Берви-Флеровский Василий Васильевич - Отрывки

аже только один из инстинктов мировой жизни - тот, который служит источником религиозному чувству,- развивается усилиями духовенства и затем получает ложное направление, влияние его поразительно. Народы, заселяющие громадные пространства земель, почти целые части света, прекращают заботы о материальном своем благосостоянии, к которым должны были бы их побуждать все другие инстинкты; они впадают в нищенство, в бедность и невежество; и народные массы, и высшие сословия не дозволяют цивилизации проникать в свою среду, хотя эта цивилизация рвется к ним, и в особенности высшие классы имеют самые очевидные доказательства, что жизнь их должна очень украситься от такой перемены. Мало этого - действие той же самой силы в качестве могучего начала, задерживающего развитие наперекор очевидным интересам тех, которые ей содействуют, весьма заметно проявляется во всех странах Европы. [...]

  

  

  

   [...] Проследим человека, начиная с первых, отдаленнейших времен известного его существования; пусть пройдут перед нами один за другим все фазисы его исторической жизни, все стремления, наполнявшие его душу могучим энтузиазмом, их ход, развитие и конец. В тумане отдаленнейшей древности мы видим его подавленным чувством своего бессилия. Со всех сторон он окружен врагами: и природа, и животные, и другие люди ополчаются на него; он не смеет насадить плодовых деревьев, развести сада, делать запасы; он привлечет этим только на себя алчные взоры и лишится всего, даже жизни. Ему тяжко выносить этот гнет, он вздыхает и ищет исхода. В то время, когда он изнемогает в этой тяжкой, безотрадной борьбе, его душу освещает первый луч надежды, первый живительный энтузиазм вырывает его из давящей, мрачной апатии. Он обращает свои взоры к героям, и герои говорят ему: "Будь верен нам, иди за нами, и ты будешь и безопасен и никто не осмелится до тебя прикоснуться". Он верит им, он начинает обожать геройство; на геройство он возлагает первые свои упования, ради своих героев он готов переносить все страдания; его путь освещает радужная заря надежды. Читайте его геройские песни; их страстные преувеличения, их непоколебимая вера в величие того, что они воспевают, а нередко неподражаемая сила, поэзия и художественность изображения не оставят в вас ни малейшего сомнения в глубоком и неподдельном энтузиазме их сочинителей. Читайте историю пленников, с восторгом на челе переносивших все пытки и мучения до последнего своего издыхания, потому что их воображение было полно идеей геройства. Волна этого энтузиазма была так могущественна и велика, что после всех тяжких и горьких разочарований она несется над миром еще и теперь, и до сих пор военная слава имеет для масс обаятельную прелесть. Громадные полчища собирались под знамена героев, погибали за них в жестоких сечах, среди сыпучих песков, безводных пустынь, непроходимых горных трущоб, болот и лесов или в снежных равнинах севера. Они завоевывали для них до того необозримые царства, что их пределы были плохо известны даже самим властителям. Одно царство разрушалось, другое воздвигалось, редко удерживаясь более нескольких поколений, и так шло из века в век в течение тысячелетий. Что же давал людям этот энтузиазм: они сеяли страдания и пожинали рабство. Чем могущественнее были те цари, которых они возносили над народами, тем сильнее и безжалостнее была та рука, которая их попирала; чем более воображение людей воспламенялось геройством, тем более душную атмосферу они создавали вокруг себя. Женщины, которых сердце так билось при мысли о героизме, делались гаремными женщинами, если они были хороши собою, и ради прихотей одного человека влачили жалкое существование в пожизненной тюрьме; если же они не были хороши собою, то их долею было беспощадное рабство. Барщина и подневольный труд были долею мужчин, и незавидна была участь тех избранников, которые ставились правителями над ними. Способность переносить с безропотным и терпеливым восторгом все причуды властелина, с услужливой готовностью и с веселым лицом подвергать себя всяким страданиям для малейшей их прихоти - вот что давало им право на высокое положение; только те, которые были способны для своего честолюбивого идеала выносить жизнь, невыносимую ни для кого, имели успех. Когда же успех этот достигался, они делались предметом самой жгучей зависти, целью всех интриг, всевозможных подкопов; если после нескольких лет такой мучительной жизни властелин, в виде милости, давал им право лишить себя жизни, вместо мучительной публичной казни, они могли считать это благоприятным исходом. Успех человека в жизни был возможен только в организованном обществе; герои составляли для него эту организацию, и он боготворил героев. Но лишь только союз составлялся, он оказывался союзом, где каждый мучил всех и все каждого. Невидимая железная рука стиснула всех, и они не могли вырваться из этих тисков. Чтобы избавиться от тирании, оставалось одно: делаться завоевателями; а завоевания водворяли тем более тяжкую тиранию, чем чаще они повторялись. Стоял стон по всему лицу земли, всюду слышались вздохи и плач. Безотрадная апатия овладевала людьми, на труд у них не подымались руки, и пустела земля, и вымирали племена, и побежденные и победители одинаково влачились в грязи бедности и злополучия.

   Горько разочаровался человек в своем обожании геройства и с отчаянием в сердце искал нового исхода. Тогда перед ним явились восторженные люди, великие проповедники и увлекали его: "Вы загнаны, унылы и уничтожены,- говорили они людям,- руки у вас не подымаются на труд, и жизнь вам не мила; все вы давите друг друга - каждый задавлен всеми, и все давят каждого. Может ли быть иначе? посмотрите, кому вы служите, перед кем вы поклоняетесь? Вы служите таким же людям, как и вы, и эти люди полны ненасытного злоумышления против вас; вы даете им власть, а они думают только о том, как бы употребить эту власть для своей прихоти и корысти. Не людям должны вы служить, а богам. Боги сильнее ваших владык, и им не нужно вашей корысти; они одинаково возвышаются над всеми вами, и все вы перед ними равны. Ваши владыки, ваши судьи не могут быть справедливы; это судьи пристрастные и подкупленные, они судят в свою пользу и отбирают для своей корысти. Только боги могут быть справедливы по отношению к вам, потому что перед их лицом вы все одинаковы. Служите богам, поклоняйтесь им, и между вами будет мир, любовь и счастье, потому что над вами будет суд нелицеприятный, и этот суд не даст слабого в обиду сильному; в угоду им и преклоняясь перед их недосягаемым величием, сильные будут употреблять свою силу не для своей корысти, а на благо вам. Мы служители богов, мы их вдохновенные проповедники и пророки; смотрите же, каковы мы: мы всем говорим правду в глаза, мы не боимся вашей силы, и нет между вами власти страшной для нас". Они везде говорили без страха, клеймили порочную силу, и власти ополчались на них; но, среди мучений и пыток и лицом к лицу поставленные со смертью, они восторженно повторяли все те же речи, и народ с удивлением и благоговением внимал им. "О, если бы расплодились между нами эти люди,- повторял народ,- наша жизнь пошла бы совсем другой чередой; посмотрите, как они бескорыстны: им ничего не нужно, они ходят нагие, они едят самую простую пищу, они равнодушны ко всем благам. Если кому-нибудь можно вверить суд над нами, то этим людям; их суд будет нелицеприятен, и сильные и бессильные перед ними равны, потому что им ни от кого ничего не надо; всю жизнь они посвящают божеству и для его славы они готовы отказаться от всего и принять смерть. Водворим же между собою царство божества, между нами будет мир и любовь; придет конец нашему унынию, и спокойная, светлая радость будет вечно царить в нашем сердце". Ополчились люди с энтузиазмом на водворение царства божества. Они поощряли друг друга на страдание и на смерть мученическую. "Страдайте, выносите все гонения,- повторяли они,- страдать вам придется годы, и после этого человечество будет счастливо миллионы лет". Сравните поэтов, воспевавших геройство, и восторженных проповедников религий, и вы поймете разницу между этими двумя родами энтузиазма. Поэзия увлекательна, прелестна, но это увлекательная сказка, а что может быть серьезнее религии; если что-нибудь наполняет благоговейным трепетом вашу душу, вы называете это святым. Как в былые времена для геройства, так теперь, для водворения царства божества, люди шли толпами на страдание и смерть. Но по мере того, как это страстно призываемое царство начинало водворяться, людям начинало делаться ясно, к чему оно приводило. Не боги царили, а их жрецы, и чем выше народы ставили божество, тем более жрецы требовали от них жертв и поклонения. Они требовали, чтобы люди естественные свои мучения усугубляли искусственными. Еще в больших размерах, чем воины, они овладевали и землею и людьми и всеми источниками их благосостояния. "Не для земных благ должны вы жить,- говорили они людям,- а для царства небесного; чем более вы будете переносить для этого лишений, тем большая вас ждет за это награда. Живите же в трудах, посте и молитве, а все свое имущество, все, что вы создадите этими трудами, отдавайте храмам, для божества вы должны жертвовать и своим добром, и своей жизнию, и своим телом". Самые грубые, грозные и заносчивые герои никогда не говорили таким языком, каким теперь говорили жрецы; никогда они не решались порабощение человеческое доводить до таких пределов. Герои насиловали людей, а жрецы уродовали их душу до глубочайших ее корней. Имущие и сильные передавали храмам свое имущество и свою власть; красивые женщины приходили в храмы и предавали свое тело на прелюбодеяние, ради служения божеству; родители приносили им в жертву своих детей; население всею своею массою презирало благосостояние и труд. Не сеять, не жать, жить как птицы небесные, поститься и нищенствовать - вот к чему оно стремилось. Герои плодили гаремы, жрецы плодили монастыри аскетов, весталок⁴². Все должны были влачить жизнь лишений и страдания, и все это для немногих, управляющих и главенствующих, а эти главенствующие должны были быть образцами суровости нравов и аскетизма. Места их были предметом ожесточенной зависти и борьбы, и зависть эта непременно настаивала на исполнении правила. Вот почему места эти постоянно доставались суровым, мрачным старикам, годы и годы упражнявшимся в искусстве подавлять в человеческих душах всякую искру радости и жизни. Царило такое олицетворение подозрительности, которому тирания героев не могла служить и тенью. Совершая величайшие жестокости, они со слезами на глазах возводили взоры к небу и просили его оказать милосердие приносимой ему жертве.

   Обожание геройства доводило людей до отчаяния, и они переходили к религиозному энтузиазму; но, дойдя до еще более мрачного конца, они снова кидались в объятия геройства. Организация была для людей тем орудием, посредством которого они брали верх над животной и органической природой; но цементирующим нервом этой организации могли служить только две живые силы: геройство и религия. Других они не знали и предавались им с энтузиазмом; но их жизнь была жизнью страдания в то время, когда они водворяли их господство; а когда это господство установилось, тогда страдания плодились и плодились так сильно, что разрушали все, что было создано долготерпением энтузиазма. Так шло из века в век, из одного тысячелетия в другое; энтузиазм геройства заменялся энтузиазмом религии, чтобы снова довести людей до отчаяния и смениться геройством. Кто может сказать, сколько тысячелетий длилось это безотрадное переливание из одной чаши в другую? Мы его встречаем там, где за туманом мифов и баснословий едва проглядывают слабые очертания исторической истины; но и тут мы видим, что это уже старое, давно поседевшее сказание.

   Человечество тысячи лет извивалось в корчах, как змей пригвожденный; каждый раз, когда оно стремительно кидалось вверх, жгучая боль заставляла его немедленно скручиваться и свиваться вниз. В это время в тени и в уединении развивались люди мысли. Они изучали природу, они изучали людей и их жизнь и постигали причину их страданий. Страсть изучать, страсть мыслить овладевала всем их существом, и они делались людьми науки. В этой страсти оказалась неотразимая обаятельная прелесть для способных к мысли умов, и люди науки стали плодиться. Великие мыслители собирали кругом себя учеников, ученики создавали школы, а школы размножали искателей истины. Люди мысли говорили друг другу; "мы понимаем зло и знаем его источник. Люди потому так несчастны, что они то увлекаются кровожадными героями и ставят на пьедестал самую противуестественную из страстей, страсть к убийству и разрушению; то позволяют себя обманывать шарлатанам, которые показывают им кусок камня, или откормленное животное, или просто сочиняют какое-нибудь воображаемое существо и говорят: это бог, поклоняйся ему, он спасет вас. Горе принимающим ложь за истину, горе неспособным ее разоблачить; но для этого нужна истинно человеческая склонность мыслить и изучать, а масса не способна ни к тому, ни к другому; ее участь вечно оставаться полуживотным и вечно задыхаться в духоте и в грязи невежества. Нам нечего смешиваться с нею, мы будем жить в уединении возвышенной жизнью мысли и предоставим мир своему течению". Распложались люди науки, страстно они любили мысль, страстно они любили истину. Она была их нареченная невеста, более, бесконечно более, чем невеста; они чувствовали, что между любовью к самой прелестной, к самой обаятельной женщине и между любовью к науке не может быть никакого сравнения: страсть любви зто ничего в сравнении с великой, могучей страстью мысли. Эту науку, эту обожаемую ими истину они видели в загоне и презрении, пошлая толпа раболепно преклонялась перед лжецами и шарлатанами, которые овладевали ею наигрубейшим обманом. Эти проходимцы и искатели приключений кичились успехом своей лжи, гордо возвышали свою голову над истиною и творцами великих идей; указывая на их бессилие, дерзко смеялись над ними и смешивали их с грязью. Не могли выносить люди мысли поругание того, что они так страстно любили. Они начинали срывать маску с шарлатанов, разоблачать их ложь и громко кричали им: "Не боимся мы ваших темниц; мы докажем вам, что истина имеет великую внутреннюю силу и что ее нельзя безнаказанно презирать". Они смело выступали вперед и обличали сильных в то время, когда их братья по науке проливали над ними слезы и повторяли: "злополучные, не сыпьте бисера перед свиньями, не губите себя, народ не способен ни понимать вас, ни услышать". Но масса останавливала свои удивленные взоры на этом новом зрелище; в ней шевелилось что-то небывалое, и это что-то была прирожденная способность мыслить. "Что это делается в нас,- шептали люди,- мы никогда этого не подозревали; о! будем мыслить, это спасет нас". Но мыслить было трудно; люди чувствовали свое бессилие, дело погибало.

   Однако же ему не было суждено погибнуть. Люди мысли умны, они дальновидны, хитры и тонки; между ними явились такие, которые и шарлатанов и героев запутывали своими сетями и, посмеиваясь тихомолком над их непроницательностию, становились им на голову. С этого пьедестала они говорили людям: "Мы скажем вам, отчего вы погибаете. Не верьте тем, которые вас до сих пор увлекали и уверяли, что жить можно только для грабежей или для поста, молитвы и лишений. Живите для мира, довольства и благосостояния. Поощряйте трудолюбие, науку, промышленное производство, торговлю, поэзию и художества. Пусть погибнет суровость и царит мягкость нравов; наслаждайтесь жизнью и давайте другим возможность наслаждаться ею. Вы все, и богатые и бедные, одинаково от этого выиграете". Эта новая идеи жизни начинала казаться людям все более пленительной, и, наконец, она пробуждала точно такие же восторги, как и предыдущие. Читайте восторженные описания стран и времен, где царила наука и промышленность; сравните их с такими же описаниями геройских подвигов, сделанных обожателями геройства, и с описаниями святой жизни со стороны религиозных фанатиков, и вы тотчас убедитесь, что этот тип жизни способен вызывать столько же умиления, столько же поэтического й восторженного настроения, как и предыдущие. Страна изображается раем земным; она возделана, как сад, изрезана каналами и дорогами; в ней великолепные города, дворцы и художественные произведения без числа, удобство и роскошь на каждом шагу; изобильным ключом они бьют всюду и для всех, довольство и счастье на всех лицах. Восторженно насграивалось человеческое воображение, когда представлялись ему эти картины; все видели лицевую сторону и никто не видал подкладки. Люди строили слепой и хлопотливой рукой; снаружи у них выходила пленительная форма, а внутри пустота; они торопливо клали камень на камень, и чем выше они подымались на своей постройке, тем ужаснее должно было быть падение, которое их погребет под своими развалинами. Работайте, не ленитесь, работайте прилежно, кричали они народным массам. Все будут богаты, и вы будете богаты; все будут счастливы, и вы будете счастливы. Где нет труда, там царство страданий и нищета. Они работали, работали без устали, с утра до вечера, и днем и ночью. Работали до изнурения сил и мужчины и женщины, и беременные, и больные, и дряхлые старики, и малые дети, едва научившиеся управлять своими членами. Работали и в сырости и в холоде, в духоте и жару раскаленных печей и в воздухе, зараженном миазмами и зловредной пылью. Этими вечно двигающимися руками создавались невиданные массы произведений, и все эти произведения поражали и восхищали своим качеством и своей мастерской отделкой. Произведения были разнообразны без конца, и без конца они делились на сорты и категории. Производили они мясо, и мясо это делилось на сорты; и высшие сорты съедались другими, а им оставались объедки да кости; производили они великолепные здания, и в роскошных покоях жили другие, а им, оставались сырые подвалы. Так все, начиная от первого и кончая последним. И людей они производили не в семействах, а жили толпами ня работах и в прислуге и производили, как попало; если они производили болезненную и уродливую женщину, она доставалась им, а если они производили красавицу, она помещалась в высший сорт и делалась наложницею богатых.

   Они начали оглашать воздух криками злобы и отчаяния: "Это то счастье, которое вы нам сулили,- вопили они,- мы оставляем наши семейства и наши домы, мы живем и в бараках и землянках на земляных работах, мы живем в конурах на воде; начиная от шести лет мы на работе и снова на работе, мы без семьи и снова без семьи. Согбенная за ткацким станком, мать носила и давила нас во чреве своем, и когда нас родила, она это сделала только затем, чтобы нам так же тяжко было всю нашу жизнь. Вы хотите уверить мир, что мы народ цивилизованный, что судьба наша завидная сравнительно с другими, но скажите же нам, в чем она завидная? Или нам веселее жить: посмотрите на дикаря Африки: каждый день по всему материку раздаются песни, пляска и веселье. В то время, когда там по горам и по лесным прогалинам горят веселые огни и слышатся плясовые песни, у нас свет разливается только из фабричных окон и раздается только неугомонный стук машин и наковален; а перед ними движутся наши молчаливые фигуры, осужденные на вечную каторжную работу за преступление голода. Вы говорите с презрением: "грязный дикарь", а кто грязнее: мы, у которых одежда гниет на теле, которые от воскресенья до воскресенья лишаемся от копоти и грязи образа человеческого, или тот же чистоплотный африканец или индеец, презирающий и нас и нашу цивилизацию за грязь, которая его поражает в ней. Или может быть наши жилища лучше: во внутренностях малой Азии, говорят лучшие знатоки дела, работник и хозяин живут одинаково; наем квартиры неизвестен, каждое семейство имеет свой дом из трех чистых комнат; так же живут в глубоко презираемом вами Марокко; а в славном Берлине точная статистика показывает по три и по четыре работника на комнату. Впрочем, вы и сами говорите, что с развитием промышленности и густоты населения народ начинает жить теснее и пища его ухудшается. Во мраке средних веков английские крестьяне ели, как короли, говорят англичане. Отступите от цивилизации в глушь, и вы тотчас видите, что каждый человек, лишь только в нем потребности развились, имеет жену и семейство; а ваши центры цивилизации - это громадные монастыри, где царят пост и работа вместо молитвы. Все это несомненно, со всем этим вы соглашаетесь, и все-таки вы слышать не хотите о том, что наша судьба тяжкая и незавидная. Вы говорите, что нам лучше, чем варварам, которых вы презираете, и не можете сказать почему; но вы указываете на густоту нашего населения и говорите: "посмотрите, как вы плодитесь, разве это могло бы быть, если бы вам было дурно". Долго вы считали этот аргумент несомненно победоносным; но вот вы завладели Индией, которую вы презирали, как страну варварства и застоя, вы произвели в ней самое точное перечисление народа по всем правилам науки и что же: вы там нашли густоту населения вдвое большую, чем у вас. Несомненно только одно, что вы нам дали непосильный, тяжкий гнет труда, который нигде не имеет себе подобного, все остальное спорно".

   Так ропщет народ, сгущенный в центрах цивилизации; ропот его вторит жужжанию фабричного веретена, как гул пчелиного улья. С беспокойством и страхом общество прислушивается к нему, но не понимает его смысла, не подозревает, что все это значит и к чему приведет. Легкомысленное и поверхностное, как всегда, оно воображает, что в первый раз на лице земли раздается этот ропот, что двести лет тому назад впервые в жизни человечества явились Галилеи, геройски, именем истины и точной науки разрушавшие предрассудки и суеверия, впервые народились Декарты, кричавшие: "не сыпьте бисера перед свиньями"⁴³, и Беконы, хитрой изворотливостью достигавшие силы и власти. Они и не подозревают, что увлечение научно-промышленным движением появлялось даже и тогда, когда человечество было еще безграмотно. Уже в эти времена безграмотства в Индии создавалась отвлеченная философия, которая удивляет нас и теперь силою своей мысли. С тех пор оно вечно имело тот же ход и ту же судьбу. Глядя на историю мира, вам кажется, что над человечеством тяготеет какое-то проклятие и что оно осуждено вечно совершать танталовскую работу⁴⁴; оно имеет один выбор: оно может катить камень тремя путями. Военное, теологическое и научно-промышленное увлечение неизменно чередуются, чтобы неизменным путем горьких разочарований доводить людей до отчаяния и заставлять их озлобленно разрушать то, что они мучительно созидали. Каждый шаг на пути научно-промышленного прогресса доставался образованному обществу мучительной, ожесточенной борьбой; варварство употребляло всю свою силу, чтобы загрызть и уничтожить малейшее видоизменение старого. Эта борьба, по количеству распложаемых ею страданий, стоила ужасов войны и преследований, воздвигаемых на сектаторов. Когда же она увенчивалась победой, когда образованное общество получало те блага, которые издали казались ему такими прелестными и заманчивыми, разочарование наступало почти мгновенно. Удивленным его глазам представлялось свойство природы человеческой, о котором оно не имело ни малейшего понятия. Оно думало, что оно приобретает благо вечное, и получало только одно мгновение удовлетворения. Воин ополчается на битву и думает, что он будет и богат и славен и будет всю жизнь наслаждаться богатством и славой; а причинив людям бесчисленные страдания, он имеет один момент удовлетворения - это момент раздела добычи. Затем ему нужна новая война, новые завоевания, или он погрязает в пьянстве и бездонной пропасти мучительных, сосущих его силы пороков. Человек цивилизации видит это и думает, что с ним будет иначе; но лишь только он достигает тех богатств, которых достигал с великими усилиями, эти удобства жизни мгновенно перестают быть для него источником наслаждения и превращаются в необходимую потребность; он совсем не замечает их, когда он их имеет. Овладев для себя одного произведениями десятков, сотен, иногда тысяч людей, окружив себя ими, как скряга своим золотом, он невыносимо и нестерпимо скучает. Ему ужасна мысль лишиться этих благ, он отстаивает их всеми силами; и это не какая-нибудь прихоть, лишение тут для него слишком действительное страдание: он от него болеет, он от него чахнет и умирает, как бедняк умирает от холоду и голоду. Его страдания тем более жгучи и мучительны, чем блага, которых он лишается, роскошнее и причудливее; оборвавшийся аристократ и богач сходит с ума, чахнет и лишает себя жизни в то время, когда человек среднего состояния переносит потерю несравненно менее прихотливого. И все-таки он скучает невыносимо среди этих благ, которые он сосредоточил кругом себя жадною рукой; сколько бы он ни читал себе назидательной морали, а он должен стремиться к большему. Чем далее развивается цивилизация, чем более образованное общество делается просвещенным и утонченным, тем более оно делается требовательным, тем более тяжким ярмом лежит оно на массе народа. "Лентяи, негодяи, грубый, дрянной народ,- кричит она,- это они виноваты, что жизнь наша не представляет никаких удобств, что мы должны влачить такое несносное существование". Каждый день они повторяют народу, что он должен жить для богатства, для благосостояния, каждый день, и словом и примером, изображают перед ним прелести комфорта и роскоши, распаляют его воображение и потом ежечасно всеми путями вырывают у него из рук то, для чего он трудился неустанно и до изнурения последних сил. Пути эти так хитро и искусно изобретаются, что он не в состоянии с ними бороться, он только чувствует гнет неотразимой их силы. Со дня на день растут охлаждение, презрение и ненависть. Чем сильнее развиваются эти чувства, тем более образованное общество начинает сознавать, что у него нет почвы под ногами. Но потребности его растут и разрастаются, укореняются, деревенеют и пускают все новые побеги. Чем выше слой, тем быстрее рост. Под влиянием этой железной необходимости, сильные, в руках которых сосредоточиваются богатство и власть, начинают так же ненавидеть и налегать на образованное общество, как образованное общество налегало на массу; они угнетают его этой массой, и ему не на что опереться, нечем защититься. Все бессильны, между всеми рознь, все чувствуют, что им не на кого опереться, что у них одно орудие борьбы - это интрига и обман. Массы обманывают образованных, образованные сильных. Наконец ни жить, ни обеспечить свое существование нельзя без обмана и общество деморализируется вконец. Как мрачный деспот, каждый чувствует себя окруженным западнями и подкопами, жизнь делается невыносимою; люди в своем отчаяньи кидаются в объятия военного или религиозного идеала, чтобы снова разыграть плачевную драму, столько раз уже разыгранную, и снова среди мрачного разочарования прийти к научно-промышленному идеалу.

   Посмотрите кругом себя и на свою прошлую жизнь, обратитесь на крайний восток, на юг и даже на запад - везде вы видите или угадываете одно и то же. В тумане отдаленнейшей вашей истории вы видите религиозное движение, очевидно, сменившее военные увлечения, которыми народы были доведены до отчаяния и уныния. Проповедники огнепоклонников вооружаются против бродячей, военной жизни и проповедуют мир и земледелие⁴⁵; египетские жрецы доводят эти учения до крайности, проповедуя неприкосновенность всего живого⁴⁶; еврейская теократия могущественно действует на сердца возвышенной идеей единого Бога⁴⁷. Неизгладимо запечатлелись следы этого великого увлечения, но только для того, чтобы тем заметнее было порожденное ими повсеместное уныние и разочарование. Всюду оно разрушается и заменяется умственно-промышленным направлением семитической цивилизации, которая широко разливается кругом и оставляет в истории главные имена Вавилона, финикиян, этрусков и Карфагена. В свою очередь, оно плодит разочарование и дает людям цепи вместо благоденствия и счастья. Разочарование порождает военное увлечение и победы римлян и персов. Неизбежной чередой разочарование сменяется разочарованием до наших дней. Пресловутое господство персов упало под ударами греков, и расплодилось научно-промышленное движение в греческих государствах на востоке; какое-нибудь столетие - и оно пало чрез внутреннее вырождение. Легко сделалось теперь дело военного энтузиазма Рима. Но тем скорее в этом энтузиазме разочаровались и побежденные и победители. В лоне Римской империи развивается вновь научно-промышленный энтузиазм, но, развиваясь, плодит только ненависть и разъединение. Каким резким контрастом рисуется перед вами глубокое уныние людей того времени и пламенный, полный надежды религиозный восторг первых христиан, в сотый раз повторявших старую историю. Эта борьба оставила по себе самые несомненные, самые достоверные памятники. Жгучая ненависть народных масс против науки, против роскоши и промышленности обрисовывается перед нами в самых рельефных чертах и пламенным языком выражается в сочинениях проповедников, которые в одно и то же время были и демагогами и религиозными учителями. Восторженно стремился народ к новой своей религии, но как ужасно было его разочарование, до каких крайних пределов уныния дошел он во время между падением Римской империи и возникновением аравийской цивилизации. Тут вы снова видите могучее увлечение научно-промышленным движением, которое сменяется новым унынием и новым воинственным азартом туранских племен, долго наполнявших мир громом своего оружия и славы. История Китая это - история бесконечно сменяющих друг друга умственно-промышленных и религиозных увлечений, время от времени прерываемых ужасными военными ураганами. Даже в баснословной индейской истории эта смена увлечений оставила резкие черты, а в Америке вы с любопытством замечаете, как в созданном религиозными увлечениями царстве инков уныние и разочарование начинает порождать восторги скептицизма. Таково прошлое человечества, а вы, наивные люди современной цивилизации, полагаете, что с вами вместе в первый раз явилось научно-промышленное увлечение и на веки веков воздвигнуло несокрушимый трон свой. [...]

   Теперь мы можем понять, какое общественное отношение способно удовлетворить человека и положить конец этой танталовской жажде, которая составляет суть истории человечества, этой вечно мученической борьбе, неизменно приводившей к горькому разочарованию. Человек способен удовлетвориться только полной свободой, ничем не сдержанной, кроме собственных деликатных чувств по отношению к другим людям. Что в развитии этих чувств деликатности вся суть дела - этого и не умели понять идеалисты. Собственность, неравенство имущества, власть немыслимы в обществе, способном удовлетворить основным инстинктам человеческой природы. Общество только тогда удовлетворит человека, когда его жизнь будет пикник, куда всякий принес все, что он создал своими руками, по собственному своему стремлению для общего употребления, и где всякий берет из снесенного, сколько он хочет, без всякого ограничения, кроме чувства деликатности. Только этим путем человечество может отделаться от того господства силы, которое вечно оказывалось одинаково несносным и для сильных и для слабых и стремление к обузданию которого составляло вечное танталовское мучение человечества. Неизменная неудача этих стремлений ясна, как день. Слабое именно потому и не может быть противовесом против силы, что оно слабо. Отыскивать комбинацию для такого противовеса - нелепость, центр тяжести перетянет. Борьба между сильными и слабыми вечно даст один и тот же результат: погибель слабых и ослабление сильных, и ничего другого дать не может. Это вечно задерживающее и вредное, а там, где не вредное, то безусловно бесполезное, роскошное, излишнее употребление сил. В природе действительно борьба составляет наиболее поразительное, выдающееся явление; по-видимому, только путь горьких испытаний борьбы ведет здесь к гармонии, к созданию организма. Но именно потому человек должен так крепко держаться за тот инстинкт, который один способен уничтожить борьбу между сильными и слабыми и превратить ее в органическую гармонию и в развитие общими силами, за инстинкт взаимной деликатности и развивать его. Так или иначе, рано или поздно он придет к этому концу. Но чем тупее будет его понимание в этом отношении, тем его путь будет продолжительнее и мучительнее. Там, где господствует свобода, основанная на деликатности, там сила ни в каком случае не будет стремиться захватить себе более имущества во имя своего преобладания, она будет гнушаться этим, как грязным поступком. Она будет употреблять свое превосходство к подавлению эгоистического поползновения сильных расти и богатеть на счет слабого, к поддержанию и развитию симпатических и деликатных чувств; она будет подавлять всякое имущественное неравенство и установлять равенство в развитии; она может делать только общее дело или она вовсе не разовьется. Но наблюдение над человеком показывает, что она при этом развивается еще успешнее и трудится еще усерднее. [...] Если назначение человечества создать из себя именно такую жизнь, то могли ли все его прежние увлечения привести к чему-либо, кроме разочарования? Если бы оно понимало то единственное условие, при котором оно может найти удовлетворение, то могло ли бы оно увлекаться геройством, носящим на себе самые резкие черты своего животного происхождения? Возможны ли были бы для него эти теократические увлечения, эти религии с подкладкою обмана, которые питаются раболепием и более всего должны бояться свободного разоблачения истины? Эти увлечения цивилизациями, которые прославляли эгоистические стремления, как лучшие будто бы средства для развития науки и промышленности? Эти увлечения ограничениями истинной свободы, которые должны были обеспечить ее торжество, сделав будто бы возможным ее существование совместно с эгоистическими стремлениями? Когда наконец все эти заблуждения будут исправлены, когда наконец человек найдет тот путь, на котором все его инстинкты могут получать свободное и гармоническое развитие и ни один из них не будет более отравляющим его жизнь и вечно колющей его в сердце булавкою, когда наконец человечество превратится в органически связанное, а не сколоченное и сцементированное населением общество - что тогда будет? Человек, с теми свойствами, которые он унаследовал от животного и с которыми он развивался тысячелетия, исчезнет без следа и уступит место той человеческой расе, которую он должен был развить из себя,- человеку органически связанного человечества. Человека переходного развития невозможно будет и представить себе, если не останется каких-нибудь фактических указаний, точно так же, как мы не можем представить переходных звеньев в животном и растительном царстве, точно так же, как об исчезнувших породах мы можем составить себе понятие только по остаткам и окаменелостям.[...]

  

  

   Василий Васильевич (Вильгельм Вильгельмович) Берви-Флеровский (1829-1918) родился в дворянской семье профессора Казанского университета. Его дед по фамилии Бервик был шотландским консулом в Данциге, осевшим в России; отец, рано оставшийся сиротой, воспитывался в семье немецкого аптекаря в Петербурге. Отсюда и происходят двойные имена в семье Берви. Отец, лютеранин по вероисповеданию, был фанатически религиозен и даже в физиологии, которую он преподавал, не признавал экспериментальных методов, уповая более на промысел божий. К концу жизни его убеждения стали настолько одиозными, что он вынужден был в 1858 г. подать в отставку, так как студенты отказались от посещения его лекций, а Н. А. Добролюбов в "Современнике" сделал его имя символом псевдоучености и обскурантизма. Сын Василий, напротив, еще в гимназии путем самостоятельных размышлений пришел к выводу, что никакого бога нет. Благодаря чтению и усиленной работе мысли Берви долгое время находился в атмосфере интеллектуального одиночества. Лишь на старших курсах юридического факультета Казанского университета он сошелся с приехавшими из Петербурга студентами, близкими к петрашевцам, от которых получил первые уроки социализма, став последователем Ш. Фурье.

   Как окончивший университет с отличием и со степенью кандидата права (1849), Берви получил возможность служить в столице, в Министерстве юстиции, где несколько лет тянул канцелярскую лямку, пока способности его не были замечены министром, который стал поручать ему составление различных проектов готовящихся судебных реформ. Два университета - Харьковский и Петербургский - предложили ему преподавание. Но ему была уготована другая судьба, судьба всякого честного и мыслящего человека в России. В первый раз, когда он проявил самостоятельность и выступил в 1861 г. с прошением к царю в защиту арестованных студентов закрытого Петербургского университета, ему только пригрозили и закрыли путь к университетской кафедре; во второй, в 1862 г., когда он выступил против ареста тринадцати тверских мировых посредников, не согласных с условиями крестьянской реформы, Берви по личному указанию царя просто объявили сумасшедшим, а когда ни одна комиссия не смогла подтвердить этого, сослали в Астрахань. Ссылка с перерывами в 1870-1872 гг. продолжалась до 1887 г., то есть 25 лет, и сопровождалась невероятными преследованиями: постоянный надзор полиции, обыски. аресты, тюремные заключения, пересылка этапным порядком в новые места ссылки (Казань, Кузнецк и Томск в Сибири, Вологда, Тверь, Шенкурск Архангельской губернии, Архангельск, снова Шенкурск, Кострома). Последующие годы Берви проживал в различных углах России ввиду запрещения въезда в Петербург и Москву, зарабатывая на жизнь случайной конторской и литературной работой.

   Постоянные скитания дали Берви богатейший материал для его многочисленных трудов по истории, социологии, экономике, праву, а также для художественных произведений. (С конца 1860-х годов он активно сотрудничает под различными псевдонимами в демократических журналах "Отечественные записки", "Дело", "Знание", "Слово" и других периодических изданиях.) Его капитальный труд "Положение рабочего класса в России" (Спб.- 1869, под псевдонимом Н. Флеровский; 2-е изд., перераб.- Спб.- 1872) весь основан на личных пятнадцатилетних наблюдениях жизни трудового народа тех губерний, в которых ему приходилось быть, о чем он кратко рассказал в письме к К. Марксу от 11 (23) мая 1871 (см.: К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия.- М., 1967.- С. 191-195). Чтобы познакомиться с этой книгой, К. Маркс стал изучать русский язык и оценил ее очень высоко, ставя в один ряд с работой Ф. Энгельса "Положение рабочего класса в Англии", а самого автора - с Н. Г. Чернышевским (см.: Там же.- С. 24-26, 35, 37, 66, 171, 185). По заказу революционной организации чайковцев Берви написал работу по социологии и этике для молодежи "Азбука социальных наук" (Ч. I.- II.- Спб.- 1871). В 1873 г. по просьбе долгушинцев (от фамилии их руководителя А. В. Долгушина) он написал агитационную брошюру "О мученике Николае, или Как должно жить по законам правды и природы" и ее сокращенный вариант - "Как должно жить по законам природы и правды", изданные за границей и в подпольной типографии в России. Атеист по убеждению, Берви в них, приспосабливаясь к крестьянской аудитории, облекал социалистические идеи в форму новой религии равенства и свободы. Основы этого учения были изложены им в третьей части романа "На жизнь и смерть. Изображение идеалистов", изданного в Женеве в 1877 г. В многочисленных своих работах: "Азбука социальных наук" (Ч. I-II.- Спб., 1871; Ч. III.- Лондон, 1894), "Философия бессознательного, дарвинизм и реальная истина" (Спб., 1878), "Критика основных идей естествознания" (Спб., 1904) и др. он доказывал несовместимость религии и науки, реакционную роль всех форм религии в истории мировой цивилизации, несостоятельность и вредность религиозной морали.

   Подвижническая, благородная личность Берви-Флеровского была постоянным магнитом для революционной молодежи.

  

   ¹ Книга "Свобода речи, терпимость и наши законы о печати" вышла анонимно в Петербурге в 1869 г. Книга состоит из двух частей: I. Свобода речи и терпимость, II. Наши законы о печати. В настоящем сборнике печатается отрывок о веротерпимости и национальностях из главы V части I по кн.: Свобода речи, терпимость и наши законы о печати,- 2-е изд.- Спб., 1870.- С. 54-64.

   ² Теократическое направление - то есть теократия.

   ³ Язычество (от церк.-слав.- народы, иноземцы) - традиционный нестрогий термин для обозначения нехристианских, в широком смысле немонотеистических, политеистических религий, т. е. религиозных культов, основанных на многобожии.

   ⁴ Жить мировою жизнью, по Берви-Флеровскому,- это значит жить миром, сообща солидарно, не для себя, а для других и т. д.

   ⁵ Митрополит (от греч.- человек из метрополии) - высший духовный сан в православной и некоторых других церквах. Следует иметь в виду, что здесь Берви-Флеровский говорит о времени, когда христианская церковь еще не была разделена на западную (католическую) и восточную (православную).

   ⁶ Ариане - в IV-VI вв. в Европе последователи священника из Александрии Ария (умер в 336 г.), учившего о неравенстве сына божьего (т. е. Христа) с богом-отцом, поскольку первый есть создание последнего. После долгой борьбы учение Ария (арианство) было осуждено как еретическое сначала на Никейском (325), а затем на Константинопольском (381) соборах и быстро исчезло из пределов Римской империи, однако нашло много горячих приверженцев среди германских племен, особенно среди названных у Берви-Флеровского вестготов, бургундцев и лангобардов, где продержалось до VI в.; среди лангобардов арианство удержалось даже до 662 г.

   ⁷ Во второй половине VII в. произошел раскол в исламе на два основных течения - суннизм и шиизм, главным образом по вопросу о том, кого из последователей основателя ислама Мухаммеда считать его продолжателями и авторитетами в области веры. Господствующим среди этих двух направлений стал суннизм, традиционно считающийся ортодоксальным в исламе.

   ⁸ Речь идет о конфуцианстве (от имени его основателя - Конфуция), философско-этическом учении, сформировавшемся на рубеже новой эры в религию, основы которой были кодифицированы последователями Конфуция лишь в VI в.

   ⁹ Первые две части "Азбуки" были выпущены "чайковцами" через прогрессивного издателя Н. П. Полякова в Петербурге в 1871 г. без указания имени автора и издателя. По личному распоряжению царя Александра II книга была арестована через неделю после ее выхода, однако большая часть ее тиража ужо разошлась. С тех пор первые две части "Азбуки" не переиздавались ни в целом, ни в значительных отрывках. Третья часть книги вышла лишь спустя 23 года, в 1894 г., в Лондоне. В настоящем сборнике печатаются отрывки из первой части "Азбуки" по единственному изданию 1871 г., с. 30-33, 34-35, 53-58, 126-129, 244-246, 247, 248-249, 249-250, 250-251, 254, 257-258, 261, 264-265, 267, 269-272, 274-275, 293-294. Первая часть книги состоит из четырех отделов, внутри которых главы и более мелкие подразделения. Отрывки взяты из всех четырех отделов, названия отделов сохранены, чтобы можно было представить структуру первой части "Азбуки"; названия глав и других подразделений не приводятся.

   ¹⁰ Трубадуры (от фр. - находить, слагать стихи) - средневековые странствующие певцы - поэты из Прованса (провинции Франции) XI-XIII вв., воспевавшие рыцарские доблести, куртуазную любовь, радости жизни и т. п.

   ¹¹ Номады (от греч. - кочующий) - кочевники.

   ¹² То есть про путешественника.

   ¹³ Религия браминов или брахманов (от санскр. - молящийся, поклоняющийся) - религия брахманизма второй стадии становления индуистской религии; возникновение брахманизма относится к I тысячелетию до н. э. Брамины или брахманы - высшая жреческая каста древнеиндийского общества, законодатели и хранители кастового устройства. Для сохранения своего привилегированного положения и для предотвращения смешения с другими кастами брахманы должны были вести особый, строго регламентированный аскетический образ жизни, обязательной составной частью которого является нищенство.

   ¹⁴ Веды (от санскр. - священное знание) - древнейшие памятники индийской религиозной литературы (конец II тысячелетия - начало I тысячелетия до н. э.), представляющие собой собрание гимнов, ритуально-обрядовых инструкций, заклинаний, теологических трактатов и т. п. Веды являются источником для многих азиатских религий - брахманизма, индуизма, буддизма и др.

   ²⁵ Миссионеры (от лат. - поручение, посылка) - духовные лица, главным образом члены монашеских орденов и общин, занимающиеся религиозной пропагандой среди иноверцев. Деятельность миссионеров получила широкое распространение особенно в период колониальных захватов.

   ¹⁶ Калька с франц. tiers etat - третье сословие. Во Франции до революции 1789-1794 гг. непривилегированная, главным образом городская часть населения; в узком смысле - буржуазия. Демос - в древнегреческом обществе народ, в противоположность аристократии (рабы в демос не входили). Плебеи - здесь: то же, что демос, но в Древнем Риме.

   ¹⁷ По-видимому, опечатка: речь идет о законе о цензуре Наполеона I (1810).

   ¹⁸ Дагомейцы - народ на территории современной Народной Республики Бенин (до 1975 г. с XVII в. государство называлось Дагомеей). Первоначальные религиозные представления дагомейцев - разновидность тотемизма (культ змей, леопардов, обезьян), сочетающаяся с признанием неопределенного верховного существа, олицетворяемого Солнцем.

   ¹⁹ Вероятно, правильнее, не подкове, а копыту.

   ²⁰ Возможно, речь идет здесь, в частности, о распространенной среди курдов секте йезидов (езидов), почитающей как силы добра, так и зла, ввиду чего противники йезидов называют их "поклонниками дьявола".

   ²¹ Скопцы - религиозная секта, выделившаяся во второй половине XVIII в. в России из секты хлыстов, аскетизм и фанатизм которых были доведены скопцами до изуверства. Обязательными для членов тайных общин скопцов было оскопление (кастрация), или "огненное крещение", как мужчин, так и женщин.

   ²² Борьба "голубых" и "зеленых" (возникших из двух клубов на скачках в Константинополе и постепенно превращенных в две политические партии) началась с воцарением Юстиниана в 527 г. и закончилась в январе 532 г. массовым народным восстанием против него, когда "голубые" и "зеленые" объединились, завладели столицей и провозгласили императором патриция Ипатия. Движение это, получившее название "ника" ("побеждай!" - подбадривающий возглас на скачках), было жестоко подавлено Юстинианом.

   ²³ Римские легионы - высшие военные формирования в войске Древнего Рима (от 4,5 до 7 тыс. воинов, или легионеров), игравшие в римской истории, точнее в борьбе партий в Риме, принимавшей характер военных столкновений, решающую роль.

   ²⁴ Греческие императоры - здесь в смысле императоры Восточно-Римской империи.

   ²⁵ Несторианцы, или несториане - последователи учения Нестория, константинопольского патриарха (428-431), по которому Христос, как рожденный девой Марией (которую он предлагал называть не богородицей, а человекородицей), не сразу стал Мессией, сыном божиим, а лишь впоследствии, когда в него было воплощено слово божие, поэтому божественное и человеческое находятся в Христе лишь в относительном, а не абсолютном единстве. Несторианство было осуждено на Эфесск