Кони Анатолий Федорович - Иван Федорович Горбунов

- озлится да приведет свидетелей, которые под присягой покажут, что его в этот день не только в церкви, а и в Москве не было, так вам за облыжное-то показание..." - "Помилуйте",- прерывает просительница. - "Позвольте, дайте мне говорить... Вы не бывали на Ваганьковском кладбище?" - "Мой муж там схоронен".- "Стало быть, мимо острога проезжали. Неприятно ведь вам будет в остроге сидеть".- "Я правду говорю! Неужели за правду..." - "Полноте, возьмите пять рублей. Василий Иванович, возьмите с госпожи Клюевой подписку, что она дело прекращает миром. Вам напишут, а вы подпишите".- "Извольте, я подпишу, только пяти рублей не возьму... Бог с ним!" - "Ну, как хотите!". Выступает он и в роли защитника угнетенных, с применением тех упрощенных приемов, в целесообразность и воспитательное значение которых до сих пор не хотят, по упорству, верить некоторые теоретики, пропитанные кабинетными идеями. "Батюшка, ваше благородие, защити ты меня, отец родной!- голосит, валяясь в ногах у него, старуха.- Все пропил..."- "Кто пропил?" - грозно вскрикивает он.- "Сын, батюшка, родной сын... Защити ты меня..." - "Это ты?" - обращается комиссар к молодому, щеголевато одетому мастеровому.- "Я!" - отвечает нахально мастеровой.- "Ты кто такой?" - "Цеховой кислощейного цеха".- "То-то у тебя и рожа-то кислая!.. Ты знаешь божью заповедь: "Чти отца своего и матерь твою"...- Бац! Цеховой летит в стену. "Ты знаешь, что твоя мать носила тебя в своей утробе сорок недель?" - "Зн..." Бац! - "Ваше благородие..." - "Ступай с Богом! На первый раз с тебя довольно. Василий Иванович, возьмите с него подписку, что впредь он будет оказывать матери сыновнее почтение". Являлся он, наконец, и в роли блюстителя народного здравия и охранителя чужих имущественных прав. "Что это ты, братец,- говорит он купцу,- весь квартал заразил?" - "Мне и самому тошно,- отвечает тот,- да что же делать-то! Три года не выкачивали. Капуста, милый человек, действует! Заходи ужо - портфеинцу по рюмочке выпьем".- "Шуба соболья!" - выкрикивает при описи имущества несостоятельного должника охранитель. Писарь записывает. "Что ты в первый раз, что ли, на описи-то? - говорит тихо комиссар,- пиши: меховая",- "Ложек серебряных"... возглашает охранитель... Писарь записывает. "Да металлических! Черт тебя возьми! металлических... я такого дурака еще не видывал!"

   Быстрота и самоуверенная беззастенчивость распоряжений, примеры которых приводит Горбунов, не давая обывателю ни времени, ни привычки к критической оценке, к любознательности о том, где тот закон, на который они опираются, держала, вместе с тем, человека не только в спасительном, но даже и суеверном страхе. Особенно сильно наводил его в дореформенное время становой, как исследователь всяких происшествий, могших таить в себе следы преступления. Возможность огульного обвинения или, во всяком случае, заподозрения неслась пред становым приставом, как ветер пред грозою, совсем пригибая к земле привыкшие жить в трепете души. "Вот, когда становой приедет!" - говорят около трупа убитого молнией мальчика.- "Что ж становой?... Становой ничего"...- "Становой-то ничего?!" - "Мужички почтенные,- становой ежели приедет - мы ничего не знаем..." - "А что, его потрошить будут?!" - "Само собою:- не по закону умер, потрошить".- "Становой! становой! - слышатся крики - и окружающие обращаются к ни в чем не повинному парню и, чувствуя, что необходим виновный, говорят ему: "Петрунька! Голубчик, не погуби! Прими все на себя!" - и, не ожидая ответа, спешат навстречу становому с заявлением: "Ваше благородие! Петруньке это дело, мы ни в чем не причинны..." Когда, в "Утопленнике", вытащившие труп, при звуках колокола, ударившего в далеком монастыре к заутрени, крестятся и говорят: "Упокой, господи, душу раба твоего,- отмаялся ты на сем свете, голубчик!" - наступившую благоговейную тишину прерывает заявление: "Что ж, ребята, теперь ступай к становому,- объявить надо - так и так".- "Затаскают нас, братцы, теперича".- "Да, не помилуют!" - "Я сидел раз в остроге-то, за подозрение. Главная причина, братцы, говори все одно, не путайся. Месяца два меня допрашивали. Сейчас приведут тебя, становой скажет: "Вот, братец, человека вы утопили,- сказывай, как дело было?" - "Ничего, мол, ваше благородие, этого я не знаю,- а что собственно услыхамши мы крик и теперича, как человек ежели тонет,- отвязали мы, значит, лодку... А насчет того, что откачивали - молчи, потому скажет: "как ты смел до его дотронуться? Какое ты полное право имеешь?.." - "Я, мол, как свеча горю пред вашим благородием, прикажите хоть огни надо мною поджигать - я ничего не знаю". - "Я, скажет, братец, верно знаю, что это ваше дело". Говори одно: "Как вашей милости угодно будет, я этому делу не причинен".

   Очевидно, что говорящие так смотрели на представителей местной власти, как на стихийную силу, против которой одно средство спасения - все отрицать, терпеливо и упорно. Резонов она не принимает и налетает с предвзятым и твердым решением. Бесполезно опровергать его, это пустая трата слов,- все равно не поверят, да и слушать не станут. Надо запираться во всем - вот и все. Система запирательства, выработанная веками бессудья (недаром и о раскладывании огней говорится в бессознательном переживании судебных ужасов XVII и даже XVIII столетий),- эта система приходит в голову простому человеку, едва лишь ему довелось быть случайным свидетелем смерти от несчастного случая или даже пытаться спасти утопленника. Возможность того, что "затаскают" и "в острог влетишь",- слишком реальна и основана на горьком опыте. Но вместе с тем, стараясь увернуться от осуществления этой возможности, изображаемый Горбуновым простой русский человек далек от желания не только разбирать, но даже и объяснять себе основания и поводы действий представителей местной власти. Должно быть, все, что она предпринимает, так и надо,- так неизбежно и до такой степени само собою разумеется, что даже и говорить об этом не стоит. "Пожалуй - в острог влетишь",- говорит продрогший парень, вытащивший на берег утопленника.- "Хитрого нет!" - отзывается другой.- "За что?" - спрашивает третий.- "А за то". - "За что - за то?" - "Там уже опосля выйдет разрешение",- заключает успокоительно первый... Этому благодушному примирению с неизбежным и ненуждающимся в каком-либо основании "разрешением" часто соответствует представление о каких-то особых правах, составляющих принадлежность всякого сколько-нибудь "значительного" человека. Хотя брань на вороту не виснет, по пословице, и мужики, собравшиеся для медвежьей охоты, благодушно замечают: "Шибче полковника никому так не изругаться, так обложит - лучше требовать нельзя...", но и их благодушию есть предел. "Возил я нынче купца петербургского, трактирщика,- рассказывает крестьянин-ямщик,- уж очен-но ругается... Так ругается - нет никакой возможности! Предъясняет, что в Петербурге он очень значительный. Я, говорит, при своем капитале кого хошь в острог посажу".- "А вы и верите?" - "Да как же не верить? Может, права такие имеет. Мы этого не знаем. С.-Петербург от нас далеко..." Вот почему в былые годы исполнение требований властного человека, даже и не вытекающих никоим образом из его должности или положения, считалось мирским делом, повинностью, несомою всеми за одного и одним за всех, во избежание разных неприятностей. Старый слепой дед, лежащий на печи, услышав стук старосты в окно, переговоры вполголоса и крикливое возражение девушки, призываемой для особой услуги к наехавшему чиновнику: "Да что это, в самом деле, точно других девок на селе нет?! Третьего дня к одному посылали, вчерась к другому требовали, а нынче, накось, и к третьему иди! Не пойду я!" - говорит ей наставительно: "Полно, полно, Матреша,- послужи миру-то..."

   Рядом с этим готовность обращаться к полицейской власти по всякому случаю - часто живописуется в рассказах Горбунова. Русский человек любит видеть вмешательство полиции, призывает ее и относится к ней с сочувствием не как участник, но как зритель, играя, в составе толпы, иногда роль хора античных трагедий.- "Нет, вы про затмение докажите! Вы только народ в сумнение приводите",- говорит кто-то из толпы астроному-добровольцу, собравшемуся смотреть в одном из замоскворецких переулков на солнечное затмение - и, не дожидаясь ответа, при общем сочувствии, кричит: "Городовой! городовой!" - "Вот он тебе покажет затмение!" - одобрительно говорят в толпе. "Да! наш городовой никого не помилует".- "Что это за народ собравши?" - "Да вот пьяный какой-то выскочил из трактира, наставил трубочку на солнышко, говорит - затмение будет..." - "Да где ж городовой-то?" - "Чай пить пошел".- "Надо бы в часть вести".- "Сведут, уж это беспременно".- "За такие дела не похвалят..." Самим говорящим неясно - в чем состоит дело, за которое похвалить нельзя и за что не помилует городовой, но ясно и непреложно одно: необходим городовой. Он разрешит натянутое положение и успокоит напряжение нервов. Недаром к нему даже обращаются с вопросами о том, "как понимать эту самую "фру-фру", обозначенную в театральной афише". Вот и он! - уверенный в себе и солидарный с толпою во взглядах на свои задачи. Он сразу становится на высоту своего официального положения, и первое его слово, обращенное к жадно ждущей его толпе: "Осади назад!". Но толпа дорожит даровым зрелищем, где она и зритель и действующее лицо вместе, она лезет, напирает, спешит "излить мольбы, признанья, пени".., и ее страстный говор постоянно прерывается окриками: "Не наваливайте! - которые"... и "Осадите назад!" - "Сейчас выручит!" - радостно говорят среди окружающих. "Иван Павлыч, ты - наш телохранитель, выручи..." - обращаются к нему. И он выручает сам, вероятно, не зная - кого и из чего. Услышав выражение: "Вы тогда поймете, когда в диске будет",- он говорит: "Почтенный, вы за это ответите!" - "За что?" - "А вот за это слово ваше нехорошее!" - "Сейчас затмится".- "Может, и затмится, а вы, господин, пожалуйте в участок. Этого дела так оставить нельзя..." - "Как возможно!" - убежденно замечают в толпе...

  

  

   Судебная реформа внесла новые начала в нашу народную жизнь. Она пробудила в обществе силы, не находившие себе дотоле достаточного применения, она послужила нравственной школою народу и с такою систематическою настойчивостью стала вызывать в обществе стремление к истинному правосудию и уважение к человеческому достоинству, что составленное Горбуновым шуточное филологическое исследование о розгословии, брадоиздрании, власоисхищении и прочем стало казаться безвозвратно отошедшим в область прошлого. Знаменитый "комиссар" потерял, как говорит Горбунов в своих воспоминаниях, свой престиж. Он не имел уже прежнего значения в купеческих домах, ни на похоронах, ни на свадьбе. Уже его не подводил хозяин под руку к закуске, с упрашиванием выкушать на доброе здоровье, а предлагал ему просто, мимоходом: "Ермил Николаевич, ты бы водки выпил. Настойка там есть..." Мировой судья сделался, через месяц после своего появления на свет, популярным учреждением и попросту стал называться мировым. Место стихийности понемногу, уверенною в себе стопою, стала стараться заступать законность, а гласное разбирательство предоставило обширное поле для наблюдений над жизнью, так сказать, захваченною врасплох и раскрываемою без искусственного освещения, умолчаний и прикрас. Рядом с этим суд присяжных, еще не обратившийся в предмет различных обвинительных литературных упражнений, сделал народ, в качестве представителей общественной совести, не пассивным участником и непраздным зрителем, а окончательным разрешителем судебной драмы. Заседания этого суда в первое время были полны захватывающего интереса и не столько с юридической точки зрения, сколько со стороны бытовой. Жизнь приливала к стенам суда шумными волнами, и эти волны выбрасывали на берег - в лице свидетелей, подсудимых, потерпевших, а иногда даже и участников суда, обвинителей, защитников и самих присяжных - таких разнородных и разновидных представителей всех слоев общества и всех условий бытовой обстановки, что романист, художник и исследователь народной жизни, не с меньшим правом, чем юрист, мог считать залу суда местом для плодотворных наблюдений и изучений. Ниже мы будем говорить об отношении Горбунова к новому суду, но здесь не можем не указать, что в его рассказах суду этому было отведено видное место. Горбунов умел уловить все его особенности, выхватить из него ряд живых и содержательных сцен, с чрезвычайною наблюдательностью изобразив те комические положения, которые создавались столкновением между теоретическими предписаниями закона, имеющего в виду отвлеченную личность, и живым лицом, приносившим в суд все особенности своих бытовых и правовых воззрений. "Не угодно ли вам дать ваше заключение в качестве эксперта о достоинстве шампанского, в продаже которого под известною и пользующеюся доверием чужою иностранною маркою обвиняется подсудимый?" - обращается председатель к "сведущему человеку", благообразному старому негоцианту, вызванному в суд как опытный знаток в винах. "Сведущий человек" истово берет бокал с только что откупоренным шампанским, прикладывается к нему губами, вытирает рот фуляровым платком, смотрит вино на свет и молчит. "Ваше заключение?" - "Чего-с?" - "Ваше заключение?" - "То есть - это о чем же?" - "Соответствует ли испробованное вами шампанское по своим качествам вину той марки, под названием которой оно пущено в продажу подсудимым?" - Негоциант снова пробует вино, вытирает рот и молчит. "Какое же ваше заключение?" - "Мое-с?" - "Ну, да! Конечно ваше",- нетерпеливо говорит председатель. "Сведущий человек" переступает с ноги на ногу, задумывается, потупляется и вдруг, подняв голову, решительно, тоном непоколебимого убеждения, говорит: "Покупатель выпьет!".

   В рассказах Горбунова судебное заседание оживало со всеми своими действующими лицами,- с публикою и свидетелями. Жеманная барышня, картавящая, говорящая скороговоркою и прерывающая вопросы защитника восклицанием: "Ах! Что вы!"; - пришепетывающая и захлебывающаяся от волнения старушка; - говорливый приказчик; - испуганный свидетель "из простых", никак не умеющий выбраться из рокового круга слов: "значит", "то есть", "выходит" и т. п., и целый ряд прямо выхваченных из жизни лиц, очерченных кратко, но чрезвычайно метко,- населяли те придуманные Горбуновым заседания, вымышленность которых исчезала за их яркою житейскою правдоподобностью. Особенно удачен был его большой рассказ о суде по очень важному делу. Усердный посетитель судебных заседаний, убежденный и, как он сам выражался, "радостный" поклонник нового суда, Горбунов умел подметить и некоторые его, извинительные в большинстве случаев, слабые стороны. От него не ускользнули - кое-какой излишек торжественности в обстановке, непонятная простым зрителям условность иных судебных действий, приподнятый тон и высокий слог, которыми вооружались "для пущей важности" в первое время некоторые, весьма впрочем почтенные, председатели,- запутанность юридических определений преступных действий, вызванных привитием к корявому стволу устарелого уложения молодых черенков Судебных уставов, за которою подчас исчезали действительные житейские черты преступления,- и, наконец, излюбленные и далеко не всегда оправдываемые обстоятельствами дела ссылки на невменяемость... С тонким юмором указывая на это, Горбунов был, однако, далек во всех своих судебных рассказах от недоброжелательной насмешки над судом. Он понимал, что новые формы, внезапно возникшие среди старого бытового и общественного строя, могли естественно создавать, особливо в первое время, неловкие и неожиданные положения, ошибки и затруднения, способные вызвать улыбку и смех, но не злорадство, ибо за ними чувствовалась чистота и высота наполнявшего их принципиального содержания.

   Слушание процесса по очень важному делу откладывается довольно долго, за невозможностью разыскать главного свидетеля - цехового Прокофьева. Но вот он найден - и вместе с ним, надо полагать, найден ключ к разрешению всех могущих возникнуть по делу сомнений. Назначен день слушания. Публика с раннего утра наполняет здание суда, терпеливо ожидая интереснейших разоблачений. Председатель, чувствуя себя главным руководителем давно ожидаемого процесса, решается "стать на высоту положения" и с особою торжественностью открывает заседание. Молодой секретарь, быть может, впервые выступающий публично, читает обвинительный акт, смущаясь, торопясь, глотая слова и не соблюдая пауз. Слова следуют одно за другим без перерывов, с неумелыми передышками, сливаясь в однотонном и быстром чтении, из которого лишь по временам вырываются, нарушая его общее гипнотизирующее и усыпляющее влияние, "страшные слова" вроде: оказалось, показал, не признавая, на основании, предусмотрено, предается и т. п. Обвиняемых двое, молодые люди, мужчина и женщина. Председатель, многозначительно обращаясь к первому из них, говорит: "Подсудимый - студент технологических наук Сидоров, признаете ли вы себя виновным в том, что 30 февраля (sic!) сего года, на Лиговке, имели с обдуманным заранее намерением и умыслом продолжительный разговор о предметах, суду неизвестных?" - "Нет, не признаю!" - мрачно отвечает тот. Председатель, с еще большею многозначительностью: "Подсудимая, окончившая курс кулинарных предметов, Иванова, признаете ли себя виновною в том, что в то самое время, когда Сидоров имел упомянутый разговор, вы, тоже с умыслом, находились в Гороховой, с целью покупки себе шерстяных чулок?" Подсудимая, срываясь с места, стремительно отвечает: "Да! признаю, но я была в состоянии аффекта"... (иногда Горбунов делал вариант, и подсудимая у него отвечала, после некоторого размышления: "В факте - да!"). Председатель торжественно и вместе любезно: "Садитесь!" Начинается привод к присяге свидетелей, неподражаемо изображавшийся Горбуновым. Лицо, названное председателем - "святым отцом" и неожиданно для себя застигнутое обязанностью сделать свидетелям внушение, говорит довольно сбивчиво, с внезапными повышениями голоса и сильно напирая на о, и кончает заявлением, что не токмо закон гражданский, но даже и небесный суд наказывают за ложное показание. Свидетели присягают каждый по-своему. Дворник размашистым жестом с силою ударяет в лоб, плечи и грудь; франт поношенного вида и неопределенных занятий со снисходительною улыбочкою небрежно болтает пальцами над подбородком; городовой бляха No 999 смотрит все время на председателя, даже и прикладываясь, и потому чуть не попадает мимо... Наступает пауза, свидетели мнутся с ноги на ногу, а затем председатель, обращаясь к судебному приставу, говорит взволнованным голосом: "Удалите свидетелей! - многозначительно прибавляя: - останется цеховой Прокофьев..." Прокофьев стоит посреди залы. На нем старый сюртук, застегнутый на одну уцелевшую пуговицу, и очень короткие брюки, с оттопыренными буфами на коленях. Признаков белья не имеется. Все обращаются в слух. "Господин Прокофьев, доложите суду в связном и последовательном рассказе все, что вам известно по настоящему делу... или, быть может, вы предпочтете подвергнуть себя перекрестному допросу?" Напряжение общего внимания достигает крайнего предела. Прокофьев обводит сидящих перед ним глазами, перебирает привычно-трясущимися руками борты засаленного и порыжелого сюртука и вдруг плаксивым голосом заявляет: "Ваше сиятельство... я человек пьяный..."

   Интересуясь всеми выдающимися процессами, Горбунов по-своему отзывался на них, заключая иногда тонкую иронию в юмор выхваченного из жизни рассказа. Многим памятно наделавшее столько шуму дело Мироновича, обвинявшегося в задушении Сары Беккер. В кулачке несчастной девочки, при открытии этого темного злодеяния, найден зажатым клок волос, очевидно принадлежавший тому, с кем ей пришлось бороться за свою жизнь. Волосы были бережно вынуты, сложены на бумаге и положены на подоконник, но когда, по окончании протокола осмотра трупа и места совершения преступления,- причем в комнату входили и выходили из нее разные люди, - хватились волос - их уже не оказалось, а с ними исчезла весьма важная улика, которую надо было потом возмещать рядом более или менее остроумных предположений и смелых догадок. Как известно, дело разбиралось два раза, чрезвычайно занимая и даже волнуя общество, разделившееся по вопросу о виновности Мироновича на лагери. В первый раз Миронович был обвинен, во второй - оправдан. Дело прошло, оставив неразъясненным вопрос о совершителе и о мотивах загадочного преступления - и лишь представив во всем неприглядном своем блеске образ психопата, самое название которого, впервые заявленное учеными экспертами во всеуслышание на суде, приобрело себе с тех пор право гражданства в нашем житейском обиходе. Вскоре после этого Горбунов стал рассказывать о приказчике, который, побывав с товарищем в Зоологическом саду и сделав "честь-честью" все, что полагается, т. е. поклонившись Михаилу Ивановичу (медведю), предоставив яблочко обезьянам, покормив слона булочкою и подразнив льва, отправился на Крестовский остров и дорогой вздумал выпить бутылочку "попутного". В погребке, после предложения посетителям прейскуранта, "по которому им пить невозможно", их соблазняют рассказом о том, что недавно "фундамент перекладывали" и в нем нашли замуравленными три бутылки, которым, поэтому, должно быть не менее 80 лет. Когда откупоривают одну из таких дорогих - потому что редкостных - бутылок, из нее вылетает муха. "Как же это ты, такой-сякой,- говорит Иван Федоров, товарищ рассказчика,- уверяешь, что вину 80 лет, когда в ем живая муха?!" - "Что же,- отвечает сиделец,- муха завсегда в спирту жить может".- "Ну, натурально,- продолжает рассказчик,- Иван Федоров его сейчас в ухо... Поднялся этот крик, пришел городовой, привели околоточного, бутылку взяли, составили акт, нас записали, муху к делу припечатали... Теперь не миновать под арест. Мировой засудит! Одна надежда: коли ежели эта муха пропадет - оправдают!!"

   Понятно, что мировое судебное разбирательство, непосредственно касающееся явлений повседневной народной жизни, должно было давать Горбунову краски и мотивы для самых разнообразных рассказов. Нет возможности не только перечислить, но даже и припомнить все его повествования о происходящем в камерах мировых судей и у тех мелких ходатаев, которые преимущественно принимают на себя защиту у последних. Своеобразный взгляд на свое положение и обязанности, на отношение к правам других и к условиям житейского поведения у действующих лиц этих рассказов тесно связан со страхом ответственности и в особенности огласки. Безобразные размахи широкой натуры как-то странно переплетаются тут с этим страхом и уживаются вместе. При всей пестроте этой картины, в ней чувствуются верные действительности краски, не исчезнувшие под внешним лоском поверхностной и наносной культуры. В силу этих особенностей, например, два приказчика из Апраксина двора, не отрицая того, что они бушевали в трактире "Ягодка", разбили зеркало и вымазали горчицею лицо трактирному служителю, тем не менее решительно не признают себя ни в чем виновными потому, что "за все за это заплачено и мальчишке дадено, что следует, а ежели и смазали маленько - беды тут большой нет, вот ежели бы скипидаром смазали, опять же за это и деньги заплачены". По тем же основаниям и хозяин пекарни, где найдена масса всякой нечистоты и тараканов и где подмастерья спят вповалку на столах, на которых делают хлебы, отказывается понять, за что его хочет присудить к штрафу мировой судья, так как "где человек, там и тварь всякая водится, и не должон же он своим рабочим диваны покупать"; а когда судья ему не внемлет, то замечает сокрушенно: "Теперича я, значит, за кажинным тараканом с палкою ходить должон!?" Иногда дело не доходит до отрицания вины, но предъявляются резоны, в силу которых наказание по всей справедливости должно быть смягчено. Подсудимый, признавая себя виновным в том, что два раза смазал кого-то в драке, возникшей в "Орфеуме" вследствие замечания какого-то "не то господина, не то писаря" относительно "необразования" кутящей компании, на что один из нее - "как свиснет его: вот, говорит, какое наше образование!" - узнает от защитника, что придется сидеть в тюрьме недели три, и удивленно спрашивает: "Все равно как простой человек? С арестантами?" - прибавляя затем: "А ежели я купец, например, гильдию плачу?" - и услышав, что "вдобавок в газетах обозначат", справляется: "А ежели, например, пожертвовать на богадельню или куды?"

   Таким обвиняемым нередко соответствуют и надлежащие защитники их невиновности. Горбунов, понимая необходимость защиты в уголовных делах, знал, что присяжная адвокатура сослужила русскому судебному делу большую службу, способствуя развитию правопонимания в обществе и во многих случаях бескорыстно содействуя суду в отыскании истины. Но он нашел для себя богатый материал в деятельности представителей низших слоев адвокатуры, уцелевших отчасти из контингента дореформенных ходатаев, строивших свой успех часто на незнании закона теми, кто к ним обращался. На этом поприще состязания корысти и невежества им выведено несколько ярких фигур. "Прежде проще было, - жалуется попавший "к мировому" буян,- я у квартального раза три судился: дашь, бывало, письмоводителю и кончено; а теперича и дороже стало, и страму больше; - сейчас, вот, был тоже у одного адвоката - три синеньких отдал за разговор. Я, говорит, твое дело выслушаю, только ты мне, говорит, за это пятнадцать рублей и деньги сейчас. Ну, отдал, рассказал все как следует... Уповай, говорит, на бога! и ничего больше. Уповай, говорит, и шабаш!" Это - до-судебная помощь. Но и помощь на суде может оказаться не лучше.- "Господин мировой судья! - восклицает защитник сотворивших "смазь" горчицею,- чистосердечное раскаяние, принесенное в суде, на основании нового законоположения, ослабляет... закон разрешает по внутреннему убеждению..." - "Позвольте!- прерывает судья,- вы в каком виде?" - "Че-го-с?" Судья повторяет вопрос, на который следует наивно-вопросительный ответ: "В каком-с?" - "Я вас штрафую тремя рублями. Извольте выйти вон".- "Скоро, справедливо и милостиво!" - заплетающимся языком и силясь гордо взглянуть посоловелыми глазами, восклицал Горбунов, делая вид, что захлопывает толстую книжку Судебных уставов... Не даром, поэтому, обыватель, подлежащий явке к мировому, не всегда благосклонно относится к вопросу о вознаграждении за будущую защиту. - "Ищу адвоката, - говорит купец, допустивший по отношению к бедной девушке-переводчице "безобразие бабушки" и собственное "малодушие",- был у одного, да не пондравился: чем, говорю, прикажете вас вознаграждать? - встал, эдак, выпрямился: - мне кажется, говорит, что опосля изобретения денежных знаков ваш вопрос совершенно лишний..."

  

  

   В области общественной службы, публичных развлечений и общественных торжеств творчество Горбунова и его способность подметить в юмористической форме выдающиеся внутренние моменты находили себе обильную пищу. Почти во всех этих его рассказах и сценах из-за отдельного, яркого и жизненно-правдивого эпизода выступает проницательное и прочувствованное изображение отношения русского человека к различным сторонам и вопросам жизни,- того отношения, которое присуще именно русскому человеку, составляя оригинальное проявление свойств его природы и условий его культурного развития. В ряду таких сцен одно из первых мест занимало, в словесном изложении Горбунова, фантастическое заседание уездного земского собрания, в котором разрешается вопрос о назначении дополнительного содержания от земства становому приставу, приходящему по своей деятельности в частое соприкосновение с земскими делами и повинностями. На вопрос председателя собрания о том, принимает ли оно предложение о прибавке, встает ряд гласных, которые произносят речи и делают заявления. Ораторы обрисованы Горбуновым с неподражаемым и незабываемым мастерством. К сожалению, рассказ этот не напечатан и передать его в подробности не представляется возможным. Представитель крупных землевладельцев спрашивает небрежным тоном, как о вещи, ясной сама по себе: "Это по той же прерогативе, как было сделано в Казани?" - и получив успокоительный ответ: "Да, по той же",- говорит кратко: "Я согласен!" Гласный из купцов переспрашивает, какая сумма, и, узнав, что 100 рублей в год, заявляет: "Что ж, коли ежели действительно им в том надобность, то можно без сумления, потому при нашем капитале это дело возможное". Третий гласный - священник, говорящий на о и витиевато, испросив разрешение, "слово отрыгнуть", начинает словами: "О чем речь? - О прибавке! - Кому? - Господину становому.- За что? - За труды! - Однако же уповательно..." - и неожиданно предъявляет требование об ассигновании и ему, и его сослуживцам такой же суммы, поясняя это тем, что без их участия многие существенные события в жизни обывателя обойтись не могут. "Да ведь это не относится к настоящему делу",- останавливает его председатель.- "То есть, по-о-звольте, господин председатель,- возражает гласный,- как же это не относится, когда я имею семь душ детей женского пола, которые все требуют пищевого довольства!?" - "Все-таки не относится",- упорствует председатель.- "Прошу занести в протокол",- обиженно говорит гласный, над горьким и зависимым материальным положением которого невольно заставляет призадуматься Горбунов, умевший в его комическое по форме заявление вложить нотку, идущую из настрадавшегося сердца. "Господин председатель, - встает, играя золотым pince-nez {Пенсне (фр.).}, редкий и случайный гость собрания, приезжий гласный, изысканно одетый и брезгливо осматривающийся кругом, молодой господин из Петербурга,- позвольте э-э-э... мне э-э-э"...- и начинается бессвязная, тягучая, наполненная нечленораздельными звуками и легким мычанием речь, с неожиданными модуляциями голоса, то повышаемого, то доходящего до многозначительного шепота, в которой, повторяя с недоумевающим и как бы обиженным видом слово "становой", петербургский франт силится выжать из себя какой-то вопрос или упрек собранию. "Да что вы заладили одно и то же! - нервно восклицает один из гласных, ожесточенный "канителью" оратора и сверканием его крутящегося около пальца pince-nez,- вы скажите - ассигновать или отказать?!" - "Господин председатель,- презрительно оглядываясь, говорит оратор,- я просил бы - э-э-э - пригласить... э-э-э... господ... э-э-э - не перебивать течение моих мыслей... Я продолжаю. Я говорю..." - и наконец после долгих потуг и повторений одного и того же названия должности, он разрешается заявлением, что 100 рублей - столь малая сумма, что едва ли становой захочет ее взять... Но едва произнесено им предположение, как гласный от крестьян, преодолев навеянную речами дремоту и внезапно оживившись, восклицает с твердою и почти радостною уверенностью и одушевлением: "Он возьмет! Он все возьмет!.."

   Верхом совершенства в смысле тонкой наблюдательности и яркости изображения является рассказ Горбунова о заседании "общего собрания общества прикосновения к чужой собственности", в котором юмористическая форма прикрывает содержание, выхваченное из действительной жизни. Тот, кому по личному горькому опыту или по хроникам уголовного суда знакомы недостатки нашего недавнего акционерного законодательства, частые злоупотребления голосами подставных акционеров и тщетная борьба действительных владельцев акций с произвольными действиями правлений, поддерживаемых искусственно созданным большинством, найдет, что Горбунов в своем вымысле вовсе не далек от проявлений действительности, одно время столь частых, что они чуть не обратились в общее правило с редкими из него исключениями. Открывая заседание, председатель "имеет честь предложить обсуждению милостивых государей" первый и главный вопрос об увеличении содержания трем директорам, второй - о сложении с кассира невольных прочетов, третий - о предании забвению, ввиду стесненного семейного положения, неблаговидного поступка одного члена правления, четвертый - о назначении пенсии супруге лишенного всех особых прав состояния кассира и пятый - о расширении прав правления по личным позаимствованиям из кассы. Совершенно неожиданно раздается чье-то: "Ого!". Но председатель твердо сидит в своем седле, поддерживаемый безгласным и безличным большинством. "Что значит это "ого"? - прошу взять назад это "ого"! Я не могу допустить никакого "ого!",- восклицает он. Выступает более красноречивый оратор. "Прошу слова,- говорит он.- Как ежели директор, хранитель нашего портфеля, обязанный, например, содействовать... и все прочее... а мы, значит, с полным уважением... и ежели теперича директор, можно сказать, лицо... Я к тому говорю: по нашим коммерческим оборотам, когда, например, затрещал скопинский банк..." - "Вы задерживаете прения и ставите их на отвлеченную почву,- прерывает председатель,- нельзя ли вам просто выразиться, так сказать реально: да или нет..." - "Когда, например, разнесли скопинский банк, ограбили вдов и сирот... может, и теперь сиротские-то слезы не обсохли..." - "Все это верно, но эти слезы - область поэзии. Правлению нет никакого дела до сиротских слез. Позвольте вам повторить мое предложение стать на реальную почву".- "Мы не знаем этой вашей почвы, а грабить не приказано".- "Стало быть, мы грабили?" - обиженно спрашивает председатель и обращается, от лица правления, с протестом к общему собранию, которое ревет: "Вон! Вон его!". Является, однако, миротворец и, обращаясь к "милостивым государям", вкрадчиво говорит: "Я позволил бы себе так понять это столкновение: почтеннейший член не совсем уяснил себе предложение председателя, не понял, так сказать..." - "Как не понять! Я говорил насчет грабежу..." Начинается шум, баллотируется выражение порицания оратору, слышатся воззвания к ревизионной комиссии... "В Милютиных лавках устрицы ест ваша ревизионная комиссия",- кричит кто-то в толпе. Пошумев в интересах правления, общее собрание переходит, по требованию одного из присутствующих, к ознакомлению с неблаговидным поступком одного из членов правления. "С юридической точки зрения,- объясняет председатель,- поступок этот... наша юстиция очень резко разграничивает деяния, совершенные..." - "Стащил, вот тебе и естюция..." - слышится голос,- "совершенные по злой воле... Принимая во внимание семейное положение..." - "Ну, стащил! это верно!" - "В терминологии нашей юстиции нет слова: стащил..." - "Ну, можно нежнее сказать - украл..." Заседание кончается баллотировкою вопроса об увеличении содержания директорам. "Отдай им сундук с деньгами, а они туда тебе, заместо их, бронзовых векселей наворотят... Чудесно!.." - восклицает прежний протестант.- "Бронзовые векселя, как вы изволили выразиться,- перебивает председатель,- нисколько не отягощают кассу... Позвольте мне докончить!.. Позвольте вас остановить!.. Вопрос исчерпан, ставлю его на баллотировку!".

   Не раз изображал Горбунов и общественные обеденные собрания по разным поводам. Проявления развившейся у нас за последние годы мании к юбилейным обедам нашли себе в нем остроумного изобразителя, со всеми своими комическими сторонами,- с юбиляром, узнающим впервые с изумлением из обращенных к нему речей о своих необыкновенных заслугах пред ведомством, государством и даже человечеством и не знающим хорошенько, тонко ли смеются над ним или грубо ему льстят,- с вынужденным его ответом, причем "виновник торжества" обыкновенно "не находит слов..." и признает этот, далеко не безопасный для его желудка, день "лучшим в своей жизни",- и с тем, наконец, психологическим моментом, когда шипучее вино развязывает язык и туманит голову, когда все начинают говорить вместе, забывая иногда цель собрания и выбалтывая истинные чувства, скрытые дотоле под юбилейною условностью речи,- одним словом, когда становится возможным конец одного из таких "юбилейных" рассказов Горбунова, в котором одновременно, с одного конца стола, из-под облака нависшего над ним сизого табачного дыма, слышится нестройное "ура!", а с другого несется сиплое: "бей его!.."

   Между торжественными обедами и чествованиями, описываемыми Горбуновым, видное место по мастерству рассказа занимал обед, будто бы даваемый в Москве "нашим заатлантическим друзьям". Во время дипломатических осложнений 1863 года, когда западная Европа стала грозить России вмешательством в "старый спор славян между собою", рассчитывая повлиять на нее совокупным воздействием великих и даже малых держав, несколько судов русского флота, под командою адмирала С. С. Лесовского, зашли в Нью-Йорк и другие главные порты С.-А. С. Штатов и были там, в память сочувственного отношения русского правительства к северянам в их тяжелой и священной борьбе за уничтожение невольничества, восторженно приняты. Через некоторое время, в 1866 году, пред Кронштадтом появился броненосец нового тогда типа, носивший индейское название "Миантономо", под командою капитана Фокса, пришедший "отдавать визит". Американцы сделались сразу популярными, и чествование их подчас принимало гомерические размеры. Из Петербурга они уехали в Москву, и там им пришлось узнать, что, кроме обыкновенных, знакомых им морей, в "сердце России" существует еще особенное "разливанное море", при плавании по которому настоящее море, несмотря на свое грозное величие, начинает становиться "лишь по колена". Об одном из пиршеств на берегу такого моря и рассказывал Горбунов. Съезжающиеся гости, осведомляясь, кто будет говорить речи, не могут дождаться начала обеда и смягчают томительность ожидания предварительной пробою вин. "А не попробовать ли хересу?" - спрашивают одни.- "Что ж, попробуйте,- отвечают другие,- вы пробуйте, а мы под вас подражать будем..." В средине обеда начинаются речи "заатлантических друзей"! В этих речах Горбунов превосходил самого себя. Он не знал по-английски - а между тем речи, и довольно длинные, говорились им именно на этом языке. В них, кроме обращения к слушателям, не было почти ни одного слова английского - но были все английские звуки - и притом связанные между собою и переданные сообразно темпераменту говорящих.- "Ladies and gentlemen!" {"Леди и джентельмены!" (англ.).} - начинал свою речь капитан Фокс и говорил серьезным тоном, со сдержанною энергиею, с паузами, вводными предложениями и с поднятием голоса в конце, при предложении тоста.- "Ladies and gentlemen!" - срывался с своего места молодой лейтенант американского флота,- и его быстрая, живая, веселая речь лилась неудержимо, пересыпанная вопросами себе, ответами на них, радостными восклицаниями и оканчиваемая бурным финалом, который должен был вызывать рукоплескания собравшихся на пир, причем большинство из них не понимало, конечно, что именно говорит этот гость с типичною американскою бородкою, но чувствовало, что говорит он от полноты души и что сам он - "милый человек..." А между тем предварительная проба, в связи с тем, что полагалось по обеденному питейному обиходу, производила свое действие и вызывала прилив особой любви к новым друзьям, которые так задушевно заявляют что-то, должно быть, очень хорошее. В таком настроении все кажется возможным и достижимым, все реальные очертания действительности сливаются и смешиваются, а затем и самая действительность в виде ясного сознания места и времени исчезает. Поэтому в ответ гостям слышится восторженное воззвание: "Господа американе! - как теперича мы друзья,- коли будет высочайшее повеление - при нашем капитале - мост через Атлантический океан - в три дня! - в лучшем виде! Господа американе - ура!". Поэтому, после еще нескольких тостов, встает, несмотря на оживленное противодействие соседей, силящихся удержать его за фалды сюртука, один из участников обеда и с опасностью потерять равновесие, протягивая бокал Фоксу, вскрикивает: "Выпьем п-п-патриотический т-т-тост от русского сердца..." - и на ответное движение гостя неожиданно заявляет: "За здоровье... за здоровье преосвященного! ура!.." В сценах, имеющих предметом народные развлечения, особое, непосредственное отношение к ним простого народа и отдельных, близких ему по кругозору, личностей у Горбунова изображается выпукло и чрезвычайно колоритно. Стоит припомнить его "Блондена" или "Травиату". Действующим лицам этих сцен, "хоть что хошь представляй",- и за местами они не гонятся, избирая "которые попроще" и "выше чего быть невозможно", но пусть только будет именно то, что "в афише обозначено, на чести, без подвоху..." Поэтому и Сара Бернар аттестуется так: "Насчет телесного сложения, говорят, не совсем, а что игра - на совесть!". Содержание представляемого зрители уже сами себе уяснят по-своему и даже, где нужно, дополнят. Вследствие этого им кажется, что они слышат, как немец "как есть настоящий, и человек, надо полагать, степенный", которого должен нести на спине по канату знаменитый акробат, говорит ему: "Батюшка, господин Блонден,- пусти душу на покаяние!" - на что тот отвечает: "Нет, Карла Иваныч, сиди, а то уроню,- нам публику обманывать не приказано: вишь квартальный стоит!". Поэтому, видя, что "тальянские эти самые актеры действуют, сидят, примерно, за столом и закусывают", такие зрители слышат, как те поют, что им "жить оченно превосходно, так что лучше требовать нельзя". И все дальнейшие разговоры переводятся ими на язык и понятия своей среды, причем, благодаря удивительной русской способности понимания сущности дела или предмета по мимолетным и разрозненным его признакам, остов содержания происходящего пред ними, хотя бы и на чуждом языке, схватывается ими верно. Оказывается, что госпожа Патти подносит господину Канцелярии (Кальцолари) стаканчик красненького, со словами: "Выкушайте, милостивый государь", и, услышав от него признание в любви, говорит ему: "Извольте идти куда вам требуется, а я сяду и подумаю об своей жизни, потому наше дело женское, без оглядки нам невозможно"; оказывается, затем, что, выйдя с отцом героя, пришедшим, "имени, отчества ее не зная", просить "турнуть запутавшегося парнишку",- в сад, ибо "на вольном воздухе разговаривать гораздо превосходнее", она обещает исполнить его желание, заявляя, что сама "баловства терпеть не может...". Отсюда становится понятным, почему один из зрителей, на вопрос другого: "К чему клонит?", уверенно отвечает: "Парнишка пришел прощенья в своем невежестве просить: я ни в чем не причинен, все дело тятенька напутал", причем, вместе с тем, становится несомненным, что Патти "между прочим, помереть должна", вследствие чего она "попела еще с полчасика да богу душу и отдала...". Пытливый взор слушателей и без понимания ими чуждого языка умеет наслаждаться сценическим движением и по-своему объяснить себе его внутренний смысл. "А какая у них игра,- предлагается вопрос о Саре Бернар,- куплеты поют или что?" - "Игра разговорная. Очень, говорят, чувствительно делает. Такие поступки производит - на удивление!.. Ты то возьми: раз по двенадцати в представление переодевается..."

  

  

   "Руси есть веселие пити",- сказано было на заре исторического существования русского народа. Среди многих неприглядных сторон жизни простого русского человека, в его тяжелой, не всегда умелой и часто неблагодарной борьбе с суровою природою, при отсутствии систематической заботы о его просвещении и о доставлении ему здоровых развлечений, при развращающем влиянии фабрики и окружающих ее соблазнов,- "зелено-вино" сделалось для него не только главным развлечением, но и утешением, потому что доставляет забвение. И так как, чем дольше не чувствуется серая и гнетущая действительность, тем легче становится на душе, то русский человек привык набрасываться на это забвение без чувства меры, миряся с его неизбежными результатами... Не вкусовых ощущений, даже не скоро преходящего веселого настроения (да и всегда ли веселого?) привык искать он в вине, а того особого приподнятого отношения к окружающему, благодаря которому мимолетное ощущение принимает вид чего-то реального и прочного, а горе-злосчастие отходит на отдаленный, едва видный план... "А добрый сон пришел - и узник стал царем..." - говорится в "Русских женщинах" Некрасова. "А добрый хмель пришел" - можно бы сказать, пародируя эти слова и прибавив к ним краткую характеристику искусственно-счастливого самоощущения пьяного. По верному, подтверждаемому научными исследованиями, замечанию Ровинского, в сущности, русский человек пьет менее иностранного, да только пьет он редко и на тощий желудок, потому и пьянеет скорее, и напивается гораздо чаще против иностранного. Много духовной силы надо, чтобы устоять пред могущественным хмелем, говорит он. Потому-то и поет народная песня: "Пей, забудешь горе", и старинная лубочная картина, изображающая хмель, имеет подпись: "Аз есмь хмель высокая голова, боле всех плодов земных,- силен и богат, а добра у себя никакого не имею; ноги мои тонки, а утроба прожорлива,- руки же обдержат всю землю". Вероятно, вследствие этого свойства нашего родного опьянения - в большинстве случаев, за исключением крайнего безобразия, русский человек относится к пьяному не с брезгливым и тревожным отвращением, как это делается на Западе, а с участием, часто с сочувствием и иногда даже с некоторого рода завистью. Недаром Некрасов, хорошо знавший наши бытовые особенности, в предсмертные свои годы, когда становилось очевидным, что поэма его "Кому на Руси жить хорошо" не будет окончена, на недоумевающие вопросы: "Кому же живется весело, вольготно на Руси?" - отвечал своим глухим, разбитым голосом: "Пьяному!"*. Нельзя, однако, обобщать причину пьянства безусловно и приходится признать, что, поднимаясь от низших слоев населения вверх, в круг большого развития и образования, пьянство постепенно, за исключением случаев проявления болезни, переходит из области слабости и несчастия в область чувственных излишеств и порока.

   Горбунов,- искренний изобразитель родной жизни,- не мог не отвести пьяному видного места в своих рассказах, между которыми, однако, нет ни одного, где пьяный был бы центральною фигурой, дающей содержание и окраску всему рассказу... Горбунов слишком любил русского человека, чтобы глумиться над этою его слабостью и указывать как на общее явление на те почти патологические случаи, когда она одна наполняет все его бытие. Но он не закрывал глаза на действительность - и потому пьяный проходит во множестве его рассказов, то оставляя целостное впечатление, то лишь мелькая, как неизбежная житейская принадлежность общего фона картины. "Один полетит - или с человеком?" - спрашивают из толпы, в чудесном рассказе его "Воздушный шар".- "Нет! с человеком... Немец полетит - и с им портной..." - "Пьяный?!" - "Нет, тверёзый" и т. д. Кто слышал этот рассказ в превосходном исполнении Горбунова, конечно, помнит, что слово "пьяный (пьянай!?)" он произносил с оттенком особого восхищения в голосе спрашивающего. Торжество "хмеля - высокой головы" в русской деревне видится в ярких сценах разных мест большого рассказа "Из деревни".- "Подобно мы, теперича,- говорит мужик,- как бы, например, пчелы к колодке, так и мы к кабаку: - оне со сластью, а мы за сластью"... Сласть эта покупается не в одном кабаке, но и в трактирах, харчевнях, откуда несутся несвязные речи и слышатся крики, где спорят и поют, целуются и дерутся... "Не я пью - горе мое пьет... Горе мое горецкое!" - декламирует с пафосом хохлатый, с расстегнутым воротом, босой мужик, стоя на пороге белой харчевни.- "Какое твое горе?" - "Горе? Хуже быть невозможно: погорел! По той причине, были все выпимши... Вишь ты! Но только, между прочим..."

   Вот она! - та горящая деревня, такими грустными и резкими чертами описанная Чеховым в его "Мужиках". Но Горбунов знает, что хмельной человек далеко не весь русский человек и что за его подчас зверовидной от опьянения оболочкой есть стороны трогательные, глубокие. "Я к тому, главная причина,- понимать моей души никто не может, какая есть она у меня душа. Вот что!" - бормочет пьяный мужик.- "В кабаке вся ваша душа-то мужицкая!" - резко замечает толстая лавочница.- "Напрасно! Матушка, Прасковья Петровна! Ты, голубушка, за нашей душой в кабак не ходи, вот я тебе что скажу! В кабаке мы только блажим, а душа наша у нас в грудях заросла... не доберешься ты даже..." Но кабак завладел им сильно... Дай бог, чтобы общественным начинаниям, вызванным к жизни казенною винною продажею, удалось хоть отчасти изгладить последствия векового влияния кабака и дать народу другие развлечения и ответы на запросы его "заросшей" души! "Хозяин твой теперича,- утешает фабричный Слёзкин плачущую бабу, указывая на кабак,- так будем говорить... окромя эвтого места ему негде быть...", и когда муж ее при этих словах выходит из кабака, прибавляет: "Вишь ты! Уж