Главная » Книги

Аксаков Константин Сергеевич - О некоторых современных собственно литературных вопросах

Аксаков Константин Сергеевич - О некоторых современных собственно литературных вопросах


1 2


К.С. Аксаков

О некоторых современных собственно литературных вопросах

  
  
   Искусство составляет одну из высших сфер деятельности духа. Эта сторона искусства не есть что-то отвлеченное, мечтательное, безразличное; напротив, она заключает в себе многие области, заселенные живыми, конкретными образами. - Чудная страна! В ее светлых садах высятся храмы и колонны, блестят чистые формы статуй, виднеются лица, весельями рдеют щеки, сверкают очи; и горы, и леса, и реки, и утро, и полдень, и вечер блещут отовсюду на живом полотне; не пуст, не безответен там воздух. Он наполняется звуками; в разлетающемся молчании слышно таинственное пение; музыка, кажется, довершает все, чего недоставало в этой чудной стороне; но здесь еще нет слова, слова, охватившего всю природу, весь мир ее бытия. Но как ни прекрасны эти области искусства, есть еще одна, которая сама заключает в себе целое особое царство образов; эта область - венец искусства; там все уже живет и движется, там нет пределов, нет границ творчеству; это поэзия, раскрывающая перед нами новый мир, простирающаяся над всеми веками, над всеми формами искусства. Чуден мир этот, вечно ясен, лежит он над жизнию человека; отчаянные вопли, борьба случайностей, стечение тяжелое обстоятельств не долетают до него. Горе, отчаяние там является просвежительным и не отягчает, а возвышает душу.
   Великий поэт первый постиг великое значение искусства: отсылаем читателей к глубокому стихотворению "Das Ideal und das Leben" . У всякого народа есть область поэзии, есть сфера, где он живет высшею духовною жизнию, - мы говорим собственно о поэзии, об искусстве в слове, которое всегда и везде существовало; жизнь народа в поэзии ознаменовывается произведениями, заселяющими эту область. Словесностью, литературой народа называем мы совокупность его поэтических произведений.
   Здесь мы остановимся на минуту, чтобы объяснить недоразумение, могущее возникнуть.
   Слово "литература" можем мы употребить или подразумевая под этим, как мы сказали, совокупность произведений поэтических; тогда мы разумеем только истинные произведения искусства, в которых открывается дух народа, произведения, не унесенные потоком времени, имеющие пребывающий интерес. - Или же слово "литература" понимаем мы собственно в современном состоянии, как письменное выражение настоящего направления; тогда входят в нее все произведения, имеющие какое-нибудь отношение к настоящей эпохе, хотя бы они не имели собственного достоинства; здесь современное состояние выражается вообще письменностью: сюда станут ряды книжек и сочинений, часто само по себе обременительных, достоинства не имеющих; входят и книги дельные, но только по их отношению к настоящему времени или назначению, или пользе, или по важности вопроса, а не по своему положительному достоинству; но преимущественно представители современности - журналы. Удачна их преходимость; они должны являться и исчезать, удовлетворяя только настоящей минуте, и на этом-то самом основывается их необходимость, ибо всегда есть настоящая минута, сменяющая и сменяемая и требующая удовлетворения. В журнале не должно быть положительных статей, как зеркало показывает он вам настоящее время в его непрерывном стремлении. Он стоит каждый как кормщик, если так можно выразиться, и указывает вам, где вы теперь. В нем, следовательно, сосредоточивается современность. И, стало быть, критика есть важнейшая часть его; в ней видите вы сознание настоящего времени, она представляет вам точку зрения, перед которой проходят произведения того времени. - Журнал есть явление организованное, все его части покорены одной точке зрения, одной идее, которая в отделении критики протекает наружу и дает голос. - И хотя журнал есть явление преходящее, но он открывает вам, дает вам возможность заглянуть в тайные глубины духа, из которого созиждется или зиждется новая жизнь, явления которой будут уже не преходящие, но вечные, и потому-то журнал преимущественно есть верное выражение состояния жизни народной, проявляющейся в сфере высшей деятельности, важный представитель литературы, принятой в значении современности, литературы, совокупностью явлений своих показывающей настоящее направление, настоящее состояние духа, действующего в своих бесконечно великих сферах.
   Здесь хотим мы поговорить о наших современных литературных вопросах, и, следовательно, здесь принимаеммы слово "литература" во втором его значении (сейчас нами определенном).
   Что же представляет нам собою наша современная литература? - Перед нами печальное зрелище. Книг вообще выходит мало, еще меньше сколько-нибудь замечательных; их поглотили большею частию толстые журналы, которые виднеются почти одни на литературном поприще. Мы видим, как, поддерживаемые меркантильными расчетами, перекидываются они грязью между собою, мы слышим их крики против науки, против просвещения, против Москвы (журналы издаются большею частию в Петербурге). Справедливость требует исключить отсюда "Отечественные записки" и "Литературные прибавления" в Петербурге, но эти журналы, издаваемые с благою целию и бессильно бесцветные, неорганизованные, представляют сборник сложенных вместе разных статей, не проникнутых единством целого, - и потому лишены энергии. Есть еще московский журнал "Наблюдатель", в котором есть идея, есть энергия; но он выходит медленно и не есть журнал общечитаемый. - До сих пор еще голоса "Северной пчелы", "Библиотеки для чтения", "Сына Отечества" заглушают почти все мнения. В подробный разбор их входить не стоит. Жалко состояние той литературы, где такие журналы имеют возвышать голос.
   Таково современное состояние нашей литературы с первого взгляда. Так представляется она нам с внешней стороны. Но эта печальная внешность есть ли соразмерное выражение внутренней сущности нашей литературы? В таком случае мы бы должны были отречься вовсе от истинной литературной деятельности. Безжизненное и мертвое не может быть выражением жизни, а где такая внешность есть точное выражение внутреннего состояния, там уже нет жизни; неужто же у нас нет литературы; неужто же нам суждено проститься с этою благородною деятельностию, когда мы только что ее начали? Нет! - Следующие строки, думаем, могут пояснить и решить эти вопросы.
   Когда внешнее (форма) есть соразмерное выражение внутреннего (идеи), тогда перед собою видим мы живое явление, в котором согласно, неразрывно сочетаются обе стороны, явление полное, истинное, ибо форма вполне выражает идею, идея вполне открывается в форме; но как скоро эта гармоническая связь нарушена, тогда явление становится недействительным; внешнее перестает быть выражением идеи, уже не существующей, отвлеченной, и должно исчезнуть, как все ложное. Пока, например, человек жив, пока тело его есть соразмерная форма его души, тогда это явление истинное и тело есть истинная форма человека; но как скоро целость явления расторгнута, когда человек умирает, тогда тело, бездушный труп, не есть уже выражение улетевшей души; мы видим еще перед собой голову, которая мыслила, грудь, которая вздымалась, или руки, все члены, имевшие прежде живой образ человека, - но человека нет, и образ его, еще имеющий вид жизни, не заключает ее в себе, есть ложь и существовать не должен; тут диалектика вещей выступает со всею силою и обличает ложь: труп гниет; из него самого возникает его разрушающая деятельность, с ним вместе уничтожающаяся.
   Этот пример приведен здесь для того, чтобы яснее представить мысль нашу; закон же, в нем проявляющийся, есть закон общий, и ничто не открывает нам его с такою полнотою, как история: там деятельность духа не прекращается, как в примере, нами приведенном; с разрушением одной устаревшей формы освобожденный дух становится на высшую ступень, из самого себя рождает новую форму и таким образом продолжает свое развитие. - Дух, чтобы перейти в деятельность, должен воплотиться, дать себе форму. История представляет нам это необходимое поступательное воплощение духа (во времени). Всякое выражение во внешнем духе есть его полное истинное выражение, но истинное только как момент: следовательно, оно исчезает, и дух идет далее в своем развитии и только в совокупности (Totalitat) своих конкретных моментов находит себе полное бесконечное выражение. Как скоро форма перестает быть соразмерною внутреннему духу, другими словами, как скоро известное выражение духа низводится до момента, тогда внешнее, форма, перестает быть соответственною содержанию духа, идущего в дальнейшую степень развития, как ложное исчезает (начинает исчезать) и представляет собою то же, что гниющий труп. Из недр этого самого внешнего выходит деятельность, его разрушающая и уничтожающая его в дальнейших (и ложных) притязаниях на вечное выражение духа.
   Между тем когда, с одной стороны, форма разрушается сама собою, дух дает себе новую, ему теперь соразмерную форму; новая идея, сама в себе конкретная, но еще отвлеченно (in abstracto), еще не воплотившаяся (во внешности), начинает переходить в действительность (внешность). - Такое состояние, в котором внешнее (форма) уже не есть соразмерное выражение внутреннего (идеи), а идея еще не имеет столько силы, чтобы перейти в действительность, - есть состояние перехода, результат которого, как всегда, один, что и естественно: то есть ложная, безжизненная, лишенная духа форма исчезнет, и конкретная идея переходит в действительность, из самой себя для себе соразмерную форму.
   Вспомним последнее время и падение Римской империи, вспомним падение католицизма и Лютера, вспомним французскую революцию. - Теперь ясно, кажется, что мы подразумеваем под состоянием перехода. С этой точки зрения яснее представляется нам настоящее состояние нашей литературы. Это состояние не действительное, но переходное. С одной стороны, видим мы гниение старой (прежней) формы (внешнего), с другой - идею, еще не давшую себе действительности. Следовательно, в литературе нашей видим мы теперь две стороны, не проникающие взаимно, но, напротив, отвлеченные одна от другой: внешнее оставляется жизнию, разрушается; внутреннее, куда обратились все силы и где производится Inneren (внутреннее содержание (нем.)), едва начинает переходить, но еще не перешло в действительность. Нас не смущает более жалкое состояние нашей (только внешней) литературы; нам оно ясно; мы нимало не ужасаемся, напротив, благодарны и радуемся этому благодетельному гниению, этой многообразной деятельности, возникающей из безжизненной, разрушающейся внешности; теперь нам весело видеть такое количество деятелей (как Г. Сенковский и другие), трудящихся над разрушением старой формы, которая все-таки есть условие их примерного существования. Г-да Сенковский, Полевой, Булгарин, Греч и все прочие подобные, и эта туча одноденок, толпящихся особенно вокруг наиболее гнилых мест, не возбуждает в нас негодования, как в других: мы теперь понимаем их, понимаем их значение и видим их пользу.
   Так как литература является перед нами в состоянии перехода и две стороны ее, внутреннее и внешнее, представляются отвлеченными отдельно друг от друга, - то, следовательно, мы как будто видим и две современности: современность внешнего и современность внутреннего. Мы, кажется, Достаточно сказали об одной (первой): ее удел исчезнуть; говорить об ней больше нечего. Обратив же внимание на другую, субстанциальную (сущную) современность, на то внутреннее, которое еще только что переходит во внешнее, возьмем противоречия, возникающие на пути этого внутреннего - не в случайном их значении - и постараемся высказать в опровержении это внутреннее, это современное, сущное, еще не перешедшее в действительность содержание. - Может быть, покажется странным, что мы с такой важной точки зрения смотрим на литературу, но из всей брошюрки нашей, мы надеемся, будет видно, какое важное значение имеет эта деятельность духа. - Мы далеки от притязания высказать и определить в этой маленькой брошюрке всю современную сущность литературную (у нас и намерения этого не было), но слова наши, по крайней мере, выходят из духа этой сущности, этого внутреннего.
   Вот что представляется нам прежде всего при первом взгляде на нашу литературу.
   На деле, как за тридцать лет, французское направление было у нас в полной еще силе. Расин и Вольтер переводились александрийскими стихами, и перевод французской трагедии считался еще литературного заслугою, дающею право на почетное место. Мы были в странном, напряженном состоянии, мы подчиняли свою, только еще юнеющую, свежую жизнь неестественным правилам гнилого французского классицизма, тогда как в Германии уже давно пробудилась истинно народная жизнь, когда она праздновала освобождение свое великими явлениями, возникавшими из недр ее собственных сил; тогда как Шиллер не только начал, но и совершил свое поприще, когда Гете был уже не юношей, не Аполлоном Бельведерским, но Юпитером Олимпийским. - Жуковский, истинное эстетическое чувство которого поняло поэзию Германии, первый стал переводить нам в своих прекрасных переводах стихотворения Гете, Шиллера, Уланда и др. - В это же время познакомил он нас и с поэзиею Англии. - Это составило эпоху в нашей литературе: французское влияние ослабело; румяны и белилы (и все прикрасы) померкли перед блеском истинной жизни (прекрасной красоты). - Явился Пушкин, великий поэт народный; все было увлечено им, всякая строка его, повторяясь, доходила до отдаленнейших стран необъятной России; это довершило начатое; с появлением его кончилось влияние французского классицизма, тем более что французы сами уже устали от него, им захотелось чего-нибудь нового. - 18 век кончил свое существование кровавым самоубийством; с ним вместе кинуты были вычурность, манерности, натянутость. Наполеон, деятель новый, провел французов за собой по трем частям света среди славных побед и славных несчастий. Все эти происшествия отгородили резко французов XIX века от века предыдущего. Тоненькая шпага, кафтан и парик искаженного классицизма не могли пленять их более. Вокруг них в Англии и Германии давно уже развивалось свободно искусство, и французы познакомились с настоящим европейским направлением литературы и бросились в романтизм, который есть точно дальнейшая и крайняя ступень искусства, о чем говорить подробнее здесь не место. Французы не поняли Романтизма; они схватили только его внешнюю сторону, внешнюю его разницу от других форм искусства, что одно бросилось им в глаза; им показались очень эффективны растрепанные волосы, бледное лицо, кинжал, яд, кровь и прочие всевозможные ужасы; - вся эта сторона естественно являлась, выходила в произведениях чисто художественных и не оскорбляла эстетического чувства, но у французов, которые только и ухватили одну эту сторону, стала она только романтическим (отвлеченным) эффектом. И Боже мой, как они преувеличили и умножили новыми собственными изобретениями романтические ужасы; чего не выдумали они, чтобы как-нибудь произвести судорожное впечатление в читателе. Целая туча повестей, романов и драм поднялась над Францией; эффекты были всех родов, мастерски придуманные и устроенные, и юная французская литература произвела сильное впечатление почти на всю Европу. - Разумеется, что люди, от души кричавшие о французской литературе, не имели истинно эстетического чувства и принадлежали к преходящей толпе, которой, разумеется, доступнее истинных произведений искусства громкие фразы Ламартина и Барбье, эффективные балаганные драмы В. Гюго и А. Дюма, сальность описаний Жакоба Библиофила и различные тур-де-алюры остальных французских писателей, возбуждающие в людях, озаренных истинным чувством изящного, одно омерзение. Были такие, которые уже не находили удовольствия в чтении произведений самой французской литературы, бросали с ужасом книгу, не понимая, как можно наслаждаться тем, что производит в них содрогание; но люди такого рода, разумеется, стоя несравненно выше поклонников Франции, ясно между тем выказывали в себе еще детское, робкое чувство, которое может испугаться святочной маски, страшно размалеванной. Люди, наконец, с чувством более образованным, видели ясно, что все ужасы французской литературы - поддельные, кинжал - жестяной, усы - накладные, морщины, проведенные горем и мыслию, - надрисованные. Все, что может произвести в таких людях (с чувством эстетическим истинно образованным) вся толпа растрепанных этих произведений, - так это даже не ужас, а только жалкую улыбку или раздражение, справедливое негодование (последнее особливо при виде влияния их на, иногда, многих людей).
   Есть произведения в области искусства, которые растерзывают душу, наводят на нее ужас, отравляют покой, но нужно, чтобы эти произведения были по крайней мере поэтические, чтобы они были плодом незрелого, но истинного таланта, нужно, чтобы они были результатом внутренней борьбы, внутренней разорванности, чтобы в них разрешалось тяжкое мучение их творца, стремящегося, по своей художественной природе, выразить его в образах; здесь нужно Шиллера (т. е. в его первых произведениях) или Байрона. Между тем, откуда проистекает все направление, вся оригинальность теперешних произведений во Франции? Причина чисто внешняя - это костюм, который в моде, и больше ничего; а так как мода есть идол толпы, то потому французский романтизм и имел сильное влияние вообще в Европе, следовательно, и у нас. - И вот в России французское влияние классическое заменилось французским влиянием романтическим; толпа, как и везде, протрубила имена Бальзака, Виктора Гюго, Жорж Занд и проч. и пр. и пр. и пр. - их много, этих Господ французских поэтов; не все, впрочем, кинулись на ужасное в романтизме, нет, некоторые схватили и другие его внешние стороны: так, г. Ламартин развивает сантиментальность, г. де-Винья хлопочет о простоте, а остальные (как мы говорили прежде) схватились за то, что эффективнее и легче, - за ужас. Влияние французского романтизма у нас и до сих пор продолжается довольно сильно, особенно в среднем поколении: люди, к нему принадлежащие, восхищаются писателями юной литературы, как отцы их восхищались Корнелем и Расином. Люди молодые большею частию не подходят под эту категорию {Направление их не односторонне, они не сделались немцами, но из рук немцев принимают просвещение, которое вместе с этим дает им чувствовать все значение, всю необходимость истинно народного. Люди с нынешним так называемым немецким направлением не стыдятся, не отрекаются быть русскими.}; благое знание Германии - предмет их внимания, их изучения; истинно художественное - и предмет их эстетического наслаждения.
   Но эти два мнения борются; это современный (хотя слабо выражающийся печатно) вопрос, ибо сам вопрос не достиг еще полного своего развития; вопрос более важный, нежели о нем думают, ибо здесь борются два направления, которых состязание заслуживает наше внимание. Итак, распространимся здесь о французской литературе, которая имеет еще многих, и очень многих, защитников, и скажем здесь о ней свое мнение.
   Литература народа представляет нам проявление деятельности его духа в искусстве, и именно в поэзии (подразумевая под этим названием искусство, выразившееся в слове). Эта деятельность, проявляясь, не остается отвлеченною, но осуществляется в полноте или совокупности (Totalitat) форм, необходимо из нее проистекающих. - С этой точки зрения взглянем на Францию: есть ли у ней литература (найдем ли в ней проявление той деятельности, о которой мы сейчас говорили)? Вам укажут на целые ряды французских песен, эпических произведений, драм; стало быть, во Франции нельзя отрицать той деятельности искусства, именно поэзии, выразившей себя в полной совокупности своих форм; другими словами, литература во Франции есть. - Но можем ли мы удовлетвориться этим определением? Кончило ли свой круг искусство, если оно определило себя до своих форм? Достаточно ли одной формы искусства для поэтического произведения или, яснее: неужто трагедия уже непременно хороша потому, что она только трагедия, которая хотя и трагедия, но плоха? Истины этого возражения не признать нельзя, стало быть, определение (иначе - отрицание до Magerung (оскудение, деградация (нем.))) искусства только до форм (или, иначе, только до особенности, Besonderheit (особенное (нем.))) мало. - Взгляд на французскую литературу еще более удостоверит нас в этом: мы найдем в ней все формы поэзии и ни одного поэтического произведения; мы увидим ряд трагедий и ни одной трагедии. Развитие нашего вопроса следует далее, а теперь обратим прилежное внимание на Французскую литературу, чтобы ближе рассмотреть свойства ее произведений, и потом выйдем из этого противоречия и разрешим для себя вопрос: достаточно ли для искусства (здесь - именно для поэзии) определение (отрицание) себя только для своих форм или есть другое, дальнейшее?
   Какое бы ни взяли произведение французской словесности из периода классицизма или романтизма, во всяком можем найти мы, как сказали прежде, какую-нибудь форму поэзии, то есть о всяком можем мы сказать, что это или драма, или поэма и пр., но если (отнеся ее только к роду произведений) захотим обратить внимание собственно на него как на отдельное явление (само по себе) искусства, то что нам представится? - Во всяком произведении увидим мы, что форма его не вытекает из самого содержания, из идеи; внешнее является не органическим его осуществлением, а составляет оболочку, отдельно взятую, которая приспособлена к мысли или к которой мысль приспособлена. Мы заметим также, что внешнее, форма, составляет особенный предмет попечения французских писателей; так как в этом случае нет свободного творчества, которое не хлопочет о форме, ибо она сама вытекает у него из идеи осуществляющейся, - то произведение французское всегда стоит (иногда) очень заметных усилий своему автору; поэтому всякое сочинение натянуто, везде фразы, умышленные эффекты; внимательный взгляд всякого на французскую словесность должен подтвердить истину слов наших. Напрасно стали бы мы искать по обширному в количественном отношении полю французской литературы, - мы не найдем того, чего ищем. Мы не увидим творения, в котором бы внешняя форма была бы живым, движущимся, соразмерным образом идеи, мы не увидим высоты органического единства. - Поэтому не талант творческий нужен был для этих произведений: - всякой умный человек во Франции может сейчас сделаться, если захочет, одним из первых ее писателей. Француз, собирающийся писать, задает сначала себе тему, мысль и потом на эту тему пишет сочинение и хлопочет изо всех сил, чтобы как можно лучше обработать и отделать одежду, которую он готовит на предложенную мысль; эти хлопоты с одеждою, как мы уже сказали, составляют предмет главных трудов его. Он шьет ее по мерке, как портной платье; дело сделано, и является произведение, в котором форма надета на мысль; так как здесь все внимание писателя преимущественно посвящено внешней стороне произведения, то большею частию мысль остается незамеченного (тем более что писатель почти всегда равнодушен к ней). Мысль сочинения может быть сама по себе истинна, но это нисколько еще не составляет изящного произведения. Для примера возьмем Гюго.
   Мысль, им себе заданная, истинна. Она заключается в том, что чувство любви облагораживает человека, на какой бы низкой степени он ни находился; но выражается ли эта мысль непосредственно в его произведениях? Можно догадаться, что он хочет доказать ее, но впечатление, принятое вами по прочтении его сочинения, не заключает в себе этой мысли; разбирая то, что вы испытывали, вы никак не найдете ее, а увидите, что только резкие внешности действовали на вас одно за другою. Вы дойдете до нее другим путем: вы догадаетесь о ней. Вспомните, какие фразы начинает говорить Квазимодо, избавляя от виселицы Эсмеральду. Клод Фролло в отчаянии рвет на себе волосы и смотрит, не седеют ли они, - "Le roi s'amuse", "Marion de Lorme", "Andjelo" ("Король забавляется", "Марион Делорм", "Анжело" (франц.)) и прочие его произведения содержат ту же мысль и также не выражают ее непосредственно. Мы указали на Гюго как на пример, но здесь примером может служить всякой французской писатель. - Мы должны здесь сделать маленькую оговорку: не только произведения художественные принадлежат к области искусства; есть произведения пламенные, исполненные жизни, которая бьет из глубины сердца, произведения, в которых преобладает мысль (классицизм), в которых нет полного соответствия содержания и формы, - следовательно, произведения не художественные; но они также производят сильное впечатление ; часто мысль, ими выражаемая, не есть мысль истинная, но они сокрушительно врываются в душу человека, которая не может противустать этому пламенному потоку, если образование его не достигло истинной своей точки, того глубокого спокойствия, с которого ему уже безопасны все бури, порожденные внутренним противоречием, разорванностью духа человеческого. Но в таких произведениях нет натянутостей, нет внешней отдельной формы (как у Французов, где внешняя форма первое дело), нет умышленных эффектов; они стремятся изнутри груди человеческой, и пламенное их стремление мешает им выразиться в вполне соразмерной форме. Мы намекнули на такие сочинения, которые назовем поэтическими, несколько выше, когда указали на Шиллера и Байрона. Первый в своих юных произведениях совершенно представляет такое зрелище. Вспомним его "Разбойников", "Коварство и любовь", из стихотворений: "Kampf", "Resignation", "Getter Griechen lands" ("Борьба", "Коронование", "Боги Греции" (нем.)) и пр.; но мы видим, как этот всесокрушающий поток становится тише и принимает спокойное, величественное течение, в котором не искаженно, а свободно отражается жизнь, сама в себе истинная. Мы видим это в "Валленштейне", в "Вильгельме Телле" и в некоторых глубоких его стихотворениях: "Der Spazirgang", "Das Gluck" ("Прогулка", "Счастье" (нем.)) и пр. - Но во французской словесности не замечаем мы и таких поэтических произведений. Что мы видим у них? Не из глубины духа стремится идея (мы принимаем здесь идею в смысле содержания), в своей необузданности и незрелости или в своей ложности заключающая невозможность выразиться в художественной форме, - нет, а берется только одна внешняя, мертвая форма и бесплодное содержание, нисколько не проникающие друг в друга (чуждые друг другу), что не может представлять явления поэтического, ибо форма должна вытекать из самой же идеи; в противном же случае (сама по себе) она не имеет жизни (ни смысла) и может только представлять претензию на искусство, которая оскорбляет человека с эстетическим вкусом тем более, чем сильнее она высказывается. Такие-то претензии на искусство представляет нам французская словесность, как в классическом, так и в романтическом периоде; но первый мало занимает нас, потому что влияние его прошло, тогда как второй еще имеет много почитателей даже и между молодыми людьми. - Когда мы говорим: французский классицизм, французский романтизм, - мы далеки от того, чтобы придавать этим выражениям настоящий смысл классицизма или романтизма, которые точно составляют важные ступени в развитии искусства; но во Франции оба эти проявления (определения) искусства явились только в искаженном виде, схваченные только со стороны их внешнего различия; поэтому должно было бы говорить: искаженный классицизм, искаженный романтизм, - но мы заменяем это слово, говоря: французский.
   Итак, вот являются вам произведения французской словесности. В ней не находим мы ни одного поэта. Разбирать вполне французские сочинения не было здесь нашею целию; мы предоставляем это сделать самим нашим юным читателям-современникам. - Припомним здесь теперь, что мы сказали прежде. Мы сказали, что искусство, именно поэзия, определила себя в словесности до полного собрания (совокупности) форм, из нее самой истекающих; в то же время видим мы, что этого определения недостаточно (что искусство тут еще не является как искусство), что представляет нам на деле французская словесность; следовательно, должно быть еще дальнейшее определение.
   Постараемся решить этот вопрос.
   Определив так французскую литературу и не находя в ней ни одного произведения поэтического, мы не можем отказать французам в национальных песнях. Национальные песни есть у каждого народа (ибо без настоящего чувства нет народа). Мы же далеки от того, чтобы отвергать поэзию национальных песен.
   Постараемся же решить предложенный нами вопрос и вместе с этим назначить место национальным песням.
   Истинное царство бесконечного духа есть область Искусства, Религии и Философии. Только там освобождается человек от случайности, к которой привязаны все его действия, вся жизнь его. (Эту истину примем мы за доказанную; подробное ее развитие будет в другом месте). - Народ, чуждый этим трем сферам бесконечного духа, может иметь только историческое значение, которое не есть еще значение высшее. - Искусство (предмет нашего исследования) есть первая степень в этой бесконечной области духа. Теперь мы спросим себя, может ли быть народ без эстетического элемента, не есть ли этот элемент уже необходимая принадлежность человеческого духа вообще? - Да, с этим нельзя не согласиться, этот элемент необходим; но взглянем теперь на те формы (выражения), которые принимает он на степени его развития. Первое сознание народа, сознание сфере искусства, именно в поэзии, встречаем мы в его народных песнях. Но это сознание еще чисто национальное {Слово "нация" мы различаем от слова "народ", понимая народ как нечто движущееся и образующееся, а нацию как одну из форм его образования; из самого употребления виднее будет значение слова "нация". }; народ понимает только свою частную жизнь как отдельного народа и ее, только ее, отражает в поэзии; на первой ступени, на которой находится народ, содержанием его сознания не может быть ни общая истина, ни индивидуальная жизнь его членов; все, что ни выражается в песне, - все это чисто национальное и равно может относиться к жизни каждого народа, ибо жизнь индивидуальная, как мы сказали, не развита еще на этой первой ступени; песнь равно принадлежит всякому в народе (ибо всякий имеет значение постольку, поскольку он часть такого-то народа), поэтому-то и неизвестны сочинители народных песен, и они являются нам как будто вдруг принятые целым народом. Развитие идет вперед, и первобытная национальность разрушается; народ уже не ограничивается одним собою; жизнь индивидуальная, сама по себе (для себя) имеющая значение (смысл), освобождаясь от национальности, пробуждается в народе, и вместе с нею только тогда и общая истина становится его содержанием: ибо народ, как и нация, не может, оставаясь чисто народом в этой первой национальной исключительной форме, наполниться общим содержанием; тесный круг национальности развивается, и человек в народе является уже свободным, самобытным лицом. В своих индивидуумах сознает народ общую жизнь; это сознание находит себе, как известно, первое выражение в искусстве, именно в поэзии; содержанием поэзии становится уже тогда не только сама народная жизнь, но общее; на песнях созидается литература, где уже каждое произведение, плод индивидуального сознания, имеет значение само для себя, а не постольку, поскольку оно выражает жизнь национальную; где уже является талант, имена под сочинениями, где уже недостаточно одной формы, чтобы быть произведением искусства; эта, уже литературная, деятельность влечет за собою множество плохих произведений, носящих на себе отпечаток личности автора. - В период национальности, наоборот, всякое произведение есть отражение целой жизни народа (ибо индивидуального сознания нет, нет, следовательно, различных произведений), то все произведения в этом отношении имеют разное достоинство (ибо всякое исполняет свое назначение); одно то, что это национальная песня, самая форма, следовательно, есть уже порука за достоинство; национальные песни все без исключения хороши и имеют эстетическое достоинство (если они не подложны, разумеется); разница их состоит только в том, с какой стороны выражают они национальное состояние народа.
   В литературе видим мы иное: произведение должно иметь отдельное, единичное достоинство; здесь уже недостаточно одной формы искусства. Выше сказали мы, что во Франции поэзия определила себя только до особенности, другими словами, литература во Франции есть только собрание форм искусства; теперь мы видим, что этим искусство не ограничивается, что в своем развитии идет оно далее и определяет себя не только до особенности, но уже до индивидуального явления, до единичности (Einzelheit).
   Национальные песни - другое дело. Здесь поэзия (на степени национальности) выражает себя в не вполне соразмерной форме, форме, соответствующей тому определению, в котором находится она на степени особенности. - Но как скоро поэзия переходит от этой национальной песенной формы к формам и сферам истинной литературы, тогда уже определение до особенности уничтожает все достоинства произведений литературы, которых сущность и превосходство состоит в том, что они имеют значение сами для себя, другими словами, когда в искусстве возникает единичность. Здесь человек выражает личную жизнь, является не членом нации, но свободным, отдельным лицом. Так было в Германии, так было в Англии, так было и у нас, но не так было во Франции. - Во Франции, как мы уже сказали, вея поэзия определила себя до особенности и, следовательно, таким образом, этим определением уничтожила все достоинства всех произведений, кроме песни, ибо ни одна форма, кроме песенной (в обширном смысле) не может как форма быть уже порукой за эстетическое достоинство. Во Франции песня есть. На этой степени песни остановилось в ней искусство; следовательно, Франция находится в кругу тесной национальности, где народ сам себя только и выражать, понимать может. И до сих пор песня есть единственная форма, в которой выражается поэзия французов; песнью называем мы такую поэтическую форму, в которой выражается субъективное чувство народа, и потому все песни, то есть стихотворения, в которых нет претензий на общее, в которых выражается не лицо, а француз во Франции, имеют истинное поэтическое достоинство. Собственная форма песни во Франции есть куплет и драматизированный куплет - водевиль. Беранже как куплетист, как писатель, в котором выражается не Беранже, не лицо, а француз, нация, есть единственный поэт Франции. - Итак, куплет и водевиль есть единственные формы, возможные для французской поэзии. Все остальные формы ложны, и все претензии французов на литературу (т. е. как на жизнь народа в искусстве, перешедшего за степень особенности) - смешны. Все произведения их, и классические, и романические натянуты и эффектизированны.
   Задача наша нам уяснилась. - Искусство не довольствуется отрицанием себя как общего до особенности, и определяет себя только до форм своих (только до внешности), - оно идет далее и выражает себя в произведении отдельном, доходит до единичности. Во Франции искусств остановилось на степени особенности; на этой степени искусство выражает себя в форме национальной песни (где нет ничего единичного); во Франции есть песня, и только песня есть единственная форма ее поэзии, ибо она тольк есть соразмерное выражение поэзии на определенной степени особенности, поэзии национальной. Остальная же литература есть собрание произведений не поэтических, ибо поэзия здесь уже не есть отражение национальной жизни и должна явиться в произведениях самих по себе значащих, чего нет во французской литературе, которая вся вышла из состояния национальности, и, следовательно, во всей в ней видна только претензия на истинную художественность. Может, мы нашу мысль не представили еще здесь надлежащим образом ясно. - Ниже, говоря о народности, мы изложим ее удовлетворительнее и определеннее, и тогда самое теперешнее заключение получит еще большую ясность.
   Вслед засим представляется нам следующий вопрос: почему французы, народ, заключенный в тесной форме национальности, мог иметь такое сильное влияние своим языком, нравами, литературой и вообще направлением? Постараемся ответить на этот вопрос.
   Развитие бесконечного духа совершается в конечных явлениях; вечная идея является в беспрерывно преходящих образах; закон необходимости действует в сфере случайности. Эта преходящая случайность сама есть одно из необходимых условий общей жизни и, будучи сама в себе совершенно произвольна, не подчинена никакому закону, она сама является как закон, как одно из необходимых различий духа, являющегося вовне. - В Истории видим мы развитие идеи, беспрестанно выражающейся в кругу явлений случайных, которые сейчас уничтожаются и исчезают, выполнив свое назначение; но та степень развития, на которой случайные явления сами для себя преходят, но необходимость их, но случайность, говоря вообще, остается как одна из различий вечного духа, без чего бы не было тоталитета. История является во временах преходящих, для которых настоящая минута есть минута высшая; всякое определение, которое принимает идея в развитии, является как настоящее, как то, что есть случайность, через которую выражается она в настоящем, исчезает; но так как это определение есть только степень, а. не истинное, то оно и исчезает как настоящее, и является в ходе развития мысли как необходимый момент его; отсюда уже видна необходимость случайности. Необходимый момент в своем настоящем проявлении разнообразится до бесконечности пестротою ему покорной случайной современности. И так как, с одной стороны, находим мы, что всякой момент истории есть необходимый, так, с другой стороны, видим мы, что всякой этот момент является в сфере современной случайности, которая в одно время делает его настоящим и потом, исчезая, уничтожает это как настоящее, как само для себя истинное, как непреходящее, и становит таким образом его моментом истории, необходимым как момент. Рассматривая какое-нибудь историческое время в его необходимом значении в отношении к развитию, мы видим, что все, даже самая одежда, выражала современную идею. Как согласно было с пластическим миром греков их одеяние, столько выгодное для скульптуры, эта туника и эта мантия, свободно упадавшая около тела, не представлявшая сама для себя никакой формы; форма давалась им изнутри самим телом, около которого свободно падала она различными складками, Уплотняясь, обрисовывая при каждом движении контуры тела. - Как много говорит нам железный наряд рыцарей средних веков: опущенное забрало, меч крестом, сталь. народ необходимо соприкасается с мыслию современною, является в случайности, и ничто, как народ, так не разнообразится, не пестреет в ее сфере, ибо народ есть выражение самое высшее.
   Случайность (как мы уже сказали), явления которой своему существу не должны изменять, есть необходимость, закон. И эта необходимость, и этот закон, который задержать есть произвол, закон, сам в себе заключающий отсутствие всякой необходимости, - есть Мода. Это случайность. понятая как необходимость. Этот общий закон, смысл которого есть совершенный произвол, закон, который внутри самого себя, в своих проявлениях, заключает совершенную свою нечеткость, прихотливость явления, - есть Мода. Мы употребляем это слово, большею частию ограничивая круг его значения нарядом, и точно: нигде Царство Моды не является в таком полном блеске, во всей своей пестроте как в наряде, потому что, как мы выше упомянули, наряд всего более есть выражение внешнее.
   Но Мода простирается на все, что только проявляется. Случайность есть общее условие для всех времен и расстояний. Франция есть по преимуществу представительница Моды: она схватила только эту сторону жизни, и на этом основывается ее могущество, ибо - как Мода, вторгается Франция всюду, и на этом общем для всех народов условии жизни основывается ее всеобщее влияние. Но Франции развивает только моду, она представляет только одну эту сторону. Мода есть единственная сфера ее понятия, и во Франции все подчинено ее владычеству.
   Мы должны пояснить наши слова, сказанные нами о случайности; всюду она необходимое условие, но есть область духа, от него свободная, где уж не простирается владычество Моды; это та область, в которой бесконечный дух выражается уже в бесконечной форме, - область Искусства, Религии и Философии. - Народ тогда только освобождается от оков национальности, когда сознает себя в этих высших сферах, все прочие определения, какие ни принимает он, - все обращаются в кругу случайности самая форма государства, ежели мы уже станем употреблять это название, не считая необходимым для него условием высшую область духа, самое государство не освобождает еще человека от бренного преходящего, от всего горького, земного, он все еще в юдоли слез.
   Для Франции закрыта эта высшая область. Франция - страна чисто внешняя, и, будучи такою, она необходима в общем составе человечества. Но потому что внешность есть ее смысл, потому что жизнь в нации движется только ее стороны случайной и преходящей, потому-то Мода и нашла в ней свое царство. Мы уже видели, до какой степени определено во Франции искусство; до такой же (т. е. до особенности) определены в ней и другие две высшие сферы духа. Существуя при таком определении, они не существуют в самом деле, а только со стороны внешней, и (при таком определении) они вместе подчинены Моде; двигателем Франции был всегда рассудок, не способный понять высшей деятельности духа. Естественно после этого, почему Мода выбрала себе местопребыванием Францию, где не должна она была уступать могуществу высшего духа. Естественно отсюда и всеобщее влияние Франции, которая, схватив случайность, схватила вместе и общее необходимое условие, в котором движется развитие, схватила эту внешнюю исчезающую современность, и на этой современности, на настоящей мимолетной минуте, основывается вечное влияние Франции, вечное, ибо случайность всегда будет, а Франция есть представительница этой случайности.
   Отличие Франции от других государств в этом случае состоит в том, что влияние Моды у ней простирается и на искусства, и на другие высшие сферы, что самое и показывает их истинное в ней отсутствие. - Другие народы на пути своего развития должны были находиться на той же точке, на которой и Франция, должны были, следовательно, жить также более в сфере внешнего, случайного; тогда французское влияние всегда было сильно и простиралось на все три области бесконечного духа; но как скоро народ шел далее и возвышался наконец до сознательного существования - французское влияние должно было кончиться.
   Владычество Моды изгонялось из царства бесконечного духа и ограничивалось тем, что собственно ей принадлежит, то есть костюмом, приемам и пр., - Англия и Германия свергли французское влияние; пришло это время и для России; самобытная жизнь наша началась, и французская мода на искусство и прочее должна бежать во Францию, где владычество ее безопасно, ибо там нет разума, нет его бесконечных сфер и некому оспоривать у нее господства. Моду мы не совсем изгоняем, что можно заключить из всех предыдущих слов наших. Мы только ограничиваем ее собственной ее сферой. Французское влияние на прочие народы не совсем прекратится, напротив, оно будет постоянно; но тогда это влияние Моды должно ограничиться ей приличною сферой, без притязания на другие, высшие; мы будем носить платье, стричь волосы, выбирать цвет материи и пр. Мы не станем оспоривать у нее этого владычества; пусть Париж считает себя в этом отношении центром Европы; мы знаем, что это-то владычество и становит Францию назади других государств, затворяет для нее другие, высшие области. - Мы будем обращать внимание на моду Франции в отношении к костюму или к чему-нибудь подобному; в этом отношении она всегда будет иметь для нас значение. - Но Искусство, но Религия, но Философия... нет, это не ее сферы.
   Говоря о предыдущем вопросе, мы не могли не коснуться национальности, и потому намерены здесь поговорить подробнее об этом вопросе, который так различно решается между людей. С одной стороны, видим мы людей, кричащих только о своем родном, бранящих все чужое, отвергающих всякое общее развитие, самовольно заключающих себя в тесный кружок своего. Такие люди - чисто национальные в вышеупомянутом значении этого слова: патриотизм, до которого они доходят, назван где-то очень верно квасным; это одна сторона. Но есть еще люди, впадающие в другую отвлеченность, не менее, если еще не более жалкую: это космополиты, кричащие об общем человеке, о том, что они принадлежат целому миру, что они знать не хотят отечества, что отечество их - вселенная. Первые являются как анахронизм, ибо народ, как мы видели выше, действительно должен был находиться на такой степени, на которой жизнь вообще доступна ему под формою только своей собственной жизни. Другие же есть недействительный плод того периода жизни, когда народ находится в состоянии перехода, когда общее пробуждается в нем как стремление, которого односторонность есть космополитизм. Но народ выходит из состояния перехода, оставляя далеко за собою и тех, и этих; так и возникает истинная народность, которая имеет великое, всегдашнее значение; постараемся вывести необходимость ее и показать нелепость и того, и другого направления. Для этого мы должны начать несколько издалека.
   Общее как общее не существует (вы общего не найдете, вы найдете множества, выявляющие общее, но общее как общее не существует). Это отвлеченное понятие, не переходящее в жизнь как оно есть, следовательно, понятие, не имеющее действительности. Чтобы перейти в действительность, следовательно, общее должно перестать быть общим: оно должно начать с отрицания самого себя как общее; итак, оно становится необщим, отрицает себя до особенности (Besonderheit) и переходит из простого отвлеченного в пестрое царство предметов; но общее еще не находит себя (следовательно, еще не вполне выражается) в этом отрицании до особенности; оно разделяется на множество предметов, в которых нет единого, простого, и потому, проходя все степени этой сферы, общее наконец еще раз отрицает себя до единичности (Einzelheit), в которой, как в простом я неделимом, находит наконец само себя и таким образом замыкает круг своего проявления, возвращаясь в едином само на себя. Тогда только оно выражает себя, ибо в общем как общем заключается всё; общее, заключая в себе всё, заключает как единое; для того только тогда оно выражается вполне, когда, переходя во внешнее, объективируясь, оно не теряет своей субъективности. Эта мысль, может быть, не для всех понятная, объяснится примером. Искусство как искусство не существует; оно, следовательно, отрицает себя как искусство вообще и является в какой-нибудь особенной форме: например, в скульптуре, в живописи; но скульптура и живопись как только, особенная форма не представляют, не выражают нам еще искусства; вспомните первые времена скульптуры в Греции или живописи в средних веках: и там, и здесь вы не можете сказать, смотря на произведения тех времен: это не живопись, это не скульптура и в этой живописи, определилось только до особенности, нет единичного изящного произведения, в котором только и находит себя, и проявляется искусство. (Вспомним, что мы говорили про французскую литературу; в ней искусство определилось только до особенности). - Слова наши получат еще большую ясность, когда мы приложим их к нашему предмету. Человек, понятие общее, чтобы перейти в действительное явление, должен был отречь себя как общее до особенности; это определение по особенности в его наиболее развитой форме есть нация {Слово нация понимаем мы в тесном значении как высшее определение человека до особенности; под народом разумеем мы то, что определяется, что преходит различные оттенки. Мы знаем, что другие иначе понимают это различие; но то, которое мы здесь придаем этим словам, кажется нам вернее; из следующих мест видно определенное нами придаваемое значение. }, форма, под которую всё должно подойти и в период которой всякий индивидуум известного народа имеет значение во столько, во сколько он национален; следовательно, личной жизни индивидуумов тогда нет, живет только нация; нет также здесь жизни общей, потому что общее не нашло еще себе последнего отрицания, последнего единичного определения, которое бы могло наконец проявить его, с которого общее возвратилось бы само на себя; если нам скажут, что нация, как и все опре

Другие авторы
  • Ваксель Свен
  • Денисов Адриан Карпович
  • Бешенцов А.
  • Богословский Михаил Михаилович
  • Фет Афанасий Афанасьевич
  • Мамышев Николай Родионович
  • Булгаков Валентин Федорович
  • Жданов Лев Григорьевич
  • Лавров Петр Лаврович
  • Язвицкий Николай Иванович
  • Другие произведения
  • Байрон Джордж Гордон - Прощание Чайльд Гарольда
  • Толстой Иван Иванович - Заметки о народном образовании в России
  • Протопопов Михаил Алексеевич - Протопопов М. А.: Биографическая справка
  • Бальмонт Константин Дмитриевич - Слово о Калидасе
  • Екатерина Вторая - К господам издателям Собеседника любителей российского слова
  • Шаликов Петр Иванович - Шаликов П. И.: Биобиблиографическая справка
  • Бальмонт Константин Дмитриевич - Из стихотворений, не вошедших в сборники
  • Телешов Николай Дмитриевич - Слепцы
  • Романов Пантелеймон Сергеевич - Блестящая победа
  • Успенский Глеб Иванович - Через пень-колоду
  • Категория: Книги | Добавил: Ash (11.11.2012)
    Просмотров: 602 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа