В. И. Сахаров
Николай Языков и его поэзия
--------------------------------------
Языков Н. М. Стихотворения. М., "Советская Россия", 1978.
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
--------------------------------------
Я чувствую: завиден жребий мой,
Есть и во мне благословенье бога,
И праведна житейская дорога.
Беспечно выбранная мной, -
писал о себе Языков, и эта спокойная уверенность в правильности выбранной
жизненной и творческой дороги не только характеризует личность поэта, но и
отличает его среди русских лириков той поры. Языков творил в эпоху, точно
названную Гоголем "поэтической Элладой", во время величественного и
неповторимого расцвета русской поэзии. Рядом с Жуковским, Пушкиным,
Тютчевым, Баратынским молодому стихотворцу мудрено было остаться спокойным и
уверенным в себе, в своем поэтическом даре. Еще труднее было сохранить
самобытность
и не утратить при этом завоеваний великих
поэтов-современников. Тем замечательнее вера Языкова в необходимость и
самоценность своего творчества.
Самобытность языковской лирики сразу была отмечена современниками. "С
появлением первых стихов его всем послышалась новая лира", - писал Гоголь.
Но не просто очередное дарование приветствовалось тогда в молодом Языкове.
Лучшие поэты и критики эпохи увидели в его стихотворениях одну главную
черту, давшую Языкову право на собственный путь и голос в отечественной
литературе.
Какой избыток чувств и сил,
Какое буйство молодое!
Так обращался к поэту Пушкин. И позднее, прочитав первый поэтический
сборник Языкова, повторил в беседе с Гоголем: "Человек с обыкновенными
силами ничего не сделает подобного; тут потребно буйство сил".
"Буйства молодого певец роскошный и лихой" (Баратынский), "Разгул и
буйство сил... свет молодого восторга... юношеская свежесть" (Гоголь),
"самое сильное противоядие пошлому морализму и приторной поэтической
слезливости" (В. Г. Белинский), "сильный голос" (Константин Аксаков), стихи,
"полные жизни и силы, пламенные, громозвучные" (М. П. Погодин)- вот далекий
от полноты свод отзывов современников' о Николае Языкове, в которых чаще
всего повторяется одно слово - сила. Именно мощь и свежесть поэтического
дарования Языкова влекли тогда и ныне привлекают к его энергическим и
гармоничным стихам. Уже современники понимали неувядаемую силу лучших
языковских творений. И точно, проницательно сказал о Языкове друг его
Баратынский: "...мы еще почувствуем все достоинство его бессмертной
свежести".
Все сказанное верно и для молодых творений Языкова-студента, и для
поздней его лирики, созданной смертельно больным, но не сломленным
человеком. Всюду в этой поэзии разлиты свет, удалая сила, порывистая
непосредственность и то, что Пушкин назвал "упоением в бою". Конечно,
менялся сам поэт, крепла и зрела его поэзия, и все же на первом месте здесь
всегда была мысль о центральной дороге. Мыслью этой внешне разрозненные,
разнородные стихотворения Языкова скреплены в единое художественное целое.
"...Все стихи его, - писал критик Иван Киреевский, - вместе взятые, кажутся
искрами одного огня, блестящими отрывками одной поэмы, недосказанной,
разорванной, но которой целость и стройность понятны из частей".
Целостная, единая в своем творческом пафосе поэзия Николая Языкова
обретает силу в органичном слиянии с жизнью своего творца. Это очень личная
поэзия, в ней человек высказался вполне. И если страждущая, замкнутая поэзия
Баратынского трагична в своей объективности и вся обращена внутрь себя,
истекая шедеврами как каплями крови, то творчество Языкова разомкнуто, в
высшей степени общительно и отзывчиво, полно непрерывного движения, все
время торопится за быстро меняющейся жизнью. В стихотворениях его
запечатлена шаг за шагом собственная биография поэта, - в них непрерывно
мелькают конкретные лица, факты, события, требующие разветвленных
комментариев. "Жизнь Языкова не богата внешними событиями, а между тем редко
можно найти другого поэта, у которого сякое стихотворение было бы плодом
прожитой минуты, как у Языкова в котором человек и поэт так тесно были бы
связаны", - свидетельствовал один из современников. И для того чтобы лучше
понять поэзию Николая Языкова, нужно все время обращаться к жизни, в ней
выразившейся.
* * *
Николай Михайлович Языков (1803-1846) принадлежал к старинному и
богатому роду симбирских дворян. Наследство, полученное Николаем и его
старшими братьями Петром и Александром, позволило поэту жить и творить
спокойно и независимо, так что в конце жизни он говорил: "Я... никогда не
принадлежал и не принадлежу к несметному числу пружин, движущих ту огромную,
тяжелую и скрыпучую махину, которую мы называем русским правительством".
Братья учились в Горном кадетском корпусе, откуда Николай перешел в Институт
корпуса инженеров путей сообщения, но занятия не посещал, убоявшись
математики и шагистики, и был исключен. Так в 1821 году юноша Языков
очутился перед неизвестностью, требовавшей выбора и решений.
Но в сущности выбор его уже был сделан. Под кадетским кивером жили
неясные мечтания, призвавшие Языкова к сочинению стихов. С 1819 года он
начал печататься, свел знакомство с петербургскими поэтами и журналистами.
Языкова заметили. Многому научила его и сама литературная эпоха 1820-х
годов, давшая молодому Языкову новое понимание природы и целей поэтического
искусства.
То было время расцвета русского романтизма, освободившего творческую
мысль и поэтический язык от тяжеловесных оков и правил классицизма. Этой
свободой и легкостью поэзия романтиков была обязана трем ее родоначальникам
и учителям - Карамзину,
Батюшкову и Жуковскому. Батюшков воспитал в поэтах тех лет чувство
гармонии и пластики, постоянное стремление к усовершенствованию механизма
русского стиха, а Жуковский внес в поэзию романтический порыв к высокому,
неземному идеалу, к далекому от трагической действительности миру вечной
красоты, нежной мечты и тихого счастья. Карамзин же раскрепостил авторское
сознание, сделав личность поэта самоценной, более того, центральной темой
лирики. И это было своего рода революцией в поэзии, ибо центр интересов и
стремлений поэта переместился в глубь внутреннего мира человека. Поэзия
стала служить выявлению личности.
Открытия эти были для молодого Языкова подлинным откровением. Батюшков,
Карамзин и Жуковский становятся для него литературными кумирами и учителями,
"питомцами вдохновенья". Рядом с их именами появляются вскоре имена Байрона
и молодого Пушкина.
Но не только у этих поэтов учился Языков. К гармонии и точности стиха,
к пластике и мелодичности поэтов школы Жуковского он хотел прибавить мощь,
громозвучность и торжественность "глагола времен", мерность и выпуклость
классического стиха. Языков искал силу и обрел ее в "высоком косноязычии"
великих русских поэтов XVII столетия, в поэзии "гения-исполина" Ломоносова и
в особенности у Гаврилы Романовича Державина, о котором писал:
Твой голос величавый
Гремит из рода в род
И вечно не замрет
В устах полночной славы.
В "безумном и мудром" (Радищев) восемнадцатом столетии Языков, вместе с
силою стиха, нашел и любовь к возвышенным темам и предметам. С тех пор
дарование его, по меткому слову самого поэта, "чувствует в крылах
торжественные силы".
Конечно, произошло это не сразу, и уж никак нельзя видеть в молодом
Языкове уединенного и целеустремленного творца, работающего для достижения
четко определенного идеала. В те годы это был веселый и в то же время очень
застенчивый белокурый крепыш, увлеченный не только поэзией, но и делами
прозаическими- поступлением в университет. В Петербурге университет в ту
пору был разгромлен известным реакционером Руничем, и взоры Языкова
обратились к древнему прибалтийскому городу Дерпту (ныне Тарту), где
процветал немецкий университет, обладавший вольностями и славившийся
знаменитыми именами ученых. Молодой поэт отправился в эти "ливонские Афины",
и семь лет, там проведенных, составили эпоху в жизни и поэзии Языкова.
Быт и внешность немецких студентов лучше всего описаны в гениальной
сказке Гофмана "Крошка Цахес". Увлекающийся Языков был потрясен этим вечным
праздником вольной студенческой республики, длинными волосами, пестрыми
куртками, бархатными фуражками корпорантов, дуэлями на рапирах и эспадронах,
пьянством и курением крепчайшего табаку, драками с полицией и солдатами.
Вокруг поэта быстро составился русский кружок, чему способствовали его
беззаботный нрав и редкое в студенческой среде богатство. Вскоре Языков стал
заметной личностью в Дерпте, непременным участником всех студенческих
празднеств. "В одной рубашке, со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками и
с блестящими глазами, он был поэтически-прекрасен", - вспоминал товарищ
поэта по университету.
Таким и вошел Языков в тогдашнюю русскую поэзию. С его именем стали
связывать студенческую поэзию наслаждения и разгула, и в этом была своя
правда, ибо "раздолье Вакха и свободы" привлекало поэтически беспечную
натуру Языкова. Сам он говорил о той поре:
Молва стихи мои хвалила,
Я непритворно верил ей,
И поэтическая сила
Огнем могущественным била
Из глубины души моей!
Между тем именно сила и органичность дарования способствовали расцвету
многоликой поэзии Языкова. Он был не только лихим гулякой, но и прилежно
посещавшим лекции студентом. В Дерпте у поэта составилась и постоянно
пополнялась большая библиотека русских и иноязычных книг. Но важнее
университетских занятий была внутренняя работа, совершавшаяся в Языкове.
Работа эта заметна уже в самом выборе предметов для поэтического
творчества. Языков "в стране чужой не пел чужого", отыскивая для своей музы
темы в отечественной истории. Карамзин своей "Историей государства
Российского" научил Языкова ценить и петь "гений русской старины
торжественный и величавый".
"...Где же искать вдохновения, как не в тех веках, когда люди сражались
за свободу и отличались собственным характером?" - вопрошал Языков, и
поэтический мир русской истории возвышал его поэзию, придавая ей желанную
громозвучность и ровную силу и в то же время позволяя вопрошать о настоящем
"скрижали древности седой".
В своем интересе к древней вольности Новгорода и Пскова поэт был близок
к декабристам, осваивавшим те же темы. И в то же время Языков тогда
неожиданно приблизился к пушкинским темам. Он хотел из рассказанной
Карамзиным истории Бориса Годунова сделать трагедию (впрочем, в духе
Шиллера, а не Шекспира), а в незавершенной языковской поэме "Ала" видна
многообещающая попытка написать до Пушкина свою "Полтаву" на ливонском
материале. В "Але" есть уже "железной волею Петра преображенная Россия" (эти
строки Языкова Пушкин взял эпиграфом к одной из глав "Арапа Петра
Великого"), а знаменитое пушкинское противопоставление Петра и Карла XII
предвосхищено в звучных и острых строках:
Наш Петр, гигант между царей,
Один великий, несравненный,
И Карл, венчанный дуралей -
Неугомонный, неизменный,
С бродяжной славою своей.
Рядом с исторической поэзией рождалась вольнолюбивая языковская лирика,
учившаяся у старины, у истории пониманию жизни общества. История говорила
поэту: "рука свободного сильнее руки, измученный ярмом". Отсюда - прямой
путь к тираноборческому стихотворению "Н. Д. Киселеву" (1823). Вольнолюбивые
стихотворения Языкова тех лет явственно перекликаются с поэзией декабристов,
но это именно перекличка, а не полное совпадение во взглядах. Идеи вольности
и борьбы носились тогда в воздухе, и молодой поэт воспринимал их
непосредственно, эмоционально. Ему, как и многим "неявным либералам" тех
лет, свойственна была "страсть правительство бранить за всероссийские
недуги", но идеи эти не были им выношены, продуманы. И поэтому так легко и
быстро Языков в них разочаровался:
Предвижу царство пустоты
И прозаические годы...
. . . . . . . . . . . .
Жестоки наши времена,
На троне глупость боевая!
Прощай, поэзия святая,
И здравствуй, рабства тишина!
Так отразились в поэзии Языкова уныние и неверие, порожденные в
обществе крушением декабристского восстания и наступившей реакцией. Пришла
новая эпоха, в которой нити и корни, обрубленные острым топором истории,
отмерли или же сокрылись на время в безвестности, но зато другие идеи и
ценности выступили на первый план и получили возможность высказаться.
Началась переоценка ценностей, и здесь каждый пожинал свои плоды. Пушкин,
например, впоследствии оглянулся на свою бурную молодость и сказал:
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, в гоненьи и в степях
Мои утраченные годы.
То же говорил и Языков:
Пестро, неправильно я жил!
. . . . . . . . . . . . .
Святых восторгов просит лира -
Она чужда тех буйных лет,
И вновь из прелести сует
Не сотворит себе кумира!
Искания Языкова, которые в начале 20-х годов казались разрозненными
пробами молодого беззаботного пера, становились целостной, самобытной
поэзией. Когда в 1822 году Дельвиг приветствовал первые опыты юного поэта
благословляющим сонетом, Пушкин писал ему: "Разделяю твои надежды на
Языкова". Через четыре года в пушкинском письме Вяземскому о Языкове
говорилось: "Ты изумишься, как он развернулся, и что из него будет".
Перемены и в самом деле были стремительны и благотворны.
Главной бедой дерптской жизни Языкова была ее относительная
замкнутость, отдаленность от обеих литературных столиц. Недоставало
творческого общения, круга даровитых друзей-поэтов. И все же тогда произошли
две важные для судьбы поэта встречи.
В 1823 году Языков встретился в Дерпте с Жуковским, своим учителем,
"парнасским старшиной". Примечателен главный урок этой встречи: "Жуковский
советовал мне никогда не описывать того, чего не чувствую или не чувствовал:
он почитает это главным недостатком новейших наших поэтов". Создатель нашей
элегической поэзии говорит здесь о подлинности лиризма воспоминания, о
воплощении в элегиях непосредственных сердечных движений, сложной музыки
чувств самого поэта. И Языков внял этому уроку Жуковского, запечатлев жизнь
своего сердца в собрании элегий: "И нежным именем элегий я прозу сердца
называл". Пушкин отметил в этих стихотворениях именно подлинность
поэтического чувства и писал в четвертой главе "Евгения Онегина":
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь, бог ведает, кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.
Конечно, Языков не был простым подражателем Жуковского. В его элегиях
уныния мало, зато много "избытка мужественных сил" ("Элегия", 1824), веселья
и непосредственности молодых мыслей и чувств, вообще свойственных поэзии
Языкова.
Встреча с Пушкиным составила эпоху в духовной биографии Языкова. Пушкин
любил Языкова как поэта, ценил его слог - "твердый, точный и полный смысла".
Современники запомнили пушкинские слова: "Я надеюсь на Николая Языкова как
на скалу". Сам Языков был признателен Пушкину, обещавшему отстаивать честь
его музы. И Пушкин сказал в "Литературной газете" о Языкове: "С самого
появления своего сей поэт удивляет нас огнем и силою языка. Никто
самовластнее его не владеет стихом и периодом". Оценка эта была краткой, но
настолько точной, что последующей критике оставалось лишь развить ее, что и
сделали Иван Киреевский и Гоголь.
Пушкинские отзывы о поэте первостепенны в своей прозорливости. Но для
самого Языкова важнее _присутствие Пушкина_ в тогдашней русской литературе.
Конечно, поэт не сознавал всей многосмысленности пушкинского гения, но
титаническая духовная работа автора "Бориса Годунова" волей-неволей
подчиняла себе движения поэтического дарования Языкова и помогала ему выйти
на собственную дорогу.
Так гений радостно трепещет,
Свое величье познает,
Когда пред ним гремит и блещет
Иного гения полет;
Его воскреснувшая сила
Мгновенно зреет для чудес, -
в этих вдохновенных строках Языкова видно поэтическое проницание, понимание
тайны духовного общения и родства. И среди свершенных им творческих "чудес"
- гармоничные и сильные послания к Пушкину, А. Н. Вульфу и П. Осиповой,
замечательное в своей классической завершенности "Тригорское",
проникновенные и трогательные стихотворения о няне Пушкина Арине Родионовне
- словом, все то, что связано в языковском наследии с именем великого поэта.
Духовное общение Языкова и Пушкина происходило не только в сфере
поэтического проницания, творческого постижения. "Поэзия... не подчиняется
требованию интереса или пользы, а действует независимо и лишается своей
божественности, когда имеет цель", - писал Языков в 1827 году. Легко
заметить, что это и любимая мысль Дельвига и Пушкина. Вспомним пушкинское
определение: "Поэзия... по своему высшему, свободному свойству не должна
иметь никакой цели, кроме самой себя". Так Языков сближался с Пушкиным и в
литературной теории Конечно, и Пушкин и Языков говорят здесь не о
бесцельности искусства, поэзии, а об их служении высокому идеалу,
несовместном с сиюминутной пользой и узким практицизмом.
Впрочем, поэт не любил сухой теоретической мысли: "В нашем любезном
отечестве человек мыслящий и пишущий должен проявлять себя не голым
усмотрением, а в образах, как можно более очевидных, ощутительных, так
сказать, телесных, чувственных, ярких и разноцветных". Творения зрелой музы
Языкова являют собой именно _образы_, пластичные, завершенные, полноценные,
живущие собственной жизнью и как бы светящиеся изнутри. Постепенно он пришел
к полновластному владению периодом, в совершенстве постигнув науку
стихосложения. В лучших языковских стихотворениях мысль и поэтический язык
тяготеют к завершенности, закруглению, подвергаясь тщательной, но незаметной
обработке.
Дивясь этому мастерству, Гоголь писал о Языкове: "Откуда ни начнет
период, с головы ли, с хвоста, он выведет его картинно, заключит и замкнет
так, что остановишься пораженный". Такие закругленные поэтические периоды не
разрушают целостность стихотворений Языкова, напротив, именно в них - секрет
внутренней силы и органичной сомкнутости этой поэзии. В одном дружеском
послании поэт Мимоходом вспоминает о раздольном житье дерптских студентов, и
сразу рождается живой и сильный образ:
Те дни летели, как стрела,
Могучим кинутая луком;
Они звучали ярким звуком
Разгульных песен и стекла;
Как искры брызжущие с стали
На поединке роковом,
Как очи, светлые вином,
Они пленительно блистали.
Здесь каждое сравнение безошибочно попадает в цель, придавая периоду, а
через него и всему стихотворению силу, размах и высокое парение поэтической
мысли. Сцепление таких периодов рождает сильное и ритмичное движение стиха.
Благодаря этому поэзия Языкова получает удивительную способность легко
перелетать от предмета к предмету, от чувства к чувству. Эту главную ее
черту Иван Киреевский определил как "стремление к душевному простору".
Гармонизация языковской поэзии была следствием гармонизации жизни и
мысли самого поэта. Задор студенческого разгула и неясные порывы чувства
сменялись постепенно спокойным размышлением. "Муза его отрезвилась", -
говорили о поэте. Сам Языков писал:
Мысль неразгульного поэта
Является божественно-стройна,
В живые образы одета,
Святым огнем озарена.
В последние годы дерптской жизни поэта началось это примечательное
прощание с эмоциональной эпохой "поэтического пьянства". Уже в 1825 году
Языков, прежде восхищавшийся Байроном, восстает против засилья байронизма в
русской романтической поэзии. Он ищет "высокое и разительное" в могучих
образах библейской поэзии, стремясь к глубине и отчетливости творческой
мысли. В среде молодых писателей Москвы возникает интерес к философии,
породивший философскую лирику любомудров {См. кн. Е. А. Маймина "Русская
философская поэзия" (1976) и мой раздел "Философский романтизм любомудров и
"поэзия мысли" в кн. "История романтизма в русской литературе".}, и Языков в
далеком Дерпте ощущает плодотворность этого порыва к поэзии мысли: "Мне
необходимо нужно иметь понятие о философии для моих будущих литературных
подвигов: она, конечно, может поставить их куда следует, возвысить".
По-прежнему возвышает поэтическую мысль Языкова русская история, но
теперь она понята глубже и точнее. В отечественной старине поэт постигает
ныне ее внутренний смысл, видит духовный облик народа:
Жестоки наши мятежи,
Кровавы, долги наши брани;
Но в них является везде
Народ и смелый и могучий,
Неукротимый во вражде,
В любви и твердый и кипучий.
Взгляд поэта на историю государства Российского становится близок
пушкинскому историзму, хотя и не совпадает с ним, и потому его "Олег" и
"Кудесник" следуют за "Песнью о вещем Олеге". Недаром Гоголь впоследствии
объединил эти стихотворения Языкова и Пушкина, отнеся их к жанру
исторических дум. Вслед за Пушкиным Языков воспевает Олегов щит, прибитый,
по летописному преданию, к вратам Царьграда, а не мифический "герб России",
принимая пушкинскую поправку к стихотворению Рылеева "Олег Вещий" {В
примечании к "Песни о вещем Олеге" Пушкин так объяснил стих "Твой щит на
вратах Цареграда": "Но не с гербом России, как некто <Рылеев> сказал,
во-первых потому, что во время Олега Россия не имела еще герба".}. А
"Кудесник" вырастает, подобно "Песни о вещем Олеге", из древнерусской
летописи, принимая ее простодушную веру в неизбежность разоблачения и злой
погибели лукавого лжеца.
Когда раздольная поэзия студенческой поры, благочестивая "Молитва" и
высокая мудрость "Гения" соединилась с другими стихотворениями в языковском
сборнике 1833 года, красноречивая пестрота их, запечатлевшая движение духа
поэта, всем бросилась в глаза. Иван Киреевский отозвался об этой книге
стихов: "Я читаю ее всякое утро, и это чтение настраивает меня на целый
день, как другого молитва или рюмка водки. И не мудрено: в стихах твоих и то
и другое: какой-то святой кабак, и церковь с трапезой, во имя Аполлона и
Вакха". Языковская поэзия тех лет, собранная воедино, кажется читателю
соединением несоединимого. Однако сам поэт во второй половине 20-х годов тем
и занимается, что разъединяет несовместные явления и интонации, причем
делает это и в поэзии и в жизни.
В 1829 году Языков подводит итог поэзии дерптского студентства,
указывая на ее исчерпанность:
Уже нам вреден чуждый град,
И задушает вдохновенье...
. . . . . . . . . . . . . .
Бегу надолго в край родной,
Спасаю божьи дарованья.
Поэт навсегда оставляет Дерпт, город, который он, по выражению
Вяземского, завоевал рифмоносною рукою. В стенах этого города Языков
вспомнил о Москве, которая "поэзии мила", и послал поэтический привет
древней столице. Москву он воспел, став ее жителем, и другим указал на
поэтическое достоинство этой темы:
Поэты наши! Для стихов
В Москве ищите русских слов,
Своенародных вдохновений!
Вглядываясь в Москву, Языков увидел всю Россию и обратился
Отныне вся моя судьбина
Тебе! Люби же и ласкай
И береги меня, как сына,
А как раба не угнетай!
В Москве поэзия Языкова обретает новую, более ровную и спокойную силу.
Здесь поэт попал в "благословенный круг" друзей, поселившись в гостеприимном
доме Елагиных-Киреевских у Красных ворот, в этой "республике, привольной
науке, сердцу и уму". В литературном салоне хозяйки дома Авдотьи Петровны
Елагиной Языков нашел столь нужное ему духовное общение и понимание,
сочетавшееся с теплом простых и искренных чувств. "Крылья поэта
встрепенулись, и этим годам московской жизни принадлежат едва ли не лучшие
его стихи", - вспоминал современник. Здесь у Языкова часто бывал Пушкин,
сюда являлись Чаадаев, В. Ф. Одоевский, Баратынский, молодая поэтесса
Каролина Яниш (впоследствии Павлова) и другие московские литераторы. Поэт
сблизился с кругом "Московского вестника", став вместе с А. С. Хомяковым
главной опорой редактора журнала М. П. Погодина.
Перемены в жизненной и литературной судьбе Николая Языкова совпали с
общим подъемом отечественной словесности. Поэт с интересом наблюдал за этим
движением и в 1832 году писал: "Мне кажется, что наши журналы понапрасну
жалуются на современную нашу лит<ературу>, в нынешнее время более, нежели
когда-нибудь, является истинных, талантов на ее поприще. Мне приходит даже
мысль, что в наше время суждено процвесть русскому Парнасу, так же как
испанский процветал при Филиппе II!" Своей поэзией 30-х годов Языков
деятельно участвует в этом новом процветании русского Парнаса.
Сам поэт не раз говорил о новых сильных звуках своей лиры, называя их
"поздней зарей". Как бы подводя черту под своими творениями дерптских лет,
вошедшими в сборник 1833 года, он говорил: "На них есть особенный отпечаток,
и характер в них дышит такой, которого не должно быть в последующих". По
собственному признанию Языкова, элегии и послания в его поэзии отходят на
второй план, и она становится объективнее. Но по-прежнему в этой поэзии живы
"могучей мысли свет и жар и огнедышащее слово". Пушкин говорил тогда Денису
Давыдову, что стихи Языкова 30-х годов "стоят" дыбом", и это похвала именно
поэтической силе, а не упадку и слабости.
В самом начале своей московской жизни Языков создал знаменитое
стихотворение "Пловец". В нем отчетливо слышно глубокое убеждение поэта,
спокойная, зрячая вера, звучит любимое слово Языкова - "сила": "Но туда
выносят волны только сильного душой". Этот мужественный пловец, ищущий и
бури, и скрытой за нею блаженной страны, - конечно, символ жизни самого
поэта, закрепленный в поэтическом слове. Вместе с тем это и самоценный
художественный образ, причем он настолько общезначим, абсолютен и всем
внятен в своей строгой красоте, что языковское стихотворение давно уже стало
любимой народной песней Иван Киреевский, прочитав "Пловца", писал автору:
"Поздравляю тебя с "Пловцом". Славно, брат! Он не утонет. В нем все, чего не
доставало тебе прежде: глубокое чувство, обнявшись с мыслью". Действительно,
"Пловец" выплыл, навсегда остался в литературе и народной памяти, хотя
многие любители песни "Нелюдимо наше море" не ведают, что это слова
языковского стихотворения
Ровное и сильное движение языковской поэзии не нарушилось тяжелейшей
болезнью спинного мозга, заставившей поэта уехать в 1833 году в симбирское
имение, где он собирал русские песни для фольклориста Киреевского, а в
1837-м покинуть Россию и отправиться на немецкие курорты (там Языков
познакомился с Гоголем и вместе с ним отправился в Италию). В 30-е годы им
созданы такие классические вещи, как "На смерть няни А. С. Пушкина", "Поэт",
"Конь", "Кубок", "Поэту", "Я помню: был весел и шумен мой день...",
"Молитва". И на чужбине дарование Языкова не потеряло своей силы: именно там
родились перекликающееся с "Кубком" Жуковского стихотворение "Морская тоня",
могучий образ "Корабля", гимн прекрасному вину и молодому веселью -
"Иоганнисберг", приветные послания "К Рейну" и "Песня балтийским водам".
В далекой чудесной Ницце Языков написал одно из самых русских своих
произведений - повесть в стихах "Сержант Сурмин". Произведение это выросло
из затейливых изустных преданий екатерининской эпохи и близко к любимому
Пушкиным жанру разговоров" ("Table-talk", "Разговоры Н. К. Загряжской" и
др.), славных застольных анекдотов о простодушном и мужественном
осьмнадцатом столетии. Причем в повести Языкова заговорила не фрейлина былых
времен, а скромный бригадир, который "с Суворовым ходил противу галлов".
"Разговор" его о беспутном игроке Сурмине и роскошном екатерининском
фаворите Потемкине, столь остроумно вразумившем неистового картежника, как
бы развивает в образах известные слова Пушкина: "Надменный в сношениях своих
с вельможами, Потемкин был снисходителен к низшим". Через живые лица
языковской поэмы мы видим саму эпоху, характеры цельные и сильные,
естественное движение чувств и мыслей, увлекающую читателя борьбу неодолимой
страсти и прозорливого великодушия. Предание оживает здесь вполне, оно
завершено, органично и занимательно. И потому языковская повесть о сержанте
Сурмине стоит рядом с "разговорами" Пушкина, вполне постигнувшими и
воссоздавшими екатерининскую эпоху.
Языков вернулся в Россию в 1843 оду. Он по-прежнему был жестоко болен,
и Вяземский, встретившийся с Языковым еще за границею, поразился страшной
перемене в облике поэта. Однако тот же Вяземский отозвался о языковском
предсмертном творчестве: "Дарование его в последнее время замечательно
созрело, прояснилось, уравновесилось и возмужало". В 1845 году Иван
Киреевский сообщал Жуковскому о Языкове: "Он пишет много, и стих его,
кажется, стал еще блестящее и крепче". Сам поэт говорил, что он пишет стихи
"не болезненные". Голос его был звучен как никогда, и на этот раз Языкова
услышали все - даже и те, кто не желал его замечать прежде или поговаривал
об упадке таланта.
Лирический восторг, порыв поэтической души к высокому всегда были
присущи романтику Языкову, но в последние годы его жизни к силе и
непосредственности присоединились особенная трезвость и незамутненность
творческого мышления. Гоголь отметил это "высшее состояние лиризма, которое
чуждо движений страстных и есть твердый взлет в свете разума, верховное
торжество духовной трезвости". Именно таков торжественный лиризм языковского
стихотворения "Землетрясенье", вобравшего в себя и державинскую мощную
архаику, и гармоничную силу пушкинского "Пророка", и уроки "поэзии мысли"
Баратынского и любомудров. Это стихотворение Жуковский считал одним из
лучших в русской поэзии. По силе и художественной завершенности близок к
"Землетрясенью" знаменитый "Сампсон" Языкова, этот вечный символ страшного
взрыва обманом связанной силы.
Гоголь точно говорил о Языкове: "Он всякий раз становится как-то
неизмеримо выше и страстей и самого себя, когда прикоснется к чему-нибудь
высшему". Сказано это, конечно, о "Землетрясенье" и "Сэмпсоне", а не о
послании "К ненашим" и других гневных выпадах поэта против Герцена, Чаадаева
и Грановского. В стихотворении "К ненашим" и других посланиях подобного
рода, написанных по поводу лекций Грановского об истории средних веков,
звучат именно страсти и гнев, откровенная предубежденность. Сам поэт
говорил: "Много может сделать русский человек, когда пошло на задор".
Поэтому эти его стихотворения - более документы общественной борьбы, нежели
факт высокой литературы. Языковские послания, как и резкие
антиславянофильские письма и статьи Белинского, с другой стороны, объективно
способствовали окончательному разъединению двух главных направлений русского
общественного движения тех лет - западников и славянофилов на
бескомпромиссно враждующие лагери (см. примечания к этим стихотворениям).
Поэтому эти произведения навсегда останутся в истории именно как явления
общественной мысли той эпохи. И есть своя несправедливость в том, что эти
пристрастные стихотворения как бы заслонили самоценную позднюю лирику
Языкова и повлияли на позднейшее восприятие его творчества.
Перед смертью Языков оглянулся на свою молодость, на дни беззаботного
веселья и счастья и создал полное светлой грусти стихотворение "Сияет яркая
полночная луна". Об этом его стихотворении современник писал позднее: "Это
хоть не голос умирающего, а что-то прощальное. Поразительно, что его
последнее слово и последняя мысль были обращены к отшедшим: к годам
студенчества и к Воейковой..." Сильная и светлая натура Языкова чужда была
загробного ужаса. За несколько дней до смерти он властно спросил окружающих,
верят ли они в воскрешение мертвых. И услышав молчание, призвал повара и
заказал ему все блюда и вина похоронной тризны и велел пригласить на поминки
всех друзей и знакомых. Таков был последний его поступок, в котором человек
высказался вполне.
Как и всякий подлинный поэт, Языков должен был создать свой "памятник",
поэтически запечатлеть свою мысль о том, что же в его творчестве останется
вечно живо в памяти людей, что в нем долговечнее меди и пирамид. Такие
нерукотворные "памятники" воздвигли себе, своей поэзии Державин и Пушкин.
Языков же. пойдя по этому пути, совершил нечто иное: он создал памятник не
себе и своей поэзии, и даже не поэту и поэзии вообще. В "Стихах на
объявление памятника историографу Н. М. Карамзину" поэт воспел великого
историка, открывшего России ее самое, и его "книгу книг" - двенадцатитомную
"Историю государства Российского". Это творение Языкова, названное Белинским
одой, не просто создание личной воли поэта. Русская поэзия всегда помнила о
заслуге Карамзина перед собою и перед Россией Пушкин в 1826 году писал об
истории Карамзина: "Его творение есть вечный памятник и алтарь спасения,
воздвигнутый русскому народу". В 1831 году появились возвышенные строки
Жуковского:
Лежит венец на мраморе могилы;
Ей молится России верный сын;
И будит в нем для дел прекрасных, силы
Святое имя: К_а_р_а_м_з_и_н.
Поэтическая идея памятника автору "Истории государства Российского"
воплотилась в громозвучной, торжественной языковской оде. В ней поэт Языков
воздвигает нерукотворный памятник историку Карамзину и его книге, и в этом
великодушном поступке вполне выразилась прямая и сильная натура поэта. Черта
эта была в характере Языкова - вспомним другие его стихотворения, задуманные
и написанные именно как поэтические памятники Дельвигу и его поэзии, любимой
женщине (А. А. Воейковой), няне Пушкина.
А подлинному творцу Языкову стала памятником вся его самобытная сильная
поэзия. Причем она не просто была ярко оригинальна, но и другим поэтам
помогала обрести собственное творческое лицо. Белинский справедливо заметил
о творениях Языкова: "Они дали возможность каждому писать не так, как все
пишут, а как он способен, следственно, каждому дали возможность быть самим
собою в своих сочинениях". Нестареющие образы языковской поэзии еще раз
заставляют нас задуматься о вечной молодости высокого искусства. Ощущая
сегодня их бессмертную свежесть, вспоминаешь вещие пушкинские слова:
"Произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны". Таковы и лучшие
творения замечательного русского поэта Николая Языкова.