Жуковский Василий Андреевич - Ю. М. Прозоров. Литературно-критическое творчество В. А. Жуковского

. Висковатовым и опубликованной в одном из ноябрьских номеров "Вестника Европы" за 1810 год, Жуковский вернулся к проблеме перевода и повторил свое коренное убеждение, согласно которому творчество переводчика принципиально не отличалось от творчества автора оригинального. Однако прежние понятия Жуковского обогатились здесь и новыми, о чем свидетельствует концентрация особой лексики в изменившемся критическом стиле. "Наполнившись идеалом", "воображение", "творческий гений" - весь этот словарь начал менять и облик переводческой теории Жуковского, в ней все явственней обозначались контуры романтизма. Именно данными тенденциями теоретического мышления Жуковского объясняется возникновение литературоведческих гипотез, указывающих на близость его эстетических построений к теории перевода, выдвинутой немецким романтиком Новалисом. Вопрос этот сохраняет все признаки дискуссионности, - известно, что с эстетикой немецкого романтизма Жуковский знакомился позднее,- и тем не менее основания для параллелей здесь имеются. "Подобно классикам, - пишет исследователь русского романтического перевода Ю. Д. Левин, - Новалис видел достоинство поэтического перевода не в верности оригиналу, а в приближении к идеалу. Однако самый идеал понимался по-новому: он признавался не объективно существующим, доступным рациональному мышлению, но как некое иррациональное духовное совершенство, постигаемое интуитивно в субъективном прозрении гения" {Левин Ю. Д. О русском поэтическом переводе в эпоху романтизма.- В кн.: Ранние романтические веяния. Л., 1972, С. 230.}.

   В 1810 году Жуковский мог не знать сочинений Новалиса, но эволюция его эстетики постепенно принимала то направление, которое действительно заставляет вспомнить о центральных явлениях европейского романтизма.

   Названная нами статья о трагедии "Радамист и Зенобия", помимо романтических дополнений к теории перевода, включала в себя и размышления Жуковского на темы драматического искусства. Из статьи "О критике" известно, что в 1809 году высоким авторитетом в области теории драмы был для Жуковского французский классицист Ж.-Ф. Лагарп. Из "Лицея", основного эстетического труда Лагарпа, Жуковский сделал немало выписок в годы самообразования. И тем не менее в 1810 году он размышляет не о том, что составляло основные предметы классицистской теории драмы. В его кругозор попадают не три единства классического театра и не соответствие драматического действия критериям разума, но проблемы, волновавшие в первую очередь создателей романтической драмы. Важнейшее место среди них принадлежало проблемам драматического характера и эмоционально-психологического воздействия театра {См.: Лебедева О. В. Проблема драмы в эстетике В. А. Жуковского.- В кн.: Проблемы метода и жанра. Сб. статей, вып. 10. Томск, 1983, с. 29-41.}. Неспособность постичь характер, "механизм страсти", психологию ситуации, сложившейся в результате проявления сложных противоречий, - это главные упреки Жуковского переводчику Кребильона Висковатову, и они обнаруживают, от противного, в чем видел Жуковский достоинства драматурга, его мастерство и его силу. На аналогичных основаниях Жуковский отказал в "превосходстве" над предшественниками А. Н. Грузинцеву, автору трагедии "Электра и Орест", претендовавшей на оригинальную разработку распространенного в европейских литературах античного сюжета.

   Полемическая рецензия на "Электру и Ореста" была одним из последних литературно-критических выступлений Жуковского в "Вестнике Европы". Завершение журналистской деятельности означало у него и прекращение систематических занятий критикой. Их основная цель была достигнута, Жуковский выработал систему эстетических взглядов, которая не только пришла в равновесие с эстетическими достижениями его поэзии, но служила для них и обоснованием, и ориентиром.

  

  

   Литературно-критическое творчество второй половины писательского пути Жуковского носит характер эпизодический, что, однако, не лишает его значимости и интереса, и не только исторического. На поприще теории искусства Жуковский вернулся лишь в 1824 году, когда декабристский альманах "Полярная звезда" опубликовал его очерк, эпистолярный по своему происхождению, "Рафаэлева "Мадонна". Воззрения на искусство, высказанные в "Рафаэлевой "Мадонне", не несли уже на себе отпечатка исканий, но представали как сложившаяся и завершенная идейная целостность, как утвердившееся кредо русского романтизма". В своих рассуждениях о "Сикстинской мадонне" Рафаэля Жуковский ссылался на собственное стихотворение "Лалла Рук", и эта ссылка будила в сознании читателя ассоциации с целой серией его поэтических произведений, созданных на рубеже 1810-1820-х годов и бывших подобием многократного эха одной идеи, одного голоса. Очерк также подхватывал эти поэтические отголоски, превращая их в формулы эстетической рефлексии. Интуитивное, вдохновенное прозрение в сущность бытия, наитие, сходящее на художника и позволяющее ему, единственно ему, раздвинуть материальные завесы, заглянуть в глубину человеческой души - таково теперь представление Жуковского об искусстве и творчестве, и этому взгляду Жуковский не изменяет до конца своих дней.

   С новой силой романтическая эстетика Жуковского утверждает себя в 1830-1840 годы, когда в искусстве появляются силы, ей враждебные, устремленные к ее отрицанию и опровержению. Отношение Жуковского к той литературе, которую он застал в последние годы жизни, определилось как негодующее, вульгаризация романтизма и победы натурализма вызвали в нем ощущение конца искусства, и это обусловило известное повышение его творческой активности на склоне лет. Современному литературному движению, которое казалось Жуковскому "злоупотреблением литературы" (А. С. Сгурдзе, 29 мая 1835), он стремился противопоставить не только свою "Одиссею", образ "утраченного рая" в жизни и в искусстве (см. письмо к С. С. Уварову от 12(24) сентября 1847 г.), но и теоретические - уже не штудии и не размышления - декларации. В таких статьях позднего Жуковского, как "О поэте и современном его назначении" и "О меланхолии в жизни и в поэзии", глубокая отчужденность от литературно-общественных потребностей новой эпохи и своеобразное эстетическое анахоретство соединились с публицистическим пафосом, с демонстративным утверждением идеалов прошлого в искусстве, в общественной жизни, в морали. Закономерно, что историческое отставание Жуковского от времени Белинского и натуральной школы, Бальзака и Гейне усилило в нем и черты религиозного миросозерцания, к которому он всегда был наклонен. В погружении в христианскую веру он надеялся найти свою пристань, свой идейный и жизненный итог.

   Консерватизм позднего Жуковского, к концу жизни все более превращавшегося из романтического поэта и критика в религиозного писателя, был очевиден уже для младших его современников. И тем не менее едва ли кто из них, сознавая невозможность примирения Жуковского с опередившим его общественным и литературным движением, мог бы упрекнуть его в каком-либо отступлении от принятого им раз и навсегда эстетического и нравственного мировоззрения. Истина, добро и красота по-прежнему оставались триединым идеалом Жуковского, хотя служение этому идеалу таило, наряду с чувством верности себе, глубокую драму. Она состояла в том, что время потребовало наполнить эти вечные категории бытия новым содержанием.