Арцыбашев Михаил Петрович - У последней черты

меры!..

   - А вы знаете, - оживляясь, перебила гостья, - говорят, будто Наумов основал клуб самоубийц и еще восемнадцать человек должны застрелиться, и только тогда все это кончится!.. Что, он интересный, этот Наумов?

   - Как человек или как мужчина? - мгновенно впадая в игривый тон, спросил Тренев.

   Дамочка звонко захохотала, закинув хорошенькую порочную головку и показав Треневу пухлую, точно ниточкой перевязанную, шейку.

   - Ну, и как мужчина!

   - Н-не очень!.. Но он чрезвычайно умный человек! - делая значительное лицо, сказал Тренев.

   - Я непременно с ним роман заведу! - хохотала дамочка. - Клуб самоубийц! Это интересно!.. Он, верно, страшный?

   - То есть страстный вы хотите спросить? - двусмысленным тоном подшутил Тренев.

   Дамочка лукаво погрозила ему пальцем и притворно надула губки.

   - Ну, ну, ну!..

   Тренев вдруг спохватился, что слишком разошелся при жене, сделал серьезное лицо и сказал:

   - Но, кроме шуток... несомненно, что Наумов тут сильно замешан. Клуба самоубийц, конечно, никакого нет, это глупости, а что влияние его на Краузе не...

   - А говорят, что и вы в этом клубе участвуете! - засмеялась гостья.

   - Глупости!..

   - Он больше в попойках участвует! - заметила жена, которую раздражали кокетство гостьи и заигрывания мужа.

   Тренева покоробило, но он постарался засмеяться.

   - Отчего в хорошей компании и не выпить!

   - Очень хорошая компания! - иронически заметила жена.

   - Нет, отчего же!.. Люди любопытные... Арбузов - широкая натура. Михайлов все-таки человек талантливый!.. Чиж - студент... Наумов... Нет, с ними интересно!

   - Да, - махнула рукой жена, - у вас с кем бы ни пить, все интересные будут... в особенности после десятой рюмки!.. А Наумов твой просто мерзавец, по-моему, и больше ничего!

   - Почему мерзавец?

   - Потому, что если проповедовать такие вещи, так надо прежде всего самому застрелиться, а не других толкать!

   Тренев смешался: ему самому казалось так, но все-таки он заспорил.

   - Странная ты, Катя! Если человеку пришла в голову какая-нибудь мысль, так он должен...

   - Я думаю! А иначе нечего и говорить!.. Это подло!.. Небось Краузе-то застрелился, а он себе живет как ни в чем не бывало! Очень жаль, что я с ним не знакома, а то бы ему прямо в глаза сказала... Подло!

   - Странное дело! Ведь он же не говорит прямо, что все должны стреляться? Это уж дело каждого!.. Он говорит о жизни вообще, а что жизнь бессмыслица, так это и я с ним совершенно согласен!

   - Давно ли? - насмешливо спросила жена, раздражаясь все больше и сама не зная почему.

   - Всегда был согласен!.. Да и нельзя не согласиться, если как следует вдумаешься... Стоит только оглянуться на свою собственную жизнь: ну, что в самом деле?.. Вечно одно и то же... ученья, производства, солдаты... изо дня в день!...

   - Не все же у вас солдаты! - засмеялась гостья, с удовольствием прислушиваясь к раздражению, все сильнее звучавшему в споре супругов. - У вас жена, ребенок...

   - Ну, что ж-жена и ребенок! - в увлечении спора возразил Тренев, хотя не мог себе представить жизни без них. И в эту минуту ему в самом деле показалось, что это вовсе не интересно и не важно. - Нельзя же наполнить жизнь только детьми и женами!..

   - О, конечно! - с ненавистью вставила жена.

   Тренев спохватился.

   - Я не в буквальном смысле говорю... а вообще... Живут только для того, чтобы умереть, а если так, то зачем же и жить?

   - Ну, и не живи! уже совсем несдержанно ответила жена.

   Каждое слово жгло ее: всю жизнь она отдала ему, никогда не жаловалась, а он!

   - Ну-у, Катя, - растерявшись, протянул Тренев, - так нельзя спорить!

   - Ну, и не спорь, пожалуйста!

   - Ты как будто обиделась? - принужденно улыбнулся Тренев.

   - На тебя? - сквозь зубы спросила жена, и глаза ее взглянули на него с мучительной ненавистью.

   Гостья увидела, что начинается настоящая ссора, и стала прощаться.

   - Вы такие страшные вещи говорите, - сказала она на прощанье Треневу, - что я вас тоже буду теперь бояться.

   - И роман со мной тоже заведете? - мучительно обеспокоенный ссорой, неизбежность которой уже чувствовал, спросил Тренев, изо всех сил стараясь казаться спокойным и игривым, как прежде.

   Дамочка невольно взглянула на его жену. Она сейчас же спохватилась и рассмеялась, погрозив ему пальцем, но Тренев уже увидел, как сжалось и побледнело лицо жены, понявшей взгляд гостьи.

   Пока гостья одевалась в передней, дамы перекидывались какими-то шуточками, говорили о какой-то юбке и выкройках, но Тренев даже и не слышал уже ничего. Сухой, мстительный взгляд жены, которым она, точно и не видя, провела по его лицу, сказал ему, что ссора уже началась и ничем не остановить ее...

   "Опять! - с тоской подумал он. - Но что же я сказал такого? Господи, когда же это кончится?"

   Он попробовал, будто ничего не случилось, пошутить над страстью жены к нарядам, но она притворилась, что не заметила, и продолжала, будто совершенно беззаботно, болтать с гостьей. Тренев осекся, поймал насмешливо-сострадательный взгляд гостьи и почувствовал себя невыносимо униженным и несчастным.

   Когда дверь закрылась, он еще попробовал заговорить с женой, нарочно, чтобы сделать ей удовольствие, сострить что-то насчет гостьи. Но жена как будто опять не слыхала, вернулась в столовую, взяла книгу и села к столу. Тренев хотел прямо подойти к ней, но вошла горничная и стала убирать посуду. Тренев принялся ходить взад и вперед по комнате, чувствуя, что все дрожит у него внутри. Нельзя же было объясняться при горничной, и это мучило его.

   - А я сегодня славно выспался! - сказал он, все еще пытаясь предупредить ссору, рассеяв ее в пустых обыкновенных словах. - Ты никуда не ходила, Катя?

   Жена не отвечала, упорно не сводя глаз с книги и подперев голову обеими руками, так что Треневу были видны только ее прическа да кончик носа. Только горничная посмотрела на него. Тренев побагровел и, закусив усы, продолжал ходить по комнате. Горничная возилась бесконечно, перетирала каждую ложку, катала стаканы в полоскательной чашке и смотрела их по очереди на свет. Тренев готов был убить ее. Стук стаканов раздражал его до боли. Наконец она поставила всю посуду в буфет, смахнула со скатерти крошки, переставила сдвинутые стулья и ушла.

   Жена не подымала головы.

   И странно - пока горничная была в комнате, Треневу казалось, что только ее присутствие мешает ему просто подойти к жене и в двух словах объясниться. Но как только горничная ушла и Тренев взглянул на неестественную, напряженную позу жены, на ее опущенное лицо, на розовые оголенные руки, упрямо поставленные локтями на скатерть, у него что-то упало внутри, даже тело ослабело, и вместо того чтобы подойти, он молча продолжал ходить из угла в угол.

   "Слушай, Катя, - мысленно говорил он ей, и мысленно это выходило искренно, сильно, полно достоинства и сознания своей правоты. - Неужели ты не понимаешь, что сердишься из-за пустяков, что все это говорилось только ради спора и что если я так говорил с этой дрянью, то в этом ты сама виновата: мне приходится держаться так именно для того, чтобы не заметили, что ты меня ревнуешь, а я боюсь тебя!"

   "Или нет... - мысленно перебил себя Тренев. - Про ревность не надо: она обидится!.. А просто так: перестань, я больше не могу выносить этих нелепых сцен! Не мучь меня!.. Разве ты хочешь, чтобы я в самом деле застрелился когда-нибудь?.. Ведь я оттого и говорил, что согласен с Наумовым, что ты меня измучила, и мне самому иногда приходит в голову мысль пустить себе пулю в лоб! Ну, перестань же, милая, славная, любимая! Ведь я же люблю тебя!"

   Жена продолжала читать, не подымая головы, и временами казалось, что она действительно увлеклась книгой и даже вовсе не думает о нем. Но что-то не давало подойти к ней: Тренев чувствовал, что она начнет ссориться, сразу не помирится, а будет вытягивать всю душу, и опять ему придется унижаться, просить прощения, словно напроказившему мальчику. Внутренняя гордость возмущалась в нем.

   "Почему я не могу видеть ее растроенной, почему я моментально забываю всякую обиду при малейшей ее ласке, а она вот поссорилась со мною и читает себе, точно ей до меня и дела нет? Ведь не может же она не видеть, что я страдаю? Самое лучшее - не обращать на нес внимания! Именно то, что я придаю ее капризам такое значение, и портит ее!"

   Тренев думал это уже сотни раз и постоянно давал себе слово выдержать характер, дать ей позлиться, так же не обращая на нее внимания, как делает это она. Но сердце его до такой степени срослось с ее лаской, что не выдерживало и минутного разрыва.

   Он уже сделал движение заговорить, но проглотил слюну и продолжал ходить, страдая и кипя, ненавидя и мучительно любя се. Машинально он вынул папиросу и закурил.

   Глоток дурманящего дыма немного успокоил его. Тренев вздохнул глубже и подумал:

   "Ничего, обойдется!.. Не в первый раз!.."

   - Пожалуйста, не кури... у меня голова болит! - вдруг так неожиданно, что Тренев вздрогнул, прозвучал сухой, злой голос жены.

   Тренева взорвало: он курит целый день, и она великолепно переносит это, а как только ссора, так и не кури, голова болит!.. К чему это притворство? Вовсе у нес голова не болит! А просто назло, чтобы унизить его, доказать свою власть!

   Одну секунду у него все-таки было желание дать ей потешиться и бросить папиросу, но гордость и раздражение взяли верх.

   - Оставь, пожалуйста! Ничего у тебя не болит... Вот странно! Мне же хочется курить! С какой стати?

   Она не ответила и перевернула страницу.

   Тренев почувствовал, что в голове у него мутится.

   - И чего ты ломаешься? - неожиданно для самого себя спросил он.

   Жена подняла на него сухие ненавидящие глаза и опять уперлась в книгу. Тренев не выпускал папиросы из упрямства, хотя ему уже и не хотелось курить.

   Вдруг она с шумом встала, схватила книгу и, не глядя на него, пошла в спальню.

   Тренев остался стоять посреди комнаты. Все закипело в нем. Это была уже настоящая ссора. И из-за чего?.. Он ее не понимает, или она его? Машинально он швырнул папиросу и горько пожалел, что не сделал этого сразу. Но, пожалев, возмутился этим вечным унижением.

   Дверь в спальню была закрыта.

   "Нет, это надо кончить! Пойду к ней и прямо скажу, что..."

   Тренев быстро направился к двери и толкнул ее. Она оказалась запертой на ключ, и это подействовало на него, как пощечина.

   Значит, она была уверена, что он побежит за ней, и нарочно подготовила это новое унижение!

   Все потемнело у него перед глазами. Тренев, как безумный, закружился по комнате.

   - Что же это!.. Что же это! - бормотал он, растерянно разводя руками.

   И сколько раз это было! Сколько раз он стоял здесь, под запертой дверью, как мальчишка!

   - А, так... - прохрипел Тренев. - Ну, это мы посмотрим!

   Он с бешенством подбежал к двери и потряс ее.

   Жена не отозвалась.

   - Катя, отвори! Что за глупости?.. Отвори, или я... Отвори! - уже не думая о том, что все слышит прислуга, совершенно не владея собой, заорал Тренев и изо всей силы ударил ногой в дверь.

   Замок щелкнул. Жена повернула ключ, но отворить не потрудилась. Это было новое унижение. Тренев рванул дверь и вошел, бледный от бешенства, не помня себя.

   Жена стояла у туалета и холодно, чужими глазами смотрела на него.

   - Ну, что вам угодно? - спросила она.

   - Вы?.. Чего ты заперлась?.. Что это такое, наконец!.. Чего ты все злишься, ради Бога!.. Ведь это ужасно!

   Она холодно отвернулась и взялась за книгу, неудобно пристроив ее на углу туалетного столика.

   - Ну, скажи же... чего тебе надо от меня? мучительно завопил Тренев.

   Она, не оборачиваясь, пожала плечами.

   Тренев посмотрел на эти круглые мягкие плечи, на пышную прическу, и вся она показалась ему вдруг ненавистной до того, что захотелось со всего размаха ударить ее по голове.

   - Скажи, я тебя прошу, наконец!.. Что там... какие-то пустяки... Что же ты молчишь, проклятая! - простонал Тренев и схватился за голову.

   - Что тебе от меня нужно? - повторила она с ненавистью.

   Этот нелепый вопрос на вопрос как бы замутил мозг

   Тренева. С минуту он судорожно глотал воздух и выпученными глазами смотрел на нее. Она, как будто совершенно спокойно, опять начала читать.

   Вдруг Тренев с силой вырвал у нее книгу... Она испуганно отшатнулась и побледнела. На мгновение в ее лице мелькнуло жалкое, замученное, непонимающее выражение, но, увидя его лицо, она сейчас же ожесточилась, и страх сменился выражением дикой презрительной ненависти.

   - Что за хамство... отдай мою книгу! - холодно сказала она.

   Тренев нелепо прижимал книгу к груди и дико вращал глазами. Он был жалок и смешон, сам понимал это, но уже не владел собою.

   - Идиот! - сквозь зубы пробормотала она, деланно засмеялась и пошла к двери.

   И вот в эту минуту случилось то ужасное, чего боялся всегда Тренев: это безжалостное движение, этот смех, когда он так страдал, когда всем существом своим молил, чтобы она опомнилась и пожалела его, заволокли бешенством сознание Тренева.

   Он дал ей подойти к двери, все еще держа книгу, весь дрожа и задыхаясь. Но как только она равнодушно взялась за ручку двери и он понял, что она уйдет в детскую под защиту прислуги, при которой он не решится говорить, а он останется один со своими муками, Тренев швырнул книгу, догнал ее, хотел обнять, сжать изо всей силы, чтобы силой объятия заставить покориться, и вдруг в полубеспамятстве, с отчаянием и мучительным кошмарным наслаждением ударил ее кулаком в спину.

   - А! - коротко вскрикнула она и, как сломленная, повалилась назад, тщетно хватая руками воздух.

   Мгновенно какой-то скверный туман слетел с мозга Тренева.

   "Что я сделал!" - с диким отчаянием и ужасом пронеслось у него в голове.

   Он увидел ее совершенно синее, невероятно изменившееся лицо, с выпученными от боли глазами и какой-то страшной черной дырой вместо рта.

   "Убил!"

   - Катя, Катя, прости!.. Прости! закричал и заплакал он в невыносимом порыве жалости, отчаяния, стыда и любви, подхватывая ее падающее тело.

   И вдруг она вся изогнулась, как кошка, лицо ее потеряло все человеческое, глаза округлились и потемнели, слюна потекла изо рта... молча, глядя ему прямо в глаза, она обеими руками вцепилась ему в волосы, кусаясь и царапаясь, вырываясь и не выпуская его, с диким и жалким визгом.

   Треневу показалось, что он сошел с ума, и он понял, что на этот раз случилось нечто непоправимое, что вес кончено навсегда.

   Та же странная противная слабость, которую он почувствовал утром, охватила его, но на этот раз это было уже что-то кошмарное.

   Дико и мгновенно пролетела у него мысль, что сейчас он случайно увидит под рукой бритву, и в ту же секунду увидел се на туалетном столике.

   Пронзительный крик еще долетел до него. Мучительно сладкое, совершенно безумное чувство мести охватило его, и, видя протянутые руки жены, видя ужас в ее округленных умоляющих глазах, он схватил бритву и бешено полоснул себя по горлу.

   "Так вот же тебе... вот!" пронеслось у него в голове, и сейчас же со страшной отчетливостью он понял, что сделал, что это непоправимо, что это - смерть!

   "Катечка, я не хотел... Катечка!" показалось ему, что он закричал, но на самом деле только захрипел и медленно повалился на пол, стягивая за собой с грохотом посыпавшиеся безделушки, флакончики и коробочки с туалетного столика.

   Почему ножки стула очутились возле его лица, он уже не понял, но еще судорожно цеплялся за них, силясь встать, захлебываясь кровью и с невыразимым ужасом глядя в глаза жене, силившейся руками зажать страшную рану.

   Какая-то черно-желтая тьма надвинулась ему на глаза.

   - Катечка! - в неисходном отчаянии прокричал он, уже не слышно ни для кого из живых, оттуда, из-за порога смерти.

  

  

   Михайлов не заметил, был ли дождь, был ли ветер, встречал ли он кого-нибудь дорогой, когда бежал домой. У него только осталось смутное впечатление сырости, темноты, мелькающих где-то далеко огоньков и шум в ушах. Он был в состоянии человека, вокруг которого в страшной катастрофе рушилось все, и он один выскочил, оглушенный, засыпанный, ополоумевший. И все это было как-то бледно, точно у человека, пережившего землетрясение в мирном городе, на рассвете, когда еще не светло и уже не темно, когда все валящееся, разрушающееся кругом кажется кошмарно-призрачным. Это был ужас, но ужас бледный и больной, как бред с открытыми глазами.

   Добежал он от квартиры доктора Арнольди, должно быть, очень скоро и вряд ли не в самом деле бежал всю дорогу, потому что страшно запыхался и чувствовал, что сердце колотится в груди, как молот.

   Несколько пришел в себя он только на крыльце своего дома и вдруг остановился в изумлении: в неплотно закрытый ставень тускло светилась щель. Кто-то был у него.

   Первая мысль была о Нелли, и так сильна, что Михайлов пошатнулся и остановился на крыльце. Несколько мгновений он собирался с мыслями и старался понять, безумно ли рад ее возвращению или испуган им?.. Но в душе его был такой хаос, что Михайлов не мог понять самого себя, и ему было страшно открыть дверь.

   Арбузов опять блеснул зубами.

   Ну, вот так-то и лучше!.. На кулачки тебе со мной невыгодно!.. Ты лучше сядь, я с тобой говорить желаю... Садись! - крикнул он и сделал порывистое движение.

   От этого крика как бы что-то проснулось в помраченной душе Михайлова: он отступил, прищурился, закинул бледную красивую голову и презрительно усмехнулся.

   - Не кричи!.. О чем нам с тобой говорить?.. Лучше уйди, это будет гораздо благоразумнее!

   Благоразумнее? - переспросил Арбузов, ехидно скривившись. - Ну, нет, брат!.. Теперь мне не до благоразумия!.. Да и ты-то с каких пор таким благоразумным стал?.. О благоразумии ты бы раньше думал, а теперь поздно. Теперь я не уйду... Н-нет, брат, шалишь! - злобно закончил он и даже как будто развалился, отчего сразу стал грубым и наглым, как подгулявший, куражащийся купчик. - Я хочу с другом по душам побеседовать... Нам ведь все как-то не удавалось, а ведь мы друзья... Друзья ведь?

   Михайлов презрительно пожал плечом. Арбузов помолчал, ожидая ответа, и лицо его стало быстро и ровно бледнеть.

   - Я, брат, свое благоразумие проявлял достаточно!.. Довольно я и уходил... Пора бы и тебе хоть разочек "уйти"... Что ты за персона такая, чтобы перед тобой все отступали?.. Такой же человек, как и все мы, грешные!

   Издевался он грубо, плоско и, видимо, сам чувствовал это, а оттого еще больше впадал в бешенство.

   - А, ты ссориться пришел? - презрительно и даже с отвращением сказал Михайлов. - Ну, что ж... Только зачем так грубо? Чересчур уж по-купечески выходит! Ты бы уж драться полез!

   - Кажется, не я, а ты драться лез, - заметил Арбузов, - а что по-купечески, так как же мне и быть? Я ведь всего только купеческий сынок и есть! С тем приймите!

   Михайлов с отвращением смотрел на ломавшегося Арбузова, который даже нарочно, как будто выворачивая нутро, разваливался и говорил неестественным разухабистым тоном.

   - Ну, все равно! - сказал он, взял стул и сел против Арбузова. - Говори, я слушаю... Что тебе от меня надо?

   - Ну, этого я тебе, брат, пока не скажу! - хитро рассмеялся Арбузов. - Да я и не о себе, а о тебе говорить желаю!

   - Все равно! - повторил Михайлов, пожав плечами.

   Арбузов некоторое время пристально всматривался ему в глаза.

   - Я тебя вот что хотел спросить, - медленно начал он, - знаешь ты, что эта твоя... Трегулова, что ли... утопилась?

   - Тренев зарезался! - неожиданно заметил Михайлов, как будто не слыша.

   Арбузов удивленно поднял голову.

   - Что?

   - Тренев зарезался, - повторил Михайлов устало.

   - Вот те и раз! - сказал Арбузов с величайшим недоумением и присвистнул. - С чего это они все?.. Вишь, мор пошел!.. Ну, да черт с ним! Зарезался так зарезался... одним болваном меньше стало - печаль невелика! Еще много осталось!.. Мне не до него. Нет, а вот что твоя утопилась, ты знаешь?

   Михайлов побледнел.

   - Что тебе надо?.. Зачем ты...

   Арбузов весело рассмеялся.

   - Ага, стало быть, знаешь! Ну, ладно... Как зачем?.. Я пришел...

   - Чтобы меня мучить? - с горьким укором, но как-то бледно спросил Михайлов.

   Глаза Арбузова положительно засверкали.

   - Мучить? А почему и нет?.. А как я мучился, ты знаешь? - вдруг близко придвинув к нему лицо и не сводя с него воспаленных, полных жгучей ненависти глаз, тихо прибавил он.

   Михайлов не ответил.

   - То-то!.. Это тебя не касается? Чужая боль никому не больна?.. Удивительно мне это, право, как некоторые люди уверены, что к ним все должны быть добрыми и жалостливыми, а сами... Нет, брат!.. Дудки!.. Вот теперь ты поерзай, а я посмотрю!.. А то ты в самом деле думал играючи всю жизнь пройти!.. Легкою стопою? По-о цветочкам?.. А?.. Да что же ты молчишь?

   - Нечего мне тебе говорить!

   - Нечего? Хм... немного!.. А ты знаешь, что по живым людям шел?.. Теперь, вижу, начинаешь понимать!.. Так-то!.. Я, брат, слыхал калмыцкую пословицу, что цветок счастья кровью не поливают!.. Ты вот попробовал... ну, что ж, распустился цветочек, а?..

   Михайлов молчал.

   - А знаешь, что я тебе скажу, - как будто с самым искренним участием сказал Арбузов, - как погляжу я на тебя, так дело твое плохо выходит!.. Встряхнуло тебя порядком, даже исхудал совсем... Смотри!.. А на похороны пойдешь? Занятно бы было! - вдруг прибавил он, точно ударил исподтишка.

   Михайлов вскочил.

   - Как ты смеешь! - звенящим высоким голосом крикнул он.

   Арбузов посмотрел на него с мрачным наслаждением.

   - Ишь, даже побледнел весь! - как бы про себя проговорил он. - Эх, плохо, плохо твое дело!.. Да ты сядь, сядь!

   Он, не вставая, протянул руки и легко посадил Михайлова на место.

   - И жаль мне тебя, это я уже искренно говорю! Потому, вижу я, что не в себе ты!.. А ведь я тебя любил, Сережа! - неожиданно закончил он с болезненной грустью.

   Михайлов вздрогнул.

   - Послушай, Захар, - заговорил он как-то чересчур быстро, волнуясь и спеша, - я не виноват перед тобою!.. Это случилось как-то само собой! Я очень страдал тогда!..

   Он протягивал руку почти с мольбою. Арбузов слушал внимательно, опустив голову.

   - Ты тогда уехал, Нелли осталась одна... просила заходить... ты и сам просил... Я не думал об этом, клянусь тебе!.. Это сделалось как-то сразу, неожиданно, в один вечер... как в тумане!.. Это проклятие какое-то было! Если бы ты знал, как я раскаивался потом, как дорого дал бы, чтобы ничего не было!.. Оттого и с Нелли мы разошлись так скоро, что между нами всегда ты стоял!.. Я не хотел этого!..

   - Ветерком надуло! - пискливым тенорком, смиренно кивая головою, перебил Арбузов, и вдруг лицо его исказилось такой отчаянной, непримиримой ненавистью, что Михайлов невольно отшатнулся.

   - Ну, что же ты замолчал? Вали дальше! Это любопытно!.. - так же сладенько, с издевочкой продолжал Арбузов. - Ну, дальше!.. Не думал, не хотел, само собою, сам просил... Ну, дальше! Дрянь ты, ничтожество и больше ничего! - бешено крикнул он. - Мне тебя убить, что вошь раздавить, а ты... - задыхаясь, прошипел Арбузов. - Еще жалости просишь... прощения!.. Подлец!

   Михайлов не обратил внимания ни на ругательства, ни на угрозу, только протянутая рука его бессильно опустилась, да тоска выразилась на лице.

   Арбузов опомнился.

   - Слушай, ты!.. Врешь, что не знал!.. Ты нарочно это сделал!.. Именно потому и сделал, что я тебя сам просил, что я тебе друг был!.. Простого разврата ты уже столько испробовал, что тебе чего-нибудь поизысканнее захотелось, с психологией!.. Вот, мол, невеста лучшего друга, который мне ее сам поручил, который мне верит, как самому себе... она его любит, а на меня и не смотрит... А я вот покажу вам, как на меня смотреть!.. Еще какой-то Арбузов, ничтожество, купеческий сынок, счастья захотел!.. Я кто? Талант, красавец, умница!.. Все должно мне принадлежать, а вам довольно и объедков!.. Что ты там из себя недотрогу корчишь? Вот захочу: раз, два, три!.. И готово!.. Да ты, может, особое наслаждение чувствовал, когда ее, одуревшую, сбитую с толку, брал!.. Ты не о ней, ты обо мне думал, когда ее раздевал: вот, мол, он, дурак, там где-то любит, боготворит, верит, а я и его любовь, и веру, и божество вот куда!.. Да ты, может, от этой мысли в неистовство входил!..

   - Захар, это не так, не то! - закричал Михайлов с отчаянием.

   - Молчи!.. Так!.. Я тебя насквозь вижу!.. Долго присматривался, зато теперь вся твоя душа у меня как на ладошке!.. Ты - что?.. Ты в мир пришел раскрашенный, не то что мы - серяки!.. Талант, красавец, тонкая душа! Сверхчеловек!.. Кто это провозглашал, что одна самка нужна животному, а человеку все женщины нужны?.. Ты... Себя-то уж, конечно, человеком считал, не в пример прочим!.. Ты думал, что перед твоим великолепием все ничто!.. Ты думал, что такому, как ты, все дозволено!.. Весь мир только для твоего наслаждения создан... бери - не хочу!.. Тебе и в голову не приходило, что от этого великолепия люди кровавыми слезами плачут!.. Еще бы, раз ты потешиться изволил, так и страдания от тебя все должны за счастье принять!.. Сверхчеловек!.. Нет, врешь, ты такой же, как и все!.. Жизнь и тебя скрутила!.. По живым сердцам никто безнаказанно пройти не смеет!.. Это знай!.. Да теперь и знаешь!

   Михайлов молча, шевеля вздрагивающими губами, протянул к нему руку. Арбузов грубо отшвырнул ее.

   - Захар!

   - Что - Захар?.. Поздно, брат!.. Ты мне всю душу разбил, испакостил, заплевал, а теперь - Захар!..

   - Захар!

   - А!.. Теперь и ты жалости просишь! Скрутило?.. Не вынес?.. Поздно, говорю!..

   Арбузов взглянул в лицо Михайлову и вдруг замолчал: оно выражало муку нечеловеческую.

   Некоторое время было тихо. Арбузов исподлобья смотрел на Михайлова, и по лицу его от глаз к губам бегала какая-то судорога. Что-то боролось в нем мучительно.

   - Прости! - выговорил Михайлов и взял его за руку.

   Арбузов вздрогнул и вырвался. Михайлов опустил голову.

   - Да, вот оно... - непонятно, не то жалостно, не то мстительно, выговорил Арбузов. - Этого надо было ожидать!

   Михайлов еще ниже опустил лицо.

   - Слушай, - заговорил опять Арбузов, - я тебе... я тебе про одного прокурора расскажу...

   Он был, очевидно, вне себя и не совсем отдавал себе отчет в том, что и для чего говорит.

   - Слушай... вот... когда я еще мальчишкой был, в нашем городке жил один товарищ прокурора... Я его смутно, как сквозь сон, помню... небольшого роста, сухой человечек, лицо как из бумаги... бачки... одним словом - прокурор! Так его у нас и звали: прокурор. Жил он, как все, служил, выпивал, играл в карты, покучивал иногда... Мне отец потом много про него рассказывал!.. Был он человек образованный, начитанный, в нашем захолустье никому не ровня, умный, из тех умов, которые в себя одного верят и всех презирают... Была у него одна манера, за которую его хотя и не любили и боялись, но уважали: что бы о ком ни говорили при нем, непременно прокурор вставит словечко, два, и всегда именно тогда, когда говорят о чем-нибудь хорошем, хвалят за какой-нибудь благородный поступок... Скажет словцо, даже не усмехнется и опять уйдет в себя. И как будто бы ничего особенного и не скажет, а только после этого словечка благородный поступок уже как будто и подмокнет, и даже какой-то дрянью от него понесет!.. Так он забавлялся по-своему, и никто, конечно, не понимал, что это он единственно из гордости, чтобы все унизить, что над ним смеет возноситься!.. И была у этого прокурора одна странность: раз или два в год, а может, и реже, вдруг он, точно с цепи сорвавшись, устраивал страшный кутеж, пьянство, разврат, со всякими гадостями и мерзостями, с тройками, с девками, с битьем зеркал и мазаньем горчицей по лакейским мордам. Такое безобразие устраивал, что после того месяца два все от него сторонились... А он, как ни в чем не бывало, опять сух и приличен, корректен, вежлив, в карты играет... И конечно, забывалось, и все опять прокурора уважали по-прежнему. Только он еще злее усмехался и даже до злости: вот, мол, расстегнулся я перед вами до последней пуговки, всю свою гадость вам на ладошку выложил, а вы - ничего! Скушали!.. Куражился!.. Любимым же его номером во время этих дебошей было вот что: избирал он из публичных девок какую-нибудь одну посмирнее, из благородных, бедностью на эту дорожку сбитых, из тех, которые еще недавно гуляют и еще стыдятся, оскорбляются, надеются из грязи не сегодня завтра подняться... Заметит такую и начинает:

   мягко, деликатно выспросит, посочувствует, приласкает, во всем поверит, от участия даже прослезится и тут же предложит свою помощь, чтобы на честную дорогу выйти... И вот тут, только до дна ее протрясет, до того, что она уже на него, как на спасителя, Богом ей, несчастной, посланного, молиться готова, тут он настоящее свое лицо и покажет... Отец рассказывал, что у него даже и обличье менялось: бачки, говорит, прилягут, височки втянутся, губки осклабятся и мелкие зубки выставит... не прокурор, а хорек!.. И начнет, все с участием и мягкостью подъезжает: это, мол, непременно и с завтрашнего дня - новая жизнь... он ей во всем поможет, все устроит, а сегодня пусть, куда ни шло, в последний раз... И так мягко, незаметно, что девица, хотя и неожиданно оно после таких душевных разговоров, и впрямь подумает, что это в порядке вещей... Даже, может быть, с особым удовольствием... чтобы, как может, от всего сердца, отблагодарить такого спасителя и благодетеля! Ну, уведет он ее в отдельный номер, а через четверть часа она уже диким криком кричит, вопит, плачет, на помощь зовет!.. Что он там с ними делал, не знаю, но говорят, что мучил и истязал самым гадким, утонченным образом!.. А потом так, в растерзанном виде, оплеванную и униженную до последней возможности, и вытолкнет на потеху всей остальной братии!.. И так он это умел тонко устроить, что девица потом как полоумная ходит, людей пугается и уж, конечно, на самое дно спускается безвозвратно!.. А прокурор ходит чистенький, приглаженный, довольный, что уж все переступил, в самое святое святых наплевал!.. Случилось даже, что одна из таких девиц после такой встряски повесилась. Дело, конечно, замяли, а прокурор...

   - К чему ты мне это рассказываешь? - с тоской спросил Михайлов.

   - Может, и ни к чему! - задумчиво сказал Арбузов. - А может... не знаю... так, почему-то у меня этот прокурор в памяти всплыл... Я все время о нем думал, вот как тут один сидел. Может, потому... Стой, доскажу: случилось так, что... не тогда, когда та девка повесилась, а много позже... прокурор вдруг заскучал... Перестал пить и что-то очень долго от него никаких художеств не видно было. Ходил он, ходил, да вдруг и сделал предложение одной барышне... Ему отказали... Родители, собственно, и ничего, но барышня - наотрез!.. Стал прокурор еще мрачнее, подумал, подумал и взял к себе на воспитание сиротку одну, лет шестнадцати... Дарил ее, ласкал... сбежала!.. Потом, слышал, прокурор нашел одну из тех девок, которых в свое время истязал, и предложил за него замуж выйти... Сначала согласилась, а потом стала над ним измываться, при всех по щекам отхлестала и вытолкала!.. Стал прокурор друзей искать, ласковый сделался, всех хвалил, всех привечал... Не идут к нему, сторонятся... Заметался прокурор!.. И вот ехал он однажды с какого-то следствия, что ли, мимо нашего монастыря... У нас там монастыречек есть захудалый... без мощей, без чудотворных икон, хотя и с пещерами, выбитыми в меловых скалах... Что он подумал, что почувствовал, неизвестно, но только остановил лошадей, пошел к игумену, переговорил с ним, а вернувшись в город, подал в отставку, сдал дела и пошел в монахи... Как-то очень скоро прошел все степени и был пострижен в схимники... Устроил он себе келью в самой глубине пещер, просидел в ней безвыходно в полном молчании семнадцать лет, носил вериги, питался одной просфорой и умер, не сказав ни единого слова никому, кроме того, что перед самой смертью позвал игумена и попросил перевести его на отход души в другое место, потому, мол, что трудно будет монахам гроб из кельи по пещерным закоулкам тащить...

   Арбузов замолчал.

   Михайлов смотрел на него все с возрастающей тоской.

   - Что ты этим хочешь сказать? - нервно спросил он.

   Арбузов повернул к нему свое тяжелое, бледное лицо, на которое пала тень какой-то странной, углубленной задумчивости; он как будто и сам забыл, к чему начал это рассказывать, и смотрел печально и мягко.

   - В нынешнем году заезжал я в этот монастырь, - заговорил он, видимо, не расслышав вопроса, - пошел в пещеры, дал монаху на чай, чтобы оставил меня одного, и часа три просидел в этой самой прокурорской келье... Келья маленькая, прямо в скале выдолбленная, большой темный образ, свечка горит... окон нет, только маленькая отдушина в камне проделана, да и то так, что и не видно из нее ничего... Тишина мертвая, над головою тысячепудовая гора висит... дух тяжелый. Первые полчаса было занятно: никого нет, сидишь один, смотришь, как свеча горит... Потом скучно, тошно стало... Тоска нашла смертная, и вся гадость, какая в жизни была, точно наверх всплыла... Гадко стало!.. Однако пересидел, не ушел... И стала меня эта тишина засасывать: мысли пошли медленно так, глубоко... куда-то вся жизнь отошла, воспоминания стерлись, потускнели... Ничего не надо, ни о чем не думается, только перед глазами свеча горит и лики на образе шевелятся. Стал я даже как будто в забытье впадать... И почувствовал, поверил вдруг, что это можно... семнадцать лет одному под землей высидеть... потому что душа сама живет, сама себе жизнь создает... Все, что казалось прежде важным, необходимым, мучительным, стало вдруг - словно нарочно! - так, забава какая-то, в которой никакой потребности и нет. Так как-то ясно, отчетливо почувствовалось, что жизнь не в том, что люди ходят, говорят кругом, а в самой душе, в какой-то одной своей точке, а точка та громадная, сама себя наполняющая, сама себя вмещающая... И когда пришел монах, не захотелось выходить!.. А вышел на свет, на солнце, и все мне странно как-то показалось: точно не настоящее, а как картон размалеванный... и голоса, и лица-все картонное... и солнце светит сухо, как нарисованное!.. И запил я после того зверски! - неожиданно закончил Арбузов и опять замолчал. Михайлов неподвижно смотрел на него.

   - И знаешь, - начал опять Арбузов очень тихо и вдумчиво, - не выходит у меня из головы эта келья! Я и пил, и безобразничал, и любил, и ненавидел, а келья вот так передо мной и стоит!.. Точно все это одна фантасмагория пестрая, а настоящее именно там, под землей, в той точке, которая у каждого в самой глубине души, куда жизнь и не доходит вовсе... Я в схимники уйду, Сережа! - вдруг прибавил Арбузов, и лицо его потемнело.

   Михайлов вздрогнул.

   - Ты не смотри, Сережа, что я давеча кричал на тебя и погрозился... - печально сказал Арбузов, - это я с горя... Уж очень мне тяжело стало!.. Я сегодня с Нелли навсегда попрощался, Сережа!

   Михайлов поднял голову.

   - Да... ведь она говорила мне, что сегодня едет с тобой на завод! - вскричал он. Арбузов махнул рукой.

   - Нет, где уж там... что уж там! Михайлов долго молча, с жалостью и печалью смотрел на него.

   - Слушай, - тихо и осторожно спросил он, - неужели ты не можешь забыть и простить?

   Арбузов медленно и уныло покачал тяжелой головой с широким упрямым лбом.

   - Это, брат, в писании насчет прощения хорошо сказано, а на самом деле - простить, значит, цены не придать!..

   Михайлов помолчал. На лице его резко выступали складки острой внутренней боли и борьбы.

   - Но ведь это жестоко, Захар!.. Мне трудно говорить об этом, но ведь Нелли не виновата, виноват один я... Она просто ошиблась!

   Арбузов усмехнулся.

   - Я не понимаю тебя, - с тоской продолжал Михайлов, - ведь мог бы ты полюбить замужнюю женщину... вдову, наконец!

   - Вдову! - странно повторил Арбузов и вдруг отвел глаза, точно пряча что-то, промелькнувшее в голове.

   - Что ты? - спросил Михайлов удивленно, и внезапно кошмарная мысль поразила его.

   Он побледнел, и пот выступил у него на лбу.

   - Захар! - крикнул он, хватая его за руку. Арбузов не ответил.

   - Так ты... вправду? - непонятно и тихо спросил Михайлов.

   Арбузов молчал и все так же странно косил глазами.

   Михайлов замолчал тоже.

   В комнате было страшно тихо. Должно быть, дождь перестал и ветер стих, потому что извне не доносилось ни одного звука. Лампочка горела тускло; две огромные тени неподвижно сидели на стене, сдвинув огромные черные головы. Была уже глубокая ночь, и ее глухая тишина проникала сквозь стены.

   - Я тебе все скажу! - вдруг громко заговорил Арбузов, не подымая головы. - Я, может, в последний раз с тобой говорю, так теперь уже все равно!.. Я тебя убить хотел... И убил бы, если бы не тот... Августов, офицер... Он тебя спас!.. Оказалось, брат, что человека убить не так-то просто!.. Он у меня до сих пор перед глазами стоит!.. Да что там!.. Скверно, тяжело!.. Вот!.. Я к тебе и сегодня затем пришел... Да нет, не могу!.. Не вижу тебя, кажется, что могу... Так кажется просто: подошел, да и хватил, чем попало!.. Мутит, горит... А увижу, и нет!.. Рука не подымается!.. И убить не могу, и простить не могу!.. Вот!.. Скверно!..

   Арбузов отчаянно замотал головой, как бык, запутавшийся в ярме.

   - Да неужели ты до такой... - начал Михайлов.

   - Что, до такой?.. Я, брат, из тех, которые половины ни в чем не знают: я, если задумаюсь, так и впрямь в схимники уйду; если возненавижу, так убью; если полюблю, так уж насмерть... вот!.. Горе мое в том, что я тебя и люблю, и ненавижу!.. Чем ты меня привязал, Бог тебя знает!.. Если бы только ненавидел - убил бы, как собаку!.. Вот!..

   - Но ведь все это прошло... - в мучительном бессилии пробормотал Михайлов.

   - Прошло?.. Что прошло?.. Да ты знаешь ли, что Нелли до сих пор тебя любит!

   - Что ты говоришь, Захар!

   - Правду говорю! - упрямо мотнул головой Арбузов.

   - Нелли тебя любит!.. Тебя!.. И всегда только одного тебя и любила, даже тогда, когда со мной...

   - Оставь!.. Не надо! Михайлов невольно умолк.

   - Ты думаешь, я глупее тебя? - насмешливо и мрачно заговорил Арбузов. - Я сам знаю, что любит, да что в том!..

   - Как что?

   - Так... Есть, брат, в женщине один секрет такой.

   - Какой секрет?

   - А такой, что того, кому она в первый раз отдалась, женщина уже никогда забыть не может!.. И бросит, и другого полюбит, и возн