и крупнейшего представителя этой политической поэзии, который должен был иметь значение образца для всякого поэта, захотевшего песней служить своему народу.

   Еще Герцен отметил как известную заслугу, что "Петрашевский дошел до того, что цитировал по поводу слова ода стихотворение Беранже". Однако он не только процитировал Беранже, но и дал замечательную оценку французского поэта:

   "Новый век - и новые явления... У нас оду заменила элегия - отголосок сознательного воззрения на жизнь и современный мир. Пушкин и Лермонтов - представители этой возрожденной поэзии. В других литературах, например, во Франции, на месте оды развилась, согласно с обстоятельствами, политическая песня. Французы, может быть, ни к одному из своих писателей не чувствуют такой симпатии, как к Беранже. У них значение Беранже важно: это не простой народный весельчак: несмотря на легкую, шутливую форму, поэзия его имеет глубокий смысл, и он правду сказал:

  

   ............ en mon livre -

   Dieu brille Ю travers ma gaНtИ,

   Je crois qa'il nous regarde vivre;

   Qu'il а bИne та pauvretИ.

   Sous les verroux, sa voix m'inspire

   Un appel Ю son tribunal.

   Des grands du monde elle m'enseigne Ю rire..." {*}

   {* Петрашевский цитирует пьесу "Le cardinal et le chansonnier", написанную Беранже в тюрьме в 1829 г. См. Oeuvres completes de P.-J. de Beranger. Tome troisieme, Paris, 1837, pp. 20-21.

   Перевод: Бог сияет сквозь веселие моей книги; я верю, что он наблюдает нашу жизнь, что он благословил мою нищету. Послушный его голосу, из тюрьмы взываю я к его суду. Он учит меня смеяться над великими мира сего...}

  

   За лаконичной и но необходимости осторожной характеристикой чувствуется большая, хотя, может быть, и не совсем созревшая мысль.

   В статье "Ода" Петрашевский набросана общая картина развития русской литературы. Подробно разбирая эпоху господства оды, автор указывает на слабые черты русской поэзии XVIII. в., ограниченность ее тематики, оторванность от жизни, антинародность. "Поэзия славила жирные обеды и тех, кто давал их, и наивно любовалась разноцветными огнями фейерверков н иллюминации". Крупнейшим представителем поэзии XVIII в. был Державин. Петрашевский выделяет державинское "Послание к Храповицкому" - эту искреннюю исповедь души благородной и преисполненной справедливого негодования на существующий порядок общественный..." Но в целом Державин остается для него представителем того периода русской литературы, когда она еще чуждалась общественных интересов, была далека от народа и подавлена "тяжелым гнетом" придворных предрассудков и еще непреодоленных условностей классической формы.

   Эпоха расцвета русской литературы связана для Петрашевского с именами Пушкина и Лермонтова. Оба они - "представители возрожденной поэзии". В их творчестве впервые нашли отражение живая современность и "сознательное воззрение на жизнь". Очень важно подчеркнуть, что именно такое понимание пушкинского этапа, бегло намеченное Петрашевским, является одним из основных пунктов историко-литературной концепции Белинского и Добролюбова.

   Петрашевский, таким образом, приближался, под несомненным влиянием Белинского, к выдвижению демократической концепции русской литературы. Его взгляды не были случайными для кружка петрашевцев. В 1847 г. вышла из печати книжка А. П. Милюкова "Очерк истории русской поэзии"; развивая в основном ту же точку зрения на русскую литературу, эта книжка особенно наглядно демонстрирует влияние на литературные взгляды петрашевцев критики Белинского, отчетливо ощущавшееся и современниками. Так, П. А. Плетнев писал по поводу книги Милюкова Я. К. Гроту: "Вот в ней-то. видишь плоды учения Белинского. Это экстракт всего, что печатано было о русских поэтах в "Отечественных записках". {Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. III, стр. 140.}

   В середине 40-х годов кадры демократической поэзии были еще очень слабы, и нет ничего удивительного в том, что Петрашевский мог говорить о демократизации литературы только в самой общей форме. Но ему несомненно был ясен общий характер нового этапа литературного развития, ибо он приходил к мысли о необходимости политической и сатирической поэзии, отвечающей назревшим потребностям общества и его гражданским стремлениям. Именно в этом смысле нужно понимать ссылку Петрашевского на Беранже как автора политических песен, как поэта, близкого народу. {В бумагах петрашевца Е. Ламанского была найдена рукопись "О духе XIX века". Автор говорит здесь о прогрессе в области промышленности и культуры, характерном для XIX в. Касаясь литературы, он констатирует: "В поэзии переход от Байрона к песням Беранже" ("Русские записки", 1916, No 10, стр. 40).} Такого поэта еще нет в России, но, "согласно с обстоятельствами", он уже появился во Франции, стране передового общественного движения. Такая характеристика Беранже имела для Петрашевского значение пропаганды политической поэзии. Под "шутливой формой" стихов Беранже Петрашевский видит их подлинный "глубокий смысл". Он дополняет свою оценку значения Беранже с помощью характерной цитаты; словами самого поэта он как бы хочет сказать: веселый бог благословляет эту поэзию нищеты, восстающей против "великих сего мира".

   Отзыв о Беранже в "Карманном словаре иностранных слов" принадлежит к числу самых ранних в России. Белинский первый оценил Беранже по достоинству. Он писал в пятой статье о Пушкине: "Народный поэт - тот, которого весь народ знает, как, например, знает Франция своего Беранже..." {"Отечественные записки", 1844, т. XXXII, кн. 2, стр. 65.} Спустя три года эту политическую характеристику французского поэта повторил и углубил Петрашевский. Его привлекали демократическая тематика и политическая острота поэзии Беранже. Интерес к французским социально-утопическим теориям определял интерес петрашевцев к представителям передовой французской литературы, и поэзии.

   На известном программном обеде петрашевцев в честь Фурье, повидимому по инициативе Петрашевского, было прочитано стихотворение Беранже "Les fous", воспевавшее вождей утопического социализма - Сен-Симона, Фурье и Анфантена.

   К сожалению, русский текст этого стихотворения, Прочитанного Кашкиным, не сохранился; неизвестен до сих пор и автор этого первого в России перевода одного из лучших стихотворений Беранже, получившего впоследствии огромную известность в переводе В. Курочкина ("Безумцы").

   Следственные материалы по делу петрашевцев определенно говорят о том, что Кашкин получил это стихотворение от Петрашевского. Излагая допрос Кашкина, генерал-аудиториат сообщает: "...Сам он, Кашкин, прочитал за обедом вслух п_р_и_н_е_с_е_н_н_о_е Петрашевским стихотворение под заглавием: "Чудаки", смысл которого был тот, что великие люди, появляющиеся в мир с новыми истинами, редко бывают оцениваемы современниками, что их называют чудаками и только впоследствии отдают им справедливость. Н_о о_т_к_у_д_а д_о_с_т_а_л э_т_о с_т_и_х_о_т_в_о_р_е_н_и_е П_е_т_р_а_ш_е_в_с_к_и_й, о_н н_е з_н_а_е_т". {"Петрашевцы", т. III, стр. 162. [Подчеркнуто мною.- В. Ж.] См. также стр. 288.}

   Если принять во внимание, что Петрашевский любил и, несомненно, хорошо знал Беранже, а также и то, что он писал стихи и тщательно скрывал это даже от близких знакомых, то можно предположить, что первым в России переводчиком стихотворения Беранже "Les fous" был не кто иной, как сам Петрашевский.

   Так по отдельным штрихам и намекам, по немногим сохранившимся данным восстанавливается литературный облик Петрашевского - демократа, последователя Белинского, сторонника и пропагандиста гражданской реалистической поэзии.

  

  

   Движение петрашевцев в целом не создало своего поэтического направления, которое можно было бы рассматривать как определенный, точно очерченный этап в развитии русской поэзии. С одной стороны, это можно объяснить тем, что среди петрашевцев не было выдающихся поэтических дарований; петрашевцы Салтыков и Достоевский были крупнейшими прозаиками, и искать отражение в их творчестве передовых идей 40-х годов следует, разумеется, в связи с анализом русской прозы. В то же время виднейшие петрашевцы, такие, как Момбелли, Спешнев, Ханыков и др., стоявшие в политическом отношении много выше среднего уровня кружка, не были поэтами и не писали стихов. Поэтами были сравнительно второстепенные петрашевцы - Плещеев, Дуров, Ахшарумов, Баласогло, Пальм. Писали стихи некоторые другие члены кружка (Катенев, сам Петрашевский), но эти стихи не дошли до нас.

   О другой стороны, переходный, промежуточный по своему историческому значению, характер деятельности петрашевцев, подавленной в самом своем начале, и не мог создать такого мощного поэтического движения, какое возникло десятилетием позже. И тем не менее поэзия петрашевцев представляет значительный интерес, поскольку в ней нашли отражение и идейные стремления, лежавшие в основе деятельности кружка, и некоторые стилевые особенности, характерные для после-лермонтовской эпохи русской поэзии.

   Нам кажется, что поэтическую продукцию петрашевцев следует рассматривать как органическую составную часть передовой литературы 40-х годов. Вместе со стихами молодого Некрасова поэзия петрашевцев, в лучшей своей части, входит в общий поток общественно-прогрессивных литературных течений; она образует известную промежуточную ступень, как бы предваряя, подготовляя господство в поэзии некрасовской школы. При этом поэзия петрашевцев только условно может быть ограничена именами пяти поэтов, представленных в настоящей книге. Достоевский справедливо заметил в "Дневнике писателя"; "Название петрашевцев, по-моему, неправильное, ибо чрезмерно большое число, в сравнении с стоявшими на эшафоте, но совершенно таких же, как мы, петрашевцев осталось совершенно нетронутым и необеспокоенным". {"Дневник писателя", 1873, статья "Одна из современных фальшей".}

   Идеи, воодушевлявшие петрашевцев, пользовались большим сочувствием и поддержкой передовых слоев русского общества. Не так же, как кружок Петрашевского не охватывал всех представителей последнего, так и творчество поэтов-петрашевцев, в точном смысле слова, естественно, не исчерпывает собою того течения русской поэзии, которое испытало на себе влияние социально-утопических теорий 40-х годов.

   Освободительные веяния, шедшие с Запада, в той или иной мере отражались и в творчестве поэтов, организационно не связанных с кружком Петрашевского или даже, в целом, далеких от революции и социализма. Так, будущий славянофил и "почвенник" Ап. Григорьев, на короткое время сблизившись с кружком, создал под его несомненным влиянием несколько произведений ("Нет, не рожден я биться лбом", "Прощание с Петербургом", "Когда колокола торжественно звучат" и др.), проникнутых неподдельной ненавистью к самодержавному режиму и по своей художественной силе превосходящих многое написанное настоящими петрашевцами. Еще более правый поэт А. Майков, всегда замыкавшийся в узкий мир "чистого" искусства, в годы своего общения с членами кружка Петрашевского написал две больших поэмы, поднявшись до постановки социально-значительных тем. В этих поэмах ("Две судьбы" и "Машенька"), любопытных с точки зрения опрощения, демократизации стиха, попытки приблизить его к разговорной речи, отразилось характерное для эпохи освещение - в духе традиций жорж-зандизма - положения женщины в семье н обществе. Таким образом, мы должны отметить положительную идейно-воспитательную роль кружка. Общение с ним оказывалось творчески плодотворным даже для поэтов, не разделявших политических взглядов петрашевцев или только на короткое время увлекавшихся имя.

   При общем взгляде на поэтическое наследство петрашевцев бросается в глаза одно существенное обстоятельство: при всем его тематическом и стилевом разнообразии здесь почти нет собственно-политической лирики, нет прямых обличений существующего строя. Чтобы понять причину этого явления, необходимо помнить, что мы имеем дело с п_о_д_ц_е_н_з_у_р_н_о_й поэзией. Все публикуемые здесь тексты извлечены со страниц вполне легальных журналов, газет и альманахов. "Литературная газета", "Иллюстрация", "Финский вестник" и другие издания 40-х годов, в которых печатались поэты-петрашевцы, были весьма благонамеренными изданиями, хотя бы и относительно прогрессивными для своего времени. Не удивительно поэтому, что легальная продукция петрашевцев, - а нелегальная почти не дошла до нас, - лишена остро-политических форм выражения. Элегия, нередко пессимистически окрашенная, являлась, пожалуй, наиболее естественным жанром, в котором петрашевцы могли выражать свои политические настроения, свое недовольство существующим.

   Читателя не должно смущать, что в поэзии петрашевцев нередки религиозные образы и мотивы. Дело в том, что, будучи совершенно чуждыми официальной религии, многие петрашевцы разделяли характерное для утопических социалистов наивное представление о Христе как о первом проповеднике социалистических идеалов, который "народам завещал свободу и любовь" (Плещеев). Можно даже говорить о нарочитом использовании петрашевцами образа Христа в пропагандистских целях. Так, Петрашевский, убежденный атеист, писал в "Словаре": "Так как учение Христа есть учение равенства, то рабство должно быть уничтожено в христианском мире... Все помещики или землевладельцы должны предоставить принадлежащие им воды и леса в общее пользование". Важно подчеркнуть, что в кружке Петрашевского имела хождение подпольная, нелегальная поэзия, распространявшаяся изустно и в списках. Мы уже упоминали об антимонархических стихотворениях Ахшарумова, известных нам только по названиям. При отсутствии всяких документальных данных особенный интерес представляет недавно опубликованная басня неизвестного автора, читавшаяся на одном из собраний у Петрашевского {См. текст басни ниже, в разделе "Приложение".}. Эта басня - памфлет, написанный на злободневную тему.

   Нет никаких оснований полагать, что басня "Запасные магазины" была единственным произведением запретной музы, обращавшимся среди петрашевцев. Напомним, что герой романа Пальма "Алексей Слободан", будущий петрашевец, имел "заветную тетрадку, заключавшую в себе много разных запрещенных плодов, российской даровитости". После смерти Пушкина он "набожно - переписал" в эту тетрадку ходившее по рукам стихотворение "Погиб поэт, невольник чести..."

  

  

   Поэтическое творчество петрашевцев, таким образом, не дошло до нас в своем настоящем виде. Мы можем только до отдельным? штрихам восстанавливать подлинное место поэзии в кружке, о многом только догадываясь и строя предположения. Тем не менее печатная продукция поэтов-петрашевцев, собранная воедино, является новым литературным документом этого движения 40-х годов.

   Самым ранним документом, включенным в книгу, являются стихи Александра Пантелеймоновича Баласогло, одного из активных посетителей "пятниц" Петрашевского. Они не могут быть причислены к поэзии петрашевцев в строгом смысле, поскольку сборник, в котором они впервые появились, вышел в 1838 г., то есть на шесть-семь лет раньше, чем начались знаменитые собрания по пятницам. Однако включение стихов Баласогло в настоящую книгу вполне оправдано: в них отразились те идейные искания, которые вскоре привели их автора в кружок петрашевцев.

   Путь Баласогло служит живой иллюстрацией слов Герцена о том, что русская молодежь 30-х годов прямо "из немецкой философии шла в фалангу Фурье". От увлечения шеллингианством, от близости с "Московским вестником" и любомудрами Баласогло перешел, в ряды русских фурьеристов, заняв среди них видное место. Личный друг Петрашевского, Баласогло принадлежал к числу самых интересных людей в его кружке. В своей замечательной "Исповеди" он, между прочим, писал: "Я - коммунист, то есть думаю, что некогда, может быть через сотни и более лет, всякое образованное государство, не исключая и России, будет жить не случайными и несчастными аггрегациями, столплениями людей, грызущихся друг с другом за кусочки золота и зернышки хлеба, а полными и. круглыми общинами, где все будет общее, как общи всем и каждому разумная цель их соединения, как общ им всем связующий их разум"..

   В лирике Баласогло варьируется, в сущности, одна тема; это - одиночество мыслящего человека в обществе бездарных светских глупцов. Поэт ощущает себя чужим в этой среде, он противопоставляет себя знати, свету, всем этим "лицам без голов". Он с презрением говорило "литературных пигмеях", профанирующих высокое назначение поэта, выдающих свои "альбомные мечты" за истинную поэзию ("Противоположность"), он отворачивается от женщины, не сумевшей выделить его из светской толпы ("Презрела ты меня" н др.).

   Перед нами, таким образом, обличительная, хотя и лишенная определенной политической окраски, характеристика "общества", появившаяся в печати раньше, чем были опубликованы стихотворения Лермонтова с аналогичной тематикой. Поэт еще не вступил в открытую борьбу с "обществом"; но, сознавая его ничтожество и свое превосходство (см. стихотворение "Раздел" и др.), он уходит оскорбленный и непонятый. Уходит к океану, к природе, к космосу. Так возникает образ изгнанника, неудачника, странника, типичный вообще для поэзии петрашевцев.

   В тесной связи с этой темой одиночества находится другой мотив стихов Баласогло: выдвижение героической личности, противопоставление гения толпе. Поэт убежден, что в этом мире лжи и лицемерия благополучное существование обеспечено только "общественным слизням", тем, кто идет давно проторенной дорогой. "Посредственный умом" и "пресмыкающийся в стаде" пользуются общим сочувствием. Но всякий, "кто не пошел, как идут все", кто пытается поднять голос против традиций "общества", неизбежно становится "пасынком природы", ощущает себя "лишним" (см. пьесы "Лишний", "Приметы" и др.). Только исключительная личность, может быть, гениальный поэт, или мыслитель, воодушевленный смелой и новой идеей, преодолеет препятствия, воздвигнутые "обществом" на пути стремления человеческого разума к свободному развитию и совершенствованию.

  

   Разорвет свободный гений

   Паутину всех сетей...

  

   В этих стихах речь идет пока только о революции разума. Понятие "разум" еще заменяет для Баласогло все социальные категории. "Общество", которое он обличает, противопоставлено герою прежде всего по линии интеллектуальной, как сборище глупцов и невежд. В этом культе ума нашла отражение приверженность автора в эти годы к идеалистической немецкой философии (недаром "мысль",, "ум", "разум" фигурируют у Баласогло чуть ли не в каждой строке). Но важно, что свободный гений, сбросивший "с ума клобук", трактуется им как решительный враг всякой косности и рутины. "Свет" пытается накинуть на него свои сети, смотрит на него как на безумца. В этом смысле идея пьесы "Гений" в какой-то мере перекликается с идеями тех "безумцев" из стихотворения Беранже "Les fous", которым вскоре будет поклоняться Баласогло в качестве петрашевца и фурьериста.

   Противопоставление гения обществу, толпе, которое отчетливо звучит у Баласогло, конечно, нельзя расценивать как проповедь "чистого" искусства. Это - отзвук прочной поэтической традиции 20-30-х годов; и, может быть, в известной мере, - дань шеллингианской философии искусства, культивировавшейся на страницах "Русского вестника". Прогрессивная направленность стихов Баласогло не подлежит сомнению. Роль гения, миссия которого - будить умы и жечь глаголом сердца, будущий петрашевец отводит прежде всего Пушкину. Восторженное преклонение перед "жрецом-учителем" выражено в стихотворении "Противоположность", а спустя два года - в большой поэме, целиком посвященной Пушкину (1840). В этой поэме важно подчеркнуть полное сознание автором великого значения Пушкина для русской культуры. Патриотическое чувство, характерное и для сборника "Стихотворений Веронова" (см. пьесу "Возвращение", а также любопытные стихи соавтора Баласогло, архитектора Норева, которому принадлежит первая половина книги), чувство, лишенное славянофильского оттенка, переплетается с любовным отношением к Пушкину, с чувством гордости за национального русского гения. В поэме Баласогло большой интерес представляет описание похорон Пушкина. Здесь выражена глубокая скорбь о погибшем поэте. Обличая лицемерие знати:

  

   Зачем в мундирах, в звездах, в лентах

   Идет пешком вся эта знать?

   Ей ни в стихах, ни в монументах

   Себя пред ним не оправдать, -

  

   автор продолжает и развертывает тему лермонтовской "Смерти поэта" ("Убит! к чему теперь рыданья...").

   Несмотря на явное преклонение перед Пушкиным, несмотря на многочисленные реминисценции из пушкинской лирики (ср., например, конец стихотворения "Лишний" со второй строфой стихотворения "Поэту"), стихи Баласогло в отношении форм не находятся в прямой зависимости от Пушкина. При всей неровности стихов Баласогло, при всей неоправданной усложненности оборотов речи, затрудняющей чтение и порой затемняющей смысл, им нельзя отказать в большой внутренней экспрессии, эмоциональной напряженности стиля. Своеобразное творчество Баласогло можно даже рассматривать как незавершенную попытку создания новой стилистической системы, противоречащей общепринятым литературным канонам. В этой связи интересны и стремление автора к словообразованиям (в его стихах встречаются, например, такие слова: "вычувствуешь", "бездушник", "восторженник", "тайнище", "расплодь" и др.), и оригинальные рифмы, необычные для поэтических норм того времени (например, "колет" - "сто лет", "ваших" - "чаш их" и т. д.). Все это без сомнения резало ухо литературным староверам, и нет ничего удивительного, что стихи Баласогло встретили резко отрицательную оценку на страницах "Библиотеки для чтения", руководимой Сенковским. {Подробнее об этом см. в примечаниях к стихам Баласогло.}

  

  

   Пушкинское влияние вообще нельзя считать характерным для поэзии петрашевцев. Только в творчестве Дурова мы найдем более или менее ощутимую канонизацию пушкинского стиха, осложненную, впрочем, рядом других веяний. Разумеется, имя Пушкина произносилось в кружке с огромным уважением. Как и для Белинского, Пушкин был для петрашевцев первым истинно-национальным русским поэтом, давшим мощный толчок развитию родной литературы. Мы видели, что именно так понимал значение Пушкина сам Петрашевский. А. Милюков рассказывает, что Достоевский читал у Дурова стихи Пушкина и Гюго и "при этом мастерски доказывал, насколько наш поэт выше как художник". {А. П. Милюков, Литературные встречи и знакомства, 1890, стр. 179.} Интересовала петрашевцев и жизнь Пушкина, и ее трагическая развязка. На литературном вечере у Момбелли 9 декабря 1846 г: был прочитан доклад на тему: "Описание отношений и дуэли Пушкина с Дантесом (Геккерен) и об участии в этой истории неизвестного подсылателя записок; также описание последних минут Пушкина, напечатанное Жуковским". {"Дело петрашевцев", т. I, стр. 380.}

   Несмотря на все это, в демократической поэзии 40-х годов пушкинское влияние явно уступает влиянию другого гиганта русской поэзии, только что сошедшего со сцены. Обличительный пафос и мятежный дух поэзии Лермонтова, ее негодующая сила и горький пессимизм во взгляде на современность глубоко совпадали с настроениями петрашевцев. Вот почему лермонтовская тема явственно звучит в стихах Плещеева, Пальма, отчасти и Дурова, Современность еще нуждалась в лермонтовской теме, действительность поставляла для нее новый и новый материал, когда замолк сам поэт. Глубочайший поворот к народу, гениально намеченный Лермонтовым в "Родине", предстояло завершать Некрасову. Но сложный процесс развития идей народности в поэзии находил отражение и в творчестве второстепенных поэтов, выступивших тотчас после Лермонтова. Конечно, они не могли заменить его ив малой мере. Но именно они, поэты, связанные с передовым общественным движением, должны были первыми подхватить эту еще не отзвучавшую лермонтовскую тему.

   В 1846 г. вышел сборник стихов Плещеева, который с полным правом можно считать как бы поэтическим манифестом кружка, петрашевцев. Статья Валерьяна Майкова, посвященная этому сборнику, {"Отечественные записки", 1846, т. XLVIII.} превосходно разъясняет, чем была поэзия Плещеева для людей 40-х годов, воодушевленных социалистическими идеалами. В. Майков ставит Плещеева в центре современной поэзии; он даже готов считать его непосредственным преемником Лермонтова: "В том жалком положении, в котором находится наша поэзия со смерти Лермонтова, г. Плещеев - бесспорно первый наш поэт в настоящее время..." Слова В. Майкова несомненно выражали отношение к Плещееву целого поколения молодежи.

   Одним из последних произведений Лермонтова было знаменитое стихотворение, в котором изображена судьба пушкинского пророка, пустившегося обходить "моря и земли":

  

   Провозглашать я стал любви

   И правды чистые ученья:

   В меня все ближние мои

   Бросали бешено каменья...

  

   Одним из первых появившихся в печати стихотворений Плещеева была "Дума", где, подобно Лермонтову ("Дума"), обличая постыдное равнодушие своих сверстников "к добру и злу", молодой поэт повторял и его слова о непонятом и отверженном пророке:

  

   Увы, отвержен он! Толпа в его словах

   Учения любви и правды не находит...

  

   Тема поэта-пророка, усвоенная под прямым воздействием Лермонтовым, становится лейтмотивом плещеевской лирики. Она выражает глубоко прогрессивное понимание роли поэта как вождя и учителя, она соответствует взгляду на искусство как на орудие переустройства общества (см. пьесы "Любовь певца", "Сон", "Поэту", полные сознательных реминисценций из Лермонтова).

   Поэма Плещеева "Сон", повторяющая ситуацию пушкинского "Пророка" (сон в пустыне, явление богини, превращение в пророка), позволяет говорить о том, что Плещеев не только повторял мотивы своих гениальных предшественников, но пытался дать свою трактовку темы. Он стремился продолжить Лермонтова, как Лермонтов продолжил Пушкина. Плещеевского пророка ждут камни, цепи, тюрьма. Но, вдохновленный идеей правды, он идет к людям:

  

   Мой падший дух восстал... и угнетенным вновь

   Я возвещать пошел свободу и любовь...

  

   Здесь нет ощущения бесполезности подвита, нет мрачного лермонтовского колорита. Несмотря на все испытания, плещеевский пророк идет вперед. У Плещеева есть, таким образом, оптимизм, есть надежды. Но тут же звучит и другой характерный и новый мотив - мотив жертвенности, неизбежной гибели пророка.

   Лирика Плещеева - гражданская лирика. Скорбь о бедствиях родной страны ("На зов друзей"), ненависть к дворцам и золотым палатам - Нее это имеет определенную идеологическую окраску. Это - учение Фурье, с его проповедью всеобщего счастья, осуждением, неравенства, противоречий богатства и бедности. Жизнь сама по себе прекрасна. Но человеческое общество устроено так, что

  

   ...право наслаждаться

   Даровано не всем могучею судьбой.

   Здесь узники вдали от родины томятся,

   Там в рубище бедняк с протянутой рукой.

  

   Из тех же источников идет и тема личного, семейного счастья, развернутая в поэзии петрашевцев. У Плещеева она трактуется в ряде пьес как трагедия брака, разбивающего любовь ("Бая"), как проповедь любви разумной, основанной на сходстве взглядов и убеждений ("Мы близки друг другу... Я знаю, но чужды по духу...").

   В лирике Плещеева есть и активные призывы к борьбе, обращенные к молодому поколению. Знаменитые строки "Вперед! без страха и сомненья", известные под названием "гимна петрашевцев", сохраняли свою силу не только для эпохи 40-х годов, их повторяли революционеры позднейших десятилетий. Чернышевский и Добролюбов, относившиеся к Плещееву с большой симпатией, уважавшие его причастность к делу Петрашевского, особенно выделяли это стихотворение, выражавшее те самые идеи, за которые боролись революционеры 40-х годов. Чернышевский назвал его "прекрасным гимном". Добролюбов характеризовал его как "смелый призыв, полный такой веры в себя, веры в людей, веры в лучшую будущность".

   Пусть лозунги плещеевского гимна кажутся теперь общими и неопределенными; в свое время, для сверстников н единомышленников поэта, они наполнялись вполне конкретным содержанием. "Любви учение" расшифровывалось как учение французских социалистов-утопистов; "подвиг доблестный" означал призыв к общественному служению.

   Поэтическое творчество Плещеева, вместе с творчеством Дурова, Пальма, сыграло свою роль в развитии русской гражданской поэзии, о которой нельзя составить полного представления без учета этих имен. Не только тематика, но и самые образы, эпитеты, все поэтические средства, характерные для демократических поэтов 40-х годов, вполне укладываются в русло традиций гражданской лирики. Таков у Плещеева и других петрашевцев лирический образ странника, идущий от Лермонтова, таковы аллегорические образы природы. "Песня странника", "Странник", образ пилигрима в пустыне - у Плещеева, разумеется, не случайность. "Предо мной лежит далекий скорбный путь" - говорит поэт. Это путь общественного служения, путь испытаний и борьбы, иногда путь разочарования и усталости:

  

   Весело выходит

   Странник утром в путь;

   Но под вечер дома

   Рад бы отдохнуть.

  

   Мотив этой миниатюры перекликается с "Горными вершинами" Лермонтова. Лермонтовскими сюжетами навеяны и многие другие поэтические образы у петрашевцев. Назовем тему узника, сидящего за решеткой и слушающего песню соседа по темнице (ср. стихотворение "Сосед" у Плещеева и "Сосед" у Лермонтова), нашедшую отражение также и в лирике Пальма ("Освобожденный узник").

   Стихи Пальма вообще чрезвычайно ярко отражают влияние Лермонтова, сказавшееся не только в отдельных реминисценциях, но и в манере построения образа, в художественной структуре крупнейшего его произведения - "Сказки про царя с царевной". К Лермонтову восходят у Пальма ноты пессимизма и разочарования ("Осенний день"), презрения к человеческой жизни ("Подумаешь, как пошл, как жалок ты, о человек" - в "Отрывке из рассказа"). С большой силой выражена эта тема в наброске "Гляжу я на твои глубокие морщины":

  

   ...зароют в яму тело,

   И канет жизнь твоя, как жалкий пустоцвет,

   Как нищего в суде проигранное дело...

  

   Эта по-лермонтовски энергичная концовка содержит образ, чуждый основной теме стихотворения, но неожиданно эффектно разрешающий напряженность предыдущих строк (ср. у Лермонтова "Как пир на празднике чужом" - в "Думе"; ср. также последние строки "Не верь себе" и др.).

   Поэтическое наследие Пальма представляет большой интерес, ибо оно типично для своего времени, нисколько не меньше, чем творчество Плещеева. В нем удивительно полно представлены все главные черты поэзии петрашевцев. Здесь налицо отражение социалистических веяний, идущих с Запада: разрешение женского вопроса в духе жорж-зандизма ("Воспоминание", посвящение к "Сказке"); здесь обличение большого города с его пороками ("Когда гляжу на городские зданья"). Здесь и тема пророка, непонятого толпою (та же пьеса), причем "златые сны" этого пророка опять-таки ведут нас к тем "безумцам", которые, должны навеять "человечеству сон золотой"... Здесь и лирический пейзаж, аллегорически истолкованный ("Напутное желание". "Перед грозой"):

  

   Видишь ли, черная туча по небу несется?

   Путник, послушай, ведь завтра иль ныне

   Черная туча отрадным дождем разольется.

   Легче вздохнешь ты под небом палящей пустыни...

  

   Наконец, самым существенным является обращение Пальма к народному творчеству, к фольклорным мотивам и попытки создать на этой основе реалистические картины из крестьянской жизни. Знаменательно, что и эта струя в лирике Пальма не обошлась без влияния Лермонтова. Нельзя не вспомнить строк "Родины", читая стихотворение Пальма, посвященное "Русской песне":

  

   Встречаю весело мелькающие мимо

   Березки голые, овраги, мост, ручей,

   И грустно-серые, убогие избушки,

   И мужичка без шапки, и плетень,

   И леса синего чуть видные верхушки...

  

   Широко использовав в своей "Сказке" темы и образы русских, сказок, Пальм написал несколько пьес в духе народных песен, весьма близких по характеру и настроению к песням Кольцова ("Много горя, много дум тяжелых"). Некоторые другие вещи: Пальма, в которых народная тема взята еще глубже, прямо предвосхищают Некрасова. Таковы "Русские картины", где тепло изображена доля женщины-крестьянки, и стихотворение "Обоз", подкупающее простотой подачи крестьянского сюжета.

   Органическое усвоение лермонтовских влияний и интерес Пальма к народной тематике позволяют отнести этого поэта-петрашевца к числу предшественников революционной поэзии 60-х годов,, участвовавших в процессе формирования ее народного некрасовского стиля.

  

  

   Петрашевцы Дуров и Ахшарумов как поэты совершенно противоположны друг другу. Стихи Дм. Ахшарумова не нуждаются в подробной характеристике. Их автор не был профессиональным поэтом; он был фурьеристом, мечтателем, энтузиастом идеи грядущего счастья человечества. Но, будучи посажен в крепость, он излагал в рифмованных строках свои мечты и надежды, записывал их гвоздем на стене каземата. Много позднее Ахшарумов включил эти стихи-документы в книгу своих воспоминаний о молодости.

   Его стихи интересны как вполне точное воспроизведение фурьеристских идей, владевших большинством кружка петрашевцев. Здесь достаточно полно выражены и протест против социальной несправедливости, и обличение язв и пороков капиталистического города, и картины будущего цветения земли - в соответствии с учением Фурье. Одно из стихотворений Ахшарумова ("Земля, несчастная земля") является почти дословным рифмованным переложением его речи на обеде, данном петрашевцами в честь Фурье.

   В стихах Ахшарумова, художественно далеких от совершенства, без всяких обиняков высказано их главное содержание. Идейно-политическая подоплека их обнажена, декларирована, а не показана в живых образах (только в пьесе "Гора высокая, вершина чуть видна" сделана попытка создать художественную картину).

   Совсем иной характер носит поэтическое наследие С. Ф. Дурова, впервые полностью собранное в предлагаемой книге. До сих пор мы не имели представления о Дурове как поэте. Между тем он настоящий поэт, нисколько не уступающий, скажем, Плещееву. На первый взгляд может показаться, что в его стихах социальная тема звучит несколько приглушенно; у Дурова, в самом деле, нет острых углов, нет обнаженных политических деклараций; тем не менее передовая идеология 40-х годов нашла органическое выражение во всей художественной ткани его лирики.

   Большую часть поэтического наследства Дурова составляют переводы, прежде всего, представителей французской политической: поэзии. Мы видели, какое значение имели для кружка стихи Беранже, воспевавшие утопических социалистов. Плещеев обращался к "Ямбам" Барбье, черпая в них образы для своих произведений. Дуров же посвятил себя систематическому ознакомлению публики " творчеством Гюго, Барбье и других западных поэтов, находя у. них материал и идеи, близкие и понятные своим читателям. Вот почему есть все основания рассматривать переводы Дурова как органическую часть его политической деятельности.

   Дуров был первым переводчиком Барбье, поэта, пользовавшегося исключительной популярностью среди петрашевцев. Барбье, по определению петрашевца Милюкова, - поэт, "выставляющий на позорище общества гной душевных ран его, с неумолимым проклятием к эгоизму золота, с железным словом грозной сатиры и энергическим могучим стихом..." Именно так понимал значение своего любимого поэта и Дуров.

   В переводах Дурова нашли отражение и противоречия творчества Барбье, связанные с его политическими колебаниями после июльской революции 1830 г. Наступление и победа реакции обнаружили неустойчивость Барбье; в его стихах начинают звучать мотивы пессимизма, разочарования в революции. Париж представляется Барьбе мрачной бездной, средоточием зла ("Есть бездна на земле"); обличительная сатира начинает казаться ему "безобразной", разрушающей все прекрасное ("Смех"). Впрочем, настоящий смысл идейной неустойчивости Барбье, приведшей его конце концов в лагерь реакции, вряд ли был ясен Дурову. Он представлял себе его поэзию, всегда искреннюю и страстную, гораздо более целостной и монолитной, чем она была на самом деле. ¹ Пламенные строфы Барбье, мужественная лирика Гюго, с ее туманным сочувствием к обездоленным, помогали Дурову оформить собственные его демократические и оппозиционные настроения. Утверждая свой идеал высокого назначения поэта, он, вслед за Барбье, рисовал суровый облик Данте, поэта-гражданина и борца. Идея освобождения родины привлекала Дурова, когда он переводил "Киайю" Барбье - поэму, в которой с такой силой изображены страдания итальянского художника Розы, изгнанного из родной страны "ненавистными пришельцами".

   Дуров читал перевод "Киайи" на собраниях своего кружка. Эти стихи пользовались там особенным успехом именно потому, что в "Киайе" речь идет о необходимости единства с народом в борьбе за свободу. Многие другие актуальные вопросы, волновавшие передовое поколение той эпохи, также находили свое отражение в переводной лирике Дурова. Таков вопрос об ответственности общества за моральное падение женщины, таково обличение паразитизма аристократии ("Не насмехайтеся над падшею женой", "Смерть сластолюбца" В. Гюго) и т. п.

   Поэзия Дурова в целом носит минорный характер, она окрашена в пессимистические тона. Эта черта особенно отличает его оригинальные стихи, по тематике и настроению примыкающие к переводам. Для понимания Дурова много дает стихотворение "Анакреон", в котором выражен взгляд на современную поэзию; ей противопоставлена - в образе Анакреона - счастливая поэзия "детства человечества". Было время, когда поэзия, молодая и светлая воспевала радости жизни:

  

   А ныне от певцов не те мы слышим звуки:

   Их струны издают порывы тайной муки,

   Негодование на жизнь и на судьбу,

   Души расстроенной тяжелые болезни:

   Для современников полезны эти песни...

  

   Сам Дуров и был таким певцом, негодовавшим "на жизнь и на судьбу". Мрачная действительность крепостнической России, окружавшая поэта, не только его одного заставляла проливать слезы горечи и возмущения.

   Не только Дуров был угнетен этой действительностью - "нет ни одного замечательного русского поэта последнего времени, который бы остался совершенно свободен от этого мрачного настроения, который бы не принялся заживо хоронить себя". Так писал Добролюбов в статье о Плещееве, находя, что мрачный тон всей русской поэзии есть типичный для нее факт, за которым большею частью скрывается "вопль энергической, действительно сильной натуры, подавляемой гнетом враждебных обстоятельств".

   Дуров сам рассказал о причинах своего пессимизма:

  

   Куда ни подойдешь, куда ни кинешь взгляд,

   Везде встречаются то нищих бледный ряд,

   То лица желтые вернувшихся из ссылки,

   То гроб с процессией, то бедные носилки...

  

   Вот откуда эти ноты глубокой грусти, это разочарование в жизни, происходящее от любви к жизни и именно этим так сильно напоминающее Лермонтова (см., например, у Дурова "Сонет", "Что в жизни, если мы не любим никого"); вот откуда эта искренняя скорбь о бренности человеческого существования, выраженная в прекрасном переводе "Oceano nox" Гюго. Гуманной любовью к человеку, обреченному на страдания в мире, где царствует несправедливость, продиктовано одно из лучших стихотворений Дурова "Когда трагический актер", обошедшее все старые хрестоматии. Это стихотворение родилось из лермонтовского образа. Пьеса Лермонтова "Не верь себе", трактующая тему одиночества поэта и, кстати, снабженная эпиграфом из Барбье, заканчивается необычайно сильным аккордом:

  

   Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,

   С своим напевом заученным,

   Как разрумяненный трагический актер,

   Махающий мечом картонным.

  

   Этот образ трагического актера, только не с "мечом картонным", а в "мишурной мантии Гамлета", перешел в стихотворение Дурова и помог ему создать смелое обличение "толпы", льющей слезы "перед фигляром" и равнодушной к общественным бедствиям.

   Лирические образы поэзии Дурова, типичные для поэзии гражданской, дополняют ее характеристику. Тема странника, бредущего по миру ("Странник"), листка, гонимого бурей ("Листок"; см. также конец пьесы "Мордах в Венеции"), тучи, мчащейся, подобно изгнаннику ("Туча"), - все эти поэтические аллегории, непосредственно заимствованные от Лермонтова, подчеркивают элегический колорит стихов Дурова, придают им задумчиво-грустный оттенок:

  

   От родной семьи изгнанник,

   Ты куда несешься, странник?

   Где, скажи, в краю каком,

 &n