Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Н. В. Королева, В. Д. Рак. Личность и литературная позиция Кюхельбекера

ровское, лирическое создание Пушкина". {Декабристы, Летописи, кн. 3, с. 174.}

   Мнение неожиданное, парадоксальное именно для Кюхельбекера, требующее объяснений. В этом пушкинском стихотворении Поэт вступает в спор с Чернью, требующей от него того самого гражданского служения себе, которое еще недавно и Кюхельбекер страстно декларировал: "Нет, если ты небес избранник, Свой дар, божественный посланник, Во благо нам употребляй: Сердца собратьев исправляй. Мы малодушны, мы коварны, Бесстыдны, злы, неблагодарны; Мы сердцем хладные скопцы, Клеветники, рабы, глупцы; Гнездятся клубом в нас пороки: Ты можешь, ближнего любя, Давать нам смелые уроки, А мы послушаем тебя". {Пушкин А. С. Полн. собр, соч., т. 3. ч. 1, с. 141.} Чернь призывает Поэта быть пророком. Когда-то эта задача для Кюхельбекера, да и для Пушкина, была святой. Теперь - "Подите прочь! - отвечает Поэт Черни. - В разврате каменейте смело: Не оживит вас лиры глас!". "Для вашей глупости и злобы Имели вы до сей поры Бичи, темницы, топоры; Довольно с вас, рабов безумных!". А Поэт рожден "не для житейского волненья, не для корысти, не для битв". Особенно страшно последнее - "не для битв", слово отчаяния, произнесенное поэтом, всю жизнь боровшимся. По-видимому, Кюхельбекер, слишком хорошо знавший страстную душу друга, так стихотворение и понял - как крик отчаяния гиганта, у которого больше нет сил для борьбы и веры в борьбу.

   Таким образом, Кюхельбекер, оставаясь до 1834 г. почти совершенно отрезанным от повседневного современного ему литературного движения, читая только старые журналы и почти не имея новых книг, сумел уловить главную литературно-эстетическую тенденцию эпохи. Поэтому, когда в 1834 г. он получил "Московский телеграф" за 1832 г. и свежие номера "Библиотеки для чтения", а затем, в конце 1830-х-в 1840-е гг., "Сын отечества" и "Отечественные записки", он был подготовлен к восприятию нового этапа в развитии русской литературы, этапа, сложившегося уже без его участия и достаточно противоречивого. Разбираясь в сосуществующих течениях неистового романтизма и нравственного бытописательства, философского идеализма и "натуральной школы", Кюхельбекер сумел правильно оценить А. А. Бестужева-Марлинского и О. И. Сенковского, А. Ф. Вельтмана и В. А. Ушакова, Н. В. Кукольника и А. С. Хомякова и выделить среди всех одного - М. Ю. Лермонтова, лучшего поэта, пришедшего в литературу "после нас", "после Грибоедова и Пушкина". О Лермонтове Кюхельбекер 5 февраля 1841 г. запишет в дневнике знаменательную фразу: "Итак, матушка Россия, поздравляю тебя с человеком!".

  

  

   Когда в мае 1834 г. Кюхельбекеру в руки попал "Московский телеграф" за 1832 г., у него появилось ощущение, что он "спал лет двадцать эпименондовым сном и вдруг проснулся! Сколько перемен во мнениях, в образе мыслей читающего и пишущего мира как в Европе, так даже у нас в России!" (с. 310 наст. изд.). Новые имена пришли на смену прежним. Однако следующим ощущением было то, что многие изменения он предвидел.

   Совершенно естественно включается Кюхельбекер в спор об идеальной и реальной поэзии: он уже готов к нему и своими размышлениями о Шиллере и его школе, и анализом достоинств и недостатков фламандского рода искусства. 13 июня 1834 г. он вступает в полемику с Менцелем, приверженцем идеальной школы, напоминая о безжизненности героев - идеальных масок в трагедиях Шиллера и его подражателей - и отрицательно оценивая бесхарактерность подобных произведений. "Натуральная" же поэзия, на которую Менцель нападает, по мнению Кюхельбекера, имеет много достоинств: именно она, "фламандская школа", "натуралисты", в состоянии изобразить "современные происшествия и нравы". Менцель разделяет искусство на субъективное и объективное и приветствует лишь первое, лирическое, шиллеровское начало, называя гетевскую объективность холодной, лишенной вдохновения. И тут Кюхельбекер не согласен с ним. Власть над своим вдохновением и над самим собою - свойство не только Гете, но и величайшего гения всех времен Шекспира. Объективная бесстрастность - свойство современного искусства, "модернизма", как его называет Кюхельбекер. Это искусство "безжалостливо", но даже это качество не останавливает Кюхельбекера в его стремлении понять новое искусство и приобщиться к нему.

   Кто же и что же принадлежит в современной литературе к "безжалостливому модернизму"? Во французской литературе, насколько Кюхельбекер может себе представить по отзывам Полевого и статьям Сенковского, - романы и драмы Альфреда де Виньи, Гюго и их последователей, Дюма и главное - произведения Бальзака. "Это должны быть люди с великим талантом, - пишет Кюхельбекер племяннице Юстине 29 июля 1934 г. - Я, к несчастию, знаю их только по переведенным в наших журналах отрывкам; но, истинно, даже и по этим отрывкам удивляюсь им, особенно Бальзаку, которого талант, кажется, разнообразнее, чем первых двух". {Литературное наследство, т. 59, с. 432.}

   В Германии, как устанавливает Кюхельбекер из статей Полевого, нынешние корифеи немцев - Уланд, Берне, Менцель и Гейне. У него не было случая убедиться в гениальности первых двух; однако характерна одна ошибка, которую допускает Кюхельбекер: когда ему попадается стихотворение И. X. Цедлица "Воздушный корабль" в переводе Лермонтова, потрясшее его своей красотой, то, выписывая его целиком в дневник и сравнивая со столь же прекрасным переводом Жуковского "Ночной смотр" (тоже Цедлица), не знающий автора Кюхельбекер делает предположение, что стихи принадлежат Уланду (с. 396 наст. изд.). К Менцелю Кюхельбекер относится уважительно, хотя и спорит с ним. Из Гейне ему попался лишь один отрывок: "Флорентийские ночи" в "Московском наблюдателе", и Кюхельбекер записывает в дневнике с гениальной прозорливостью: "Судя по ним, Гейне стоит своей славы: легкость, острота, бойкость необычайные, особенно в немце. Портрет англичан и английского языка очень хорош; тут, право, что-то истинно вольтеровское" (запись от 8 мая 1840 г.).

   И, наконец, естественный вопрос: кто представляет новое направление в России? Ему называют имя Н. В. Кукольника, сообщают, что Кукольник написал романтическую драму о смерти Тассо, присылают сочинения Кукольника. Кюхельбекер всю жизнь был неравнодушен к имени Тассо, в тюрьме и ссылке Тассо стал его нравственным образцом и мерилом душевных сил. Когда он в феврале 1842 г. поссорился со своим другом К. О. Савичевским, он тут же вспомнил о Тассо: "Смеются? пусть! - проклятие потомства Не минет их... осмеян был же Тасс; Быть может, тот, кто здесь стоит средь вас, Не мене Тасса" (запись от 22 февраля 1842 г.). Кюхельбекер перечитывает драму Кукольника "Торквато Тассо" трижды, проливает над ней слезы, сопереживая судьбе гонимого поэта, признает талант Кукольника, однако находит, что целое - слабо. Что талант Кукольника скорее лирический, чем драматический. Что он, по-видимому, идет по стопам французских литераторов типа А. де Виньи, В. Гюго и др. И что его драма, хотя и изобилует красотами необыкновенными, "слабо вымышлена и мало обдумана". И все-таки интерес к новому слову в литературе настолько силен, что Кюхельбекер готов поставить "Торквато Тассо" Кукольника на первое место среди всех русских трагедий, не исключая и пушкинского "Бориса Годунова", "который, нет сомнения, гораздо умнее и зрелее, гораздо более обдуман, мужественнее и сильнее в создании и в подробностях, но зато холоден, слишком отзывается подражанием Шекспиру и слишком чужд того самозабвения, без которого нет истинной поэзии" (запись от 16 апреля 1835 г.). Теплота, лирическое парение, самозабвение - это требования, еще восходящие к периоду чтения мадам Жанлис. Но тут же Кюхельбекер ищет характеров, которых нет у Кукольника, и приходит к заключению, что в драме "Рука всевышнего отечество спасла" и Минин, и Пожарский, и Трубецкой, и Ржевский у Кукольника - "одно и то же самое" (с. 362 наст, изд.).

   И все же Кукольник, по мнению Кюхельбекера, занимает видное место в ряду новых русских литераторов. Рядом с ним - А. А. Бестужев-Марлинский, за творчеством которого Кюхельбекер следит самым внимательным образом. Отзывы о романах Марлинского занимают в дневнике весьма значительное место. Еще одно имя - О. И. Сенковский. А также - М. Н. Загоскин, автор "Юрия Милославского" и "Мирошева"; В. Ф. Одоевский, автор повестей "Княжна Мими" и "Русские ночи"; А. С. Хомяков, у которого Кюхельбекер находит прекрасные стихи, а сценами из исторической драмы "Димитрий Самозванец" восхищен настолько, что даже на основании одной сцены готов назвать драму бесподобной: сцены "равной силы нет ни одной у Кукольника ни в фантазии, ни в драме, ни в "Тартини"" (запись 19 октября 1834 г.).

   И наряду со всем лучшим Кюхельбекер внимательно присматривается к массовой литературной продукции, к тому среднему уровню литературы, который яснее всего обнаруживает ведущую тенденцию времени. В поле его зрения попадает статья о литературе Ф. В. Булгарина; принимать Булгарина всерьез - грех, однако же в его статье, как всегда, есть "что-то похожее на несколько шутовскую, почти бесстыдную искренность"; Булгарин говорит о современности в литературе, о требованиях новейшего поколения. "Что такое современность нынешняя? Ответ у Булгарина короткий и ясный: презрение к человечеству! И вся она тут? <...> И нет еще другой, более светлой?" - задает Кюхельбекер вопрос (с. 325 наст. изд.). Ему хочется верить, что есть; пылкие герои Марлинского и Кукольника, кажется, подтверждают, что есть эта светлая сторона - идеал, положительный герой, подсказанный новой эпохой. Однако червь сомнения уже поселился; стихотворение Пушкина "Чернь" уже написано и восторженно принято Кюхельбекером. Уже прочитан роман Бенжамена де Констана "Адольф" (1815), переведенный в 1831 г. П. А. Вяземским и вышедший с посвящением А. С. Пушкину, - роман о молодом человеке, находящемся в противоречии с обществом и собственной душой, скептическом и безвольном. Кюхельбекер размышляет над этим романом и приходит к выводу, что в нем "богатый запас мыслей - много познания сердца человеческого, много тонкого, сильного, даже глубокого в частностях" (с. 303 наст. изд.). Однако за грехом должно следовать возмездие или покаяние - намеком на возмездие может служить то, что "погубленная Элеонора противу собственной воли становится Эвменидою-мстительницею для своего губителя". А о покаянии и речи нет; просветления души, вмешательства высшей таинственной силы-воздаятельницы тоже нет; это смущает Кюхельбекера, хотя и не снижает общей высокой оценки романа.

   Подобный герой появляется и в русской литературе. Собственно, он был знаком публике уже по "Евгению Онегину" и "Чайльд-Гарольду", но там авторы глубокой симпатией к своему герою как бы снимали горечь объективной его оценки. В "Библиотеке для чтения" 1834 г. Кюхельбекер читает повесть Сенковского "Вся женская жизнь в нескольких часах" и видит там героя онегинского типа, но уже в иной окраске и с иной авторской оценкой. Блестящий молодой человек, граф Александр Сергеевич П., с опустошенной душой, способный на искреннее чувство лишь на самое короткое время, за один вечер увлекает и губит юное существо, Олиньку Р., только что выпущенную из института, прекрасную и еще не начинавшую жить. За несколько часов бала она узнает сладостное чувство любви, дает клятву в вечной верности, получает ответную клятву, со страхом видит охлаждение и затем равнодушие любимого и, наконец, познает горькое отчаяние брошенной. Она умирает от скоротечной болезни, и ее отпевают в той же церкви, где венчается граф П., венчается, однако, не со своею любовницей, по требованию которой он отвернулся на балу от Олиньки Р., а с ее юной дочерью. Кюхельбекер считает, что некоторые картины этой повести "истинно прелестны", что по слогу барон Брамбеус близок Марлинскому, и то, что нет в произведении возмездия опустошенному герою, его не смущает.

   Дважды с восторгом перечитывает Кюхельбекер еще одно произведение повседневной русской литературы с героем подобного типа - повесть В. Ушакова "Сельцо Дятлово". "...тут нет ничего идеального - все чистая проза, - между тем рассказ истинно увлекателен, и в многих местах у меня навертывались слезы. Окончание разочаровывает, но автор и не думал очаровывать" (запись от 19 ноября 1834 г.). Последняя фраза касается все того же сочетания беспощадной реальной правды и возможности раскаяния или просветления души героя. Но автор "и не думал очаровывать"; в соответствии с развитием характеров, а еще более - в соответствии с типическим развитием жизненной ситуации и человеческих судеб в конкретно нарисованной социальной среде он строит финал своей повести как вполне безутешный: бездушный и опустошенный герой, лишенный принципов и нравственных устоев и очень напоминающий кюхельбекеровского "Ижорского", только гораздо более заземленный, под конец жизни попадает в жесткую финансовую зависимость от соблазненной и когда-то брошенной им молоденькой сироты-поповны. Сирота эта могла погибнуть и могла разбогатеть, с нею случилось второе, и она цепко приспособилась к жизни, поняв силу денег. А герой, наказанный за преступления юности многими несчастиями, душевно сломлен и раздавлен пошлостью жизни, воплотившейся в облике бывшей несчастной девушки, а ныне его грозной богатой супруги.

   И тип предпечоринского героя, и точное реалистическое изображение среды, в которой он живет и действует, интересуют Кюхельбекера, а это готовит его и к восторженному приятию Лермонтова, и к выделению из массы произведений 1830-х гг. формирующегося "физиологического очерка" и этнографическо-простонародной повести будущей "натуральной школы". Очерк Булгарина "Чухонская кухарка" положительно отмечен Кюхельбекером, несмотря на то что идейная его сторона не могла быть принята поэтом. Выпады Булгарина против сенсимонизма с его идеей всеобщего равенства и освобождения женщины встречены Кюхельбекером с осторожностью, и он будет еще не раз возвращаться к идеям сенсимонизма с большой симпатией.

   Несколько раз останавливается Кюхельбекер на произведениях Казака Луганского (Даля) ("Цыганка", "Сказка про вора и бурую корову", "Бакей и Мауляна"): он ощущал в них очерковое начало ("славная вещь, хотя не повесть"), психологическую верность типов и в 1840 г. заявил, пересмотрев свои прежние симпатии: "Луганский и Вельтман, право, самые даровитые из нынешних наших писателей" (запись от 13 июля 1840 г.). Вельтман, поначалу не понравившийся Кюхельбекеру поэмой "Беглец", к этому времени покорил его народностью, "совершенно русским" содержанием своих прозаических произведений настолько, что в 1842 г. Кюхельбекер даже посвятил ему заочно самое любимое произведение - поэму "Агасвер".

   Но все эти имена отходят на второй план, когда Кюхельбекер открывает для себя имя Лермонтова. В феврале 1841 г. он знакомится с "Героем нашего времени" по обширной статье Белинского ("Разбор сам по себе хорош, хотя и не без ложных взглядов на вещи" - так охарактеризовал Кюхельбекер статью незнакомого ему критика). А роман "обличает... огромное дарование, хотя и односторонность автора" (с. 395 наст. изд.). Отныне все произведения Лермонтова Кюхельбекер встречает с напряженным интересом, с горячей симпатией и столь же горячим желанием спорить. В гениальности Лермонтова он убежден - его не смущает ни эклектичность лермонтовской музы, в которой он находит отголоски многочисленных знакомых авторов и даже себя самого, ни слабость отдельных произведений, которые Кюхельбекер приписывает молодому Лермонтову (повесть "Неведомая", например, изданная в 1828 г. в Москве неким М. Л. и Лермонтову не принадлежащая). В каждом произведении Лермонтова есть "родовая идея"; великолепна драма "Маскарад", в "Герое нашего времени" прекрасен эпизод "Мэри" и характер Грушницкого ("Грушницкому цены нет - такая истина в этом лице"), хорош доктор и женские образы: "А все-таки! - все-таки жаль, что Лермонтов истратил свой талант на изображение такого существа, каков его гадкий Печорин" (запись от 12 сентября 1843 г.). И парадоксальный, но столь подготовленный всем предыдущим чтением Кюхельбекера вывод: ""Маскарад" не в художественном, а в нравственном отношении выше, потому что тут есть по крайней мере страсти" (с. 415 наст. изд.).

   В глазах Кюхельбекера осуждение или раскаяние "гадкого" героя было очень нужным, очень желательным, потому что помогало верить в настоящее и будущее, в идеалы. Безотрадность и "безжалостливость" реалистического взгляда пугали, отсутствие светлого начала в душе - идеала, нравственных устоев, религии - пугало еще больше, хотя Кюхельбекер и ясно видел гениальность отражения Лермонтовым нового этапа русской жизни, этапа 1830-1840-х гг. Незнакомая Кюхельбекеру действительность породила героев, которых он предчувствовал и пристально изучал в течение многих предшествовавших лет, которых сам - в романтической форме мистерии ("Ижорский") или поэмы ("Агасвер") - пытался не просто изобразить, а как бы предотвратить в жизни, объяснить и осудить своим объяснением. Ему казалось это возможным. Он не связывал появление героя с социально-общественным строем. Представитель узкой когорты дворянских революционеров переоценивал роль личности и личной воли в свершении исторического процесса.

  

  

   Такова, в самых общих чертах, эволюция литературной позиции Кюхельбекера. Его статьи, художественные произведения и дневник дают возможность поставить вопрос об эволюции искусства гражданского романтизма и о способности и степени приятия поэтом-декабристом романтического, а затем и реалистического искусства 1830- 1840-х гг. Мы можем проследить, как нормативная этика гражданского романтизма преобразовалась в сознании декабриста-узника в религиозно-нравственное утверждение высоких духовных качеств человека вообще, изначально присущих человеческой природе и позволяющих ему выходить победителем из всех испытаний на тернистом жизненном пути.

   Подобно всей русской литературе, Кюхельбекер совершил важнейший переход от сентиментального сострадания к погибшему или погубленному к анализу причин его гибели. Впрочем, больше чем "маленький" человек, загубленный средой, обстоятельствами, обществом, Кюхельбекера все-таки интересует человек не маленький, герой с потенциально прекрасной и могучей душой и могучими силами, но тоже загубленный теми же обстоятельствами, средой, обществом, не давшими ему реализовать свои блистательные возможности. Этот образ для него автобиографичен: эволюция романтического героя в условиях русской действительности 1830-1840-х гг. в сознании и творчестве Кюхельбекера полностью достоверна и подкреплена самым неопровержимым доказательством - собственной судьбой. В понимании такого героя и его судьбы Кюхельбекер соприкасается с магистральной линией развития русской литературы, с Лермонтовым и Белинским, Ап. Григорьевым, Тургеневым и Тютчевым. Не случайно с гениальной прозорливостью угадывает Кюхельбекер, в полном духовном одиночестве размышляя в Акше над книжкой "Отечественных записок", значение и сущность таланта Лермонтова, отмечает как важное явление в литературе статьи Белинского, стихи Огарева. Судьба человека в эпоху антигероическую, эпоху рефлексии, судьба романтического героя в эпоху капиталистического предпринимательства - эти проблемы ощутил Кюхельбекер как важнейшие для литературы 1830-1840-х гг., этих проблем он коснулся в своем творчестве.

   Вместе с тем не только чисто литературоведческие проблемы, но и, вопрос об отношении к идеалистической и материалистической философии, и проблема историзма, и оценка целого ряда исторических деятелей России и Европы, и отношение к народному творчеству и прочее и прочее - все это возможные аспекты изучения того богатейшего и многожанрового наследия, с которым знакомятся читатели в настоящем издании. Русская история дала Кюхельбекеру материал и героя для создания самого глубокого и высокохудожественного его произведения - драмы "Прокофий Ляпунов". Его дневник позволяет проследить, как формировался интерес писателя к тому или иному периоду русской истории каким законам и эстетическим принципам подчинял он отбор материала Кюхельбекер требовал от историка одного качества - беспристрастия.

   Сейчас он сам стал для нас историческим героем, представителем эпохи первых русских революционеров. К его памяти долгое время потомки были равнодушны или несправедливы. "Жаль мне историков, в глазах которых кто несчастлив, тот и виноват", - записал он однажды в дневнике. В советские годы несправедливость исправлена, труды замечательного декабриста-мыслителя стали достоянием широкого читателя. Настоящее издание заполняет, пожалуй, последний значительный пробел.