Кони Анатолий Федорович - Иван Федорович Горбунов

енщика, вроде Бирона - и на то, что он, нижайший, служил "интересу" своей повелительницы. Очевидно, что между этим нижайшим и сиротишкою XVII века недаром протекло целое столетие воспоминаний и наблюдений. Пришлось сделаться не простым просителем, а дипломатом. И как умел Горбунов придать последней челобитной надлежащую окраску! Как невольно видится за нею целый период истории, про который граф Никита Панин докладывал Екатерине II: "Сей эпок заслуживает особое примечание, в нем все было жертвовано настоящему времени, хотениям припадочных людей и всяким посторонним малым приключениям в делах", и когда не только просители из "сирот" обращались в "нижайших", но когда даже сенаторы подписывались "всеподданнейшие и природные В. И. В. рабы", а генерал и обер-прокуроры называли себя, в официальном рапорте 1744 года, "по присяжной всеподданнической рабской должности и верности всепоследнейшими рабами". Прошение XIX столетия, склонного вообще стушевывать личность пред государственными или даже фискальными требованиями, не потребовало много времени на прочтение. "Прослужив беспорочно тридцать лет,- пишет проситель,- и не имея возможности, при настоящей дороговизне хлеба и мяса..." "По непредставлению марок оставить без последствий",- отвечает ему резолюция надлежащего начальства...

  

  

   Отношение И. Ф. Горбунова к театру и сцене было двоякое. Он был, в ряде своих исследований, историком русского театра. Он был с 1854 года артистом на сцене императорского театра - сначала в Москве, а потом, с 1855 года,- в Петербурге.

   Роль театра в России была с половины XVIII века очень видная. Его влияние на наши нравы несомненно, и бывали периоды, когда он являлся настоящею, просветительною, в широком смысле слова, школою для общества. Недаром в воспоминаниях современников о сороковых годах, когда лучшие представители и наиболее яркие проявления благородных сторон общественного развития сосредоточивались преимущественно в Москве, мысль о сцене Малого театра почти неразрывно сливается с памятью о Московском университете - и имена Грановского, Иноземцева и Крылова переплетаются с именами Мочалова и Щепкина. Нельзя, быть может, сказать, чтобы русское общество было жадно на театральные зрелища, но что оно всегда было восприимчиво к тому, что ему дает сцена,- это едва ли подлежит сомнению. Такая сознательная восприимчивость, рождающая строгую оценку и критику, помогла русскому театру, несмотря на его, сравнительно с Западной Европой, недавнее существование, стать на надлежащую, а в некоторые годы даже и на завидную высоту. Еще при Екатерине II, всего чрез сто лет после проникновения к царскому двору представлений вроде интерлюдий или "малой прохладной комедии о преизрядной добродетели и сердечной чистоте в действе о Иосифе" - мы уже имеем национальную сцену с прекрасными исполнителями и собственным репертуаром. Неизмеримая пропасть лежит между пониманием публики, посещающей театр во второй половине XVIII века, и наивным взглядом посла московского царя к флорентийскому двору - Лихачева, который писал в 1658 году: "Комидий было при нас во Флоренске три игры разных", причем его заинтересовало вовсе не содержание и исполнение пьес, а то, что "объявилися палаты - и быв палата, и вниз уйдет, и того было шесть перемен; да в тех же палатах объявилося море, а в море рыбы, а на рыбах люди ездят, а вверху палаты небо, а на облаках сидят люди; и почали облака и с людьми на низ опущаться, подхватя с земли человека под руки, опять вверх же пошли; да спущался с неба на облаке сед человек в корете, да против его в другой корете прекрасная девица; а аргамачки под коретами как быть живы, ногами сподрягивают..."

   Вот почему история нашего театра достойна глубокого и внимательного изучения. Это вместе с тем в значительной степени и история господствующих в обществе настроений и вкусов. Но исследование ее может быть производимо с троякой точки зрения. Можно направить труд на систематическое изложение введения и упрочения театра в России, правительственных мер к этому и постепенного развития в театральном деле частного почина. Это будет, так сказать, внешняя история театра. Можно сосредоточить изучение на проявлениях влияния театра на народ и на значении его, как одного из факторов развития общественного самосознания и художественного понимания, изобразив постепенное изменение репертуара и, если можно так выразиться, взаимодействие сцены и зрительной залы. Это будет внутренняя история театра. Можно, наконец, обратиться к жизни и личным свойствам представителей сценического искусства, к особенностям их дарования, к их способам исполнения - и в ряде живых образов показать, как понимались и истолковывались подлежащие сценической передаче произведения искусства в разные периоды существования у нас театра. Это будет в сущности самая трудная, но и самая интересная критико-биографическая история сцены. Нет сомнения, что полная история русского театра должна заключать в себе все три рода исследований. Но такой истории, требующей громадного труда, знания и личных сведений, у нас еще нет. Есть лишь ряд чрезвычайно почтенных ученых исследований Тихонравова, Морозова и др., преимущественно по внешней истории театра, есть интересные опыты изучения внутренней истории его. Но критико-биографическая часть разработана сравнительно гораздо меньше. Отдельные воспоминания и записки современников слишком отрывочны и субъективны, исторические материалы для точных выводов еще недостаточны и не всегда строго проверены - и в попытки критико-биографической истории театра иногда вносится, быть может, невольно, значительный элемент фантазии. Между тем славные имена русской сцены - Волков, Плавильщиков, Рязанцев, Шушерин и др.- заслуживают серьезных биографий. Горбунов со строгою разборчивостью и кропотливостью археолога собирал точные данные для таких биографий, тщательно проверяя их достоверность и отмечая, не без боли, как он сам сознавался, разные позднейшие украшения и сочувственные вымыслы. Из его рук, в разных повременных изданиях и преимущественно в наших исторических журналах, стали выходить фрагменты цельной и верной биографической истории театра. Он занимался этим делом очень усердно и был очень строг к себе, лишь после долгой проверки выпуская на свет свои статьи или читая их в "Русском литературном обществе". Наряду с этим он собирал воспоминания о русских артистах, их портреты, письма, старые афиши, официальные бумаги, до них относившиеся и т. п. Из этих предметов, из этих вещественных воспоминаний о прошлом составилось ценное собрание, помещенное им в фойе Александрийского театра.

   Горбунов охотно отдавался воспоминаниям о прошлом русской сцены, которую любил искренно и горячо желал видеть всегда на неизменной высоте. Он благоговел пред именами Садовского и Мартынова. Садовский разбудил в нем талант рассказчика. Встречаясь с Горбуновым в "молодой редакции" "Москвитянина", он имел на него большое влияние. Будучи сам превосходным рассказчиком, владея в совершенстве даром говорить вызывающие неудержимый смех вещи с самым серьезным лицом, Пров Михайлович дал своими рассказами первый толчок вдумчивому юмору Горбунова. Последний, однако, не был его подражателем, а пошел своею дорогою, не переставая чтить и прославлять своего "пробудителя". У Садовского было, по-видимому (к величайшему сожалению, рассказы его не собраны, и те, кто их слышал лично, постепенно сходят в могилу), больше соли, но и больше сочиненности в том, что он передавал в дружеской беседе. Его повествования о французской революции, о Наполеоне на острове Эльбе, причем слово Эльба переделывалось более чем своеобразно, и другие рассказы были полны захватывающего юмора. Стоит припомнить описание острова, на котором заточен великий полководец: "Ни воды, ни земли,- одна мгла поднебесная и союзный часовой ходит!" Несомненно, что так мог говорить простой русский человек, поставленный в исключительное положение рассказчика исторического эпизода и передающий его по-своему, но у Горбунова этот русский человек, представленный в условиях своей обыденной жизни, проще и глубже. У Садовского - особенность языка, картин и выражений; у Горбунова не только это, но и особенность миросозерцания и отношения к жизни. Русский человек у Садовского нам забавен, у Горбунова - нам близок и понятен...

   Когда в очерках Горбунова говорится о театре, в них, например, в "Белой зале", в "Рыбной ловле" и др., постоянно упоминается с чувством благодарного уважения имя Садовского. "Ты знаешь ли, где скрывается талант у актера?" - спрашивает новичка старый провинциальный актер, Хрисанф Николаевич, и отвечает: "В глазах! Посмотри когда-нибудь в глаза Садовскому... А у Мочалова какие глаза-то были. Я имел счастие играть с этим великим человеком в Воронеже. Он играл Гамлета, а я - Гильденштерна".- "Сыграй мне что-нибудь".- "Я не умею, принц". Он уставил на меня глаза - все существо мое перевернулось. Лихорадка по всему телу пробежала. Как кончил я сцену - не помню. Вышел за кулисы - меня не узнали".- "Ты хочешь играть на душе моей, а не можешь сыграть на простой дудке!" - и губы старого актера дрожат, а глаза наполняются слезами...

   Садовский и Мочалов недаром сливаются в памяти Хрисанфа Николаевича. Сам Садовский рассказывал, что когда, после многих мытарств, он поступил, наконец, в 1839 году на московскую сцену, дебютировав в водевиле "Любовное зелье, или Цирюльник-стихотворец"*, ему пришлось играть маленькую комическую роль после представления "Короля Лира". Занавес над умершим страдальцем-королем опустился, театр гремел от рукоплесканий. Вполне уже одетый, Садовский встретился за кулисами с Лиром - Мочаловым, шедшим в уборную,- и тот взглянул на него так, что Садовский совершенно потерялся. Перед ним стоял вовсе не Мочалов, а настоящий король,- "король от головы до ног",- и столько было огня, душевной муки и глубины в его взоре, все еще как будто устремленном на Корделию, что у будущего знаменитого артиста почти подкосились ноги. Образ Садовского сливался у Горбунова с воспоминанием о собственном его дебюте в Москве, в 1854 году, который совершился под руководством и с благословения Садовского, в бенефис последнего, причем Горбунов играл роль молодого купца в пьесе Владыкина "Образованность".

   Образ другого знаменитого артиста, служителя и воплотителя жизненной правды на сцене, А. Е. Мартынова, дорогой и близкий Горбунову, был у него, по его личным заявлениям, неразлучен с постановкою на петербургской сцене "Грозы" Островского, в которой Горбунов играл свою лучшую роль - Кудряша. Горбунов благоговейно собирал все, что относилось к памяти о Мартынове, и часть добытых им материалов о последних днях жизни и кончине его поместил в "Русской старине". Те, кто видел этого поистине великого русского артиста, не забудут, не в состоянии забыть его - и непередаваемые звуки голоса молодого Кабанова пред трупом жены: "Это вы ее убили, маменька, вы!" - конечно, часто звучат в их ушах при мысли о Мартынове. Тяжела была судьба этого богато одаренного человека... Поступив, благодаря совершенной случайности, в театральное училище в Петербурге, он был предназначен быть "первым танцовщиком", затем готовился в декораторы и, наконец, был выпущен на сцену на комические роли. Он исполнял их мастерски. Недаром известный итальянский певец Лаблаш, сам выдающийся комик, на вопрос - чему он смеется, глядя на игру Мартынова на неведомом ему русском языке, отвечал: "По-русски я не понимаю ни слова, но я понимаю Мартынова". Но комизм был не исключительною и не главною чертою таланта Мартынова. В смехе русского человека почти всегда есть нота затаенной скорби. "Горьким смехом моим посмеюся!" Была эта нота и у Мартынова, и какая нота! Медленным и тяжелым путем вела его судьба, заставляя смешить заразительно и неудержимо, в то время, когда под его "видимым смехом" давно уже накипели "незримые миру слезы". Эти слезы пробились, наконец, благотворною и возвышающею душу струею в строго драматических ролях Мартынова в пьесе Чернышева "Не в деньгах счастье" и в особенности в "Грозе" Островского. На месте актера, одно появление которого еще недавно, в каком-нибудь нелепом водевиле вроде "Дон Ронуда де Калибрадос, или Что и честь, коли нечего есть" (sic!), возбуждало громкий, заранее готовый, смех зрительной залы,- внезапно вырос человек, властно и могущественно заглядывающий в самую грубину потрясенного сердца зрителей и силою своего гения делающий его лучше, чище, добрее... Роль молодого Кабанова была апогеем славы Мартынова, она же была и его лебединой песнью. В августе 1860 года его не стало. Восприимчивое общество шестидесятых годов почувствовало свою потерю, и похороны тела высокого художника, привезенного из Харькова, были первообразом того, что пришлось впоследствии видеть на похоронах Достоевского и отчасти Тургенева. "Гроза" была поставлена образцово во всех отношениях. Линская была удивительная Кабанова. Холодом веяло от нее. Снеткова создала поэтический и цельный образ Катерины, а сцена свидания Кудряша-Горбунова с Варварой-Левкеевой была проведена им с такою жизненною правдою и эстетическим чутьем, что заставляла забывать, что находишься в театре, а не притаился сам, теплою весеннею ночью, на нависшем над Волгою берегу, в густой листве, в которой свистит и щелкает настоящий соловей.

   Горбунов дебютировал на петербургской сцене 16 ноября 1855 г. в бенефисе Леонидова, в пьесе Стаховича "Ночное", и вслед за тем выступил публично рассказчиком сцен из народного быта. В этой последней роли являлся он преимущественно и всего охотнее во все время своей сценической службы. Здесь он был самим собою, не стесненный в своем творчестве заранее данными рамками и задачею. Он вступил на сцену в счастливую эпоху перерождения театрального репертуара. Герои мелодрам и трагедий, которым приходилось, например, предлагать злодею пить яд не только под "ножом Прокопа Ляпунова", но даже и "под анафемой святого царства", уступили место представителям так называемых "фрачных ролей", и тонкий художник, как В. В. Самойлов, не был более вынужден изображать чухонца и петь ломаным языком якобы патриотические куплеты вроде "лайба плыл моя не пуст, как я шел на Тавастгус"... Сцена приблизилась к жизни, и драматургия наша, под влиянием Островского, Потехина, Чернышева и др., стала проще, и выше, и серьезнее. В бытовых ролях комедий Островского Горбунов бывал нередко очень хорош. Мы уже говорили о Кудряше, в лице которого он изобразил памятную и типическую фигуру. Не менее хорош был он в Афоне ("Грех да беда, на кого не живет") и в Грише ("Воспитанница"). Но, вообще говоря, он был актером посредственным. Некоторые мелкие подробности в гримировке, в одежде - иногда бывали у него чрезвычайно удачны и поражали бытовою правдивостью, но в общем его исполнение в комедиях современного репертуара, написанных на тему той или другой злобы дня, совсем не выделялось над общим уровнем. И это оттого, что он сам был вполне самостоятельный художник, сам творец, а не только истолкователь содержания чужих произведений. Его самобытная и творческая натура, чуждая условных и предвзятых приемов и способов, вовсе не была склонна к простому, хотя бы и талантливому выполнению данного рецепта. Поэтому, за исключением некоторых, пришедшихся ему вполне по душе ролей, пред зрителем всегда стоял Иван Федорович Горбунов, а не представляемое им, выведенное автором лицо. Но так как автор не всегда имел в виду изобразить именно Ивана Федоровича, то видевший Горбунова на сцене часто и не выносил из игры его какого-либо яркого впечатления, подобного выносимому из сцен, передаваемых им в качестве рассказчика.

   Не представляя ничего выдающегося как актер, Горбунов, однако, глубоко понимал сценическое искусство и любил его сознательно, тревожась за его судьбу всегда, когда оно, по его мнению, уклонялось от своего настоящего пути... Любил он и его представителей, с их трудными шагами вначале, с их тернистым, несмотря на успехи, путем - позже. В его очерках есть полные теплого участия картины быта провинциальных актеров. Жизнь многих из них, полная лишений, неуверенности в завтрашнем дне, тягостных отношений с антрепренерами, трагикомических встреч с "меценатами", разочарований в себе наряду с болезненным самолюбием и самообольщением, проходит перед читателями этих очерков.

   "Ну, бог тебя благословит,- говорит старый актер Хрисанф Николаевич молодому человеку, начинающему свою артистическую карьеру,- может, посчастливится, будешь знаменитым актером... Да, путь наш узкий, милый человек, и много на нем погибло хороших людей. Мельпомена-то бывает бессердечна: выведет тебя на сцену в плаще Гамлета, а сведет с нее четвертым казаком в "Скопине Шуйском". Старайся! Не свернись! Вышел на сцену - забудь весь мир. Ты служишь великому искусству!"

   В этих же очерках встречаются, очевидно, выстраданные замечания очевидца тех перемен во вкусах и настроении публики, которые невольно переживала наша сцена. Горбунов отмечает, как летописец, целые эпохи в истории современного сценического искусства в России. Он описывает публику низшего уровня в смысле развития и впечатление, произведенное на нее, когда в половине шестидесятых годов, "с обнаженными чреслами" показалась на сцене "la Belle Hélène", отчего встрепенулись и молодое поколение и старцы, "и охватила,- говорит Горбунове горечью,- оперетка все мое любезное отечество "даже до последних земли". Где не было театров, она располагалась в сараях, строила наспех деревянные павильоны, эстрады в садах и т. п. Появились опереточные антрепренеры из актеров, из прожившихся помещиков, из артельщиков, был один отставной унтер-офицер, один лакей и т. п. Бросились в ее объятия достойные лучшей участи девушки, повыскакивали со школьной скамьи недоучившиеся молодые люди... Актеры всех столичных и провинциальных театров были "поверстаны" в опереточные певцы... "Даже слава и гордость русского театра,- продолжает он с негодованием,- П. М. Садовский, уступая не духу времени, а требованию начальства, должен был напялить на себя дурацкий костюм аркадского принца". Когда, таким образом, драма была вынуждена,- по выражению Горбунова,- "посторониться", что обошлось не без борьбы, на помощь оперетке вдруг появился куплет. "В один прекрасный вечер выскочил на сцену в черном фраке,- повествует Горбунов,- куплет и запел:

  

   Денег в России нет,- смело

   Каждый готов произнесть.

   Нет у нас денег на дело -

   На безобразие есть!

  

   - Браво! - закричали поврежденные нравы и задумались.

   - Правда! Чудесно! - закричал Назар Иванович, поглядывая на Ивана Назарыча: "Расчесывай, расчесывай хорошенько!" И стал куплет расчесывать поврежденные нравы. И распространился тоже по всему лицу земли русской и засел не только в театре, но и в клубах, и в трактирах, даже на открытом воздухе... Почтительно отошел в сторону и дал дорогу куплету веселый водевиль, много лет царивший на сцене..."

  

  

   Мой беглый и далеко не полный очерк творческой деятельности вполне народного художника закончен. Остается добавить к нему краткие сведения и воспоминания о личности И. Ф. Горбунова.

   Приходится поступить вопреки обычному правилу французских авторов, которые ставят впереди "l'homme" {"человек" (фр.).}, а затем изучают "l'oeuvre" {"произведения" (фр.).}. Быть может, в некоторых случаях, где человек и его дело не сливаются между собою органически или где известные части того, что он произвел, не могут быть достаточно ясно поняты и оценены без знания свойств его ума и характера и особенных условий его жизни - такой прием и необходим, облегчая задачу исследователя и труд читателя. Но это нужно далеко не всегда. Часто в практической деятельности человека, в его творческой работе высказываются сами собою такие свойства его личности, что существенные и достойные сохранения от забвения черты его духовного образа выступают сами собою, свободные притом от излишних подробностей. Разве в борьбе Ровинского с дореформенными судебными порядками, в его работе по созданию Судебных уставов и в его исследованиях в области русского искусства не чувствуется его нравственный и художественный облик? Разве доктор Гааз, вопиющий в тюремном комитете, провожающий далеко за Москву идущие по этапу партии арестантов и грозящий губернатору "ангелом господним", который ведет "свой статейный список", не виден в этом со всею своею глубоколюбящею и гневною за людей душою? Так и Горбунов смотрит из совокупности того, что он писал и рассказывал, всею своею личностью. Для внимательно перечитавшего его разбросанные сцены, припомнившего его рассказы и вдумавшегося во все это, должно становиться ясным, что и как чувствовал и думал Горбунов, т. е. должен раскрываться душевный склад, составляющий главное в личности человека.

   Поэтому можно ограничиться немногими дальнейшими сведениями о Горбунове. Он родился в 1831 году, в семье служившего при копнинской фабрике (Московской губернии и уезда) дворового человека помещицы Баташевой, Федора Тимофеевича Горбунова. К отцу и матери сохранял он всю жизнь нежное уважение. Очень не любя переписки вообще, он сообщал им, однако, подробно о всех своих шагах в Петербурге, в начале своей артистической карьеры. В трудные минуты он просил мать помолиться за него и высказывал уверенность, что благодаря этому все кончится прекрасно. "Материнская молитва,- говорит он в письме от 22 апреля 1855 г.,- со дна моря вынимает", и подписывается "покорным сыном и преданным другом". Религиозное чувство не покидало его никогда. Оно сильно привлекало его и к проявлениям своего внешнего выражения. Он знал "писание" и многие части нашего богослужения наизусть,- любил читать памятники церковной письменности, в предсмертные свои дни с видимым удовольствием слушал чтение "Цветной Триоди". Он не только любил простой русский народ, но он имел радость сливаться с ним в одном чувстве безыскусственной и нелицемерной веры. Учился и воспитывался он в Москве, в училище, учрежденном при Набилковской богадельне, основание которой описал впоследствии в рассказе о холерном бунте в Замоскворечье. Затем он был учеником Второй и Третьей московских гимназий.

   Время его учения не оставило в нем хороших воспоминаний. "Бывают минуты,- говорит он в письмах другу в июле 1855 года,- когда я вспомню "лета моей юности, лета невозвратно минувшего счастья",- вспомню о своих бездарных и тупоголовых учителях и вечно нетрезвых надзирателях, вспомню своего чадолюбивого инспектора, который для более вящего поощрения нас в науках хотел заменить розги каким-либо более чувствительным инструментом,- вспомню и покойного директора, который заставлял нас насильно читать в свободное время Макробиотику Гуфеланда".

   Он вышел из шестого класса и был, следовательно, в смысле формального багажа знаний, недоучкою. Но недоучка этот проникал на лекции в университет, водился со студентами, и, несмотря на свою крайнюю бедность и необходимость бегать по урокам в Замоскворечье, учился живому знанию родной истории и родного слова самостоятельно, упорно и плодотворно, удивляя впоследствии разнообразием своих сведений. Свежее и тонкое критическое чувство помогало ему разобраться во всей массе жадно прочитываемого, а огромная память прочно забирала в себя все недостойное забвения. Так выработался из него человек с достаточным общим образованием и специалист в области русской словесности, имевший определенные и серьезно обоснованные литературные вкусы и взгляды.

   Отсутствие определенного общественного положения заставляло, однако, окружающих долго смотреть на молодого Горбунова "свысока", и ему жилось тяжело. "Помните,- пишет он в 1856 году в Москву своей знакомой С. И. И., объясняя, почему считает ее своим искренним другом,- помните, когда меня отнесли к числу людей никуда не годных, когда я, не видя никакого исхода, прозябал в Сыромятниках,- вы одни протягивали мне руку и говорили со мной по душе".

   Знакомство в начале пятидесятых годов с "молодою редакцией" "Москвитянина" - и, следовательно, с Островским, Садовским, Писемским, Аполлоном Григорьевым, Алмазовым, Эдельсоном, Т. И. Филипповым и А. А. Потехиным - имело большое влияние на развитие Горбунова. Кружок молодой редакции распознал в скромном рассказчике "Утра квартального надзирателя" и сцен из быта фабричных настоящего художника и, по выражению Т. И. Филиппова, "усвоил себе" Горбунова. Поощряемый новыми знакомыми, последний стал вдумчивее и серьезнее относиться к своим рассказам и записывать их. Так приготовил он для печати несколько своих сцен. В это же время он стал "грешить", как сам выражался, стихами. Один его романс был положен на музыку известным Дюбюком. В письме к С. И. И., от 18 февраля 1855 г., он приводит свой перифраз стихов Григорьева для пения, "Гитара", посвященный ей. Вот их начало:

  

   "Говори хоть ты со мной,

   Душка семиструнная!

   Грудь моя полна тоской...

   Ночь такая лунная..."

  

   "Видишь - я в ночной тиши

   Плачу, мучусь, сетую!

   Ты допой же, доскажи

   Песню недопетую!"

  

   В начале 1855 года Тургенев, имевший случай слышать в Москве рассказы Горбунова, и Писемский, живший в это время в Петербурге, стали усиленно звать Горбунова в Петербург. Весною того же года он, не без большой тревоги о том, как устроится его жизнь, приехал на их зов и стал появляться в обществе как рассказчик сцен из народного быта. Новизна у нас того рода искусства, представителем которого был Горбунов, и отсутствие в петербургском обществе первой половины пятидесятых годов настоящего и живого интереса к бытовой жизни народа, быть может, могли бы долго не давать возможности проявиться в истинном свете и продолжать развиваться далее его таланту. Город, в котором, по выражению одного немецкого писателя, "улицы постоянно мокры, а сердца постоянно сухи", мог запугать и лишить энергии молодого артиста в новом, мало знакомом дотоле роде творчества. Трудно было ожидать и серьезной оценки, и поддержки со стороны тогдашней эстетической критики, разменявшейся, по смерти Белинского, на мелкую и стертую монету общих мест и близоруких суждений. Сам Горбунов вынес из ближайших встреч с некоторыми представителями тогдашней печати не особенно выгодное о них мнение. "С петербургской литературой,- пишет он отцу своему,- я познакомился: купцы, а не литераторы!" Не все, однако, были купцы, и среди них светился кротким и согревающим огоньком высокоразвитой князь Владимир Федорович Одоевский. Его познакомили с Горбуновым, приютившимся в это время у драматического актера старой школы и прекрасного, по общим отзывам человека,- Леонидова, в старинном петербургском доме Жако-Шамо, у Чернышева моста. Одоевский, глубокий знаток искусства, оценил талант молодого рассказчика и значение его сцен из народного быта. Приглашенный на знаменитые субботы Одоевского, причем хозяин умел с любовью и свойственной ему тихою восторженностью дать ему случай проявить свое дарование как следует, Горбунов завоевал себе симпатии слушателей и, благодаря этому, пред вступлением на петербургскую сцену уже пользовался известностью и некоторою поддержкою в обществе. Это придало ему, как видно из его писем того времени, бодрости и энергии. Но Одоевский пошел дальше. Он представил Горбунова одной из замечательнейших женщин, посланных судьбою России,- великой княгине Елене Павловне. Чуткая душой, богато одаренная и глубоко образованная, сильная волей и умом, игравшая большую роль в начинаниях преобразовательного царствования, великая княгиня любила отыскивать, приближать к себе и поддерживать талантливых людей во всех областях знания и деятельности. Одоевский знал, что она оценит и дарование Горбунова и что ее проницательному пониманию не будут чужды сцены из быта того народа, которому - мыслью и словом - она служила так, как служат своему родному. Он не ошибся, и Горбунов нашел в Елене Павловне не только усердную слушательницу своих рассказов, но и покровительницу, предстательство которой открыло ему врата петербургской казенной сцены, что в свою очередь помогло ему упрочиться в Петербурге.

   В этом Петербурге провел он затем сорок лет, сделавшись одним из популярнейших в нем людей. Но ни его известность, ни общепризнанность его таланта, ни связи и отношения с самыми разнообразными общественными сферами не имели влияния на его душевный склад и на отношения его к людям. Он неизменно оставался человеком простым и скромным, добрым и нерасчетливым. Его жизнь вовсе не была свободна от терний. Он изведал на своем веку и клевету, и зависть,- он постоянно должен был заботиться о заработке,- он знал горечь безусловной подчиненности и, подобно Садовскому, вынужден был играть Меркурия в "Орфее в аду". Его рассказы очень часто, если можно так выразиться, расхищались и обесцвечивались неумелым исполнением и произвольными, иногда пошлыми вставками. Под его именем издавались сборники фальсификаций, в которых, употребляя выражение Тургенева, знание народного быта "и не ночевало".

   "Иван Федорович", иначе "Ванюша Горбунов", был желанным гостем повсюду. "На него" приглашали, его пребыванием у себя хвастались, встречу с ним в гостях, в собрании, в дороге - считали счастливым и завидным случаем. И это потому, что ему всегда было радостно доставить кому-либо удовольствие. Отсюда вытекала его широкая готовность служить своим талантом, и служить щедро, без всяких ломаний и необходимости упрашивания. Когда он появлялся среди гостей, преимущественно за трапезою, все уже были уверены, что само собою сделается то, что вдруг среди собеседников окажется генерал Дитятин или что Иван Федорович, улыбнувшись нерешительно и обведя всех глазами, начнет какой-нибудь из своих бесподобных рассказов. Он бывал не в силах отвечать на общие ожидания молчанием, в спокойной уверенности, что его имя и известность уже "сделаны". Его простой и ласковой душе претило расчетливо и постепенно снисходить на просьбы. Как электрическая банка, он был всегда заряжен живыми образами и давал блестящую искру при первом прикосновении. Но бывали случаи, когда он должен был страдать глубоко. Проснувшийся в нем, иногда не взирая на обстановку, глубокий артист и художник болел душою от окружающего его непонимания. Очень часто гостеприимные и любезные собеседники, в отделанной "в стиле" столовой или в изящном салоне, восхищались лишь тем, как он рассказывал, не проникая в то, что он рассказывал, или, уловив одну внешнюю сторону, ложно истолковывали смысл и значение слышанной сцены. Годами установившиеся отношения, нежелание "огорчить", добродушие и терпимость, переходившие в значительной мере в слабость характера, делали то, что у Горбунова не хватало силы ограничить круг своих слушателей лишь теми, кто его действительно понимал, и понимал притом правильно. С другой стороны, его художественная натура приобрела потребность высказываться, делиться своим богатством и, мечтая о понимании, часто довольствоваться одним лишь общим вниманием окружающих. Французская поговорка: "Qui a bu - boira" {"Кто начал пить - тот будет пить" (фр.).} применима не к одним любителям хмеля. Для артиста, для художника становится необходимым то, что итальянцы выражают словом "ambiente", которое обозначает одновременно и привычную среду, и условия, и обстановку. Нуждался в этом "ambiente", хотя бы и неполном и не удовлетворяющем его самолюбие художника, и Горбунов. Этим злоупотребляли часто, и так как по чрезвычайной своей скромности он не умел "импонировать" и дать, где нужно, почувствовать свою цену, то в некоторых кружках, преимущественно в так называемом "свете", сложился тот взгляд на него, о котором я говорил в начале настоящего очерка.

   "Забавник" всегда рассказывал прекрасно, но когда среди смеха и рукоплесканий, в конце обеда или ужина, приведенные в веселое настроение гости забрасывали "генерала Дитятина" нелепыми вопросами или приставали к Ивану Федоровичу с просьбами о таких рассказах, в которых игривая форма преобладала над содержанием или самое содержание было нецензурно, его глаза смотрели грустно и на губах появлялась мимолетная горькая складка. Быть может, в шумном одобрении окружающих ему слышалось в эти минуты безжалостное: "смейся, паяц!" итальянского композитора... Мне передавали, что раз, после одного из таких ужинов, где рассказанные по настойчивой просьбе присутствующих сцены особого рода, построенные на воспоминаниях о молодом "кипеньи крови и сил избытке" были приняты гораздо более восторженно, чем глубокие сцены из народного быта, Горбунов, возвращаясь поздно ночью на извозчике, стал с горечью говорить своему молодому спутнику о замеченном им оттенке в одобрениях. В его голосе слышались слезы обиды за себя и за искусство, и вдруг, круто переменив тему разговора, взволнованный и разгоряченный, он с умилением стал говорить о русской литературе, и ее лучших представителях, и о том, что "они не умрут". Известен, впрочем, случай, где, не зная, как отделаться от назойливых приглашений светской дамы, желавшей непременно "видеть своим гостем Ивана Федоровича", он приехал, был чрезвычайно "корректен" в своем белом галстуке и фраке и, проскучав весь вечер, уехал, не рассказав ничего...

   Если светский и бюрократический Петербург не щадил подчас души художника, то хлебосольная Москва, где он всегда бывал желанным гостем, не щадила и его здоровья, выражая свою симпатию к нему непрерывными пирами и неотступными угощениями, вредно влиявшими на него и, ввиду его слабого характера, создававшими поводы к преувеличенному представлению о его привычках и наклонностях. Но Москву любил он нежно, и в ней ему дышалось легче, чем в Петербурге. Все лучшие воспоминания молодости и первых опытов творчества влекли его к ней. Каждый год он непременно бывал в Москве великим постом и оставался до фоминой недели. Когда наступала пасхальная заутреня и над чутко затихшим городом, с ярко освещенными, бесчисленными церквами раздавались первые могучие удары колокола Ивана Великого, когда торжественно настроенная толпа на Кремлевской площади зажигала свечи, а в дверях старинных соборов показывались хоругви крестных ходов, Горбунов уже был тут, внимательно вглядывающийся и вслушивающийся во все проявления народного настроения на великом празднике. Его пленяли московский говор, московская старина, где "ведь каждый камень говорит". Он знал историю московских улиц и урочищ, изучил своеобразные обычаи Замоскворечья старых лет, поверья и привычки московского простонародья. Ему были знакомы московские "заведения" со всеми особенностями не только их кухни, но и их привычных посетителей. Он изучил на практике, что такое "Воронины блины",- сошедшие ныне со сцены "пироги под скрипкою" на Тверской и - знаменитая когда-то, незаменимая столовая в "Сундучном ряду". Коренной москвич просыпался в нем, снисходительный к недостаткам Белокаменной, ценитель ее скрытых достоинств, ревнивый поклонник ее старины, восторженный почитатель незабвенного прошлого Московского университета, пред которым этот "недоучка" преклонялся. Недаром, познакомясь в Петербурге с молодым студентом и полюбив его, Горбунов принес ему в подарок портрет Грановского и просил беречь его, как святыню. Новое, выхваченное из недр Москвы, выражение или просто отдельное словечко внушало ему, бывало, детскую радость. Однажды, попав случайно, при посещении приезжего приятеля, в незнакомое московское семейство, он, обреченный судьбою слышать обыкновенно правильную, но бесцветную русскую речь петербургских образованных дам и девиц, был так восхищен оригинальными, живыми оборотами разговора молодой москвички, выросшей среди традиций старого московского дома, что остался, разговорившись с нею и прислушиваясь к ее умной, чисто русской, колоритной и образной речи, целый вечер, далеко за полночь, заставив напрасно поджидать себя в других местах. "Ведь как она меня за сердце застегнула! Как застегнула!" - говорил он на другой день приятелю, восхищаясь языком своей мимолетной знакомой.

   Нежный, заботливый семьянин, нетребовательный к жизни, умевший понимать чужое горе, расточительно щедрый, когда у него были деньги, Горбунов был чужд эгоистической замкнутости или унылого настроения духа. Он слишком любил для этого людей вообще. В личных отношениях он был всегда готов на услугу, постоянно приветлив и весело шутлив. Не любя оставаться без занятия, он в заседаниях ученых обществ или серьезных собраниях, прислушиваясь к происходящему, излагал свои подчас скептические выводы в письменных подражаниях (иногда на старинном языке), неожиданных стихотворных пародиях или в других шутках... "Же дор, тю дор, иль дор и т. п.",- написал он однажды на клочке бумаги, отвечая на вопросительный взгляд соседа в конце чтения ученого исследования, которое не отличалось ни ясностью, ни живостью. "Сидящоу же честному синоду и сладце дремлюще внимающе гласоу ярости исходящоу из оуст и т. д.",- изобразил он полууставом, с украшенной завитками первой буквою, сидя в одном из ученых сборищ. Как истинный русский человек, он любил шутить и над самим собою и рассказывать разные недоразумения, случавшиеся с ним, конечно, вследствие необыкновенной простоты, с которою он себя держал. Не раз вспоминал он, как однажды, на охоте с Некрасовым и его друзьями, они расположились закусывать; он пошел открывать консервы, и когда проголодавшийся и нетерпеливый Некрасов крикнул ему: "Ну, Ванюша, поскорее!", то один из загонщиков, видя его простое русское лицо, подбежал к нему и тоном приказания сказал: "Слышь, Ванька,- поживее! Вишь господа требуют!" *. Рассказывая о первых своих артистических шагах в Москве, он передавал, с необыкновенной образностью и живостью, свое первое свидание с всевластным в Москве графом Закревским, который зачем-то его потребовал. Молодого человека провели во "внутренние покои" генерал-губернаторского дома, где камердинер, чистивший в уборной комнате, через которую пришлось проходить, графские рейтузы, посмотрел на него с внушительным презрением. Закревский обошелся с ним приветливо, проводил его до дверей кабинета и в знак особой ласки приложил свою гладко выбритую щеку к его щеке, произведя на воздух звук поцелуя. Камердинер это видел и, когда юноша Горбунов проходил мимо, подскочил к нему, захлебываясь от умиления, произнес: "Граф вас полюбили!!" - и чмокнул его в плечо.

   Живой юмор не покидал Горбунова и тогда, когда он повествовал о своих невзгодах. Описывая, например, свою артистическую круговую поездку с известным певцом Мельниковым, он помещает, в качестве эпиграфа к письму, выписки из кратких описаний Воронежа по географиям Гейма, Арсеньева, Ободовского и др. и отрывки якобы из частных писем - гимназиста и актера: "Мамаша, если вы не возьмете меня из воронежской гимназии - я удавлюсь!..." и - "сборов никаких! На "Птички певчие" было 18 рублей. Я такого подлого города еще и не видывал..." "То есть, я вам доложу! - пишет Горбунов далее известной петербургской артистке,- так намаяться, как мы с Мельниковым намаялись, не дай бог никому! Прислушайте, голубка... В оба эти спектакля термометр показывал 4®. Выходя на сцену, я физически находился в таком же положении, в каком каждогодно на масленице пребывают балконные комики. В Казани, 22 мая, господь бог послал снежку с северным ветерком и чуть-чуть не заставил нас отказать концерт. Мы поспешили в Саратов, думая там укрепиться. Погода благоприятствовала: было жарко, даже душно. По выходе в свет нашей афиши народ тронулся за билетами. Баба шла на Мельникова, а дворянство и купечество на Горбунова... Нужно вам сказать, что концерт наш давался на Волге, в летнем помещении дворянского собрания. Начала собираться публика, начали собираться и тучи. "Я помню чудное мгновенье"...- начал нежно Мельников, а на Волге заорал американский пароход... "Передо мной явилась ты",.. а под окошком завизжала собака... "Проходим мы это с приказчиком, с Иваном Федоровым" - начал Горбунов,- грянул ливень, засвистали пароходы, забегали по террасе гуляющие. Так вся наша обедня... Приехали в Тамбов - там лошадиная ярмарка и лошадиные вкусы. У всякого в руках кнутовище, говорят только о лошадях и посещают только цирк. Что нам здесь бог пошлет, - уж и не знаю..."

   В интереснейших личных воспоминаниях о былых литературных и сценических деятелях, и в особенности в воспоминаниях о Писемском, Горбунов был неистощим. Оригинальная, чрезвычайно талантливая, "неладно скроенная, но плотно сшитая" личность известного писателя, как живая, вставала перед слушателями и в обстановке частной жизни, и на литературных чтениях и в визитах исключительного свойства. В последнем отношении воспоминания Горбунова о поездке с Писемским, отличавшимся чрезвычайною трусостью, на корабль генерал-адмирала великого князя летом 1855 года, в виду неприятельской эскадры, стоявшей пред Кронштадтом, имели глубоко комический, несмотря на свою правдивость, характер. Около этого же времени Писемский, писавший тогда такую замечательную вещь, как "Тысяча душ", угрюмо сказал Горбунову о начинающем "великом писателе земли русской" по поводу "Севастопольских рассказов", отрывки из которых он только что прослушал: "Этот офицеришка всех нас заклюет! Хоть бросай перо..."

   До конца жизни любил Горбунов молодежь. Он возлагал на нее большие надежды, не смущаясь временными и преходящими явлениями. Ему доставляло удовольствие приходить беседовать с молодыми людьми, знакомить их с русской жизнью, с ее реальными условиями, чаяниями и невзгодами, и рисовать перед ними поучительные картины прошлого. "Нас, батюшка,- говаривал он,- чаще спрашивайте, все расскажем, ничего не утаим..."

   В конце восьмидесятых годов здоровье Горбунова сильно и заметно пошатнулось. Его чаще стали видеть задумчивым и иногда даже раздражительным. Упорный диабет подтачивал его крепкий и выносливый организм. Он стал рассеянным и, упорно отрицая свою болезнь, как будто внутренно "махнул рукою" на будущее, не желая серьезно лечиться. Но один раз в году, 14 сентября, празднуя день своих именин и собирая к себе - по давно заведенному обычаю - на кулебяку друзей и добрых знакомых, он оживлялся по-старому, рассылая свои приглашения на старинном языке разных эпох и поднося гостям остроумное меню строго обдуманной трапезы. "Худородный раб твоего благородия, зовомый Иванец, Федоров сын, Тимофеевича,- пишет он в одном из таких приглашений,- много челом бьет и извествует, что он, Иванец, в Воздвиженье честного и животворящего креста господня прилучился быть именинник. И тебе бы, государю, меня, Иванца, пожаловать моего хлеба-соли покушать и впредь меня, Иванца, в своей милости держать до скончания моего живота, а я тебе, государю, раб и служебник с женишкою своею и с детишками. А будут к естве сослужебник твоего благородия Николай Степанович, да царские казны оберегатель (да не имут царское) Тертий Иванович... А ества будет московская и иных городов, и с Дону и от реки великия".- "Высокородный господин,- пишется в другом приглашении,- случился я, нижайший, 14 сентября, в час пополудни, имянинник и соберутся ко мне, нижайшему, некоторые гости, и будет трактамент пирогом с грибами и разною конфетюрою и Вашему Высокородству, меня худородного и худоумного, пожаловать не презрить моей хлеб-соли, а я, нижайший", и т. д. На изящном меню, нарисованном покойным Богдановым к 14 сентября 1891 г., значились между прочим: ветчина московская, городская - жамбон,- марсала на манер настоящей, телятина - лево,- лафит серпуховской, высокий, тревье и т. д.

   С утра в радостном и приподнятом настроении, с довольною улыбкой на устах, целуясь троекратно со своими посетителями, Горбунов сердечно наслаждался тем, что у него собрались люди, которых он любил и в искренность которых он верил, а быть может, и тем, что, тоже любя и ценя его, никто из них не смотрит на него с нетерпеливым любопытством и не ждет от него какого-нибудь, якобы увеселительного, рассказа.

   В 1894 году он отпраздновал этот день в последний раз. Здоровье окончательно подломилось весною 1895 года, а к зиме на организм, уже подточенный разрушительным недугом, налетело воспаление легких, и 24 декабря Ивана Федоровича не стало. Он встретил смерть спокойно и с верою - и скончался без особых страданий. Русское общество лишилось редкого художника, в труде которого сочувствие к народу и знание народа переплетались неразрывно. Те, кто лично знал его и умел его понимать, потеряли еще больше. Они могли по месяцам и более не видеть Горбунова, но им было отрадно сознавать, что он есть, что существует еще среди них этот милый и живой изобразитель народного юмора и представитель, в своеобразной форме, раздумья над русской жизнью. Теперь это сознание исчезло... Но память о Горбунове живет в душе его знавших. Ей не следует изгладиться и на страницах истории русского искусства и литературы.

   Если мне удалось немного оживить эту память и хотя бы самыми слабыми и несовершенными штрихами дать выглянуть из-под коры поверхностных суждений и предвзятых взглядов образу настоящего Горбунова - моя цель достигнута...

  

   Критико-биографический очерк родился из лекции "Иван Федорович Горбунов и его произведения", прочитанной первоначально 18 января 1898 г. в столичном Доме юстиции и повторенной для Русского литературного общества и аудитории в Соляном городке, последние - в пользу голодающих крестьян. Напечатан был очерк в ноябрьской и декабрьской книжках "Вестника Европы" за тот же год. Включался в качестве вступительной статьи в двухтомник Горбунова (СПБ, 1901) и его позднейшие издания 1902 и 1904 гг., а также в трехтомник 1907 г., в книгу "Очерки и воспоминания", СПБ, 1906. Вошел в 5-й том мемуаров и т. 6 Собрания сочинений.

   "Я кончил, наконец, "Горбунова",- сообщал автор Стасюлевичу 12.VII.1898 г.,-...по моим соображениям статья, кажется, вышла удачною... По обычаю и по немощи моей статья написана, как часть "Гааза" и весь "Ровинский" - карандашом с разными вставками. Поэтому мне необходимо очень внимательно прочесть авторскую корректуру" ("M. M. Стасюлевич и его современники в их переписке", т. IV, с. 466).

   Писатель А. А. Тихонов-Луговой в письме к автору от 12.Х. 1898 г. отметил: "По мне Ваш очерк о Горбунове - это литературно-гражданский подвиг... Читая Ваш очерк, я вижу пред собой если не всю, то большой кусок России в известную эпоху" (т. 5 Пятитомника).

  

   "...каждый след для сердца русского есть памятник священный" - П. А. Вяземский "Петр I в Карлсбаде" (1853).

  

   ...устами одного из... лиц - профессора словесности.

  

   "Не впадай в... ошибку" - Лессинг "Гамбургская драматургия" (1767-1769).

  

   Неприятным обстоятельством - сценки "Воздухоплаватель", "У мирового судьи", "Развеселое житье".