Главная » Книги

Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Н. В. Королева, В. Д. Рак. Личность и литературная позиция Кюхельбе..., Страница 3

Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Н. В. Королева, В. Д. Рак. Личность и литературная позиция Кюхельбекера


1 2 3 4 5

литературу. "Беседа" тем самым нарушала принципы классицизма, прежде всего лежащую в основе системы строгую иерархию стилей и жанров. Так, например, поступал самый значительный и талантливый из поэтов "Беседы" С. А. Ширинский-Шихматов, автор крупных поэм, тем же слогом писавший и сравнительно мелкие лирические стихотворения. Его уже упоминавшееся "Послание к брату" не случайно вызвало резкую и насмешливую критику в особенности за то, что было написано слогом, неуместным для "изъявления радостного чувства о прибытии любимого брата". {Поэты 1790-1810-х годов, с. 843 (слова М. Т. Каченовского).} (Вспомним, что и "Адо" упрекали за слог, которым "не должны писаться повести").
   С этих позиций становится понятной и точка зрения Кюхельбекера, провозглашающего, что ода "одна совершенно заслуживает название поэзии лирической". Оде противопоставляются элегии и послания, которые у Кюхельбекера фактически оказываются за пределами настоящей литературы. Таким образом, мы видим, что резкие суждения Кюхельбекера не возникли на пустом месте: они были подготовлены и развитием европейской культуры, и архаической системой шишковистов. {См.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники, с. 99.}
   Для высокой поэзии нужен соответствующий слог, и Кюхельбекер обрушивается на школу Карамзина-Жуковского, противопоставляя "небольшому, благопристойному, приторному, искусственно тощему, Намек на сборники стихов Жуковского с демонстративным названием "Для немногих" ("Fur Wonige") (No 1-6. М., 1818).} языку" - "русское слово, богатое и мощное", а "германизмам, галлицизмам, барбаризмам" - "речения и обороты славянские" (см. с. 457 наст. изд.).
   Здесь же впервые с полной определенностью проведена граница между литературными противниками и единомышленниками автора. Неуемный, всегда доходящий до конца, до геркулесовых столбов в развитии своих идей, соединяющий крайнюю пылкость духа со стремлением добиться четкости и ясности в самых сложных и запутанных системах, Кюхельбекер именно в статье "О направлении...", невзирая на лица, до конца досказал свои самые заветные и глубокие мысли, и главный удар в статье, естественно, пришелся по Жуковскому.
   В 1820-х гг. в декабристской критике намечается отрицательное отношение к творчеству поэта. При всех похвалах Жуковскому Бестужев в обзоре 1823 г. говорит о его недостатках: подражательности ("германский колорит"), мистицизме, "наклонности к чудесному", а в обзоре 1825 г., отметив выход сочинений Жуковского, Бестужев более не обмолвился о них ни единым словом {Полярная звезда, изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым. М.-Л., 1960, с. 20, 494.} и что-то очень резкое написал о Жуковском Пушкину в самом начале 1825 г. {См. Письмо Пушкина к Рылееву от 25 января 1825 г. - Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 13, с. 135.} Кюхельбекер, хотя с оговорками принимавший творчество Жуковского в 1820-е гг., активно нападает на пего в комедии "Шекспировы духи" (напечатана в 1825г.- написана, возможно, раньше), где строки:
  
   Мне ли в суетах, в волнении,
   Мне ли жить между людей?
   Я всегда в уединении
   Пас стада главы своей... - {*}
   {* Кюхельбекер В. К. Избр. произв. в 2-х т., т. 2, с. 156.}
  
   прямо пародируют монолог Иоанны из "Орлеанской девы" в переводе Жуковского:
  
   Мне ль свирепствовать в сражении?
   Мне ль решить судьбу царей?..
   Я пасла в уединении
   Стадо родины моей... {*}
   {* Шиллер Ф. Собр. соч. в 7-ми т., т. 3. М., 1956, с. 113. Пародирование Кюхельбекером "Орлеанской девы" отметил Тынянов в кн. "Пушкин и его современники" (с. 97, примеч.).}
  
   В оценке Кюхельбекера Жуковский - поэт не самобытный, подражательный, отсюда проистекает унылость его поэтического мира, решительно неприемлемая для критика. С некоторыми оговорками в один лагерь с Жуковским Кюхельбекер относит Батюшкова, Пушкина и Баратынского (сказанному не противоречит, что у Жуковского и Пушкина он находит истинно народные строки: у критика никогда не возникало сомнения в первоклассном таланте этих поэтов).
   И им, кумирам читающей публики, общепризнанным поэтическим вождям эпохи, Кюхельбекер противопоставляет поэтов, чья литературная деятельность воплощает в себе самобытность, оригинальность, спонтанный творческий дар. Из поэтов прошлого здесь Ломоносов, Петров и недавно умерший Державин, а современным корифеям противостоят Бобров, Востоков и Шахматов (Бобров умер в 1810 г., раньше Державина, но по возрасту и творчеству он принадлежит к младшему, по сравнению с Державиным, поколению).
   Основной вывод Кюхельбекера заключается в требовании создания самобытной, оригинальной русской литературы: "Да создастся для славы России поэзия истинно русская". Он указывает и ту почву, на которой должна вырасти эта поэзия: "Вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и оказания народные - лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности" (см. с. 458 наст. изд.). И здесь, в кардинальных своих выводах, Кюхельбекер размышляет подобно Шишкову, стремившемуся направить развитие отечественной литературы по руслу, проложенному старинными церковными книгами и фольклором.
   Подробный анализ откликов на статью Кюхельбекера и разгоревшейся вокруг нее полемики не входит в нашу задачу, тем более что основной материал по этому вопросу собран и достаточно тщательно проанализирован. {Сакулин П. А. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель. М., 1913, с. 249-295; Тынянов Ю. Н. Архаисты и Пушкин. - В кн.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники, с. 95-115; Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.-Л., 1959, с. 399-405.} Большинство современников не приняло основных положений статьи: читатели были шокированы и резкой критикой современных русских писателей, и смелостью, с какой Кюхельбекер рассматривал творчество ведущих деятелей мировой культуры.
   Исключением было отношение Пушкина, который всегда очень внимательно относился к критическим оценкам Кюхельбекера. "Сколько я не читал о романтизме, все не то, даже Кюхельбекер врет", {Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 13, с. 245.} - писал Пушкин 30 ноября 1825 г. А. Бестужеву. Для нас в этом отзыве важно не то, что "врет", а усилительная частица "даже", говорящая, что Пушкин считал Кюхельбекера самым серьезным из современных критиков. "Кюхельбекера "Духи" - дрянь <...>, - пишет поэт спустя несколько дней Плетневу и тут же добавляет, - предисловие одно порядочно". {Там же, с. 249.} Можно думать, что Пушкину понравилось рассуждение Кюхельбекера о европейской мифологии, более близкой европейскому фольклору и поэтому более важной для европейской поэтической традиции, чем античная мифология. Это место отмечено карандашом в экземпляре "Шекспировых духов", принадлежавшем Пушкину: {См.: Эйхенбаум Б. О замысле "Графа Нулина". - В кн.: Эйхенбаум Б. О поэзии. Л., 1969, с. 176.} "Романтическая мифология, особенно сказания о стихийных (элементарных) духах, еще мало разработана: тем не менее она заслуживает внимания поэтов, ибо ближе к европейским народным преданиям, повериям, обычаям, чем богатое, веселое, но чуждое нам греческое баснословие". {Кюхельбекер В. К. Избр. произв. в 2-х т., т. 2, с. 143.} Нетрудно увидеть, что эти рассуждении Кюхельбекера находятся в одном ряду с его мыслями о самобытной русской поэзии. И если они заинтересовали Пушкина, то естественно, что статья "О направлении..." не могла не привлечь его самого пристального внимания. Пушкин "был задет" ею, как пишет Тынянов. {Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники, с. 103.} Он не принял рассуждений об оде, вступив с ними в полемику, продолжавшуюся и. в "Онегине", и в пародии на графа Хвостова, {Там же, с. 103 и след.} но по достоинству оценил свежесть, новизну и глубину положений, высказанных в статье его лицейского друга: он разделил отрицательное отношение Кюхельбекера к элегии в стихотворении "Соловей и кукушка" (1825) и в предисловии к 1-й главе "Онегина". Пушкин готовил о статьях Кюхельбекера специальную работу, однако выступление его после 14 декабря, естественно, не могло состояться. Тем не менее сохранившиеся наброски показывают, что, несмотря на ряд несогласий, поэт всегда считал Кюхельбекера самой значительной личностью в литературной критике 1820-х гг.: "Статьи сии написаны человеком ученым и умным. Правый или неправый, он везде предлагает и дает причины своего образа мыслей и доказательства своих суждений, дело довольно редкое в нашей литературе. Никто не стал опровергать его, потому ли, что все с ним согласились, потому ли, что не хотели связаться с атлетом, по-видимому, сильным и опытным". {Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 11, с. 41.}
   Идеи, высказанные в статье "О направлении...", были развиты и уточнены в "Разговоре с Ф. В. Булгариным", который явился ответом на благожелательную рецензию Булгарина на вторую часть "Мнемозины", кончавшуюся словами: "Статья сия по великим истинам, в ней заключающимся, по откровенности душевной, с какою автор высказал все, что у него лежало на сердце, и, наконец, по благородной любви к отечеству, ко всему возвышенному заслуживает особенное внимание не только литераторов, но и всех патриотов". {Ф. Б[улгарин]. Мнемозина... - Литературные листки, 1824, август, No 15, с. 77.} Рецензия писалась в пору сближения Булгарина с Грибоедовым. {См. статью Н. К. Пиксанова в кн.: Грибоедов А. С. Полн. собр. соч., т. 1. СПб., 1911, с. XLIX.} И, хваля Кюхельбекера, человека, близкого Грибоедову и лично, и литературными взглядами, Булгарин по существу расточал хвалы своему новому другу, к литературной позиции которого он спешил декларативно присоединиться. В следующем номере "Литературных листков" Булгарин опубликовал фельетон "Литературные призраки", в котором вывел Грибоедова под именем Талантина, {Ф. Б[улгарин]. Литературные призраки. - Литературные листки, 1824, август, No 16, с. 93-108.} автора еще не напечатанной комедии, "недавно прибывшего в столицу из отдаленных стран, где он находился по службе".
   Взгляды Талантина совпадают с мыслями Кюхельбекера, изложенными в статье "О направлении...". И дело здесь, очевидно, не в том, что, по словам Н. И. Мордовченко, "Булгарин использовал приговоры и оценки Кюхельбекера". {Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века, с. 401.} Более справедлива, на наш взгляд, точка зрения В. Н. Орлова, писавшего: "Можно предположить, что Булгарин в данном случае с большою точностью передал подлинные грибоедовские суждения... и благодаря этому его фельетон приобретает важное литературно-биографическое значение". {См.: Грибоедов А. С. Соч. М.-Л., 1959, с. 718.}
   Талантин резко порицает так называемое легкое стихотворство и тех, в сущности, второстепенных французских поэтов, которые имели многих последователей среди русских литераторов 1820-х гг.: "Подражание Парни и Ламартину, - говорит Талантин, - есть диплом на безвкусие, а познание литературы, почерпнутое из Лагарпа, возбуждает сожаление. Вы именно учитесь тому, что надлежало бы забыть". {Ф. Б[улгарин]. Литературные призраки, с. 97.} Таким образом, паре Парни-Мильвуа у Кюхельбекера соответствует пара Парни-Ламартин у Грибоедова-Талантина. И далее, приближаясь к позиции Шишкова, Талантин, как и Кюхельбекер, подчеркивает важность для современной литературы старославянского языка, других славянских языков и фольклора: "Чтобы совершенно постигнуть дух русского языка, надобно читать священные и духовные книги, древние летописи, собирать народные песни и поговорки, знать несколько соплеменных славянских наречий, прочесть несколько славянских, русских, богемских и польских грамматик и рассмотреть столько же словарей; знать совершенно историю и географию своего отечества". {Там же, с. 105.} Таким образом, представляется совершенно справедливым замечание Тынянова, считавшего, что из булгаринского фельетона "можно заключить, насколько литературные взгляды Кюхельбекера были тесно связаны со взглядами Грибоедова и служили выражением общих взглядов архаистов". {Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники, с. 100.}
   Однако Булгарин свел принципиальные положения Кюхельбекера и Грибоедова на уровень журнальной склоки: Талантину в его фельетоне противостоят злобно осмеянные Неучинский, Лентяев, Фиялкин (под именами которых легко угадываются Баратынский, Дельвиг и Жуковский). Вероятно, именно это и вызвало известное письмо Грибоедова, в котором автор "Горя от ума", не отказываясь от приписываемых Талантину мнений, порывал с Булгариным, раздосадованный чрезмерными, рекламными похвалами в адрес Талантина. С другой стороны, возможно, фельетон "Литературные призраки" был истинной причиной резкого выступления Кюхельбекера в III части "Мнемозины" в ответ на доброжелательную рецензию Булгарина.
   Кюхельбекер стремился к принципиальной полемике, к развитию своих идей, и он очень резко ответил на робкие ж в целом весьма умеренные возражения Булгарина. Самым ценным в ответе Кюхельбекера является развитие оппозиций (Гомер-Вергилий, Пиндар-Гораций и пр.), предложенных им в статье "О направлении..." и столь смутивших Булгарина.
   В 1825 г., последнем году своей свободной жизни, в "Сыне отечества" Кюхельбекер в основном развивает и уточняет идеи, сформулированные в "Мнемозине". Так, он резко упрекает фон-дер-Борга за пристрастно односторонний подбор поэтических имен для перевода на немецкий язык и снова выдвигает на передний план русской литературной жизни имена Державина, Боброва и Катенина, оценка которого становится у Кюхельбекера все более восторженной: его стихи единственные "во всей нашей словесности принадлежат поэзии романтической" (см. с. 493 наст. изд.).
   Особенно важной из последних работ Кюхельбекера является "Разбор поэмы князя Шихматова "Петр Великий"". Нигде оригинальность мышления Кюхельбекера, его упрямое нежелание считаться с общепризнанными мнениями не сказались с такой прямолинейностью, как в оценке Шихматова. Уже в статье "О направлении..." Шихматову было отведено "одно из первых мест на русском Парнасе". В "Разборе", монографической статье, Кюхельбекер на примере одного поэта изложил те принципы, которым была посвящена программная статья "Мнемозины". При этом связь со старшим поколением архаистов подчеркнута здесь объектом анализа, для которого выбран один из самых крупных поэтов "Беседы любителей русского слова", любимый ученик Шишкова, у
   Творчество Шихматова рассмотрено Кюхельбекером на фоне мировой литературы, в ряду исторических хроник Шекспира и поэмы "Шахнаме" Фирдоуси. Он считал, что возрождение классической оды, вытесненной элегическими стенаниями так называемых романтиков, осуществляется именно в творчестве Шихматова, который "свое лирико-эпическое творение создал по образцу не "Илиады" Гомеровой, а похвальных од Ломоносова".
   Особенно большое внимание уделяет Кюхельбекер языку поэмы, сближаясь с позицией Шишкова, считавшего несомненным достоинством литературного языка "красноречивое смешение славенского величавого слога с простым российским". {Шишков А. С. Рассуждение о старом и новом слоге российского языка. - Собр. соч. и переводов, ч. II, с, 7.} С подобных позиций пишет о языке Шихматова Кюхельбекер: "После Ломоносова и Кострова никто счастливее князя Шихматова не умел слить в одно целое наречия церковное и гражданское: переливы неприметны; славянские речения почти всегда употреблены с большою осторожностию и разборчивостию; в последние 25 лет, конечно, мы отвыкли от некоторых, но в этом напрасно кто вздумал бы винить нашего автора! Итак, слог (не во гнев ненавистникам нашего древнего отечественного слова!) везде выдержанный, язык богатый..." (с. 491 наст. изд.).
   Таковы были основные положения одной из последних опубликованных статей Кюхельбекера, а в написанном в то же время, но напечатанном лишь столетие спустя наброске "Минувшего 1824 года достопримечательные события..." Кюхельбекер, сам того не подозревая, подвел итог своей короткой, но бурной, исполненной огромного историко-культурного значения литературной деятельности. Он с большой точностью определил основные литературные группировки, противостоявшие ДРУГ другу и боровшиеся друг с другом в пору подготовки восстания декабристов. Славяне равно имеют "своих классиков и романтиков: Шишков и Шихматов могут быть причислены к первым". Далее Кюхельбекер четко выделяет себя и своих друзей в группу младших "славян", настоящих, истинных "романтиков": "Катенин, Г<рибоедов>, Шаховской и Кюхельбекер <могут быть причислены> ко вторым" (с. 500 наст. изд.). Группа "вторых" на самом деле была, конечно, гораздо обширнее. Если руководствоваться принципами Кюхельбекера, в нее могут быть включены многие писатели-декабристы и литераторы декабристского окружения: ко "второй группе" можно причислить Ф. Глинку, Гнедича и некоторых других.
   После 14 декабря 1825 г., проявляя удивительную волю к духовной жизни, не позволяя суровым условиям тюрьмы и ссылки сломить себя, осужденный декабрист продолжает работать и стремится напечатать свои произведения. Поэтому естественно, что Кюхельбекер сосредоточивается на создании в основном художественных произведений.
   В начале 1830-х гг. он работает над "Русским Декамероном". Это произведение должно было состоять из прозаического обрамления, где в форме диалогов излагались литературные взгляды автора, и поэтических текстов, в которых на практике закреплялись теоретически сформулированные принципы. Художественных произведений для "Декамерона" было написано несколько, прозаическое обрамление создано лишь для первой части.
   Неосуществленный замысел Кюхельбекера лишь формально связан с идущей от Боккаччо традицией. Рассказчики "Русского Декамерона" должны были развернуть перед читателем грандиозные картины основных этапов развития мировой культуры. Первая часть - поэма "Зоровавель" - построена на библейских мотивах, вторая - "Семь спящих отроков" - переносит действие в Византию во времена возникновения, а затем торжества христианства, к началу крестовых походов. В конце поэмы перед читателем проходит как бы парад объединившихся для единой цели народов: испанцы, немцы, итальянцы, галлы, норманны, славяне. {Кюхельбекер В. К. Лирика и поэмы, т. 1. Л., 1939 (Б-ка поэта. Больщая серия), с. 439-442.} Третья часть "Декамерона" должна была соединить с Библией и христианством Шекспира, но стилизованного на славяно-русский полусказочный манер (фарс "Нашла коса на камень", представляющий собой переделку комедии Шекспира "Укрощение строптивой"). {[Кюхельбекер В. К.] Нашла коса на камень. СПб., 1839.} Наконец, все здание, по замыслу, венчалось обширной поэмой "Агасвер", изображающей основные этапы истории человечества в целом. "Агасвер", однако, настолько разросся в процессе работы, что Кюхельбекер позднее отказался от мысли включить поэму в состав "Декамерона". {См. с. 116 наст. изд.}
   Литературные взгляды Кюхельбекера с 1826 по начало 1830-х гг. не изменились. В этом отношении особенно показательны последние страницы "Декамерона", где прямо сказано, что задачей автора было "возобновлять и приспособлять к нынешнему слогу чистые славянские речения и обороты" (см. с. 518 наст. изд.). И текст вставной поэмы "Зоровавель" действительно показывает, что стилистическую основу его составляют славянизмы. Отметим несколько словоупотреблений, характерных для архаической позиции Кюхельбекера. Таково, например, слово звукнет, этот необычный глагол употреблялся Бобровым, писателем, высоко ценимым автором "Зоровавеля". {*} Можно отметить и такие нарочитые архаизмы, как одесную, рало, и такие строки в описании гарема:
  
   Там вертено прядет волну;
   Игла пленяющие взоры
   Выводит по ковру узоры;
   . . . . . . . . . . . .
   И мудро начатую ткань
   Кончает знающая длань...
  
   Фраза эта отличается сильно усложненным синтаксисом, несвойственным современному русскому языку, утяжеленным порядком слов - причастный оборот в данном случае должен стоять после определяемого слова: игла выводит узоры, пленяющие взгляд. Если в "Адо" Кюхельбекер не побоялся сказать перси о медвежьей груди, {См. выше, с. 600-601.} то теперь он не усомнился назвать женскую руку дланью. Приведенный пример показывает, что стилистические принципы Кюхельбекера не изменились.
   {* Ср.: Звукнул времени суровый
   Металлический язык;
   Звукнул - отозвался новый
   И помчал далече зык.
   (Поэты 1790-1810-х годов, с. 119).}
   По-прежнему он восхищается творчеством Шихматова, называя его "поэтом таких дарований, каких у нас... мало", и прямо говорит о победе своего направления, о слабости карамзинской школы, с которой он некогда воевал, и об этой битве напоминает читателям, цитируя свою нашумевшую статью "О направлении..." (см. с. 518 наст. изд.). Кюхельбекер считает, что "Борис Годунов" и "Полтава" свидетельствуют о переходе Пушкина на позиции архаистов. Эволюция гениального поэта была более сложной, чем это представлялось Кюхельбекеру, тем не менее он прав в том, что обращение Пушкина к историческим темам и жанрам поэмы (не романтической, с точки зрения Кюхельбекера) и трагедии, архаизация и приподнятость языка не во всех, но во многих сценах "Годунова" и "Полтавы" свидетельствовали по крайней мере об учете Пушкиным опыта архаической школы.
   Важнейшей в "Русском Декамероне" является восточная тема. Это произведение Кюхельбекера подводит итог его многолетним увлечениям восточными литературами. Он заинтересовался Востоком еще под влиянием первого директора Лицея В. Ф. Малиновского, знатока турецкого и древнееврейского языков. Турецкую поэзию Кюхельбекер изучал еще в Лицее. {См.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники, с. 169.}
   Интерес к Востоку окреп во время недолгого пребывания Кюхельбекера на Кавказе и особенно в результате его тесной дружбы с Грибоедовым. В связи с библейской тематикой "Зоровавеля" стоит вспомнить, что, по собственному признанию Кюхельбекера, Грибоедов некогда "заставил его прочесть книги Ветхого Завета". Вообще можно предположить, что весь "Русский Декамерон" является своеобразной данью автора покойному другу. Не исключено, что прототипом Чинарского, главного героя "Декамерона", является Грибоедов. Чинарский жил в Тифлисе, сражался под командованием Паскевича (все это согласуется с фактами биографии Грибоедова), а в конце поэмы перед нами возникает фигура задумчивого русского, в котором читатель видит автора "Зоровавеля" - Чинарского, передавшего своим слушателям рассказ странствующего певца. И в то же время в фигуре юноши, знатока Востока, погруженного в глубокие раздумья, образ которого венчает восточную поэму Кюхельбекера, проглядывает облик трагически погибшего друга, которому заточенный в тюремную камеру поэт отдает дань глубокого уважения и любви:
  
   ...некий воин недвижимый
   Смотрел за ними долго вслед;
   Он долго, юный сын побед,
   Мечтами, думами боримый,
   Восторга полною душой
   Парил над древнею страной... {*}
   {* Кюхельбекер В. К. Избр. произв. в 2-х т., т. 1, с. 502. Сходство Чинарского с Грибоедовым отметила Е. П. Мстиславская в обзоре "Творческие рукописи Кюхельбекера".- Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина, вып. 36. М., 1975, с. 17-18.}
  
   О важности для русских писателей изучения Востока Кюхельбекер писал в статье "О направлении...", где говорилось, что "Фердоуси, Гафис, Саади, Джами ждут русских читателей" (см. с. 458 наст, изд.), и Шихматова Кюхельбекер сравнивал не только с Кальдероном, но и с Фирдоуси. Все это полностью совпадает с позицией Грибоедова-Талантина, как изложил ее в своем фельетоне Булгарин: "Не говорю о восточных языках, которых изучение чрезвычайно трудно и средств весьма немного. Но все не худо ознакомиться несколько с Восточными рудниками Гаммера (Fundgruben des Orients) или перевернуть несколько листов в Гербелоте, в хрестоматии Сильвестра де Саси, в Азиятических изысканиях Калькуттского ученого общества (Asiatic Researches) и в Назидательных письмах о Китае (Lettres edifiantes etc.). Восток, неисчерпаемый источник для освежения пиитического воображения, тем занимательнее для русских, что мы имели с древних времен сношения с жителями оного". {Ф. Б[улгарин]. Литературные призраки, с. 106.}
   Интерес декабристов к восточной тематике часто проявлялся в обращении к библейским сюжетам, {См.: Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. Саратов, 1946, с. 215 и след.} которые для русского писателя и читателя, воспитанных на славянской Библии, привычно воплощались в церковнославянской лексике. В первой части "Мнемозины" было напечатано стихотворение Грибоедова "Давид", библейское по сюжету и целиком построенное на церковнославянских формулах. Несколько ранее, в 1822 г., Кюхельбекер использовал в стихотворении "Пророчество" ("Глагол господень был ко мне") те же приемы для прославления восставших греков, а Пушкин тогда же высмеял эти стихи: "Только в его (Кюхельбекера, - В. Р.) голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где все дышит мифологией и героизмом, - славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия". {Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 13, с. 45.} Пушкин был прав, а ошибка Кюхельбекера заключалась в том, что церковнославянизмы прочно привязывались читателем либо к национальной, либо к библейской тематике. Пушкин, как и Грибоедов, понимал это очень хорошо, и его "Пророк" ("Духовной жаждою томим") - прежде всего библейский пророк, лишь включенный в сложную систему размышлений о роли и назначении поэта, точно так же, как герой стихотворения Грибоедова - прежде всего библейский Давид. И в том же самом ключе, как выполнение заветов покойного друга, написан "Зоровавель" Кюхельбекера.
   Однако эти острые и актуальные для Кюхельбекера проблемы уже в минимальной степени занимали его живших на свободе современников. Литературные битвы десятилетней давности были забыты. Никто не помнил Шихматова, последние произведения Пушкина холодно воспринимались читающей публикой, борьба архаистов и карамзинистов тем более никого не интересовала. И выступление Кюхельбекера, каждая строка которого когда-то вызывала ожесточенную полемику, прошло незамеченным, если не считать издевательской заметки "Библиотеки для чтения" (см. с. 761-762 наст. изд.).
  

5. "Последний Колонна" и проблема романтического героя

  
   В "Русском Декамероне", как мы видели, Кюхельбекер еще прочно стоит на своих позициях романтика-архаиста 20-х гг. Однако уже в 1830-е гг. почти параллельно с "Декамероном" начинается затянувшаяся на много лет работа над лучшим произведением Кюхельбекера "Последний Колонна". В этом романе, опираясь на достижения современной ему русской и мировой литературы, Кюхельбекер создает образ главного героя в русле романтической, но в то же время глубоко переосмысленной традиции.
   Работа над романом, начатая 8 марта 1832 г., продолжалась свыше десяти лет. Сначала он назывался "Итальянец", "Предчувствие", в конце концов автор остановился на далеко не самом удачном варианте - "Последний Колонна".
   Непосредственный творческий импульс ("воображение стало работать") был получен от чтения "глупейшей", по словам самого Кюхельбекера, повести французского писателя-сентименталиста Ф. Арно "Адельсон и Сальвини" (см. с. 106 наст. изд.). Содержание этой повести оказало заметное влияние на фабулу "Колонны". Герой повести Арно молодой лорд Адельсон познакомился и подружился в Риме с художником Сальвини. Друзья вместе возвращаются в Англию. Здесь Адельсон рассказывает историю своей любви к прекрасной девушке Нелли, которая была похищена злым ее родственником Струлсом; во время погони Адельсон убил француза, влюбленного в Нелли. Теперь возлюбленные встретились, близка свадьба. Сальвини влюбляется в невесту своего друга. Он борется с собой, не соглашается на предательство, убивает Струлса. Однако страсть в конце концов берет верх. Сальвини убивает Нелли, отказывается от побега, предлагаемого ему отчаявшимся Адельсоном, и погибает от руки палача. Адельсон умирает через три месяца после гибели Нелли. {Арно. Адельсон и Сальвини. Аглинская повесть. - Городская и деревенская библиотека, ч. 3. М., 1782, с. 81-192.}
   Кюхельбекер значительно изменил сюжет, убрал густой налет сентиментальных рассуждений, снял осложняющие действие похищения, поединки и другие препятствия, мешающие немедленному соединению влюбленных. При этом отчетливо проявилась сложная проблематика "Колонны". У Арно Сальвиниктолько назван живописцем, его поведение не зависит от творческого дара. Колонна Кюхельбекера - художник, и это определяет темперамент, мысли, поведение героя. Роман переключается в другую сферу, другой уровень художественного мышления: перед нами произведение, затрагивающее основные вопросы романтической поэтики. И здесь проявляются глубинные связи "Колонны" с проблематикой современного автору европейского романтизма.
   Сам автор был доволен романом. 8 декабря 1843 г., сообщая любимой племяннице о завершении работы, он писал: "Развязка ужасная, такая, что я сам испугался, когда дописывал последнюю главу; cela vous rappellera Hoffmann; роман состоит из выписок из дневника главного лица и из писем. Эпистолярный слог мне, кажется, дался: каждое лицо пишет сообразно своему характеру и званию; они следующие: живописец итальянец, монах католический, итальянец же, русский отставной офицер гвардии, его слуга - француз, молодая девушка лучшего круга, русская, старая компаньонка богатой русской генеральши, титулярный советник малороссийский, секретарь губернатора. Всем им, кажется, дана настоящая физиономия, и карикатуры вроде тех, какие обыкновенно встречаются в наших так называемых нравоописательных романах, полагаю, нигде нет". {Тынянов Ю. Н. В. Кюхельбекер. - Литературный современник, 1938, No 10. с. 215-216.}
   Книга Кюхельбекера родилась в результате чтения и раздумий над произведениями романтиков. {В содержательной статье Е. М. Пульхритудовой ""Лермонтовский элемент" в романе В. К. Кюхельбекера "Последний Колонна"" (Научн. докл. высшей школы. Филол. науки, 1960, No 2, с. 126-138) проанализирована связь романа с поэтикой "Героя нашего времени" и "Маскарада". Не отрицая возможности подобных влияний, мы, однако, думаем, что указанные нами ниже параллели более существенны для понимания литературной позиции Кюхельбекера, для которого при всем восхищении романом Лермонтова был неприемлем характер "гадкого" Печорина (см. с. 415 наст. изд.).} Одного из них, Гофмана, как мы видели, Кюхельбекер прямо назвал в связи с Колонной, имя другого не названо, но дневниковые записи показывают, что поэт много и с удовольствием читал крупнейшего романтика XIX в. Вашингтона Ирвинга. Он не только хвалит американского писателя, но в конце 1833 г., во время работы над романом, отмечает его сходство с Гофманом.
   Не исключено, что знакомство с произведениями Ирвинга и непосредственно отразилось в некоторых ситуациях "Колонны". Не настаивая на непременном заимствовании, отметим некоторые вряд ли случайные параллели. Есть все основания считать, что Кюхельбекер был знаком с теми произведениями Ирвинга, о которых пойдет речь. 6 декабря 1833 г. он записал в "Дневнике": "Вторая половина рассказов о домовых Вашингтона Ирвинга гораздо лучше первой, - особенно оригинальна пляска старой мебели: это картина вроде Каллота, но в своем роде мастерская". {Упоминание Калло объединяет имена Ирвинга и Гофмана, так как невольно вызывает ассоциации с книгой последнего "Фантазии в манере Калло" (1814-1815).} О пляске старой мебели говорится в рассказе "Храбрый драгун, или Приключение моего дедушки", входящем в цикл "Необычайные истории нервного джентльмена", первую часть книги Ирвинга "Рассказы путешественника" (1824). {См.: Irving W. Tho complete works in one volume. Paris, 1834. В дальнейшем все цитаты даны по этому изданию с указанием страниц в тексте.} Остальные четыре рассказа этой части и связаны в известной мере, как нам представляется, с романом Кюхельбекера.
   Так, герой рассказа "Приключение немецкого студента" Готфрид Вольфганг сначала увидел во сне прекрасную женщину, а потом произошла его зловещая встреча с гильотинированной и ожившей на одну ночь красавицей. Герою романа Кюхельбекера Пронскому Колонна тоже сначала явился в зловещем пророческом сне. Следующие три рассказа: "Приключение с таинственной картиной", "Приключение с таинственным незнакомцем" и "История молодого итальянца" - представляют единое целое и сюжетно связаны друг с другом. Они обнаруживают при полном различии фабулы некоторое сходство в мотивах с романом Кюхельбекера. (Напомним, что "Итальянец" - один из вариантов названия этого романа.)
   Историю итальянца рассказывает познакомившийся с ним в Венеции путешествующий англичанин. (Русский путешественник познакомился с Колонной в Ницце.) Этот итальянец богат и знатен по рождению, но отвергнут отцом, беден и живет в монастыре (Колонна - бедняк, но знатного происхождения), он, как и Колонна, художник и любит мрачные картины Сальватора Розы. (Сальватора Розу напомнила Пронскому картина Колонны.) Возлюбленная итальянца обманута его лучшим другом - Филиппо, за которого и выходит замуж. В ярости герой убивает Филиппо, чувствуя себя, как Колонна, но с меньшим основанием, "другим Каином" (с. 506). Мучаясь раскаянием, желая избавиться от наваждения, он рисует лицо убитого, которое с картины смотрит на рассказчика с ужасающим выражением (с. 493). (У Колонны мотив будущего преступления навязчиво возникает в его рисунках.)
   Однако более важной, чем эти внешние совпадения сюжетных деталей "Колонны" с повестями Ирвинга, является внутренняя параллель романа Кюхельбекера с произведениями Гофмана, которую, несомненно, ощущал и сам автор, не случайно упомянувший этого писателя, когда рассказывал о "Колонне" любимой племяннице. Кюхельбекер, как мы говорили, ощущал известную близость Ирвинга и Гофмана (см. с. 288 наст, изд.), но отдавал предпочтение последнему, веря "сказкам Гофмана, <...> как он сам, с убеждением", а рассказы Вашингтона Ирвинга почитая "за любопытную, но невозможную фантазию расстроенного воображения" (с. 320 наст. изд.).
   И если у Ирвинга Кюхельбекер заимствует отдельные детали и общий романтический колорит, то с Гофманом он соприкасается и спорит самой проблематикой своего романа. Герой "Последнего Колонны" - художник, излюбленный персонаж романтической литературы. У Гофмана такой герой, носитель поэтического начала, всегда сочувственно противопоставлен заземленному, обывательскому, пошлому миру (Ансельм в "Золотом горшке", Бальтазар в "Крошке Цахесе", Лезен в "Выборе невесты" и пр.). Колонна - тоже гениальный художник, музыкант, храбрец и бедняк, "бледный красавец с черными, пламенными глазами" (при всей типичности этого романтического портрета отметим все же его сходство с "молодым итальянцем" Ирвинга: "Он был высок и строен <...> У него была копна черных блестящих волос, которые вились вокруг его чела, подчеркивая необычайную бледность его лица <...> Его взгляд был выразителен и ноли огня, но дик и изменчив" - с. 495).
   Однако Кюхельбекер далеко отступает от общепринятой схемы: мир, окружающий героя, не пошл, не враждебен художнику. Напротив, это люди, озабоченные его судьбой, преклоняющиеся перед его гением, добрые, простые, образованные и умные. Любовь Пронского и Нади, на которую посягает Колонна, - любовь, вполне заслуженная этими хорошими людьми. Они имеют полное нравственное право наслаждаться ею, как граф и его жена (в повести Пушкина "Выстрел"), как Дуня и Минский (в "Станционном смотрителе"). Им противопоставлен (как Сильвио у Пушкина) романтический герой. Страсти Колонны губительны, враждебны людям и не могут быть оправданы, и поэтому Кюхельбекер несколько снижает даже внешний облик героя. У Ирвинга итальянец, в соответствии с романтическими канонами, "был высок и строен", Колонна при всей романтической его внешности "росту небольшого", что и противопоставлено остальным, привычным атрибутам его портрета: "...а красавец и с такими черными, пламенными глазами, каких мне мало случалось видеть". Малый рост героя снова подчеркнут несколько позднее в письме Виктора: "...он никак бы не мог служить в гренадерах - я головой его выше" (с. 526 наст. изд.). Эта, на первый взгляд незначительная, деталь портрета не случайна: в недрах романтического произведения происходит переоценка романтического героя - симпатии читателя оказываются на стороне жизни действительной, с ее простыми и глубокими человеческими радостями. Интересно, что пошлость, обывательская самоуверенность и тупость помогают преступлению Колонны, утверждая гофмановскую несоприкасаемость двух миров - поэтического и действительного (см. в письме 16 рассуждения титулярного советника Сковроды - с. 562 наст. изд.). По Кюхельбекеру же, художник живет в мире и законы этого мира в принципе общи для всех людей: печать Каина не может быть оправдана гениальностью Колонны.
   Наряду с Гофманом и Ирвингом чтение еще одного писателя отразилось, вероятно, на романе Кюхельбекера. В его книге нет того здорового юмора, который чувствуется во всех произведениях Ирвинга, нет и романтической иронии, характерной для иенской школы и для Гофмана, - в нем есть ужас, о котором автор сам писал в письме Н. Глинке. Этот напряженный катастрофизм, ожидание трагической развязки соотносятся, по-видимому, с творчеством французских романтиков и прежде всего Бальзака, которого Кюхельбекер воспринимал как романтика. {Связь "Колонны" с Бальзаком и Гофманом отметил Ю. Н. Тынянов в своей статье "В. Кюхельбекер" (Литературный современник, 1938, No 10, с. 215).} "У Ирвинга хохочешь, у Бальзака содрогаешься", - записал он в дневнике 12 июня 1834 г. Могучие характеры гениального француза произвели на Кюхельбекера сильное впечатление. {О восприятии Кюхельбекером Бальзака см.: Тынянов Ю. Н. Декабрист и Бальзак. - В кн.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники, с. 329-346.} Можно думать, что неуемные герои Бальзака с их мощным темпераментом, жаждой наслаждений, широтой натуры и талантом повлияли в какой-то мере на создание "Колонны". Мы, во всяком случае, знаем, что "Шагреневая кожа" вызвала у Кюхельбекера ассоциации с рассказом Ирвинга "Храбрый драгун" (см. с. 322 наст. изд.), входящим в цикл, связанный, по нашему предположению, с созданием "Последнего Колонны". А роман "Отец Горио" вызывает у Кюхельбекера размышления, которые вполне могут объяснить то сложное отношение его к своему герою, которое отражается и в нашем, читательском, восприятии: с одной стороны, мы не можем не восхищаться талантом этой необузданной и страстной натуры, с другой - индивидуализм Колонны, его эгоистическая страсть, не подавляемая ни рассудком, ни волей, несомненно, говорят о принципиальном осуждении Кюхельбекером романтического героя с нравственно-этических позиций: "Порок гнусен, - записывает Кюхельбекер, - но и в порочной душе бывает нередко энергия; а эта энергия (и в самих заблуждениях) никогда не перестанет быть прекрасным и поэтическим явлением". {Там же, с. 341} Так, сплавляя разнородные влияния крупнейших мастеров, создает Кюхельбекер оригинальное и значительное художественное произведение, очень нужное для русской литературы 1840-х гг., с которым читателям, однако, удалось ознакомиться лишь сто лет спустя.
  

6. Дневник. Эстетические и нравственные поиски начала 1830-х годов

  
   В. К. Кюхельбекер начал вести дневник 25 апреля 1831 г. в Вышго-родском замке города Ревеля (ныне Таллин}, куда он был доставлен "под строжайшим присмотром" 19 апреля и где находился полгода. Первые тетради его дневника - с 25 апреля по 14 декабря 1831 г. - были утрачены при неизвестных нам обстоятельствах еще во время крепостного заключения Кюхельбекера. Тетрадь, с которой начинается настоящая публикация, открывается записью от 15 декабря 1831 г., сделанной уже в Свеаборге, куда Кюхельбекера доставили 14 октября на корабле "Юнона" по высочайшему повелению. В течение четырех лет, проведенных в Свеаборге, Кюхельбекер делал записи в дневнике ежедневно. Редкие пропуски - из-за чрезвычайных переживаний, болезни или потому, что вечером случайно загасил свечу, - каждый раз отмечались и оговаривались.
   В годы ссылки дневник велся значительно менее регулярно. У нас нет сведений о том, делал ли поэт записи во время переезда из Свеаборга в Баргузин, и о том, когда появились первые баргузинские записи (в сохранившихся до нашего времени списках этих тетрадей дневника перерыв с 10 июня 1835 до 3 сентября 1837 г.). Переписка с родными, А. С. Пушкиным, издателями показывает, что он и в 1836-1837 гг. по-прежнему много читал и размышлял над прочитанным, - подобные размышления составляли основное содержание кюхельбекеровского дневника свеаборгского периода. В дневнике 1837 и последующих лет все чаще появляются записи иного характера: краткие перечисления бытовых забот или скупые фразы вроде записанной 17 ноября 1837 г.: "Опять два месяца, что я не писал дневник: да писать не было о чем, кроме горя". Время от времени Кюхельбекер решает вновь вести дневник как прежде (запись 22 октября 1839 г.), заполняя его размышлениями о литературе, но это не осуществляется ни в Баргузине, ни в Акше. "Опять запустил свой дневник", - сетует он 6 ноября 1840 г. Впрочем, нечастые записи этого времени о литературе касаются важнейших эстетических и нравственных проблем 1830-1840-х гг. и свидетельствуют о сложном процессе духовной эволюции литератора-декабриста.
   Новый этап в ведении дневника должен был начаться, по замыслу Кюхельбекера, с переездом его из Акши в Курган, куда он прибыл 22 марта 1845 г., посетив по дороге Баргузин, Иркутск, Тобольск и Ялуторовск. Тетрадь дневника, начатую 29 марта 1845 г., он обращает к своему "новому, но верному другу", которому обещает "по временам пересылать эти тетради", В этот же день Кюхельбекер записывает (пока суммарно) впечатления от чтения новых книг, стихотворение, посвященное М. Н. Волконской, и начинает восстанавливать по памяти текст утраченной драмы "Архилох". Далее следуют интереснейшие записи о чтении Байронова "Каина" и "Русских ночей" Одоевского, "Гулливера" и статей Белинского. 4 ноября 1845 г. ослепший Кюхельбекер сделал в дневнике последнюю собственноручную запись. После этого, по свидетельству Ю. Н. Тынянова, его дневник представляет собой только записи продиктованных Кюхельбекером стихотворений и стихотворных отрывков, в частности из поэмы "Агасвер", из драмы "Архилох". Записи по-прежнему имеют точную датировку, иногда к одному и тому же произведению Кюхельбекер возвращается дважды. Большая часть новых стихотворений связана с конкретными событиями жизни поэта тех дней. Они как бы заменяют прозаические дневниковые записи афористически краткими формулировками поэтической речи. Последняя запись продиктована 29 апреля 1846 г.; 11 августа того же года Кюхельбекер умер.
   Дневник, который велся так много лет, не был исповедью, и все же он запечатлел изменения личности узника-поэта, столь существенные сегодня для понимания трагической судьбы первых дворянских революционеров в России. Он запечатлел изменения нравственно-эмоционального тонуса, переход поэта от приподнятого самоощущения гонимого пророка к трезвой оценке своей роли и судьбы. Дневник велся писателем, который по праву занимает место одного из крупнейших в декабристской среде, и все размышления этого писателя о литературе, истории и человеческом характере являются важнейшим документом для истории русской общественной мысли. Вместе с тем к тому времени, когда В. К. Кюхельбекер решил вести дневник, он уже твердо знал, что ни реалии быта тюрьмы, ни собственные сложные чувства, противоречия и тонкие переливы ощущений не станут предметом его записей. Строгий отбор изображаемых чувств, черт характера и жизненных событий, которые могут и должны стать предметом изображения, был определен программой гражданского искусства декабристской эпохи, в разработке которой сам поэт в 1820-е гг. принимал такое активное участие. Поэтому это была как бы задача с заранее заданными условиями: дневник ведет гонимый поэт; причины гоненья, степень вины осужденного или его палачей не обсуждаются, жребий выпал - и ропот против него был бы греховным. Это позиция, сформулированная Кюхельбекером когда-то еще в ранние годы, в переводе "Письма к молодому поэту (из Виланда)": "Так! любезный друг: никому не избежать своего жребия! Ежели лавровый венец и темная келия Тасса, ежели нищенский конец и слава Камоэнса должны быть и вашим уделом, я ли, слабый смертный, переменю уставы Провидения?". {Сын отечества, 1819, ч. 57, No 45, с. 193.}
   Тема дневника - мысли поэта в заточении, а позже - в ссылке. Прежде всего - мысли о предметах высоких и важных, подобающих гонимому творцу, для которого "и в песнях, и в бедах его предтечи" - Меотид (Гомер), Камоэнс и Тассо. Это рассуждения о философско-нравственном смысле человеческого бытия, об истории человечества, которая есть история разных эпох единой мировой цивилизации, и, наконец, "полная мощная жизнь в областях фантазии" самого автора. В 1831 г., когда дневник был начат, творчество Кюхельбекера именно такой полной, мощной жизнью и было. 18 ноября 1830 г., посылая А. А. Дельвигу первую часть "Ижорского", которую он хочет напечатать "под псевдографическим именем Космократова Младшего (буде Пушкин позволит)", Кюхельбекер перечисляет другу огромное количество сделанного и начатого им в заключении: "Хочешь ли знать, что сделал я в четыре года? Я был довольно прилежен еще под судом, б

Другие авторы
  • Хомяков Алексей Степанович
  • Цертелев Дмитрий Николаевич
  • Шкляревский Александр Андреевич
  • Бекетова Мария Андреевна
  • Сальгари Эмилио
  • Красовский Александр Иванович
  • Вульф Алексей Николаевич
  • Немирович-Данченко Василий Иванович: Биобиблиографическая справка
  • Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич
  • Тимофеев Алексей Васильевич
  • Другие произведения
  • Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих - Начало нового века
  • Горький Максим - Горький и русская журналистика начала Xx века. Неизданная переписка
  • Радищев Александр Николаевич - Письмо к другу, жительствующему в Тобольске, по долгу звания своего
  • Гиппиус Зинаида Николаевна - Приехала
  • Мамышев Николай Родионович - Прием и угощение у Киргизов
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Барабанщик
  • Лухманова Надежда Александровна - Так жизнь идёт
  • Горький Максим - Женщина
  • Витте Сергей Юльевич - Протокольная запись выступлений министра финансов С. Ю. Витте и министра иностранных дел М. Н. Муравьева
  • Аргамаков Александр Васильевич - Аргамаков А. В.: Биографическая справка
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 241 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа