Главная » Книги

Басаргин Николай Васильевич - Статьи, Страница 2

Басаргин Николай Васильевич - Статьи


1 2 3

го лишил меня вместе о прочими командорами император Александр I. Вместо дохода от имения в 150 душ определил он мне по 270 рублей ежегодно ассигнациями, составляющими только четвертую часть настоящей цены. Но я буду иметь случай пространнее говорить в записках моих о сем предмете.
   По окончании моего поручения возвратился я к генералу Философову, который находился тогда в имении двоюродного брата своего не в далеком расстоянии от места действия моего. Там сделал он подробное о всем донесение государю и отправился вместе со мною в город Минск, назначенный для его местопребывания. Там занимался я по большей частью письменными делами в его канцелярии, и показыванием в войске разных ни на что не потребных оборотов, которые успел я перенять в бытность мою в Петербурге, живя в доме моего генерала.

Разные поручения Тучкова.

   Неизвестно, откуда доходили к Павлу I разные доносы, и притом так, что начальники городов, губерний или войск не успели о том еще узнать. Если же и узнавали они, то совсем не в том виде, в каком оные до государя доходили. Вскоре по прибытии нашем в Смоленск последовало такого рода происшествие.
   В один день приехал от государя фельдъегерь к генералу Философову. Я был позван к нему, и когда, вошел в его кабинет, то сказал он мне: "вы опять должны отправиться с полною от меня доверенностью в город [192] Остров, там расположен драгунский полк, которым можете вы распоряжаться по вашему усмотрению. Дело в том, что государю донесено, якобы какая-то партия военных людей, ходя из одного селения в другое, производят грабительство. Важнее же всего то, что она угрожает смертью каждому, кто только осмелится назвать Павла I-го императором российским".
   В тот-же день, взяв почту, поскакал я в Остров. Но прибыв туда, нашел что преступники были уже пойманы земскою полицией и вся партия состояла только из нескольких человек беглых рекрут. Они, придя в дом одного дворянина, начали требовать денег; а сей вздумал. их стращать строгостью правления Павла I-го. На сие сказали они: "что нам до Павла, мы не хотим его знать, и если ты будешь еще говорить, ты мы тебя убьем". Разговор обыкновенный у всех разбойников. Я объяснил в донесении моем маловажность сего происшествия и возвратился в Смоленск.
   Прошло несколько месяцев в исправлении обыкновения моей должности, как приехал еще фельдъегерь.
   Генерал Философов, скрыв от меня настоящую причину, сказал только мне: "мы должны с вами ехать в Польшу, или лучше сказать, в Литву; там поможете вы мне осмотреть войска, в надлежащей ли они исправности". И подлинно, проезжая от Смоленска до Минска, осматривали мы расположенные на пути нашем войска; причем не могу я забыть одного острого слова генерала Философова.
   Большая часть начальников войск, по принятым при Павле I-м правилам, все свое старание прилагали к пустым оборотам, приемам ружья и другим бесполезным. движениям, упуская из вида важнейшее. Генерал Философов не смел отвергать первого; но, по благоразумию своему, советовал больше заниматься последним. Путешествуя таким образом, прибыли мы в одно местечко, где была расположена часть артиллерии, непосредственно зависящая как и все от любимца в то время Павла I-го генерала Аракчеева. Генерал, начальствовавший сей частью (это был генерал Эйлер, сын славного математика Эйлера, но далеко отставший от него во всех своих способностях), явился к ген. Философову, который спешил в Минск и, не имел времени смотреть его артиллерию. Так как было то в самый полдень, то просил он его и меня у него отобедать. Пред выездом спросил его Философов: "в чем, [193] проводите вы здесь время"? - "В непрестанном ученье", отвечал артиллерийский генерал. - "Кого же вы и чему учите?" - спросил его Философов. - "Солдат, - продолжал он, - поутру пушками, а после обеда тесаками". - "Первое я понимаю, - сказал Философов, но последнее не знаю, в чем состоит, в эспадронировании, или фехтовании, и не знаю, к чему бы сие искусство могло служить для артиллерийского солдата?" - "Мы ни тому - ни другому их не учим, - отвечал генерал, - а только одним приемам тесака". - "Да в том то и состоит искусство фехтования и эспадронирования", - возразил Философов. Генерал, думая, что он его не понимает, стал перед ним, вынул свою шпагу и начал вертеть оную разным образом, командуя сам себе: "на караул! на плечо! на руку! на молитву!" и проч. Философов смотрел на все терпеливо. Но когда тот скомандовал: "от дождя!" то Философов сказал ему, что "лучше, как положить от дождя шпагу в ножны, они для того сделаны. Впрочем советую вам, когда долг потребует, не смотря на ненастье употреблять вашу шпагу".
   Прибыв в город Минск, генерал Философов открыл мне, что государь имеет подозрение в заговоре на одного из знатных помещиков сей губернии, а именно, на воеводу Хоминского. Его должно взять с большою осторожностью и отослать в Петербург. Узнав от губернатора о месте его пребывания и о существе дела, надобно было послать вооруженных людей так, чтоб захватить его нечаянно, потому, что он жил в своей деревне верстах в 60-ти от Минска. Тогда была зима, и в Минске не было никакой конницы; посылать же пехоту было бы весьма неудобно.
   Я посоветовался о том с полициймейстером, который сказал мне, что в Минске находится до двухсот татар, служивших прежде в польском войске. Они имеют собственное оружие и лошадей, притом так верны в сохранении присяги, что если им объявить что-либо именем государя, то они на все готовы и никогда не изменят.
   Итак, татары были на то употреблены, и они доставили Хоминского к генералу Философову. Генерал, хотя и отправил его в Петербург, но, узнав ложность сделанного о нем доноса, писал в его пользу и Хоминский возвращен был наконец - в свое имение с награждением от государя.

Минские татары.

   Между тем татары, исполнив свое поручение подали просьбу, в коей заявляли, что они при короле польском, [194] имели преимущество, как поселенные войска, имели земли, не платили никаких податей, но зато служили в войске и многие из них - достигали высших военных чинов. Теперь же преимущества сии уничтожены, и они, как простые поселяне, записаны в подушный оклад. Генерал Философов, рассмотрев сию просьбу, велел мне составить штат для сформирования конного поселенного полка. Он представил теперь проект штата вместе с их просьбой государю.
   Тот, хотя и утвердил его представление, но велел узнать подробно о их количестве, жительстве, преимуществах, даже до исторического их происхождения, каким образом поселились они в Польше. Исполнение сего поручено было мне. И так, соображаясь с известиями, собранными о местах их пребывания - по возвращении нашем в Смоленск - отправился я в Каменец-Подольск, в Старый Константинов, в местечко Белой Ренкав и в прочие места. По возвращении же в Минск начал формировать полк. Между тем о происхождении сих татар узнал я следующее:
   Когда Россия, Литва и Польша освободились от ига татар и когда великая сия нация почти вовсе была уничтожена, тогда некоторая часть оных осталась в Литве. Великие. князья литовские уговорили их остаться для сопротивления королям польским и для составления придворного своего войска. Их употребляли они также во время анархии в междоусобных своих войнах. Потом один гетман литовский, а именно Ян Конецпольский, дал им земли, особые преимущества и учинил их независимыми от вельмож и господ польских, принимая в состав литовского войска под названием товарищей. Когда же Литва присоединилась к короне польской, тогда и татары составили особый род поселенного польского войска и назывались иногда товарищами, а иногда уланами. Татары, находящиеся и по сие время в Литве и служащие в войске российском, совсем потеряли прежние свои обычаи, исключая магометанской религии, которую они по сие время соблюдают. Забыли они даже природный свой язык, и русские между ними знают по-татарски. Мужчины и женщины носят обыкновенное польское платье, живут во всем по образу сего народа и даже уничтожили в своей среде позволенное в законе их многоженство, потому что не может оное быть совместно с правилами живущих - с нами христиан. Хотя имеют они своих мулл или священников и мечети, в которых молятся они Богу, но [195] оставили уже многие предрассудки магометанского закона, как-то: в одежде, пище, питье и обращении с христианами. Я знал из них одного генерала, теперь знаю нескольких штаб и обер-офицеров, ревностных искателей орденских наград во имя святых, почитаемых христианскими церквами. Со всем тем весьма редкие из них соглашаются принимать христианскую веру.
   Едва успел я собрать требуемые сведения о татарах, обитающих в Польше, и возвратиться в Минск, как получил извещение от генерала Философова, что император, утвердив мой план о сформировании сего полка, сделал однакож некоторые в оном перемены. Я предлагал составить формирование народа сего поселения в гусарский полк, на том же основании, на каком формированы были при императрице Елисавете полки из вышедших в Россию сербов и венгров. Им даны были земли в потомственное владение, сами они избавлены были от всех податей. Но зато с каждого дома в потребном случае выходил один гусар, получая жалованье, провиант и фураж только в одно военное время, или когда он находился на службе за пределами их поселения. Но Павел I почел гусарский мундир несколько отяготительным для татар, и для того велел им дать мундир и все основание поселения чугуевских казаков. Сии казаки, поселенные на границе Малороссии, имели то же установление, как и поселенные гусары, составляли также регулярные, исключая того, что носили единообразную казацкую одежду. Она спокойнее и выгоднее гусарской, притом и меньше стоит. - Между тем император сообщил Философову, что будут утверждены им в том достоинстве, все чиновники, в каком звании они употреблены будут, при формировании сего полка. Итак, без всякого сомнения надеялся я быть шефом сего полка.
   Открыв формирование его на сем основании, которым татары казались весьма довольными, употреблял я для всех оповещений в сем народе муллу их, или священника Али взятого в плен при последнем завоевании Очакова, и поселившегося в Минске. Сей человек, знавший татарский и польский язык и притом разумея по-русски, переводил и толковал все мои извещения и приказы на татарский и польские языки (многие татары в Польше не знают по-татарски). Для этой цели мулла всякий день являлся ко мне.
   Генерал Философов в числе других его добродетелей [196] имел и сию, что не стремился оказывать покровительств людям, гонимым самим Государем. Некто подполковник Тутолмин, сын генерала Тутолмина, оказавшего важные заслуги в царствование Екатерины II-й и облагодетельствованный ею, был гоним и притесняем зато Павлом I-м Ген. Философов, быв его приятелем, нисколько не поколебался взять сына его к себе, служившего тогда подполковником в драгунском полку, и употреблять, подобно как и меня в разных поручениях по службе. Молодой Тутолмин, видя успех моего предприятия, сделал подобный моему план, для составления конного полка из мелкого польского дворянства, известного под наименованием шляхты польской. Эти дворяне действительно составляют тягость в государстве, так как не платят никаких повинностей, но способны к военной службе. Павел одобрил и сие представление, а потому подполковник Тутолмин отправился для сего в Вильну. В то время начальствовал там генерал князь Репнин в качестве военного - губернатора. - Репнин, имевший, некоторое неудовольствие против Философова, а может быть и против обоих Тутолминых, сделал невыгодное о подполковнике Тутолмине, а может быть и обо мне представление государю. Я весьма, был удивлен, прочитав однажды в газетах, что подполковник Тутолмин, имевший подобно моему поручение, по неизвестной причине выключен из службы. После сего дня через три Мулла Али, явившись ко мне, подал. мне печатные прокламации к народу татарскому, изданные в Вильне генералом Кологривовым. В них он объявляет именем государю, что ему поручено формирование войск татарских и притом не на основании уже чугуевских казаков, но на положении товарищей польских, как они долго при коронах польских существовали. Татары, узнав покорение чугуевских казаков, больше были оным довольны, нежели прежним. Поэтому мулла, придя ко мне в великом изумлении спрашивал меня, что сие значит. Он никак не воображал, чтоб обещание и утверждение императора могло подвергнуться столь скорой перемене. Я быв не менее его удивлен, не знал, что ему отвечать, Взяв от него одну таковую прокламацию, я сказал ему, что спрошу о том моего генерала. Того же дня отправил я оную к Философову в Смоленск, спрашивая его: как должно мне поступить в сем случае. Но вместо повеления получил я от него только дружеское письмо следующего [197] содержания: "не удивляйся ничему; теперь такое время, что все возможно; а потому, не говоря ни слова, бери почту и приезжай ко мне".
   Прибыв в Смоленск, нашел я генерала Философова весьма огорченным сим происшествием. Увидя меня, он сказал; что делать, может быть государь, имея справедливые неудовольствия на генерала Тутолмина, мстит и его сыну, хотя это низко. Но я больше жалею о том, что ты, руководствуясь единым усердием к его пользе и понеся довольно трудов при начале сего дела, остаешься без воздаяния. При том боюсь еще, не очернил ли кто и тебя пред ним? Но со всем тем я не оставлю требовать, чтобы он наградил тебя за твое предприятие и труды. Однако же, прежде нежели к тому приступить, намерен я испытать его тебе расположение. Подай бумагу ко мне, что ты имеешь надобность по домашним делам своим быть в Москве и в Петербурге, и проси увольнения на два месяца". Я исполнил его совет, представление сделано и ответ последовал благосклонный. "Поезжай же, мой друг, - сказал мне Философов, в Москву, даю я тебе доверенность принять мое командорство по ордену св. Андрея; а вместе с ним примешь ты и твое, находящееся в том же округе. Я же между тем не оставлю о тебе стараться и надеюсь в Петербурге с тобою увидеться. Окончив дела мои в Москве и имев удовольствие в последний раз увидеть престарелого отца матери моей, отправился я в Петербург. По прибытии же моем туда, прежде чем я узнал, что за понесенные мною труды награжден я чином полковника, с переводом в Фанагорийский гренадерской полк в звании полкового командира согласно моему желанию, выслушал строгий выговор, сделанный мне без пути строгим и злобным генералом Аракчеевым. Причина этого то, что я явился к нему не в принадлежащем мне мундире. При Павле I каждый полк имел особенный мундир, но я, находясь почти все время в дороге, не знал, что я произведен в полковники и определен в другой полк? Как бы то ни было, поспешил я переодеться в другой мундир и на другой день представлен был императору Павлу. Когда ему доложили, что представляющийся полковник Тучков благодарит его за чин, то, взглянув на меня, сказал он мне с приятным видом. "О! как желал бы я чаще иметь удовольствие получать от вас таковую благодарность".
   Чрез несколько дней по приезде моем в Петербург [198] прибыл туда и генерал Философов. Но он недолго там оставался, скоро отправился обратно в Смоленск. Я же по истечении срока моего отпуска поехал чрез Смоленск в местечко Шклов, принадлежавшее генералу Зоричу, по новому своему назначению. Там расположен был мой батальон, а шеф с своим штабом находился в городе Могилеве, в 40 верст от Шклова. Там занялся я пустыми наружными безделицами фронтовой службы, столь драгоценными для императора Павла, и еще больше уважаемыми наследником его Александром и братом его Константином.

Генерал Философов.

   Почтенный мой начальник генерал Философов не оставлял вести со мною постоянную переписку, жалуясь беспрестанно на своенравие государя, на его беспутные и вредные отечеству распоряжения. При этом добавлял, что он уже не в силах переносить сие сумасбродство и скоро намерен, оставя все, удалиться в прежнее свое уединение. Однажды, когда совсем не ожидал я его прибытия, приехал он из Смоленска ко мне в Шклов поутру так рано, что я был еще в постели. Увидя его, я весьма встревожен был неожиданным его посещеньем. Но он мне на то сказал: "Не беспокойся, мой друг! Я приехал к тебе, как к моему другу, а не как к подчиненному. Только прошу тебя приказать твоим людям, чтоб никого из приезжающих к тебе до известного времени не принимали. Скоро, конечно, все узнают о моем сюда приезде, но ты вели сказывать, что я устал и отдыхаю после дороги. Возьми перо, любезный друг, продолжал он, напиши от имени моего просьбу государю, что я стар, слаб и по многим другим обстоятельствам прошу уволить меня от службы и всяких поручений. Переписав набело, отправим нарочного в Петербург, и тогда пойдем с тобою посетить доброго генерала Зорича, помещика сего имения. Вот обстоятельства, - прибавил он, заставляющие меня от всего удалиться. Хотя знал я непостоянный, жестокий нрав Павла I-го, но знал притом, что он также добродетелен, и полагал, что, сделавшись императором, будет он справедлив. Но ошибся я в моем заключении. Чем дальше он царствует, тем более оказывает непостоянства, жестокости, несправедливости. А щедроты свои он рассыпает также без всякого рассмотрения и делает тем больше завистливых, нежели благодарных.
   Беспокоит меня и то, что он слишком долго царствует, и я опасаюсь, чтоб, насмотревшись его примеров, молодые Александр и Константин не остроптивели. Какая в [199] будущем надежда для отечества? Вельможи часто того не видят, или лучше сказать, не хотят видеть. Что же могу я сделать один, будучи стар и слаб". Лишаясь столь почтенного начальника, с великим прискорбием исполнил я его просьбу. Нарочный был отправлен, и мы пошли на обед к генералу Зоричу, после которого Философов отправился обратно в Смоленск. Просьба его была исполнена. Он получил увольнение, но государь просил его, чтоб он не отказался быть членом верховного государственного совета. Хотя он принял это звание и находился в оном при Павле и Александре до самой своей кончины, но, видя непостоянство и своенравие обоих сих государей, мало входил в дела. Место его заступил в Смоленске известный генерал Розенберг.
   Генерал Философов при многих своих дарованиях и добродетелях может служить примером игры счастья. Поэтому намерен я здесь, сколько можно сокращеннее, описать его жизнь точно в таком виде, как он сам мне о приключениях своих рассказывал.
   Настоящая его фамилия доподлинно неизвестна, ибо предок его рожден был от одного грека, приезжавшего в давние времена в Россию для просвещения и образования народа в христианской вере. Сих светских учителей богословия называли тогда в России философами, не спрашивая об их фамилии и прозваньи. От одного из таковых философов произошел давно существующий в Россией дворянский род Философовых.
   Отец его служил в достоинстве генерала еще при Петре I-м и был так же, как и он, некоторое время смоленским губернатором. Философов воспитан был иждивением своего отца в одном отличном пансионе некоторого ученого иностранца в Петербурге, вместе с известным Суворовым и другими славными людьми. Окончив приличные воспитанию его науки, изучив иностранные языки, записан он был унтер-офицером в гвардию, и потом переведен поручиком в пехотный армейский полк, где продолжал он служить до чина майора. В сем чине отправился он в Пруссию во время Семилетней войны, в которой императрица Елизавета, в угодность Марии Терезии, приняла столь сильное участие. В продолжение сей войны по большой части служил он дежурным майором при генерале графе Ливене, был во всех делах, часто отличался своею храбростью, благоразумными советами и распоряжениями. В это [200] время постепенно производим он был в чины, так что после смерти Елизаветы и по вступления на престол Петра III-го он произведен уже был в генерал-майоры. По вступлении на престол Екатерины II-й и по возвращении всех русских войск из Пруссии, остался он за границей на Карлсбадских водах для излечения тяжких ран, полученных им в той войне.
   Во время продолжения сей кровопролитной вовсе бесполезной для России войны, многие чиновники, неизвестные при Елисавете, при Петре III-м достигли уже звании генералов, и притом в таком количестве, что недоставало для них мест в армии. Сие обстоятельство заставило императрицу Екатерину II повелеть известному своим разумом, просвещением и беспристрастием министру графу Никите Ивановичу Панину узнать и рассмотреть способности всех произведенных в сию войну генералов и подать о них списки с отметками, кто из них оказал себя более способным к военной, гражданской или дипломатической службе. Генерал-майор Философов и двое других отмечены им были способными ко всем сим трем родам службы. И подлинно, при отличных природных качествах ума и сердца Философов знал хорошо математику и военное искусство, французский и немецкий языки в совершенстве, разумел латинский и греческий, мог говорить по-английски и по-итальянски, не говоря о других познаниях, входящих в начертание общественного воспитания.
   Екатерина II имела правилом - всех, отличившихся военными или другими достоинствами знатных чиновников призывать ко двору и приглашать в частные ее собрания, где в не столь принужденном обращении с ними, старалась она неприметным образом узнавать о их способностях. Философов, находясь при дворе, в ее обществе, которое почти ежедневно у нее собиралось, удостоился приобресть ее благорасположение. А дабы не быть ему, как военному генералу, без особой должности при дворе, то определен он был директором сухопутного кадетского корпуса. В сем звании преподавал он первые понятия из математики и военного искусства сыну ее Павлу I-му.
   Известно всем, что Екатерина II-я при многих своих дарованиях и добродетелях подвержена была слабостям любви. Однако-ж любимцев своих избирала она не только по красоте наружной, но хотела притом видеть в них и достоинство ума. Так как она нередко их переменяла, [201] то поэтому составлялись беспрестанно при его дворе разные партии. Князь Григорий Орлов был любимцем в начале ее царствования. Он имел друзьями графов Петра и Никиту Паниных, не считая других отличных дарованиями и достоинствами своими людей, в числе которых находился и генерал Философов. Князь Потемкин, работал всеми силами, дабы низвергнуть Орлова, и старался удалять от двора более ему опасных приверженцев Орлова. Но так как Екатерина была женщиной великого ума, прозорливости и притом, не взирая на слабость своего пола, довольно недоверчива в случаях, где действуют страсть и самолюбие, - то нелегко было при ней очернить и погубить человека противной партии; а особливо, если она сама знала цену его достоинств. Удаление для важнейших поручений, под предлогом необходимости, есть средство, обыкновенно употребляемое придворными противу тех, которые кажутся им опасными. По некоторым министерским поручениям нужно было послать человека нарочитых достоинств ко двору Фридриха II-го короля прусского. Потемкин предложил отправить туда Философова. Императрица весьма одобрила предложение. Философов поехал в Берлин, где довольно скоро и с желаемым успехом окончил свое поручение и возвратился в Петербург.
   Всегда останется в памяти моей суждение генерала Философа о планах баталии и военных реляциях. Он говаривал мне, что хотя планы должно делать прежде и притом в тайне, а реляции после; но как те, так и другие в оправдание и к славе командующих издаются обыкновенно после сражения. Правда, присовокуплял он, на сие есть 4 причины. Первая, план баталии должен быть сохранен в глубокой тайне до исполнения оного. 2-я, во время самого действия против неприятеля обстоятельства требуют иногда важных отступления и перемен против сделанного плана. 3-я, то, что случайно представилось неприятельскому генералу и послужило к его пользе, то отмечает он как предусмотренное им и заранее помещенное в его плане, хотя того вовсе пред тем не было, и, наконец, 4-е, свойственное всем самолюбие заставляет всегда представлять неприятеля в больших силах и в крепчайшем положении, нежели он в самом деле находился. Примером сего может служить следующеё происшествие. Фридрих II, разговаривая с генералом Философовым о Семилетней войне и слыша от него, что он находился во [202] всех шести главных сражениях, которые имела армия российская против пруссаков, по окончании разговора пошел в свой кабинет, и принес оттуда золотую табакерку. На крышке ее изображен был план сражения при Франфурте. Отдавая оную Философову, сказал: "Прошу вас принять от меня сей подарок в память того, что мы некогда один против другого находились в сем сражении". Философов с благодарностью принял сей подарок. Но рассмотрев потом, нашел, что русские войска изображены были на сей табакерке расположенными за тремя в правилах фортификации устроенными окопами. Между тем как не только он, но и многие достойные вероятия люди, бывшие в том сражении, уверяют, что ни окопов, ни закрытой батареи русские войска в сем сражении не имели.
   Возвратясь из Берлина, Философов недолго пробыл в Петербурге, он скоро поехал во Францию в виде путешественника, пробыл более года в Париже, неизвестно по каким причинам. По возвращении, ко двору российскому отправлен он был в Стокгольм, а потом в Лондон; о причине же сих его путешествий никогда, он никому не сказывал. По возвращении оттуда был он послан в качестве полномочного министра и посла в Копенгаген ко двору датскому. Ему поручено было там решить дело о Голштинии, потому что небольшое сие княжество, принадлежа пополам России и Дании, не было определенно разграничено и трудно было по многим обстоятельствам определить эту границу.
   В замен значительных выгод и преимуществ для торговли российской и за морскую и сухопутную помощь России при случае войны против Швеции уступил Философов княжество сие королевству датскому. Екатерина II была весьма тем довольна, наградила его орденом св. Анны, прислала ему 100 т. рублей и сверх того определила дать в вечное владение имение из 3 т. душ. Философов, находясь за границей, не имел ни случая, ни временя принять назначенное ему имение. Полученные же деньги отдал - в сохранение копенгагенскому банкиру, прибавив и своих остававшихся от содержания ему, определенного, которое довольно было значительно.
   Теперь обратимся к происшествиям, случившимся в его время при дворе датском, в которых, к несчастью его, имел он большое участие.
   Молодой датский король, имевший в супружестве [203] принцессу австрийскую, при многих дарованиях и доброте сердца, по словам Философова, был отчасти распутного поведения, королева же, сколько от такой же склонности, столько и по другим видам, платила ему тем же. Известна свету связь ее с министром Брантом и Штрувензе (Струэнзе), окончивших жизнь свою на эшафоте. Философов и министр французского двора были в особенной доверенности и любви у короля, так что он в делах государственных и в частных своих занятиях и увеселениях почти всегда желал их иметь с собою. Большая же часть прочих казались преданными королеве. Подозрении и неудовольствия короля на Бранта и Штрувензе час от часу возрастали, но, быв слишком рассеян и предан забавам, не обращал он на то должного внимания. Штрувензе был человек гордый и несколько степенный. Брант же, достигший достоинства первого министра из докторов медицины, приноравливал всегда характер свой к времени и обстоятельством. По этому король более находил удовольствия быть с ним в обществе.
   В одно время король решил сделать путешествие в Италию и уговорил ехать с собою Философова и министра французского, которые и получили на то позволение от своих дворов. Некоторые же из противной королю партии, о коих он заподлинно не знал, под видом усердия предложили ему взять с собою Бранта, или Штрувензе, потому что опасно оставить их обоих при королеве.
   Сии люди наперед знали, что король, конечно, согласится скорее взять Бранта по причине приятного и веселого его характера, нежели Штрувензе, которого не мог терпеть, и почитал лишь необходимым в делах государственных. Король назначил с собою в путешествие Бранта, что и было потребно для партии королевы, чтоб один действовал в отечестве, а другой при короле в пользу королевы и в пагубу ее супруга.
   Не взирая на приятельское обращение с Брантом, король мало имел к нему доверенности. - Прибыв во Францию, Брант, пользуясь склонностью короля к женщинам, представил ему такую красавицу, от которой тот сделался болен. Прежде всех открылся он в своей болезни Бранту, который сказал ему, что болезнь его ничего не значит, надобно только заблаговременно употребить некоторые лекарства. Так как он прежде сам был в числе наилучших докторов, притом довольно знал свойство натуры [204] короля, то он в короткое время обещал ему возвратить здоровье. Король на то согласился; но прежде чем Брант успел приготовить свое лекарство, как, выходя однажды на прогулку, нашел король на лестнице своего дома письмо на его имя без подписи. В нем убеждали его не принимать никаких лекарств от Бранта. Он показал письмо сие Философову и министру французскому, а сей дал ему совет, - получаемые от Бранта лекарства не принимать; а пользоваться тайно от находящегося при нем лекаря, так что никто о том знать не будет, что и было исполнено. - По прошествии нескольких дней король получил из Копенгагена письмо, также без подписи, которым уведомляли его о происходящих противу его заговорах и о необходимости поспешить возвращением в отечество.
   Стечение сих обстоятельств заставило короля отложить путешествие в Италию, а ехать обратно в Копенгаген. По прибытии в сию столицу хотел он тотчас заняться разысканием полученных им уже многих о том доносов; но не успел он еще к тому приступить, как министр испанского двора попросил его к себе на завтрак. - Король любил собрания, и никогда в подобных сей просьбах не отказывал. - Все министры, в том числе французский и русский были также туда приглашены, не было только там одного Штрувензэ; Брант же приехал вместе с королем.
   На сем завтраке, после разных горячительных напитков, которые король по склонности своей употребил в довольном количестве, приметно стало, что Брант некоторыми противоречиями в разговорах и спорах с королем и неприятными ужимками старался еще больше его разгорячить и привести в гнев. Едва он заметил исполнение своего намерения, как тотчас удалился. Удивленный и раздраженный таковым поступком его, король не знал, чему приписать таковую дерзость, велел тотчас подать себе карету и поехал во дворец. Прибыв туда, пошел он прямо в покои королевы; но весьма удивлен был тем, что в трех комнатах, пред спальным ее покоем находящихся, не нашел он ни одной души. Подходя же к дверям залы спальни, нашел он Бранта, который грубым образом начал ему запрещать входить и сказал: "Королева не велела вас к себе пускать, теперь она наедине с бароном Штрувензэ". Разгоряченный до крайности, король хотел употребить силу; но Брант имел дерзость ударить короля [205] по щеке. Он издал ужасный крик, сбежалась прислуга, стража, которым Брант сказал с холодным, видом: "Король помешался в рассудке, он болен сильной горячкой и говорит, будто я имел дерзость его ударить". Король устремляется на Бранта, а тот приказывает его держать. Первые из прислуги королевы осмелились схватить короля за руки; в самую ту минуту подействовало снадобье, данное ему на завтраке испанского министра. Он начал смеяться, делать разные необыкновенные телодвижения и говорить, как сумасшедший. Все во дворце в ту же минуту уверились, что он сошел с ума и начали поступать с ним, как с больным такого рода. Известно, что несчастный сей король остался в сем положении до конца жизни своей и умер в глубокой старости.
   Не один король отравлен был на сем завтраке, но получили также свою часть Философов и министр французский. По отъезде короля Философов поехал вместе с министром французским в его карете. Дорогой почувствовали они оба необыкновенный жар. Так как французскому министру надлежало ехать домой мимо дома Философова, то он последнего привез к его квартире, а сам поехал к себе. Чувство жара с болью головы у обоих усиливалось. К счастью для министра французского, его встретил на лестнице доктор его. Этот, видя необыкновенную перемену в его лице, тот же час дал ему сильное рвотное и употребил противу ядов лекарство. Добрый француз в жалком своем положении не забыл о Философове; приняв лекарство, в ту же минуту послал он доктора своего к нему. Хотя доктор употребил и при этом случае те же средства, но успех не был одинаков. Министр французский чрез несколько дней стал здоров; а Философов перенес шестинедельную горячку с помешательством ума. Однако же по прошествии помянутого времени он совершенно излечен был старанием сего искусного врача.
   Едва министр французский освободился от болезни, как восстал против ужасных замыслов и поступков Бранта и Штрувензэ. Он требовал составления особой комиссии из знатнейших членов государства и некоторых иностранных министров. Предложение его было принято и следствие началось со всею энергией, но происками помянутых особ был он отозван к своему двору и на место его был прислан другой. Философов же между тем [206] выздоровел и, заседая в той комиссии, еще с большим жаром преследовал неприятелей короля и своих.
   Министр французский, отъезжая в свое отечество, из предосторожности не забыл оставить доктора своего при Философове. Он как бы предчувствовал, что ему дадут в другой раз тот же яд. Философов опять занемог и болезнь продолжалась дольше прежней. Потом, хотя и был излечен, но до самой его кончины остались в нем некоторые следы действия ужасного сего средства.
   Вначале моего с ним знакомства я сего не приметил; но когда служил уже с ним, то крайне удивлен был некоторого рода исступлением и многим другим в нем замеченным. Сей генерал был набожен, но без суеверия, при том любил заниматься делами, чтением книг, игрою в карты, псовой охотой, веселыми собраниями, на которых приятно ему было видеть молодых женщин, хорошо воспитанных, и его родственниц; он никогда не был женат. Любил он также хороший стол и вообще во всем, что сего последнего касается, он себе не отказывал. Он был крепкого сложения, веселого и доброго характера, одарен великой памятью. Исключая припадков, которые испытывал он при ненастной погоде от полученных им на войне ран (ибо несколько пуль остались в теле его до самой смерти), и слабых геморроидальных болей, почти никаких болезней он не имел. Но вот что удивляло не только всех, но даже самых искуснейших врачей, старающихся узнавать натуру человека. Он, как я то сам почти каждый день видел, разделяя свое время на обязанности службы и общества, по большей части важные бумаги писал начерно своей рукой. Когда же устанет, то призывал меня к себе в кабинет и, по обыкновению своему, расхаживая по комнате и куря трубку, сказывал мне писать бумаги самого важного содержания. В сие время случались такие минуты, что он вдруг прерывал разговор, начинал качать головой, выставлял зубы, глаза его казались смущенными, причем как бы с какою внутреннею болью произносил он некоторые невразумительные слова. Я старался их заметить; вот что обыкновенно, но не всегда обыкновенным порядком, он говорил:
   - Бог - человек, человек - Бог, Христос дух, - а иногда прибавлял он: - отрицаюс, не верю, я не католик.
   Сие исступление продолжалось у него не более нескольких секунд, т.е. сколько потребно было времени для [207] произнесения сих слов. Потом, если припадок сей постиг его в половине речи или слова, которое он сказывал, - он продолжал туже материю с той же памятью и присутствием духа, как бы ничего не было и никто его не прерывал. А относил сие к сильному напряжению его рассудка, вследствие чего он и в минутной сей горячке удерживал в памяти своей важность предмета, о котором он говорил. Но вот что всего удивительнее. Он любил шутливые разговоры и смех с молодыми людьми. Нередко посреди самой шутки и смеха постигал его сей припадок, и он начинал, кривляясь, говорить: "Бог - человек" и проч. Потом он продолжал тот же шутливый разговор и с тем же смехом, но как будто это сделал и сказал не он, а совсем другой человек, которого он не видит и не слышит.
   Обратимся к происшествиям двора датского. Философов и министр французский столько открыли насчет королевы, Бранта и Штрувензэ, что впоследствии первая заключена была в монастырь, а последним двум отсечены были головы на эшафоте. Повесть генерала Философова всегда, когда он мне оную рассказывал, казалась мне сомнительною. Удивительно! Философов был весьма справедливый человек и ненавидел лжецов. Впрочем, любя меня, как сына своего, какую имел он причину выдумывать такие необыкновенные происшествия, которые, кажется мне, по тогдашнему времени, должны бы быть известны свету. Но я о том, кроме его, ни от кого не слышал.
   Он продолжал так: По выздоровлении моем от последней болезни в Копенгагене, приметил я некоторую против меня перемену у двора российского, на многие мои бумаги отвечали противно моему представлению, а на другие вовсе ничего. Наскуча тем, вздумал я проситься путешествовать. Зная довольно Европу, хотел я увидеть древний свет, отправясь прямо в Иерусалим. Я получил на то позволение и для того вознамерился отправиться в Амстердам, дабы найти там корабль, какой ни есть восточной компании, и отправиться на оном в Египет, а оттуда в Палестину. При отъезде же моем из Копенгагена, увидясь с тамошним банкиром, требовал я хранившийся у него мой капитал. Но он сказал мне:
   - На что вам брать с собою такую большую сумму денег; возьмите, сколько вам надобно на проезд до Амстердама, а на прочее - кредитив, по которому всегда можете вы получить ваши деньги из тамошнего банка. [208]
   Я принял предложение копенгагенского банкира и, прибыв в Амстердам, остановился в трактире, в ожидании найти судно, отправляющееся в ту страну света. Но, имея нужду в деньгах, поехал я к голландскому банкиру, дабы он, по содержанию моего кредитива, выдал мне несколько денег или и всю сумму. Но сколь велико было мое удивление, когда банкир, человек довольно мне известный (он был агентом российского двора, зависел некоторым образом от меня, знаком со мною по переписке и посетил меня в моем трактире), взглянув на кредитив, сказал:
   - По этому кредитиву не могу я вам ничего выдать. Он не в надлежащем порядке написан, хотя и есть на нем подпись банкира.
   Он советовал мне отослать его назад и требовать другой, а до того времени на содержание мое в Амстердаме готов он служить мне деньгами без всякого кредитива, даже и без расписки. Я принужден был принять его предложение, и с первой почтой отправил кредитив мой обратно - в Данию. Через несколько времени, получив другой, поехал я к моему банкиру, с намерением требовать весь. мой капитал. Но удивление мое еще усугубилось, когда он взглянув только на оный, сказал:
   - Это копия того же самого, что и прежде вы имели, я не могу сделать по оной никакой выдачи. Я, право, не понимаю, что с вами делают? Пишите еще раз, - прибавил он, - а между тем, если нужно вам несколько денег, возьмите у меня.
   Я поблагодарил его и в другой раз отослал мой кредитив, написав мое удивление относительно такого поступка. - Наконец, получаю и третью, спешу к моему банкиру, а он посмотрев прилежно оный, сказал:
   - Поэтому вы можете получить от меня весь ваш капитал, когда изволите. Но, между тем, не угодно ли вам сделать со мною счет во взятых вами деньгах и взять еще несколько. Так как вы уже объявили мне намерение ваше ехать в Палестину, то я постарался сыскать для вас и корабль, отправляющийся в ту сторону. Буде угодно вам сделать мне честь сегодня у меня отобедать, то после поедем мы с вами на биржу, там посмотрите вы корабль, каюту т сделаете условие с капитаном оного.
   Я весьма обрадовался, услышав от него сии слова. И так, отобедав у него, поехали мы с ними на биржу. Дорогой спросил я у него о причине сделанных мне [209] затруднений в выдаче моих денег. На сие отвечал он мне:
   - Так как дело уже кончилось, то могу я вам все по справедливости открыть. Все кредитивы ваши были одинакового достоинства; но по величине суммы не мог я оной, вдруг выдать, потому что российский двор требовал несколько миллионов червонных, которые и были тотчас высланы. А доколе сумма эта из других мест не пополнилась, не могли мы делать такой выдачи.
   Я принял слова его за истину; между тем приехали мы на биржу, где точно нашел я корабль с надписью, выставленной на мачте: в Средиземное море. Осмотря каюту, хотел я тогда же условиться с капитаном, но он мне сказал, что не иначе может отправиться, как чрез три или четыре дня, и потому просил меня приехать к нему на другой день" Надобно сказать, что я приехал на биржу вдвоем с банкиром в его коляске. Он, возвращаясь со мною, сказал мне:
   - Не хотите ли вы посетить одного знатного купца, моего приятеля. Он живет за городом, вот его дача засим лесом, и дом виден.
   Мы скоро прибыли в хорошо убранный загородный дом. Незнакомый мне хозяин принял нас весьма любезно и потчевал сам. Но мне показалась весьма неприятной некоторая его неучтивость: ибо то хозяин, то мой товарищ попеременно выходили из комнаты, а иногда и оба вместе, оставляя меня одного в покое. Один раз, когда оба они удалились, вошел в комнату молодой голландец, в австрийской одежде, превысокого роста, и стал у дверей. Наскуча их неучтивостью, хотел я выйти из дому и, не подозревая ничего, взял мою шапку. Но едва я подошел к дверям, как голландец, ухватив одной рукой за ручку замка, другою начал отталкивать меня прочь. Видя такую грубость, вышел я из терпения и ухватил его за галстук. Голландец мой закричал. Вдруг явились еще два такие же гиганта, которые, схватив меня, потащили из комнаты в комнату. Наконец, по лестнице проводили меня в какую-то подземную тюрьму и заперли за мною дверь.
   Рассматривая сей уединенный покой, нашел я в нем только один стол, кровать с соломенной постелью, простое одеяло, стул и одно небольшое окно с железной решеткой. Я не мог понять, за что я был столь бесчеловечным образом посажен в тюрьму, и в сем размышлении [210] провел всю ночь. Поутру открылся железный ставень моего окна, и одна служанка подала мне немного супу, кусок хлеба и кружку воды. Я хотел с ней говорить; но она, не отвечая ничего, от меня удалилась, продолжая потом два раза в день приносить мне пищу. И хотя она ничего со мною не говорила, но в один день я просил ее, чтоб она принесла мне какую-нибудь книгу, бумаги и чернильницу. Возвратясь немедля, подала она мне большой кусок мелу и голландскую библию. Я проводил целые дни, читая сию книгу; а мелом записывал на стене числа и чертил математические фигуры, делая исчисления разных задач. По прошествии шести недель услышал наверху некоторый стук у моих дверей, к которым с тех пор, как я был посажен, казалось, никто не приближался. Двери отворились, и вошли ко мне несколько незнакомых; но по виду они казались принадлежащими к полиции. Один из них просил меня знаками выйти из моего покоя. Лишь только вошел я в другой, как явился цирюльник, обрил мне бороду, остриг волосы и надел на меня голландский парик. С, меня сняли мое платье даже до рубашки, надели чистое белье и голландский кафтан. В сем виде вывели меня в сени, где, накинув мне плащ на голову, посадили с двумя какими-то особами, в закрытую карету, которую, судя по топоту, окружали конные люди. Таким образом переведен я был в другую тюрьму, несколько удобнее прежней. Дали мне лучшее содержание и всякую субботу приносили мне чистое белье. В книгах, бумаге и карандашах мне не отказывали. В сем заключенье провел я около трех лет и даже потерял надежду освободиться. Но в один вечер, вздремав на моей постеле, услышал я сквозь сон голос родного моего племянника Г. П. (Я довольно знал Г. П., но он, может быть, из особливой скромности никогда мне о том не говорил; только сказывает, что он был в Голландии.)). Я почел сперва сие за мечту, но вдруг отворилась дверь, и племянник мой вошел ко мне с майором полиции и двумя офицерами. Не говоря со мною ни слова, они вывели меня в другую комнату, обрили бороду, и надели на меня приличное состоянию моему платье.
   Время дня было довольно позднее Я сел в карету с племянником моим и майором, опустили занавес и поехали неизвестно куда. Я хотел спросить на русском языке моего племянника о происходящем со мною; но он [211] мне дал знак, чтобы я ничего не говорил. Наконец, карета наша остановилась, и мы вошли в комнаты, где узнал я, что мы находимся в одном из лучших трактиров Амстердама. Племянник мой велел подать хороший ужин и пригласил майора. В продолжение ужина все сохраняли молчание и только по окончании оного майор, отходя от нас, сказал племяннику моему: "Сколько потребно будет для вас лошадей и в котором часу прикажите быть готовым?" По отбытии майора племянник мой продолжал молчание, и мы ночевали с ним в разных комнатах.
   На другой день явился тот же майор в назначенный час и сказал, что лошади готовы. Мы все трое сели в карету, и, выехав за город, майор велел остановить карету, и, обняв меня и моего племянника, сказал: "желаю вам счастливого пути, милостивые государи! Потом из кареты сел на верховую лошадь и поехал в город; а мы продолжали путь свой по большой почтовой дороге, ведущей в Россию. Все, что я мог узнать дорогой на счет случившегося со мною происшествия, было то, что в Америке началась известная свету революция. В

Другие авторы
  • Кемпбелл Томас
  • Брежинский Андрей Петрович
  • Карлейль Томас
  • Эсхил
  • Михайлов Владимир Петрович
  • Катаев Иван Иванович
  • Эдельсон Евгений Николаевич
  • Бутягина Варвара Александровна
  • Голенищев-Кутузов Павел Иванович
  • Тредиаковский Василий Кириллович
  • Другие произведения
  • Аверченко Аркадий Тимофеевич - Мое самоопределение
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Ленивая пряха
  • Плеханов Георгий Валентинович - А. В. Волынский
  • Бестужев-Марлинский Александр Александрович - Кровь за кровь
  • Одоевский Владимир Федорович - Игоша
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Елена, поэма г. Бернета
  • Мольер Жан-Батист - Мизантроп
  • Крыжановская Вера Ивановна - Мертвая петля
  • Ильф Илья, Петров Евгений - Рассказы, очерки, фельетоны
  • Полевой Ксенофонт Алексеевич - Горе от ума. Комедия в четырех действиях, в стихах. Сочинение Александра Сергеевича Грибоедова
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 411 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа