Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Н. В. Королева, В. Д. Рак. Личность и литературная позиция Кюхельбекера

е в нем братской нежности и внимания к литературным занятиям воспринималось Вильгельмом с отчаянием и болью, "Друг Наташа, - писал он 10 июня 1839 г., - в день моего рождения пишу к тебе, мой милый друг, из нашей глуши, из стороны, в которой никто, ровно никто не хочет знать: примечателен ли этот день для меня или нет. Тот, с кем бы я всего более желал разделить подобные дни, всего менее на этот счет со мною одного мнения. Он не любит, он сердится, если, напр., даже его жене скажешь: вот именины, вот день рождения брата. Своей жене я и сказал бы, что сегодня, верно, обо мне вспоминают в Петербурге: но для нее не существует мое минувшее. Брата особенно в подобных случаях мне жаль, не могу сказать, как жаль. Им совершенно овладел тот дух отрицания, который издевается над всем, что греет сердце: для него нет ни праздников, ни поэзия, ничего того, что необходимо для меня, чтобы жизнь мне не казалась бездушным прозябанием. Сколько должно было пройти по его душе страданий, чтобы сделать его до такой степени равнодушным ко всему! - Мое письмо, быть может, покажется тебе опять жалобою, но, ей-богу, не хочу жаловаться, а только не могу не говорить о нем, потому что особенно сегодня именно он занимает все мои мысли. Буду совершенно откровенным: у меня даже в глубине души таится очень слабая, правда, надежда, что он хоть под вечер вспомнит обо мне, что, преодолевая свое отвращение ко всему, что называет предрассудками, пустяками, скажет мне хоть приветливое слово, точно так, как взрослый иногда потакнет ребенку, только чтобы ребенок не плакал. - Но этому не быть: он, верно, едва ли знает, начался ли или нет июнь месяц". {Там же, с. 76.}

   Кюхельбекер не вполне справедлив к брату. Из писем Михаила к другим декабристам мы знаем о том, что он довольно много читал и активно участвовал в обмене газетами и книгами, существовавшем между декабристами. Однако поэтической жилки в нем не было, с бытом баргузинским он свыкся и любил его. В то самое время, когда Вильгельм решает оставить Баргузин и перебраться в пограничную крепость Акшу, Михаил уговаривает Е. П. Оболенского переселяться в Баргузин: "Баргузин имеет много преимуществ от прочих забайкальских волостей <...> есть где иногда провести вечер, даже и за бостоном, <...> если хлеб будет опять родиться, так и житье довольно сходно, и можно и с деньгами иметь оборот рыбною ловлею..." {ОР ИРЛИ, ф. Оболенского Е. П. No 606, д. 7, л. 324. См. также в кн.: Декабристы. Неизданные материалы и статьи. М., 1925, с. 163.}

   Расхвалив местное общество и приезжающих чиновников, между которыми есть "очень порядочные люди, особливо окружной начальник", Михаил добавляет: "Вы спросите, отчего брат отсюда просится? Ему обещал А. И. Разгильдеев полное содержание и другие золотые горы, и как наше положение довольно затруднительно, то нечего делать, он и решился ехать в Акшу, ему вообще труднее меня уживаться с людьми...". Однако, если Оболенский переедет в Баргузин, "может, тогда и брат останется, будет, кого стихами потчевать".

   В последней фразе - трогательная, скрытая забота о брате, но Вильгельм не умел или не хотел ее заметить. Первая же возможность сменить крестьянское хозяйствование на труд учителя и гувернера заставила Вильгельма сняться с насиженного места. Впрочем, в Акше и климат лучше, и хлеб в пять раз дешевле, - сообщает Кюхельбекер о своем решении Наталье. "То, что я в четыре года скопил, конечно, теперь в мой переезд истратится; но больших долгов здесь не оставлю, а, сверх того, имею в виду в Акше поменее издерживаться. Может быть, со временем буду даже в состоянии делиться с братом". {Декабристы и их время, с. 82.}

   Акша по сравнению с Баргузином показалась раем: здесь играли на фортепьяно, читали книги, даже говорили немного по-французски, - правда, в одном только доме, доме А. И. Разгильдеева, пограничного начальника крепости Акша. Здесь у Кюхельбекера появились ученики: две дочери Разгильдеева, Анна я Васса, и два сына казачьего атамана Петя и Пронюшка Истомины. За свои труды учитель имел готовый стол и квартиру; он сумел в Акше расплатиться со старыми баргузинскими долгами и "новых не нажил, а это не безделица". Сравнительно успешными были и его вынужденные занятия хлебопашеством.

   Однако вскоре страстная привязанность к юной ученице Анне, "светский" образ жизни поэта, которому было гораздо приятнее переводить Разгильдеевым "с листа" повести Бальзака, чем нянчить малолетних детей и морить тараканов в собственной неуютной избе, сделали отношения между Вильгельмом и Дросидой крайне тяжелыми. "Я не могу похвалиться счастием, люблю жену всей душою, но мои поступки часто ее огорчают, потому что она нередко их совершенно превратно толкует. Впрочем, она добра, и я бы должен с нею поступать как с ребенком, потому что у ней ум истинно младенческий. Да укрепит ее господь перенесть жизнь и судьбу, так тесно связанную с моей! - писал Кюхельбекер племяннице Наталье 31 декабря 1841 г. - Здешних она почти никого не любит; своих баргузинских слишком, хотя те вовсе не более достойны ее любви.! По нелюбви к здешним жителям она все почти одна, никуда не ходит, между тем как я по занятиям своим обязан проводить 3/4 дня вне дома". {Декабристы. Летописи, кн. 3. М., 1938, с. 184.}

   Из Баргузина, из Акши, как впоследствии из Кургана и Тобольска, Кюхельбекер одну за другой отправляет просьбы разрешить ему печататься, хотя бы под псевдонимом, чтобы иметь возможность жить литературным трудом. Он возобновляет отношения с редакторами Н. А. Полевым и Н. И. Гречем, посылает им списки возможных своих публикаций. Обращается с просьбами о поддержке к В. А. Жуковскому, В. Ф. Одоевскому, В. А. Глинке. Однако разрешения печататься не последовало. Последний отказ от шефа жандармов, начальника III отделения графа А. Ф. Орлова, Кюхельбекер получил от 19 января 1846 г., уже будучи неизлечимо больным.

   Между тем в 1842 г. семейство Разгильдеевых покинуло Акшу, а Пронюшка Истомин трагически погиб; третьего семейства, которому был бы нужен учитель, в Акше не нашлось. Засухи, обрушивавшиеся на Акшу несколько лет подряд, губили урожай, Кюхельбекер не мог собрать по осени даже семян...

   1842 год в жизни поэта - год самого тяжелого отчаяния, беспросветности, мыслей о самоубийстве. "Заботы и сомнения меня тревожат: я перестал верить в удачу", - пишет Кюхельбекер 9 октября 1842 г. племянницам Н. Г. и А. Г. Глинкам. Видимо, то же, но в еще более резкой форме он пишет брату, на что получает от трезвого и практического Михаила заслуженную отповедь: "Смерть, конечно, не беда нашему брату, но если жить, то надо по возможности быть бодру и здорову, особенно если к тому на руках семья; не могу не усмехнуться насчет твоего завещания, это хорошо для Шереметева, а нам с тобой и завещать нечего! Только детям, чтоб были честны и добры, вот и все; мое тебе завещание то, чтобы ты помнил, что ты человек образованный, христианин и философ, итак, переноси все случайности жизни твердо, мужественно, и избави господь тебя от отчаяния, а что еще хуже - от равнодушия ко всему!". {Литературное наследство, т. 59, с. 467.}

   Два года поэт пытается добиться перевода из Акши - либо вслед за Разгильдеевым в Кяхту, либо в Тобольск; наконец в середине 1844 г. получает разрешение на переезд в Курган. Переезд требует огромных затрат. Чтобы окупить их хотя бы частично, Кюхельбекер просит декабриста А. В. Поджио распространить среди иркутских знакомых как бы по подписке экземпляры своих книг, однако продано было всего десять экземпляров, выручено 50 рублей, - письмо об этом А. В. Поджио от 9 июля 1845 г. дышит открытой насмешкой: "Сбыт Ваших книг был незначительным, чтобы не сказать ничтожным. Так как количество книг превышало количество образованных людей, нам едва удалось найти человек десять покупателей <...> Вы, дорогой друг, как видно, скоро будете на мели, и я не предвижу средства вернуть вас на воду. Поэтому какой там выбор поселения, да еще после изучения бесплодности почвы, чтобы потом вдобавок оказаться виноватым в том, что пустил там корни! К чему эта глупость и вся эта проза, мой поэт?". {Там же, с. 492.}

   В конце 1844 г. началось переселение Кюхельбекера с женой и двумя детьми из Акши через Баргузин, Иркутск и Ялуторовск в Курган. Для последнего свидания с братом в Баргузине Кюхельбекеру дважды пришлось пересечь Байкал. Обратно они ехали уже "по мореставу", но на пути туда их застала на озере буря: "Двое суток нас носило под Лиственичным островом, заливало волнами, сорвало руль; насилу отстоялись на кошке", - писал Кюхельбекер В. А. Казадаеву 1 октября 1844 г. {Там же, с. 468.} На маленьком острове семейство вынуждено было заночевать "в холодную погоду и при сильном дожде"; именно тогда Кюхельбекер жестоко простудился и заболел туберкулезом легких. Начала быстро прогрессировать и болезнь глаз.

   В Иркутске, а затем и в Кургане поэт нашел наконец культурный круг общения, по которому так тосковал в Баргузине и Акше. В домах Волконских, Трубецких, Пущина, Казадаева он читал свои стихи и встречал в слушателях сострадательное внимание, а иногда и горячий интерес. В письме В. А. Казадаеву в Иркутск от 28 ноября 1844 г. поэт впервые после долгого перерыва говорит о своем нетерпении снова сесть за стол и творить: "Для двух отрывков моего "Вечного Жида" (Лютера и франц<узской> революции) - мыслей бездна". {Там же, с. 470.} От М. Н. Волконской он узнает о намерении П. А. Муханова собрать альманах декабристского творчества и предлагает в этот альманах свое стихотворение "Тень Рылеева", написанное в Шлиссельбургской тюрьме, забытое автором, но "воскрешенное" Я. Д. Казимирским, офицером, бывшим некогда плац-майором в Чите и Петровском заводе, другом многих декабристов. Как оказался у Я. Д. Казимирского текст этого острейшего политического стихотворения Кюхельбекера, являющегося клятвой верности декабриста святым идеалам 14 декабря, мы не знаем. Во всяком случае тот факт, что кто-то помнил и хранил давнее произведение поэта, не мог не вдохнуть в него новые творческие силы. В письме к М. Н. Волконской от 13 февраля 1845 г. Кюхельбекер в самых осторожных выражениях сообщает о своем знакомстве с замечательным произведением о восстании Черниговского полка недавно умершего декабриста Ф. Ф. Вадковского; он хотел бы иметь текст этого сочинения, {Там же, с. 471.} - пишет Вильгельм Марии Николаевне, - он посетил гроб Вадковского в Оеке близ Иркутска...

   В Кургане Кюхельбекер прожил одиннадцать месяцев. Не в черте города, а за рекой Тоболом (в полутора верстах от города, в слободе Смолинской) ему было разрешено построить собственный дом (на деньги, присланные В. А. Глинкой). Дом был задуман большой и просторный, Вильгельм мечтал поселиться в нем вместе с семьей брата Михаила, о чем писал тому, специально указывая, что земли здесь можно получить практически неограниченное количество, хоть 45 десятин ("45 десятин! да кто их обработает!" - отвечал Вильгельму Михаил). Между тем болезнь стремительно прогрессировала. Еще не достроив дома, Кюхельбекер вынужден разослать просьбы о переводе либо в сам город Курган, либо в Тобольск для лечения. Он подает прошение шефу жандармов, начальнику III отделения графу А. Ф. Орлову.

   3 мая 1845 г. подробно описывает свое положение другу юности В. Ф. Одоевскому, служившему в то время в Собственной его имп. велич. канцелярии Николая I, рассчитывая, может быть, на его личное ходатайство перед графом Орловым или перед царем:

   "...в Кургане и во всем уезде один только лекарь; между тем живу за Тоболом в 1 1/2 верстах от города. Главнейшая моя болезнь - паховая грыжа, которая, как разболится, требует немедленного медицинского пособия, а то не мудрено и на курьерских отправиться ad patres, как то раз в 35 году чуть было и не случилось со мною. Ты столько знаешь медицину, что это поймешь. Легко ли ночью (а по ночам такого роду болезни всего чаще усиливаются) посылать в город за 1 1/2 версты, за реку, к доктору, который и городских своих больных едва успевает обегать в течение дня? Да и кого я пошлю? Ты знаешь, что я не слишком наделен дарами фортуны: дорогой я поиздержался и потому не в состоянии нанимать работника". {Отчет имп. Публичной библиотеки за 1893 г. СПб., 1896, приложение, с. 71-72.}

   Кюхельбекеру было разрешено поселиться в Тобольске для лечения, куда он и переехал в феврале 1846 г. Здесь умирающий поэт был окружен заботами друзей-декабристов, их жен, тобольских литераторов. "В Тобольске он уже окончательно потерял зрение, и здоровье его с каждым днем делалось слабее, а положение становилось несноснее. Спасибо друзьям, они не оставляли его в эти грустные минуты жизни. Ершов читал ему беспрестанно разные сочинения, рассуждал с ним продолжительно", {Декабристы и их время, с. 88.} - вспоминала впоследствии вдова поэта, Д. И. Кюхельбекер.

   В. К. Кюхельбекер умер 11 августа 1846 года. При смерти его были доктор Ф. Б. Вольф и Н. Д. Фонвизина. "Он до самой почти смерти был в движении, а за день до смерти ходил по комнате и рассуждал еще о том, что, несмотря на дурную погоду, он чувствует себя как-то особенно хорошо". {Там же.}

  

  

   Творчество Кюхельбекера охватывает три десятилетия - с середины 1810-х по середину 1840-х гг. Он начал свой путь одновременно с Пушкиным и Дельвигом, а закончил в годы расцвета "натуральной школы", в лермонтовскую и послелермонтовскую эпоху русской литературы. Конечно, активным участником литературного процесса он был лишь до 14 декабря 1825 г. После ареста и приговора, в одиночном тюремном заключении, Кюхельбекер ощущал живую связь с современностью и общественным движением лишь в первые годы. С середины 1830-х гг. он мучительно пытается уловить смысл нового направления в развитии литературы и общества, читая журналы 1830-х гг., попадающие к нему не часто и не регулярно. Разбирается в позициях Полевого и Сенковского, замечает и особо отмечает критические статьи Белинского. В 1840-е гг., на поселении в Сибири, в беседах и спорах с другими ссыльными осмысляет критический и безбожный дух новой эпохи, лишившей человека идеалов и веры в свое предназначение. И все это время - пишет, заботясь о том, чтобы в его сочинениях присутствовала "родовая идея" времени. Эволюция творчества Кюхельбекера от 1810-х до середины 1840-х гг. протекает параллельно эволюции всей русской литературы этого времени.

   Литературная позиция Кюхельбекера всегда была остро современной.

   В первый период творчества Кюхельбекер, как и все лицеисты-поэты, - еще восторженный почитатель Жуковского и Батюшкова, он преклоняется перед элегической и гражданской музой Андрея Тургенева. "Сельское кладбище" Жуковского и "Элегия" А. Тургенева - любимые его стихи. Однако в отличие от остальных лицеистов это почитатель-полемист, все время оценивающий путь элегической поэзии, ее достижения и недостатки. Рядом с именем Жуковского для него стоит не менее уважаемое имя П. А. Катенина, рядом с Батюшковым - несправедливо забытый С. А. Ширинский-Шихматов. Осознавая различие направлений Катенина и Батюшкова, Кюхельбекер находит во всех них общее качество, самое для себя привлекательное: умение проникнуть в народные истоки поэзии и передать их современным стихом. Он настойчиво ищет современных форм выражения значительных гражданских идей, ищет поэтических средств осмысления политических и философских проблем века.

   Кюхельбекер стремится познать исконно русские литературные* и народные основы языка, стихосложения, литературного стиля, отыскивает следы их влияния в новейшей поэзии. Так же анализирует он поэзию греческую или немецкую, отыскивая их исконные народные истоки. Особенно увлечен он идеей родства русского и греческого языка и стихосложения: примеряет к русской поэзии формы греческой, прослеживает воздействие греков на русских поэтов и драматургов XVIII в. и новейших.

   Таким был Кюхельбекер в начальный период своего творчества: литератор, стремящийся к энциклопедичности познаний, полемист, обо всем имеющий собственное оригинальное суждение. Именно здесь, на лицейской скамье, складываются те взгляды, которые, развивая и уточняя их, пронесет Кюхельбекер через всю жизнь.

   Теоретические воззрения его уже с Лицея отличаются известной последовательностью и строгостью. Главное достоинство литературного произведения, в соответствии с нормами романтической поэтики, заключается для него в оригинальности, самобытности, в которой отражается сущность народного характера и национальной культуры любого народа. Поэтому он приветствует переводы Батюшкова из "Антологии" (статья "О греческой антологии", 1820) и в кругу других русских оригинальных поэтов называет Жуковского - поэта, усвоившего "свободный и независимый германический дух" ("Взгляд на нынешнее состояние русской словесности", 1817). Однако основное внимание, естественно, уделяется Кюхельбекером размышлениям об отечественной литературе, он говорит о писателях, прокладывавших новые оригинальные пути развития русской поэзии. Отвергая французскую, "основанную на правилах" традицию, Кюхельбекер выдвигает на первый план поэтов и теоретиков, которые обращались к новым, не прижившимся в литературе размерам, искали новых, поражающих непривычное ухо резкой выразительностью художественных средств (таковы для Кюхельбекера Радищев, Востоков, Гнедич). Несколько позднее к ним присоединятся имена Катенина и Буниной ("Взгляд на текущую словесность", 1820). Разбирая стихотворения Катенина, Кюхельбекер говорит не столько о трех видах стихотворных размеров, сколько о трех поэтических системах русской литературы: народной (фольклорной), имитирующей античное стихосложение и античный мир и силлабо-тонической, новой, введенной в России лишь Ломоносовым. Не случайно Кюхельбекер отмечает, что каждому из трех размеров соответствует "особенный слог", и здесь намечается некоторая параллель с тем делением отечественной литературы на три вида, которое предлагал Шишков в речи при открытии "Беседы": Шишков выделял народные стихотворения, славянскую священную поэзию и, наконец, в современном стихотворстве те роды поэзии, которых ранее в русской литературе не имелось. {Шишков А. С. Собр. соч. и переводов, ч. IV. СПб., 1824, с. 139-141.}

   Теоретически Кюхельбекер провозглашает еще равноправие всех трех систем, но симпатии критика принадлежат первым двум. Отсюда, пока еще с оговорками, делается шаг к признанию поэтических опытов Катенина с его живописными "дикими красками" и, главное, с попыткой "сблизить наше нерусское стихотворство с богатою поэзиею русских народных сказок и преданий - с поэзиею русских нравов и обычаев". И в творчестве Буниной главным для Кюхельбекера оказывается ее самобытность, независимость ее творческого пути от достижений Дмитриева, Жуковского, Батюшкова.

   Сам Кюхельбекер в стихотворениях лицейского и первых послелицейских годов создает еще произведения, соответствующие поэтической системе Жуковского. Такова, например, "Мечта" (1819), где не только развивается глубоко органичная для Жуковского тема, но изображается и излюбленный этим поэтом пейзаж, и его любимое время суток:

  

  

   и характерная для Жуковского система эпитетов: сладкая мечта, стыдливая луна, томная грусть, темная даль, и даже те олицетворения, выделяемые прописными буквами, над которыми впоследствии сам автор будет издеваться в статье "О направлении нашей поэзии..." (1824):

  

   ... со мной в молчанье Сестра

   Уныния - Печаль. {*}

   {* Кюхельбекер В. К. Избр. произв. в 2-х т., т. 1, с. 99.}

  

   Однако уже в эту пору он стремится и к созданию произведений подчеркнуто оригинальных, написанных необычными размерами ("К Матюшкину", 1817; "Сократизм", 1817; "Гимн Бахусу", 1817, и др.). А на знаменитом лицейском экзамене в 1815 г. вслед за Пушкиным читает стихотворение "Бессмертие есть цель жизни человеческой", в котором следует "Гимну лиро-эпическому..." Державина:

  

   Из туч сверкнул зубчатый пламень.

   По своду неба гром протек,

   Взревели бури - челн о камень... {*}

   {* Там же, с. 65.}

  

   Сравним у Державина:

  

   Как Запад с Севером сражался,

   И гром о громы ударялся,

   И молньи с молньями секлись,

   И небо и земля тряслись... {*}

   {* Державин Г. Р. Соч., т. III. 2-е акад. изд. СПб., 1870, с. 105.}

  

   Не случайно в статье о переводах из греческой "Антологии", похвалив стихи Батюшкова, он все же замечает, что предпочитает оригинальные античные размеры.

   Обращаясь к национальной русской тематике в конце 1810-х гг., Кюхельбекер создает очень характерное для его литературной позиции стихотворение, написанное по мотивам "Лесного царя" Гете, - балладу "Лес":

  

   Во сыром бору

   Ветер завывает;

   На борзом коне

   Молодец несется. {*}

   {* Кюхельбекер В. К. Избр. произв. в 2-х т., т. 1, с. 122-123.}

  

   Молодец везет "красную девицу", в лесу "бродит леший", "поют русалки", молодец в конце баллады рыдает "над бездушным телом". Это маленькое стихотворение, плохо удавшееся автору, является сознательным литературным экспериментом, который должен был занять определенное место в одной из важнейших литературных баталий 1810-х гг. из-за переделки немецкой баллады Бюргера "Ленора". Как известно, в 1816 г. Катенин своей балладой "Ольга" демонстративно выступил против "Людмилы" Жуковского (1808). Катенина не устраивала легкость, элегическая меланхоличность, приданные Жуковским оригиналу. "Ольга" написана нарочито грубо, жестко, простонародно, несколько более, чем у Жуковского, русифицирована. Тогда же, в 1816 г., балладу Катенина подверг уничтожающему разбору Гнедич, которому резко и остроумно отвечал Грибоедов.

   Кюхельбекер, так же как и Жуковский, и Катенин, обратился к немецкой балладе: образец его баллады "Лес" - "Лесной царь" Гете, кстати, тоже переведенный Жуковским в 1818 г. Кюхельбекер, подобно Катенину, только в еще большей степени, русифицирует текст немецкой баллады, используя для этого и размер, и постоянные эпитеты, и русскую, вместо немецкой, мифологию: леший, русалки.

   Наряду с Катениным, чьи пути подчеркнуто расходились с поэтическими исканиями Жуковского, Кюхельбекер в эту же пору внимательно изучает другого "отверженного" поэта, С. А. Ширинского-Шихматова, некоторые параллели с его стихотворением "Возвращение в отечество любезного моего брата..." (1810) могут быть отмечены в стихотворении Кюхельбекера "Брату" (1819). Творчество Шихматова, одного из самых последовательных соратников Шишкова, издавна привлекало внимание Кюхельбекера. Стихотворение "Возвращение в отечество..." в свое время возбудило обширную полемику, оно распространяло высокий стиль на произведения лирического, интимного жанра и было, видимо, известно Кюхельбекеру. {См. текст стихотворения и комментарии к нему в кн.: Поэты 1790-1810-годов. Л., 1971 (Б-ка поэта. Большая серия), с. 412-418, 843.} Он и позднее с сочувствием и восхищением цитировал "Возвращение" в своем "Дневнике" (см. с. 189 наст. изд.). У Шихматова и Кюхельбекера совпадают адресаты и тема (приезд - отъезд брата), начинаются оба стихотворения с описания весны, упоминаются кони, описываются прошлые странствия одного и будущие другого. Роднит Кюхельбекера с Шихматовым в этом стихотворении и некоторая нарочитая архаика: вран, лоно, благоухают дерева, слияны с синевою, и пр. Такими были настроения Кюхельбекера, когда в 1821 г. он отправился в качестве секретаря А. Л. Нарышкина в путешествие по Европе. Результатом этой поездки явилась большая книга путевых заметок, опубликованная частями в разных журналах, преимущественно в "Мнемозине". "Путешествие" Кюхельбекера - последняя его дань идущим от Карамзина традициям Жуковского. Книга, несомненно, связана со знаменитыми "Письмами русского путешественника" Н. М. Карамзина. Ее роднит с этим произведением и сама эпистолярная форма, с легкой руки Карамзина привившаяся в русской литературе путешествий, {Ср., например: Измайлов В. Путешествие в Полуденную Россию. В письмах изданных Владимиром Измайловым. Ч. 1-4, М., 1800-1802.} и культ дружбы, столь характерный для "Писем" и подхваченный Кюхельбекером, который поэтизирует разлуку с родными и друзьями: "Мы уже дня три едем довольно однообразными песчаными местами: одно воспоминание о моих милых меня живит и отгоняет от души скуку. Признаюсь, что я никогда не любил вас так, как теперь, в разлуке с вами. Навеки останется у меня в памяти мгновенье, когда переехал я через границу" (письмо 5). Эта тирада, несомненно, перекликается с хрестоматийным началом "Писем русского путешественника": "Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!". {Карамзин Н. М. Избр. соч. в 2-х т., т. 1. М.-Л., 1964, с. 81.} Роднят книгу Кюхельбекера с "Письмами" Карамзина и не лишенные налета сентиментальной меланхолии рассуждения о жизни и смерти, о быстротекущем времени, о детстве и пр. (см., например, письмо 2).

   Связью с Карамзиным можно объяснить то дружелюбное внимание, с каким были встречены критикой путевые заметки Кюхельбекера: в них видели развитие хорошо знакомой традиции. Так, "несколько прекрасных мыслей" в "Путешествии" увидел Булгарин. {Ф. Б[улгарин]. Мнемозина... - Литературные листки, 1824, март, No 5, с. 184.}

   При этом в отличие от Карамзина, интересовавшегося большим кругом предметов, Кюхельбекер в своих путевых заметках основное внимание уделил вопросам искусства. Рецензент "Благонамеренного" сочувственно отметил эту главную тему "Путешествия": "Автор описывает Дрезденскую картинную галерею, красноречиво излагает свои мысли о красотах и недостатках великих художников, пленительно описывает картины Метсю, Дау, Баттониеву Магдалину... Все шесть писем написаны пламенным слогом, и читатель может быть недоволен только одним: зачем г. Кюхельбекер напечатал только шесть писем?". {Литературное наследство, т. 59, с. 282. Текст рецензии сопровожден статьей М. К. Константинова "О принадлежности Рылееву рецензии на "Мнемозину"". Атрибуция основательно оспорена Ф. Бирюковым. См. его заметку "Рылееву не принадлежит" (Русская литература, 1963, No 2, с. 197-210).} В то же время искусствоведческие штудии Кюхельбекера вызвали упрек Булгарина, тогда, после первого тома "Мнемозины", еще сочувственно относившегося к ее издателям. Булгарин считал, что путевые заметки не должны заменять каталогов картинных галерей. {Ф. Б[улгарин]. Мнемозина.... с. 184.} И в этом дружелюбном отзыве, и позднее, в ругательных, Булгарин проявил и неумение и нежелание разобраться в эстетической позиции Кюхельбекера.

   В отношении будущего декабриста к изобразительному искусству отчетливо проступает его романтическая позиция. Кюхельбекер готов восхищаться мастерством живописцев фламандской школы, но в целом это искусство отвергается любознательным путешественником: в нем есть верность натуре, за которую ратовал классицизм, охотно допускавший грубость картин в низких жанрах, но нет духовности - "вдохновения и прелести", по словам Кюхельбекера.

   Отсюда проистекает неприятие Кюхельбекером не только Рубенса, но и Рембрандта и противопоставление им художников итальянской школы. Так, у Корреджо он ценит "свободу, легкость, правильность, воображение, чувство" и восторженный романтический гимн посвящает Сикстинской мадонне Рафаэля, воплощающей высшее, неземное духовное начало.

   Сравнительно меньшее внимание уделяет Кюхельбекер общественным событиям (в значительной степени это объясняется, вероятно, тем, что рукопись "Путешествия" полностью не дошла до нас - опальный, подозреваемый в либерализме автор в первую очередь публиковал невинные в политическом отношении страницы). Однако стремление к свободе, бунтарский дух время от времени появляются в его письмах, особенно тогда, когда мы, в редких случаях, имеем дело с текстом, еще не прошедшим цензуры и автоцензуры. Так, в романтическом горном уединении Кюхельбекер разражается вольнолюбивой тирадой: "..я был счастлив, потому что никакая человеческая власть до меня не достигала и ничто не напоминало мне зависимости, подчиненности" (см. с. 659 наст. изд.). В другом месте он упоминает Пугачева в одном ряду с царями Екатериной II и Наполеоном (с. 660 наст. изд.). Эти настроения родственны тому тираноборческому пафосу, с которым Кюхельбекер читал в Париже свои лекции о русском языке и литературе.

  

  

   Второй период творчества (1821-1833), внутренне подготовленный и поисками национальных корней литературы, и повышенным вниманием к гражданской поэзии XVIII - начала XIX в., был осознан Кюхельбекером как резкий перелом в его литературных взглядах и творчестве, происшедший под влиянием А. С. Грибоедова в 1821 г. В лирике Кюхельбекера этот переигом выразился демонстративным отказом от элегического стиля и обращением к библейским темам и древнерусским "высоким" образным средствам выражения в стихах на самые животрепещущие современные политические темы. Об "измене" Кюхельбекера и о переходе его в лагерь "шишковистов" пишут в 1821-1822 гг., насмешливо или с сожалением, А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг, В. И. Туманский: "...вкус твой несколько очеченился! Охота же тебе читать Шихматова и Библию... Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих!". {Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 13, с. 81. Подробнее см.: Тынянов Ю. Н. Кюхельбекер и Пушкин. - В кн.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники.}

   Кюхельбекер не поддается увещеваниям. В центре его творчества - образ поэта-пророка, проникнутого исступленным восторгом, гражданина, духовного гиганта, защитника угнетенных и обиженных, карающего нечестивых и инакомыслящих, готового принести себя в жертву на алтарь спасения народа и отечества. Давид и Христос, юноша-поэт из повести "Адо" и республиканец Тимолеон - таковы его новые герои. Статья "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие", трагедия "Аргивяне", либретто оперы по драме Кальдерона "Любовь до гроба, или Гренадские мавры", циклы лирических стихотворений 1820-х гг., а также написанные в крепости поэма "Давид", две части мистерии "Ижорский", композиция "Русский Декамерон 1831 года" со вставной поэмой "Зоровавель" - вот значительнейшие произведения Кюхельбекера второго периода.

   "Эстонская повесть" "Адо" (1824) хорошо вписывается в декабристскую литературную традицию: любовный сюжет лишь оживляет более важные для автора политические и гражданские идеи. В повести изображена борьба эстонцев за свою независимость против иноземных поработителей. Новгород выступает как оплот вольности и - демократии. Хотя новгородская вольница и помешала князю Ярославу вступиться за порабощенных эстонцев, это ни в коей мере не отменяет у Кюхельбекера общей для декабризма положительной оценки Новгородской республики.

   Романтическая концепция культуры сказалась в выборе эстонского сюжета. Автор опирается здесь на свои детские впечатления, что дает ему возможность живо изобразить малознакомый русскому читателю быт. С другой стороны, эстонская тема подчеркивала важную для романтического мышления идею равноправия культур, ценности любого оригинального самобытного явления в мировом искусстве. Этим объясняется и сравнительно большое место, занимаемое в повести стихотворными вставками. Кюхельбекер демонстрирует читателю три самобытные поэтические системы: более или менее удачно стилизованные под фольклор "русскую песню" корабельщиков и свадебные песни, "эстонские песни", которые "ни по форме, ни по содержанию не являются народными", {Адамс В. Т. "Эстонская повесть" Кюхельбекера. - Изв. АН СССР. Отд-ние лит. и яз., 1956, т. XV, вып. 3, май-июнь, с. 258.} и, наконец, "песню" средневекового странствующего певца, тоже ничего общего не имеющую с истинными песнями трубадуров и миннезингеров. Однако степень достоверности представленных образцов в данном случае не важна. Важно, что автор одинаково уважительно и как равноправные рассматривает три самобытные культуры: эстонскую, русскую, южноевропейскую, где, согласно Сисмонди, родилась романтическая поэзия. Об этом Кюхельбекер будет говорить немного позднее в статье "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие".

   Язык повести Кюхельбекера сильно отличается от других произведений декабристской прозы ("Богдан Зиновий Хмельницкий" Ф. Глинки, "Роман и Ольга" А. Бестужева и пр.).

   Еще в "Парижской лекции" Кюхельбекер отметил некоторые достоинства современного русского литературного языка, к которым он относил славянскую лексику, обилие причастий и деепричастий, и выражал надежду на очищение в будущем русского языка от латинских, немецких и французских заимствований. Стилистическую основу повести Кюхельбекера и составляет старославянская лексика, используемая с подчеркнутым, нарочитым изобилием: "...обвертывали они шуйцу ветхим лбищем и лыком, а десницу вооружали кистенем убийственным... Напрасно косматый властитель дубравы подъемлется, напрасно двуногий идет им во сретение... Они предают зубам его единую длань обезопасенную, а другую - с мертвящим железом - вонзают и обращают в его растерзанных персях". {Декабристы. Поэзия, драматургия, проза, публицистика, литературная критика. М.-Л., 1951, с. 364.}

   Слово "перси" в 1820-е гг. утратило свой первоначальный смысл - просто грудь - и в поэтическом словаре карамзинской школы приобрело несколько эротический оттенок, стало обозначать красивую женскую грудь. Например, у Пушкина в "Евгении Онегине" (гл. I):

  

   Лобзать уста младых Армид,

   Иль розы пламенных ланит,

   Иль перси, полные томленьем...

  

   Гнедич, возвращая славянскому слову его первоначальное значение, в переводе "Илиады", древнего памятника, стал употреблять его для обозначения мужской ("перси власатые") и даже конской груди. {См.: Егунов А. И. Гомер в русских переводах XVIII-XIX веков. М.-Л., 1964, с. 208-209.} Однако нужна была большая смелость, чтобы в повести из эстонской жизни, написанной в 1824 г., говорить о медвежьих "растерзанных персях". В то же время здесь сказалась и некоторая языковая глухота Кюхельбекера, вообще ему иногда свойственная (см., например, странное и двусмысленное сочетание "Адова дщерь" - в значении дочь Адо, постоянно им употребляемое), и, главное, стремление к языковому эксперименту, последовательно проводимому не только на лексическом уровне. Характерна для "Адо" и архаически утяжеленная конструкция фразы: "...отправился в Ульви, да узнает жребий родителя"; "Быть может, никогда уже не услышу языка чудского, но да сохраню здесь одну из песен Маиных". Часто встречается инверсия: воин латышский, дней несколько, кистень убийственный, благодарность беспредельная, дом тесовый, друг верный, сосед миролюбивый. Наконец, существенной особенностью стиля повести являются сложные слова: многолюдство, великолепие, благовоние, олень роговетвистый, сенолиственный дуб.

   Эти примеры с несомненностью показывают связь поэтики Кюхельбекера с некоторыми важнейшими положениями Шишкова, считавшего русский и старославянский одним языком и энергично выступавшего против заимствований из языков европейских. Шишков считал (и показал это на многочисленных примерах) инверсию важнейшей особенностью русского народного поэтического языка; {Шишков А. С. Разговоры о словесности между двумя лицами Аз и Буки. - Собр. соч. и переводов, ч. III, с. 95-96.} он с восторгом писал о сложных многосоставных словах, видя в них важнейшее достоинство русского языка, свидетельство его превосходства над французским и близости к латинскому и греческому; быть может, не случайно одно из таких слов - "сенолиственный", приведенное Шишковым, {Перевод двух статей из Лагарпа с примечаниями переводчика. - Там же с. 295.} Кюхельбекер использует в "Адо".

   Современная критика не преминула отметить оригинальность повести. Высказываясь достаточно осторожно, в основном доброжелательно, большинство рецензентов все же отвергло эксперимент Кюхельбекера. Особенно резко выступил давний противник Кюхельбекера, больно задетый им еще в статье "Взгляд на текущую словесность", Воейков: "В "Отрывке из путешествия по Германии" издателя Вильгельма Кюхельбекера и в повести "Адо", его же сочинения, много темного, запутанного относительно к языку и слогу". Особенно важным недостатком считает Воейков "слог напыщенный" и приводит в качестве примера многочисленные славянизмы, часть которых мы цитировали выше. {В{оейков]. О "Мнемозине". - Новости литературы, 1824, кн. 8, с. 25-28.} Доброжелательная в целом рецензия С[омова] тоже в основном сосредоточена на слоге, рецензент отмечает обороты, "приличные только языку славенскому" и не имеющие места в слоге среднем (подчеркнуто нами, - В. Р.), каким должно писать повести. {С[омов]. Рецензия на "Мнемозину". - Сын отечества, 1824, ч. 93, No 15, с. 31-37.} Безапелляционное замечание критика о среднем слоге показывает, что эта мысль, очевидно, была общей для 1810-1820-х гг., когда несомненно высшим достижением прозы считались повести Карамзина (что и отмечено Пушкиным в его известной заметке). {"Вопрос, чья проза лучшая в нашей литературе. Ответ - Карамзина это еще похвала небольшая...". - Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 11, с. 19.} К среднему слогу тяготеет не только проза Жуковского, но и декабристская проза Ф. Глинки, Бестужева-Марлинского и др. С точки зрения этой общепринятой нормы критикует "Адо" и С[омов], отмечающий, что в этом произведении "слог вообще слишком напыщен для повести, неровен и во многих местах тяжел". В положительной в целом рецензии Булгарина на первую часть "Мнемозины" также отмечается, что слог повести "несколько надут, выражения изысканны". {Ср.: Ф. Б[улгарин]. Мнемозина.... с. 184-185.} В единственной безусловно положительной рецензии на "Мнемозину" язык "Адо" отмечен как важнейшая особенность этого произведения: критик говорит о "благородном, возвышенном слоге" повести. {Литературное наследство, т. 59, с. 282,}

   Таким образом, Кюхельбекер создал в "Адо" единственный в своем роде образец декабристского прозаического повествования, теоретически сконструированный на принципах "высокого слога". Этот опыт Кюхельбекера так и остался единственным в истории русской прозы, и автор сам спустя десять-пятнадцать лет ощутил практическую неудачу своих теоретических построений. В годы заключения Кюхельбекер полностью переписал повесть.

   Литературные воззрения Кюхельбекера после восстания почти не изменились. Тем интереснее становится характер произведенной им переработки. Она не коснулась содержания повести: не введено ни одного нового действующего лица, ни одного нового мотива - переделке подвергается язык повести в основном на лексическом уровне. Тщательно, последовательно снимает Кюхельбекер тяжеловесные архаизмы. {Та же тенденция видна в работе над переводами трагедий Шекспира (см. о переводах Кюхельбекера очерк Ю. Д. Левина в кн.: Шекспир и русская культура. М.-Л., 1965, с. 155-156).} Так, вызвавшее замечания критиков описание охоты на медведя, приведенное выше, теперь принимает следующий вид: "Пусть косматый властитель дубравы поднимался на задние лапы и шел им навстречу... смело они предавали его зубам свою левую руку, которая кругом толсто была обвернута овчиной и лыком, а правую вместе с длинным ножом вонзали в живот чудовища и переворачивали в его растерзанных внутренностях". {ОР ГБЛ, ф. 449, к. 1, No 27, л. 2 об.}

   Патетика, вообще сохраняемая Кюхельбекером и во второй редакции, но неуместная в обращении друг к другу близких людей, сменяется простой, задушевной разговорной речью. "Не сетуй, Мария", - говорил герой повести, уходя на войну, в первой редакции. "Не плачь, Машенька", - обращается он к любимой жене во второй. {Там же, л. 15.}

   Практически осуществленные в "Адо" и стихотворениях 1822-1824 г., принципы были теоретически сформулированы и закреплены в знаменитой статье 1824 г. "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие". Опираясь на определения французского историка Сисмонди, {См. комментарий к статье "О направлении нашей поэзии..." (примеч. 11 на с. 748).} Кюхельбекер формулирует основные принципы романтической поэзии: свобода изобретения, новость. Иначе говоря, самобытность и оригинальность становятся для него главными признаками романтизма. Поэтому вслед за Сисмонди зачинателем романтизма Кюхельбекер называет Данте, а затем, строя историко-литературные оппозиции с удивительной для своего времени широтой и прозорливостью, критик отдает предпочтение поэтам с могучим творческим духом, богатством фантазии, т. е. поэтам истинно оригинальным. Нужно сказать, что эти оценки Кюхельбекера, опередившие на много лет представления современников, в наши дни в значительной степени стали общепринятыми.

   В исторической перспективе Кюхельбекер оказался прав, противопоставляя Гете - Шиллеру, Гомера - Вергилию, Пиндара - Горацию, Шекспира - Байрону (отметим кстати, что в 1827 г. Пушкин повторил мысль Кюхельбекера об однообразии Байрона, который "...в конце концов постиг, создал и описал единый характер - именно свой..."). {Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 11, с. 51, 64.}

   Пытаясь разобраться в спорах о романтизме, Кюхельбекер вступал в некоторую полемику с Вяземским, который писал о романтизме в "Разговоре между издателем и классиком с Выборгской стороны или Васильевского острова", предисловии к "Бахчисарайскому фонтану". Отказываясь от точных дефиниций, Вяземский готов причислить к романтикам крупнейших поэтов древности. Сама эта мысль не вызывает возражений Кюхельбекера, и он позднее сочувственно отметит ее в незаконченной и неопубликованной статье "Минувшего 1824 года... военные события" (см. с. 499 наст. изд.). Однако Вяземский не отделяет подражательную римскую литературу от оригинальной греческой, как это делает Кюхельбекер, поэтому у Вяземского римляне и греки выступают в одном литературном ряду: "...нет сомнения, что Гомер, Гораций, Эсхил имеют гораздо более сродства и соотношений с главами романтической школы, чем со своими холодными рабскими последователями, кои силятся быть греками и римлянами задним числом". {Вяземский П. А. Вместо предисловия к "Бахчисарайскому фонтану". - В кн.: Русские эстетические трактаты первой трети XIX века, т. 2. М., 1974, с. 150.}

   Кюхельбекер не мог, конечно, удовлетвориться расплывчатыми определениями Вяземского, вызвавшими во многом справедливые возражения М. Дмитриева, и был совершенно прав, утверждая, что и Вяземский, и его противники "сбивают две совершенно разных школы - истинную романтику (Шекспира, Кальдерона, Ариоста) и недоговаривающую поэзию Байрона". Статья Кюхельбекера выгодно отличалась именно строгостью, логичностью и четкостью предлагаемых дефиниций, вызвавших несогласие Вяземского, который печатно против Кюхельбекера не выступил, но со свойственным ему остроумием посмеялся над автором статьи в письме к жене: "Я говорю, что это пивная хмель тяжелая, скучная. Добро бы уже взять на шампанском, по-нашему-то бьют искры и брызжет". {Письмо от 17 июля 1824 г. - Остафьевский архив князей- Вяземских, т. 5. СПб., 1913, с. 31-32.} Сравнение понравилось Вяземскому, и он повторяет его А. И. Тургеневу: "...читал ли ты Кюхельбекериаду во второй "Мнемозине". Я говорю, что это упоение пивное, тяжелое. Каково отделал он Жуковского и Батюшкова, да и Горация, да и Байрона, да и Шиллера? Чтобы врать, как он врет, нужно иметь язык звонкий, речистый, прыткий, а уж нет ничего хуже, как мямлить, картавить и заикаться во вранье: даешь время слушателям одуматься и надуматься, что ты дурак". {Письмо от 26 июля 1824 г. - Остафьевский архив.... т. 3, с. 62.} Итак, с точки зрения Вяземского, все-таки в принципе "врать", как Кюхельбекер, можно. Естественно поэтому, что блестки эпистолярного остроумия, столь щедро рассыпанные Вяземским, не содержат опровержения высказанных Кюхельбекером идей. Недаром Тынянов охарактеризовал его позицию как "неуверенную и выжидательную". {Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники, с. 102.}

   С требованием самобытности и оригинальности Кюхельбекер подходит и к русской поэзии. Оптимальные возможности проявления творческого духа он видит в оде. Ибо только в этом жанре, по Кюхельбекеру, обретается "сильное, вдохновенное изложение чувств самого писателя". Отсюда вытекает оценка одического жанра как главного, первого "в лирической поэзии". Важнейшим для создания одических произведений являются архаизмы и славянизмы, которые выступают, однако, не только как знаки высокого стиля (так обстояло дело у писателей-классиков в XVIII в.), но придают литературному произведению дополнительные признаки исторического и национального.

   Подобной была позиция "Беседы любителей русского слова", отталкивавшейся от классицизма и обращавшейся для создания национальной культуры к церковным книгам и фольклору. В речи при открытии "Беседы" Шишков говорил о трех основных течениях, типах русской литературы: современному карамзинизму он противопоставлял фольклор и церковные книги, на которых, по Шишкову, и должна была строиться вся современная литература. Отсюда проистекает и фактический отказ от теории "трех штилей", при всем внешнем пиетете к Ломоносову, выражающийся в стремлении распространить высокий стиль на всю