Ключевский Василий Осипович - Псковские споры

условия древней Руси действовали под аскетическими формами на характер, направление и судьбу русского монашества. Выселения из старых монастырей в лес для основания новых в одиночку или товариществами совершались тогда по всем углам Северо-Восточной Руси, и русские святцы сохранили нам имена лишь незначительной части этих первых усердных вырубателей старорусских лесов в таких местах, куда дотоле не отваживался проникнуть даже топор русского непоседного крестьянина. Поселившись верстах в 25 от Пскова, в пустыне на реке Толве, Евфросин собрал около себя братство любителей пустыни и основал обитель с храмом во имя трех святителей. Он родился в псковском крае и вырос в понятиях и отношениях вольной области, если только эти понятия и отношения могли положить на человека отпечаток, заметно отличавший его от людей других краев тогдашней Северной Руси. Впрочем, Евфросинов биограф XVI в., слишком знакомый с литературной техникой житий, умел заткать личность своего святого густою сетью привычных образов, моральных изречений, библейских текстов и аллегорических видений. Новый монастырь возник, как возникали почти все монастыри в тогдашних лесах Северной Руси. К одинокой хижине, поставленной отшельником в лесу, стали собираться другие монахи, подобно Евфросину уходившие из старых монастырей искать нового места для подвигов уединения; за монахами стала являться и "простая чадь пользы ради", ища назидательного поучения и примера. Когда собралась братия, святой построил для нее церковь, начал рубить лес вокруг обители и пахать землю, "нивы страдати", чтобы тем кормиться. Но потом явились христолюбцы, начавшие веру держать к новой обители, приносили милостыню и села давали на ее устроение, в наследие вечных благ. Монастырь Евфросина рано завязал тесные связи с городом Псковом. В числе первых иноков его был один зажиточный пскович с четырьмя сыновьями. В числе первых христолюбцев, поддерживавших монастырь своими приношениями, был один псковский посадник. Эти связи установили или поддерживали близость между монастырем и городом и в духовных интересах церковной жизни.

   Биограф Евфросина указывает в нем одну черту, выходящую из ряда обычных явлений, сопровождавших русское пустынножительство того времени. Рано появилась у Евфросина одна богословская забота, давно тревожил его тяжелый отвлеченный вопрос о пресвятой аллилуйи, о том, двоить ли ее или троить в церковном пении. Он, по-видимому, не разделял теологической осторожности большинства современных ему русских подвижников, об одном из которых ученик - жизнеописатель замечает, что он "в догматех велико опасение и ревность имяше, аще и мало кто кроме божественного писания, начинаше глаголати, не точию слышати не хотите, но и от обители изгоняйте". Вопрос об аллилуйи по самому существу своему заставлял Евфросина искать его разрешения в источниках церковного ведения, лежавших "кроме божественного писания". Прежде всего преподобный обратился к местным церковным авторитетам, много вопрошал о нем у старейшего церковного люда, "от церковные чади старейших мене", по словам самого Евфросина, записанным в его житии. Но никто из церковной чади Пскова не мог протолковать ему ту великую вещь божественного любомудрия: сами они тогда волновались этим вопросом, полагая великий раскол и разногласие посреди христовой церкви; одни двоили пресв. аллилуйю, другие троили. Устроив уже свою обитель, Евфросия решился искать вразумления у церковного авторитета, более отдаленного, но и более надежного. "Братия, - говорил он, созвав иноков своего монастыря, - помышляю итти к царствующему граду, потому что от юности много труда и подвизания положил и безмерною печалию сетовал о пресвятой аллилуйи; иду к святейшему патриарху в Царьград, где возсияла православная вера, и узнаю там истину о божественной аллилуйи: если там двоится, то и я буду двоить, а если там троится, то и я буду троить". Евфросия простился с братией и отправился в далекое догматическое странствие. Прибыв в Царьград, он вошел в соборную церковь во время службы, после которой патриарх Иосиф пригласил его к себе в келью. Здесь была у них долгая беседа о тайне аллилуйи. Патриарх благословил русского странника и повелел ему двоить святую аллилуйю. После того Евфросия прислушивался к пению в соборной церкви, обошел святые места и монастыри в области Царьграда, навестил и пустынных молчальников: везде он находил подтверждение патриаршего приказа о пении аллилуйи. Прощаясь с Иосифом перед отходом в обратный путь на родину, Евфросин получил от него икону богородицы в знак благословения и писание о божественной тайне пресвятой аллилуйи. Владыка напутствовал его словами: "Мир ти, чадо, пустынное воспитание! иди с миром и спаси душу свою, и бог буди с тобою и наше благословение, и падут соперники под ногами твоими, приразившись как волны морские к твердому камню: камень не сокрушится, а волны разобьются". Воротившись в свой монастырь и передав братии вместе с иконой патриарха и его писание об аллилуйи, Евфросин ввел в чин церковного пения для своей обители сугубую аллилуйю "по преданию вселенского патриарха". Этот чин не был простым обрядом в мнении Евфросина, но выражал догматическую мысль, "еже славословити едиными усты божество же купно и человечество единого бога славяще в животворящей аллилуйи".

   Так рассказывает Евфросиново житие. Этот рассказ издавна служил камнем преткновения для церковно-исторической критики, Набрасывая сомнение на вое его подробности, особенно находили подозрительным три черты. Невероятным считали, чтобы в псковском духовенстве уже во время юности Евфросина, т. е. в самом начале XV в., существовало разномыслие по вопросу о пении аллилуйи, чтобы некоторые и тогда сугубили ее. Потом находили много странного и невероятного в повествовании о путешествии Евфросина в Царьпрад, во времени, к которому житие относит это путешествие. Наконец, решительно отвергали как невозможность и клевету на греческую церковь XV в. известие жития, что Евфросин нашел обычай двоения аллилуйи в цареградских церквах и монастырях, что сам патриарх дал русскому страннику подтверждение этого обычая. Источник всех этих невероятных или совершенно невозможных известий видели в отдаленности жития, написанного в половине XVI в., от времени описываемых им событий и б произволе авторской фантазии биографа. Основанием критики или ее исходным пунктом служила, собственно, мысль о невозможности того, чтобы пустынножитель XV в., причисленный русскою церковью к лику святых, был приверженцем церковного обычая, ставшего потом, через 200 лет, одною из особенностей русского раскола.

   Может быть, не одушевляясь этим практическим побуждением, критика не была бы так строга к произведению Евфросинова биографа пресвитера Василия, который по литературному характеру своему принадлежал к числу самых обыкновенных мастеров житий в XVI в. и очень мало отличался литературной изобретательностью. Большую часть своего повествования он заимствовал из старого сказания о Евфросине, ограничив свое литературное участие в этом заимствовании незначительными стилистическими поправками, сокращениями да более правильным расположением отдельных рассказов, беспорядочно рассеянных в повести его предшественника. Дошедшая до нас в редком списке повесть о Евфросине содержит в себе немало указаний на то, что она не переделка труда пресвитера Василия, а именно то писание "некоего прежнего списателя", из которого полными руками черпал этот позднейший биограф и о котором он отозвался нелестно, сказав, что оно написано "некако и смутно, ово зде, ово инде"⁸. Почерк списка этой повести относится к началу XVI в., а Василий писал житие Евфросина в 1547 г.; автор является в ней иноком Евфросинова монастыря, а Василий писал это житие, по его словам в другом сочинении, "мне еще в мире сущу и белые ризы носящу", и никогда не был иноком той обители; автор повести говорит о своих сношениях с игуменом Евфросинова монастыря Памфилом, которого не знал и уже не застал в живых Василий; состав повести вполне соответствует отзыву о ней Василия; ряд посмертных чудес Евфросина прерывается в повести на четвертом чуде, а в труде Василия продолжен 15 новыми позднейшими чудесами; повесть, обращаясь к христолюбивому граду Пскову, называет его еще "землею свободной", а Василий, писавший после катастрофы 1510 г., нашел уже политически приличным пропустить эти слова в своем переложении, хотя и в его время не существовало цензуры, слишком чуткой к политическому приличию.

   Таким образом не один Василий виноват в том, что он рассказывает об аллилуйи и о хождении Евфросина в Царьград за правдой об ней: он составил свой рассказ по известиям, какие нашел у своего предшественника, а обвинять в произволе необузданной фантазии, в вымыслах повествователя, писавшего лет 20 спустя по смерти святого и в его монастыре, где в то время находилось еще столько живых обличителей, современников Евфросина, - обвинять его несколько труднее, чем пресвитера Василия, писавшего спустя 66 лет после кончины Евфросина.

   Хронологические сомнения критики в рассказе о путешествии Евфросина в Царьград успокоены издателями жития, написанного Василием⁹. Самый факт путешествия, как и его цель, едва ли может тревожить ученую подозрительность. Евфросин ходил к патриарху раньше Флорентийского собора, до 1437 г., "в добрую пору, в самый благодатный цвет и во время прекрасные тишины нерушимые веры во Христа, еще бо не обладая бысть тогда богохранимый Константин-град от поганых бесермен", как писал Евфросин в послании к новгородскому архиепископу Евфимию; биограф со своей стороны замечает, что это было "за долго лет" до взятия Царьграда. В то время византийский и славянский православный Юг сохранял еще большую долю своего церковного авторитета в глазах русских; до нечестивого сонмища в Италии там еще видели прекрасную тишину нерушимой веры. Продолжались еще довольно тесные взаимные связи, оживляемые обоюдосторонними странствованиями с набожной или практической целью. Если основатель псковского монастыря ходил в Царьград, чтобы разрешить свое недоумение об аллилуйи, то учеником его и иноком его монастыря на Толве был преп. Савва (впоследствии основавший Крьшецкий монастырь в 15 верстах от Евфросинова), о котором псковское предание, занесенное в его житие и уже разделившееся в XVI в., помнило, что он пришелец из чужой страны, но выводило его то из Сербской земли, то со Святой Горы¹⁰. Это по крайней мере значит то, что такие явления считались возможными в XV в. Напрасно было бы останавливаться на некоторых мелких чертах в рассказе Василия о пребывании Евфросина в Царьграде, которые могут показаться подозрительными. Этот рассказ составлен по неполным признаниям, какие сделаны самим Евфросином в послании к Евфимию или вырвались у него из уст во время спора и со слов свидетелей полемики, записаны первым повествователем. Тогда ни противники, ни сторонники Евфросика, очевидно, не сомневались в его путешествии. Но неточности, может быть, допущенные здесь позднейшим биографом, не изменяют сущности факта.

   Остаются два тревожных для критики вопроса, тесно связанные взаимно: 1. Вероятно ли, чтобы в некоторых местах псковской области существовал церковный обычай сугубить аллилуйю уже в начале XV в.? 2. Вероятно ли, чтобы этот обычай находил поддержку где-нибудь на Востоке, в византийской церкви? Евфросин не вынес этого обычая из Константинополя, а искал там только его оправдания. Споря с посланцами Иова, он говорил: "Когда еще был я юн и не был монахом, я много труда положил, много думал и молился о тайне аллилуйи". В послании к архиепископу Евфимию он пишет: "У меня от юности обычай двоить божественную аллилуйю, а не троить". Начиная рассказ о споре Евфросина с Иовом, биографы уверяют, что "тут утвердился один обычай у всех псковичей по мирским и по монастырским церквам троить аллилуйю" и что только в Евфроеиновом монастыре отступали от этого обычая. Биографы не только не преувеличивали действительности в известии о двоении аллилуйи, но даже стесняли ее размеры. Находим достаточно указаний на то, что в конце XIV и в начале XV в. не только в псковской области, но и в других частях новгородской епархии по местам употреблялась сугубая аллилуйя и этот обычай является в связи с примерами, приходившими с византийского или славянского юга. Не заходя далеко в глубь старины, ограничимся указаниями памятников, относящихся к обозначенному времени, к XIV-XV вв., выражая при этом предположение, что ближайшее знакомство с письменностью древней Руси значительно увеличит известное нам количество этих указаний.

   В одном списке Златоуста, входившем в состав новгородской Софийской библиотеки и относящемся к XIV- XV вв., помещена статья о "петьи мефимона" с прямым указанием, что во время составления ее многие двоили аллилуйю¹¹. Известна рукопись, содержащая в себе псалтирь следованную киприанова письма (т. е. митрополита Киприана, умершего в 1406 г.); здесь в чине вечерни и утрени несколько раз указано петь: "аллилуиа, аллилуиа, слава тебе, боже" - трижды¹². Эта псалтирь киприанова письма имела значение образца, с нее списывали, перенося в списки и сугубую аллилуйю. Между рукописями той же библиотеки находим псалтирь с вооследованием, "Киприанов перевод", письма XV-XVI вв., где в последовавши вечерни и утрени аллилуйя обозначена совершенно так же, как в следованной псалтири киприанова письма¹³. В одной частной рукописной библиотеке хранится ветхая псалтирь, пергаменная рукопись, писанная не позже XVI в. и сильно попорченная временем: здесь после псалма CXXXIV явственно читается заметка киноварью: "аллилуиа сугуби". По некоторым особенностям языка и транскрипции в этой рукописи можно с большою вероятностью утверждать, что она не русского, а южнославянского и именно сербского происхождения¹⁴. Известно далее, что в начале XV в. псковское духовенство, обращаясь с различными церковными недоумениями к митрополиту Фотию, спрашивало его и о том, как петь аллилуйю, и Фотий, отвечая им в 1419 г., указывал именно троить этот церковный припев: это заставило преосв. Макария сделать очень естественное предположение, что некоторые в Пскове уже тогда пели или хотели петь аллилуйю не так, как научает в послании митрополит Фотий, т. е. не трижды, а, вероятно, дважды¹⁵. Во второй половине XV в. псковичи, оставшиеся верными троению аллилуйи, винили по обычае двоить ее именно греков, указывали на них, как на соблазнителей, распространивших этот нечестивый обычай. Сохранилось послание неизвестного по имени псковского троицкого соборянина к игумену Афанасию, стороннику Евфросина и сугубой аллилуйи¹⁶. Здесь читаем: "Аще ли по Еллинох дващи глаготыи стихове и их творец в вселеньстей и апостольстей церкви именоватися?.. Но и ныне веди, отче, яко от Греческыя земли развратился еси... Уже мерзость и запустение, реченное пророком Даниилом, на месте святем стоит, сиречь на собор ней и апостольстей церкви Констянтина-града... Уже бо прочий погибоша, глаголавшей двократы (аллилуйю); и мы да не такоже погыбнем". Энергичность этих выражений свидетельствует о силе распространенного тогда в псковском духовенстве мнения, что двоение аллилуйи опиралось на византийский авторитет. Автор послания не отвергает этого основания двоителей: он указывает только на ненадежность самого авторитета. Наконец, один грек, известный современник новгородского архиепископа Геннадия Димитрий оставил нам свидетельство, которое подтверждает все вышеизложенное и одно достаточно объясняет рассказ Евфросинова биографа о хождении преподобного в Царь-град. В 1493 г. он писал Геннадию из Рима: "Велел ты мне, господин, отписать к тебе о трегубном аллилуй а. Высмотрел я в книгах: но, господин, того и здесь в книгах не показано, как говорить, трегубно или су губ но. Но помнится мне, что и у нас о том спор бывал между великими людьми, и они решили, что все равно, потому что трегубное аллилуиа, а четвертое слава тебе, боже являет триипостасное единосущное божество, а сугубое аллилуиа являет в двух естествах единое божество (надлежало бы сказать, замечает преосв. Макарий: в двух естествах единое лицо Христа-бога). Потому, как ни молвит человек тою мыслию, так и добро". На этом основании Геннадий безразлично допускал и двоение и троение аллилуйи, хотя как за той, так и за другой формой признавал догматический смысл, подобно греческим "великим людям".

   Изложенные свидетельства письменности XIV и XV вв. достаточно объясняют, каким образом мог Евфросин с юности усвоить себе обычай двоить аллилуйю и как потом мог он найти подтверждение этого обычая на юге, в греческой церкви. Неизвестно, когда закралась сугубая аллилуйя в пределы новгородской епархии, но, очевидно, она уже употреблялась здесь по местам и вызывала порицание со стороны приверженцев троения, несомненно преобладавшего. В XV и в начале XVI в. незаметно следов полемики по этому вопросу в Москве. Но есть указание на то, что сугубая аллилуйя была известна и здесь за много лет до Стоглавого собора. Современник, описывавший кончину великого князя Василия Ивановича, по-видимому близкий ко двору москвич, пишет, что князь, томясь предсмертными муками, пел сугубую аллилуйю. "А противу недели тоя нощи, коли причастися пречистых тайн, и утишися мало и начат аки во сновидении пети: аллилуиа, аллилуиа, слава тебе, боже". Потом, высказав желание постричься в присутствии митрополита Даниила, великий князь сказал ему: "Тако ли ми, господине митрополит, лежати? И начат креститися и говорити: "аллилуиа, аллилуиа, слава тебе, боже"¹⁷. Трудно решить, откуда проник сюда этот обычай; из новгородской ли епархии, или из книг, подобных указанным выше псалтирям. Но в XV в. и двоившие и троившие аллилуйю одинаково, хотя и с различными чувствами, указывали на византийский юг, как на источник двоения или авторитет, оправдывающий своим примером этот обычай.

   Таким образом, нет ничего невероятного в главных обстоятельствах, которыми биограф окружает происхождение спора, завязавшегося между Евфросином и троившими аллилуйю. Рассматривая этот спор вообще, как факт из умственной русской жизни XV в., так же трудно найти в нем что-нибудь несогласное с характером эпохи или общества. Вторая половина XV в. была именно временем казуистических вопросов в истории нашей духовной жизни, и мы пытались указать причины этого явления в настроении русского церковного общества того времени. Но в этих вопросах, поднявшихся в XV в., отразилось лишь давно сложившееся и удивительно долго жившее направление русского мышления. Древняя Русь так же хорошо была знакома с игрой в богословские термины, как новейшая - с игрой в термины естествознания;, но если она не оставила резкого выражения своей боязни перед богословской мыслью, то потому только, что нечего было бояться. Отвергать этот двойной факт прошлого - значит совершенно не знать русской современности. Нельзя отвергать направления, путем преемственной передачи оставившего столько живых, цельных, нетронутых временем представителей не только в среде раскола, но и в том кругу нашего богословствующего мира, который почему-то усвояет себе особенное призвание в борьбе с расколом, но, ощущая больше развязности в своем языке, чем в пере, предпочитает воинствовать не литературной полемикой, а устным обличением, открывающим широкий простор для практических аргументов и в то же время позволяющим забыть обязанность логической последовательности. Это - прямое наследие нашего прошлого XV в., когда мышление, воспитанное на эпических образах и мелких житейских казусах, от сказки, загадки и пословицы перешло с теми же приемами к трактатам о глубочайших истинах христианства. Потому-то и есть так много сходного между теми и другими, между этими народными загадками и пословицами, с одной стороны, и этими книжными трактатами - с другой. Из множества образчиков, наглядно указывающих на перенесение одних и тех же форм мысли с одного содержания на другое,- образчиков, изобильно рассеянных по древнерусским рукописям, приведем несколько далеко не самых выразительных.

   Вопрос. Иже всю вселенную сотворизый и пядию измеривый небо, а дланию землю, той же единою дланию покрыть бысть?

   - Ответ. Иоанн возложи на Христа руку во Иердани.

   Вопрос. Прииде богатый к нищему, много имея, и единого не имеяше, и дасть ему нищий?

   - Ответ. Христос прииде ко Иоанну, не имеяше крещения.

   Вопрос. Древян ключ, водян замок, заец убеже, а пловец погыбе?

   - Ответ. Моисей удари жезлом море и пройде, а Фараон потопе.

   Вопрос. Который пророк дланию седмь небес покры?

   - Ответ. Еда предтеча господа крести и на него руку положи во Иердани, то есть седмь небес покры.

   Вопрос. Что есть: живый мертвого боится, а мертвый кричаще и на глас его вей людие течаху, да спасутся?

   - Ответ. Живый есть пономарь, а мертвый есть клепало церковное.

   Есть одна неясная черта в рассказе обоих биографов Евфросина о спо-ре, им вызванном. Этот спор произошел, когда в Пскове было пять соборов. Пятый собор утвержден на псковском вече в 1462 г. Но биографы поместили в своем рассказе написанное вследствие спора послание Евфросина к новгородскому архиепископу Евфимию и ответ последнего Евфросину. Владыка Евфимий II умер в 1458 г. Оба письма так просты и естественны, что не располагают исследователя сомневаться в их подлинности. Притом наша полемическая церковная литература, вообще не дружелюбная к исторической критике и доверчивая, всегда была так скептична и строга к рассказу позднейшего Евфросинова биографа, так много в нем отвергала, что критическая осторожность беспристрастного исследования располагает больше к доверчивости, чем к сомнению. Наконец, первый повествователь делает искреннюю, по-видимому, характеристику владыки Евфимия, которую за эту искренность пресвитер Василий почел нужным опустить в своем изложении. "Архиепископ. Евфимий был свят жизнию и имел препростой обычай в книжной премудрости, вместе с тем и к законному рассуждению неглубокий искус учительства имел, и потому ничего не управил и не разсудил святому об аллилуйи, но только отписал к нему в таких словах". Все это не позволяет остановиться на предположении, что составитель подложных писем, мало знакомый с временем жизни последних новгородских владык, по ошибке поставил в своем неблаговидном литературном изделии имя Евфимия вместо преемника его Ионы, столь памятного в новгородской епархии и скончавшегося лет за 30 до составления повести древнего биографа. Более вероятной представляется ошибка в числе псковских соборов, при которых происходил спор: может быть, автор древней повести поместил в рассказе пять соборов, когда их было еще всего четыре; может быть, пятый собор начал слагаться при построенной в 1442 г. церкви похвалы богородицы и начал уже действовать как церковная корпорация, прежде чем псковское вече по просьбе составивших его "невкупных попов" формально признало его существование. Эти соображения заставляют отнести спор к последним 1450-м годам (1457 или 1458).

   Когда Евфросин, воротясь из Константинополя, установил в своей обители обычай двоить аллилуйю, жил в Пскове священник Иов, известный всему городу своим смысленным разумом и уменьем толковать всякое писание, ветхое и новое, искусством много говорить от писания и изъяснять силу книжную. Псковичи, духовные и миряне, привыкли спрашивать у него объяснения всякого неясного места в писании, справляться у него о церковном устроении, о вопросах церковного чина и права, и "всласть" слушали его учения. За это все в городе почитали его, звали дострочным философом и столпом церковным. По-видимому, это был тот самый священник Иов, которого около 1427 г. духовенство трех псковских соборов посылало к митрополиту Фотию с жалобой на беспорядки в церковной жизни Пскова¹⁸. Способности и общий почет внушили гордость и самомнение ученому священнику, не дав ему искусства владеть собою. Биографы Евфросина повествуют, что, овдовев, Иов распопился и женился в другой, потом, после второго вдовства, в третий раз и, однако же, не потерял своей чести и славы среди псковичей "вины ради распопные". Этот рассказ достаточно объясняется митрополичьими посланиями в Псков, откуда видно, что в то время Овдовевшие священники в Пскове не только женились вторично, но иногда и после этого продолжали священствовать. Поступок Иова был довольно обычным явлением и потому мог сохранить за ним по крайней мере долю прежнего авторитета в мнении горожан. При этом, конечно, мы предполагаем, что рассказ биографов точно передает хронологическое отношение событий, что Иов распопился до спора, а не после: в последнем случае еще менее остается невероятного в этом рассказе. Иов не сложил вместе со званием своей учительной кичливости и притязательности: он продолжал одних учить, других осуждать, одним предписывать законы, другим указывать заповеди, священникам уставлял чин церковной службы, был законодавцем и для иноков, учительствовал не только в городе, но и в его окрестностях, наблюдал за чином служения и образом жизни отдаленных монастырей. Услышал он, что на Толве живет какой-то старец, который в монастыре своем двоит аллилуйю, наперекор обычаю большинства псковских церквей и монастырей. Не стерпел этого своеволия до-строчный философ. Откуда взял старец этот обычай и где научился ему, спрашивал Иов в негодовании: или тот пустынник разумеет лучше великих соборов наших, от которых вся псковская страна учением просвещается? Он принялся со многими укоризнами наговаривать на Евфросина священникам и всему причту городских соборов.

   - Господа священники и христолюбивые люди! Есть старец на реке Толве живущий, по имени Евфросин. Все мы считали его человеком божиим за его премногую добродетель, за воздержание и постные труды, за строгое исправление монастырского чина по скитскому уставу; а он, как один из безумных, в суету живот живет, всуе все труды его, как мерзость, неугодная боту, потому что установил он в монастыре своем обычай двоить пресвятую аллилуйю, разрушая этим правило церковное и обычай, которого мы согласно держимся "по уставу письменному". Подобает нам теперь воедино собраться и с испытанием допросить того черноризца в его монастыре, откуда взял он такую вещь и кто научил его двоить св. аллилуйю.

   Несмотря на свой острый разум, Иов скоро дошел до последнего аргумента, которым, к сожалению, так легко и часто кончается церковная полемика: он стал называть Евфросина еретиком за двоение аллилуйи. Впрочем первые речи Иова не встретили большого сочувствия, в духовенстве и мирянах Пскова: здесь так привыкли чтить пустынника за его подвиги, что наговоры Иова не вызвали большинства ни на одно "тяжкое слово" против Евфросина. Только немногие из духовенства и народа пристали к псковскому "столпу". В числе их находился бывший диакон Филипп, подобно Иову сложивший с себя духовное звание вследствие вторичной женитьбы, также очень ученый в писании ветхом и новом, с развязным языком и скорым словом, с пространным умом и быстрым помыслом, премудрый "дохтор" на книжную силу и изящный, многоречивый философ. Высказано было предположение, что этот бывший диакон - тот самый псковский диак Филипп Петров, который в послании к архиепископу Геннадию описал прение католических монахов с псковскими священниками¹⁹. Если эта догадка справедлива, то она объясняет близость расстриг Иова и Филиппа к духовенству псковских соборов, о которой говорят биографы Евфросина. Оба защитника тройной аллилуйи начали ковать обличение на толвского подвижника. Присоединив в помощники к Филиппу одного священника, также мудрого философа, и вооружив их наставлениями своего "высокого разума", Иов послал обоих "непреоборимых витий, уметелей книжной глубины", в монастырь к Евфросину, чтобы обличить и опровергнуть его самочинный обычай. Но они не были вполне уверены в возможности победить Евфросина своим витийством: они знали, что и пустынник силен книгами и хорошо ведал многую глубину божественного писания, сокровенные тайны доведомых и недоведомых вещей. Поэтому Иов написал от имени Троицкого собора, к которому, вероятно, принадлежал прежде, обличительное послание: в случае, если полемические силы посланных витий ослабеют в борьбе с таким опасным противником, они должны были вручить ему это послание как последнее и неотразимое орудие против него.

   Прибыв в монастырь и вкусив от монастырской трапезы, философы сели в кельи Евфросина на долгую беседу.

   - Зачем навестили вы грешного человека, во всякой слабости и неисправлении перед богом присно живущего? - спросил их Евфросин.

   У гостей нескоро развязался язык. Они смотрели в разные стороны, переглядывались между собою. Постническое лицо святого смущало их, сокрушало их мысль; от взглядов его таяло, как снег, буйство их сердца. Они уже подумывали о послании Иова. Потом, приободрившись, один из них сказал:

   - Позволь нам невеждам, отче святый, вопросить тебя об одном слове, которое имеем мы к тебе от Иова Столпа и от других церковных чад. Многие люди восколебались, тяжкое слово говорят на твое преподобие за предложение великой церковной вещи, святой аллилуйи. Мы пришли теперь наставить твой разум и щадим седины твоей старости, чтобы вконец не восстали на тебя все наши церковные соборы и с ними все народное множество города Пскова. Смотря, как бы без лепоты не скончать тебе своей старости; оставь, отче, свое начинание, говорим тебе прямо.

   - Говорите, братие, обличайте прямо грехи мои,- отвечал Евфросин. - Я знаю и сам, что много грехов ношу от юности моей и доныне во зле пребываю, доживаю старость свою нелепо пред ботом и людьми. Так обнажайте, братие, словами вашими любимое терние, неисчетные грехи мои.

   - Ты, отче, колеблешь церкви божий, мутишь благодатный закон среди них, а мы как от лютой бури погружаемся в волнах от твоего разногласия. Все церкви божий по всей земле нашей творят по уставу пресв. аллилуйю; так подобает всякому христианину; а ты не так, ты самочинием дерзнул переложить на свой обычай Еедомую всем великую церковную вещь. Скажи, откуда взял ты это, у кого научился говорить дважды пресв. аллилуйю?

   - Я, отцы мои, много грехов стяжал перед богом с крещения моего и доселе, - сказал Евфросин по-прежнему тихо и кротко. - Но молю вас господа ради, отпустите мне мои тяжкие беззакония. А что спрашиваете вы меня о пресвятой аллилуйи, то я желал бы сперва от вас слышать силу слова о ней. Вы, конечно, уже знаете и хорошо испытали глубинную тайну аллилуйи: так покажите мне словом уст ваших искомую глубину, откровение премудрости божией, чтобы уразумел я мудрование ваших слов и ясно узнал, о чем вы меня пытаете. Будет добро ваше свидетельство о боге, и я приму наставление от вас; не будет добро, и я не вразумлюсь от вашей беседы. Сказано: с преподобным преподобен будеши и со строптивым развратишися.

   - Мы, отче, не убавляем божества от единосущной троицы и не умаляем Христа, единосущного отцу слова и присного пресвятому духу, но еще величием исполняем божество, почитаем Христа в троице единого бога и совершенного в божестве и человечестве; ставим прямо перед тобою праведного послуха и свидетеля, могущего обличить твое нечестие, самую ту пресв. аллилуйю, которую мы все трижды воспеваем, прославляя Христа в троице единого бога, троицу почитаем, утрояя пресв. аллилуйю: аллилуйя отцу, аллилуйя сыну, аллилуйя святому духу; и потом единого бога изображаем, когда после каждой утроенной аллилуйи поем: слава тебе, боже. Где утроена аллилуйя, там купно отец и сын и св. дух, единосущная троица, бог совершен, купно же слово божие плоть бысть, как человек совершенный и так совершенно славим его, исполняя все, и божество, и человечество. Вот почему троим мы пресв. аллилуйю, соединяя славою неразделимого и неразлучного отца и сына и св. духа, плотью слова бога Христа, сына божия. Ты же, отче, не так держишь, как мы и вместе с нами весь христоименитый народ псковичей: ты один двоением аллилуйи не исполняешь божества; тем ты и умаляешь Христа, убавляешь славу его от божества и человечества. Напоминаем тебе это, вразумляя тебя. Мы не знаем, откуда навык ты неправедно двоить единый троичный свет пресв. аллилуйи, но знаем, что ты явно нечествуешь бога и всуе живот живешь, без ума провождая свои годы, и все труды твои, как мерзость, неугодны пред богом.

   Ефросина больнее всего тронуло обвинение его в том, что своим двоением аллилуйи он убавляет славу божию, умаляет Христа и делает труды свои неугодными пред богом. Распалив сердце свое пламенем ревности по боге, он поднял брошенное ему тяжкое слово и простер словесные крылья к высоте боговедения.

   - Братия мои возлюбленные! Никто не может сделать волос белым или черным или один локоть прибавить к своему росту; паутина не выдержит прикосновения к огню и свет не смешается с тьмою, тем более божество, живой и разумный пламень и огнь вседержителя.

   Изобразив в возвышенных чертах величие и всемогущество божие, Евфросин привел собеседников своих к мысли, что никто не может ни прибавить чего-либо к величию и славе бога, ни убавить троичной славы Христа. Он указал на тщетные попытки в этом отношении еретиков, отвергавших воплощение божества или доказывавших тленность естества Христова. Проклятие и исчезновение, подобно дыму, было следствием этих безумных усилий такими средствами увеличить или умалить славу единосущной троицы.

   - Поймите сказанное мною, врачи мои, - продолжал Евфросин, - и вразумитесь, что не следовало вам говорить такой неподобной вещи; мы-де прибавляем славы к божеству, а ты умаляешь ее. Говорю вам: ни мне умалить ее, ни вам умножить, но какова она есть, так и будет: бог слово без нетления с плотню Христос, и в том живот бе, и живот бе свет человеком, и свет во тме светится, и тма его не объят.

   Евфросин рассказал собеседникам, откуда он заимствовал обычай двоения аллилуйи, как в юности, еще до иночества, тревожило его недоумение об этом предмете, как напрасно искал он разъяснения дела у псковского духовенства, как ходил в Царьград и там нашел полное разрешение мучившего его вопроса.

   - Как держит великая церковь Константинаграда,- прибавил Евфросин, - так держу и я до исхода души своей тщусь совершить, удвояя божественную аллилуйю. А вы откуда взяли троить ее?

   - Издревле, смотря друг на друга, так все и навыкли троить св. аллилуйю, ибо так и подобает, потому что бог в троице прославляется. Где троится аллилуйя, там есть совершенная троица, отец, сын и святый дух, неразлучное божество и сила живоначального слова отча Христа бога нашего.

   - Вы, братия, сказали тяжкое слово, будто я самочинно двою аллилуйю и этим убавляю божество и не исполняю единосущной троицы. Теперь вы знаете, что я взял это у вселенской церкви цареградской и что, напротив, вы сами самочинно, своим произволом уставили троить аллилуйю. Спрошу вас еще об одном. Вы пришли вразумить меня и исправить мое нечестие, узнав, что я заблудился во тьме неведения: так молю вас, выведите меня на путь света и скажите мне силу, откройте утаенную глубину пресвятой аллилуйи, покажите, какая премудрость лежит в ней и какой образ таинственно запечатлен в ней.

   Но противники молчали: глубина витийства их иссякнула. Они обратились к последнему оружию, подали Евфросину написанное с хулами и укоризнами послание Иова Столпа, Евфросин взял лист и прочитал.

   - Не доброе благоумие принесли вы мне, но скорее тельчие вещание; труд этот будет в неправду и в погибель от бога вашему учителю Иову Столпу.

   - Помолчи, старче, - возразил Филипп, - не поноси укоризнами нашего учителя: он у нас в город высокий славный вития, церковный столп и благочестия подражатель.

   - Нет, отныне он не столп благочестия, а столп, смрада исполненный. Он оставил свет божественного служения, сам отторгнулся от церкви Христовой и возлюбил тьму больше света, взял три жены, мудрствуя постыдное. Не будет он уже зваться простым столпом, а прозову его столпом мотыльным. Много смущал он меня и без меры оскорблял тяжкими словами, еретиком называл за двоение аллилуйи. Кого мне лучше слушать, Вселенской ли церкви или вас невегласов, свински мудрствующих о божественном, которые учите меня и не умеете ничего сами о себе управить. Много вопрошал я Вас о тайне и сокровенной силе аллилуйи и ни одного слова светлого не услышал от вас. Напрасно вы трудились: идите обратно с своим делом, потому что нездраво учение ваше и слова ваши к вам возвратятся. А мне подобает держаться здравого учения, принятого от вселенской церкви, от которой на все страны разлился свет благодати. Этот свет освещает мне правую стезю благочестия и поэтому я проразумеваю тайну божественного хотения, истинный путь пресв. аллилуйи. Вы же идите с миром домой и пекитесь о домочадцах своих, мудрствуя о тленном. Не вам мудрить о такой тайне. Вещь эта не изложена св. отцами в ясных писаниях и пророки не раскрыли ее тайны; даже в Царьграде не нашел я "достоверного сказателя", совершенного истолкователя; только указали мне там двоить преев. аллилуйю.

   По мнению Евфросиновых биографов, посланцы Иова возвратились не только без успеха, но и совершенно разбитые, хотя из сделанного в житии изложения спора не видно, какое толкование сугубой аллилуйи противопоставил Евфросин объяснению, данному его противниками. Последние донесли Иову о своем поражении, прибавив, что пустынник не только их поносит и укоряет, но и его самого называет столпом мотыльным, исполненным всякого смрада и гниения греховного.

   Иов заскрежетал зубами, получив через посланных своих это жестокое прозвище. "Теперь, авва, я уже знаю подлинно, что ты еретик", - мог он выговорить в раздражении. Начал он ходить по городу, наговаривая встречному и поперечному, что Евфросин - злой еретик и враг божий; с такими речами носился он по торгам, по собраниям, даже бывал на вечерних пирах, говорил и на вече.

   - Господа псковичи, божий народ! посмотрите на того старца, что живет на Тодве. Вы зовете его светильником, сияющим в нашей стране; и мы его считали святьим мужем, исполненным благочестия, но теперь мы истинно удостоверились, что этот старец - еретик. Все мы исполняем божество, утрояя св. аллилуйю, а он один не делает этого, но самовольно двоит аллилуйю и тем умаляет божество. Но вы сами знаете, божий народ, какое благочестие лучше, прибавлять ли славы божеству или убавлять ее.

   На этот раз речи Иова имели гораздо более действия. Народ поверил его словам, будто Евфросин убавляет славу божества, и стал считать старца еретиком. Перемена последовала также быстро, как прежде, по-видимому, быстро утвердилось в Пскове высокое мнение о подвижничестве преподобного на Толве. Монастырь и иноки Евфросина стали подвергаться оскорблениям. Неудобно стало инокам с Толвы показываться в городе: на них сыпали укоризнами и жестокими словами, никто не хотел спросить их, зачем пришли в город, никто не спешил пригласить к себе и гостеприимно угостить пришельцев, но подобно рассерженным осам все нападали на них, говоря: это монахи того еретика, что двоит аллилуйю. Идучи или едучи мимо монастыря Евфросинова, псковичи говорили: вот тут авва еретик живет, не следует нам и церкви его кланяться, потому что он двоит аллилуйю, и путники не скидали шапок перед монастырским храмом трех святителей вселенских.

  

  

   Спор не возобновлялся в прежней форме. Главный двигатель его Иов вовсе не выступал в нем непосредственным участником, скрывался за другими, подстрекая и направляя их. Это лишило нас возможности наблюдать в открытом действии силу его "ума острого на божественное писание", по выражению враждебных ему биографов Евфросина. Вообще образ Иова является в тени именно оттого, что эти биографы говорят о нем слишком много: их пылкая речь, исполненная желчи и раздражения, больше дымит, чем освещает; в потоке многословного порицания, проведенного по всем тропам и фигурам риторики, они часто забывают указать самые существенные обстоятельства дела. Туман, в котором они поставили Иова в своей повести, сообщает его фигуре грандиозные очертания, как это часто делает полумрак с самыми обыкновенными предметами. Вдобавок биографы, поглощенные своим чувством и забывая о впечатлении, какое должиа произвести их повесть, придали Иову в рассказе о его смерти трагический интерес и этим еще более закупили сочувствие читателя в его пользу. Предсказание Евфросина жестоко исполнилось на нем. Он пережил своего толвского противника. Услышав о блаженной и мирной кончине Евфросина (1481), он не утерпел и сказал: "Старец тот всю жизнь прожил в ереси и прогневал господа: дивлюсь, как это он получил такой преподобный конец, будто праведник пред богом". Смерть Евфросина не затворила уст философа, продолжавших изрекать хулы и поношения на покойного двоителя аллилуйи. Но скоро постиг его неисцельный недуг, и он начал болеть "не человечески"; все тело его превратилось в один струп, по рассказу биографов Евфросина, покрылось червями, и никто не мог приблизиться к нему, чтобы позаботиться о его язвах, источавших "миог мотыл". Видя беду, Иов постригся. Но буйный умом и строптивый сердцем, он не смирился и в монашеской мантии и на смертном одре, не покаялся в том, что заставил вытерпеть Евфросина. Два года продолжались его страдания и "тако нелепо умре": при погребении братия едва могла отдать ему последнее целование, "ноздри своя заемлющи". Поссорившись за величие богочеловека, соперники отошли на суд его непримиренные и обвиняя друг друга в том, что не по уставу прославляется это величие.

   Но теологические страсти не улеглись вместе со спором в келье Евфросина: они перешли на новую арену, и область литературной полемики. Ее начал тот же Иов: к сожалению, остается неизвестным его послание от имени соборного псковского духовенства: старый повествователь не поместил в своем рассказе этой "эпистолии", хотя посланцы Иова передали ее Евфросину, и он прочитал ее, назвав "телчиим вещанием". Может быть, ответом на соборную эпистолию Иова было послание Евфросина Троицкому псковскому собору, хотя в нем нет прямых указаний на такое происхождение. Послание это сохранилось как приложение к древней повести о споре по поводу аллилуйи. Сомневаться в его подлинности можно еще менее, чем в подлинности переписки Евфросина с владыкой Евфимием. Здесь даже очень мало говорится об аллилуйи: это ряд не вполне ясных богословских размышлений и упреков, вызванных дошедшими до Евфросина слухами о порицании, какому он подвергается в Пскове. Во всяком случае это первый памятник литературной полемики по вопросу об аллилуйи.

   "Господам нашим, священникам собора св. Троицы и прочим, всему священническому чину, грешный в иноках метание творю, прося о Христе вашей молитвы и благословения. Слышу от многих, что вы много потязаете меня, больше же всех вас мотыльный столп Иевко; но не на меня нападает он, а скорее на святую и апостольскую церковь за то, что вот-де дважды говорят аллилуйю, а не трижды, как делает сам и другие. Но большое сомнение во мне о том, вас ли послушаться, а соборную церковь оставить и проклятие на себя принять от всех семи святых соборов, или послушаться предания святых, которые из начала православной веры так предали. Совесть обличает, многие писания свидетельствуют, что подобает мне больше по святой и соборной апостольской церкви поборать и союза с ней держаться; в нее я веровал и крестился-: так мне подобает веровать по Давиду, который изволи приметатися в дому бога моего паче, неже жити ми в селех грешничих. Напомню вам кое-что и от свидетельств: во-первых, дух святый устами Давидовыми рек: бог отец наш прежде всех сдея спасение посреде земля. Где же это, как не в Иерусалиме? Там заповедал господь благословение и живот до века, там Аврааму обещал бог и семени его до века, там Авраам принес богу в жертву сына своего Исаака на том месте, где предстояло Христу раепяться. Оттуда пророками проповедано было о воплощении Христовом, там изволил сам господь родиться от пречистой девы Марии, там избрал он 12 апостолов, по сказанному от господа: идеже трунив, ту соберутся орли. Трупом господь назвал себя, а орлами пророков и апостолов, от которых изыде во вся земля вещание их и в концы вселенная глаголы их. Об них Павел говорил, что по отшествии моем проникнут к вам волки тяжкие, не щадящие стада Христова, и из среды нас самих выйдут люди, говорящие развращенное, чтобы отторгать от него учеников вслед за собою... И потом святые отцы, прозрев, что придут еретики исказить веру святую; во многие времена собирались духом святым в разных местах и было семь вселенских соборов св. отцов, и они утвердили православную веру и положили так: верую во единого бога и прочее. О том сам господь сказал своими святыми устами: на сем камени созижду церковь мою и врата адова не одолеют ей, т. е. еретическое учение не вредит православной вере. И еще сказал господь: не мните, яко приидох разорити закон или пророки, но исполнит; имеяй заповеди моя и соблюдаяй сии, той есть любяй мя а любяй мя возлюблен будет отцем моим, и аз воз. люблю его и явлюся ему сам... И Павел сказал: сего ради оставит человек отца и матерь и прилепится жене своей и будет оба в плоть едину; тайна сия велика есть, аз же глаголю во Христа и церковь. Соборной же и апостольской именуется церковь, потому что есть в ней четыре патриарха по образу четырех евангелистов, которые содержат единство святой церкви, православную веру".

   В том же направлении Евфросин продолжает свои размышления о церкви и о тех, которые от нея отделяются. Мы представили начало послания с пропуском некоторых текстов, чтобы по этому образчику можно было составить понятие о приемах богословского изложения того века. Общие размышления автор прилагает потом к случаю, вызвавшему письмо.

   "Вы же, господни священники, имея очи, не видите, уши имея, не слышите, потому что омрачены они сребролюбием и пьянством и прочими житейскими печалями и гневом. Телесные очи и уши у вас есть у всех, но духовных пет совсем, о которых господь сказал: имеяй уши слышат да слышит. Особенно же ты, столп погибельный Иовка, свиния окаянная, тьма омраченная, законопреступник, отметшие Христов, не восхотел благословения господня, но удалился от него, облекся в проклятие, как в ризу, и сам ввергся в погибельный ров и прочих неразумных увлекаешь за собой; обратится болезнь его на главу его и на верх его неправда снидет. Как можешь ты, скверные уста имея, отверзать их и свой богохульный язык изострять на святую церковь божию, подобясь первым еретикам, Македонию и прочим духоборцам? Но древний поборник церкви Христовой Давид к таковым сказал: немы да будут уста льстивого, глаголющий на праведного беззаконие гордынею уничтожением. .. Если же ты думаешь, окаянный, не по достоинству-де пишет против меня таковое, то я приведу еще больше свидетельств против тебя для твоего раскаяния, чтобы не