Главная » Книги

Кони Анатолий Федорович - Памяти Тургенева, Страница 2

Кони Анатолий Федорович - Памяти Тургенева


1 2

что могла ему дать жизнь в отечестве в то время, когда, после ареста и ссылки в деревню за некролог Гоголя, он получил возможность надолго уехать в Германию, с которою был связан дорогими воспоминаниями о годах своего философского образования? Он не мог не видеть, подобно Ивану Аксакову, за блестящей "фасадностью" России гражданской "мерзости запустения" и духовной нищеты, которые ставили перед ней не в первый и не в последний раз роковую альтернативу возрождения или гибели. Мы знаем, что сделал он для возрождения ее и насколько удобнее ему было для этого, подобно Гоголю, взглянуть на Россию из своего "прекрасного далека". Не поступать же ему было на службу под начальство каких-нибудь выслужившихся канцеляристов, не скрывавших своего презрения к "ученым"! Не делаться же болтливым членом кружка, "ein кружок in der Stadt Moskau" {"Кружок в городе Москве" (нем.).}, не жить же в деревне, задыхаясь в атмосфере окружающего крепостничества, или, наконец, примирив литературу с табелью о рангах, найти тихое пристанище в тогдашнем цензурном ведомстве. Со справедливой гордостью он мог сказать словами Некрасова: "Пусть ропот укоризны за мною по пятам бежал: не небесам чужой отчизны - я песни родине слагал".
   Но зачем не вернулся он, когда в России просветлело и дышать стало легче, когда зажурчала мертвая дотоле жизнь общества, и перед ним стали открываться широкие горизонты и возникать благородные задачи? Здесь мы подходим к тому, что может быть по справедливости названо драмой его жизни. Не праздное любопытство влечет заглянуть в нее, не желание насильственно раскрывать двери частной жизни. Нет! Любовь к незабвенному писателю, желание понять его отсутствие с обновлявшейся родины побуждают к этому, а напечатанные письма и недостойная окраска его личности, допущенная близкими к нему людьми, почти обязывают к этому. Наука о человеческой душе знает навязчивые идеи, о которых я уже упоминал, и навязчивые состояния, подробно описанные нашим психиатром Бехтеревым. Внимательное изучение выдающихся писателей указывает, что у некоторых из них бывали представления, очевидно коренившиеся в каком-нибудь сильном и глубоком впечатлении их жизни. Такие представления, властно возникая в душе, часто и настойчиво вплетались в их произведения. Можно бы привести к тому множество примеров. Достаточно указать на частое и однообразное, хотя и прекрасное повторение картины лунной ночи у Пушкина, или на одну и ту же картину у Достоевского, картину уединенной пыльной дороги, надвигающихся сумерок, налетающего вихрем ветерка, так часто предшествующую у него какому-нибудь потрясающему эпизоду, в котором участвуют отец и маленький сын, будет ли то сон Раскольникова или слезы Илюшечки над поруганным отцом - или у того же писателя - нарастание шума бессвязных голосов надвигающейся толпы, которая вот-вот войдет. Подобное навязчивое представление можно уловить и у Тургенева. Припомним "Переписку", "Вешние воды" и "Дым". В них в сущности один и тот же сюжет: пред человеком добрым и благородным, но слабым и впечатлительным открывается спокойная семейная жизнь с любимой искренно и нежно девушкой - и вдруг, в лице чарующей женщины, уже изведавшей жизнь и ее соблазны, в его существование вторгается всепобеждающая страсть и становится на пороге новой жизни, все в ней разрушая и подчиняя себе самого человека до унижения, до потери собственного достоинства, почти до полного безличия... Так налетевший ураган среди казавшегося безоблачным неба сразу разрушает почти доконченную постройку и, разметав сложенный в ней очаг, в своем бурном вихре увлекает и самого строителя. "Как собака... я уже не мог жить нигде, где она не жила,- я оторвался разом от всего мне дорогого, от самой родины",- говорит у Тургенева один из таких захваченных ураганом людей. Вспомните Санина, героя "Вешних вод", и его отъезд из Висбадена, - на узенькой скамеечке коляски, в ногах у господина Полозова и его хищной супруги,- все, что он испытывает, когда пылающий гневом Панталеоне грозит ему и кричит: "Соdardo! Infâme traditore!" {"Трус! Гнусный предатель!" (ит.).}, a пудель Тарталья лает, "и самый лай честного пса звучит невыносимым оскорблением". И затем долгие годы в Париже и все унижения и муки раба, которому не позволяют ни ревновать, ни жаловаться.
   Что Тургенев вложил в изображение этих положений и душевных мук частицу пережитого, видно не только из глубины того чувства и той надрывающей душу скорби, которые слишком сильно звучат в них, чтобы быть проявлениями исключительно объективного творчества, но и из его письма Флоберу, в котором он говорит по поводу "Вешних вод": "Je me suis entraîné par des souvenirs" {"Я был увлечен воспоминаниями" (фр.).}. Вот почему его общий вывод о том, что в сущности представляет собою любовь, есть не только результат его "ума холодных наблюдений", но и "сердца горестных замет". "Любовь,- по его определению,- вовсе не чувство. Это болезнь души и тела. Она не развивается постепенно,- в ней нельзя сомневаться, с ней нельзя хитрить. В ней нет равенства и так называемого свободного единения душ. В ней одно лицо - раб, а другое властелин - и сама она цепь, и цепь тяжелая".
   В начале сороковых годов на петербургской оперной сцене выступила знаменитая певица Полина Виардо-Гарсиа, о чарующем голосе и удивительном искусстве пения которой с единодушным восторгом отзываются все современники [...] Под обаяние ее чудного голоса и всей ее властной личности подпал в 1843 году Тургенев и на всю жизнь. "Эта привязанность,- писал он Авдееву,- срослась с моей жизнью, и без нее я был бы как без воздуха". Всякое известие об успехах Виардо было для него настоящим праздником. "Когда слышишь ее,- говорит он Пичу,- то по спине проходит холодная дрожь, и плачешь слезами восторга". Вот как описывает очевидец музыкальное утро, устроенное ею уже в самые последние годы жизни Тургенева: "Голос ее, далеко не свежий и немного грубоватый, не очень понравился публике, она хлопала только из вежливости, но Иван Сергеевич, бывший когда-то свидетелем триумфов великой артистки, был и теперь еще, вероятно, под обаянием этих воспоминаний. Он пришел в самый искренний восторг. Его лицо раскраснелось, глаза горели, пряди волос падали в беспорядке на его лоб. Он хлопал дольше и громче всех и, обернувшись к публике, повторял: "Какова старушка, какова!" [...]
   Тургенев, по его собственному выражению, был однолюб, и любовь, роковой характер которой он так кратко и сильно определил, захватила и связала его волю, сконцентрировала его чувство и ввела его в заколдованный круг неотразимого влияния властной и выдающейся женщины. Он отдал себя - свое время и сердце - всецело семье госпожи Виардо. Его дружеские письма к немецкому критику Пичу, которого он шутя называл ботаническим именем Pietschius amabilis grandiflorus semper virens {Милый Пич, вечно молодой (лат.).}, переполнены теплыми отзывами о дочерях госпожи Виардо и даже о ее сыне, скрипаче Поле, несмотря на то, что он "ужасно неотесан и подчас невыносим", нежными заботами об их удобствах и удовольствиях,- постоянными тревогами о малейшем нездоровье госпожи Виардо и восторженными сообщениями о вокальных успехах "этой чудной женщины". Жалуясь на свое скверное настроение, "серое с желтоватыми пятнышками", на жестокие приступы подагры и на разные житейские неприятности, Тургенев не забывал никогда прибавить, что, к счастью, вся семья Виардо благополучна или все в ней идет хорошо, а это в конце концов самое главное...
   - Ну, и что же? - могут нам сказать.- Ведь он был счастлив в этом заколдованном кругу! - Едва ли можно ответить на это: "Да, был!" К сожалению, он сам, трогательно избегая личных упреков и до гроба оставаясь верным владычице своего сердца, давал, однако, поводы думать, что этот заколдованный круг дал ему очень немногое и, быть может, лишил его многого, необходимого его нежной душе. Его письма к друзьям представляют в этом отношении весьма важный материал. Печаль по отсутствию своей собственной семьи начинает сквозить в них довольно рано. Уже в конце 1856 года он жалуется на то, что осужден на одинокую цыганскую жизнь; что ему не свить своего гнезда, а между тем он слишком стар, чтобы не иметь такого; что он словно вывихнутый из жизни и в чужом воздухе разлагается, как мерзлая рыба при оттепели. В 1857 году он пишет Некрасову из Парижа: "Ты видишь, что я здесь, т. е. что я сделал именно ту глупость, от которой ты предостерегал меня... Но поступить иначе было невозможно. Впрочем, результатом этой глупости будет, вероятно, то, что я раньше приеду в Петербург, чем предполагал. Нет, уж точно: этак жить нельзя! Полно сидеть на краешке чужого гнезда. Своего нет - ну и не надо никакого... Боже мой! Как мне хочется поскорее в Россию! Довольно, довольно, полно!" А в 1858 году он пишет: "До скорого свидания... Повторяю тебе, не сомневайся во мне... Прочтя слово Париж, ты, пожалуй, подумаешь: "Врет он, там и останется". На это скажу тебе одно: одной особы тогда в Париже не будет... Во всяком случае, если я буду жив, я в конце мая в Петербурге; никакие силы не удержат меня здесь более. Полно - перестань, ты заплатил безумству дань!" В 1861 году он пишет Колбасину, в письме которого усмотрел намеки на намерение его жениться: "Я вижу, что тут должна быть замешана женщина - и хорошо замешана". И гораздо позже, в 1879 году, он пишет Л. Н. Толстому: "Радуюсь вашему домашнему благополучию... Точно, тяжелые и темные времена переживает теперь Россия; но именно теперь-то и совестно жить чужаком. Это чувство во мне все становится сильнее и сильнее - и я в первый раз еду на родину, не размышляя вовсе о том, когда я сюда вернусь - да и не желаю скоро вернуться". И рядом с этим приходится видеть, какими прочными цепями и как подчас безжалостно он окован. Его "не отпускают" в 1861 году в Россию, где только что совершилось освобождение крестьян и куда его страстно влечет, так что "лихорадка колотит и досада душит". В 1868 году его настоятельно призывают в Баден-Баден из Парижа от одра умирающего друга - Герцена и запрещают вернуться назад. И в том же 1868 году, там же, в Баден-Бадене, он, находивший, что "человек, который считает себя писателем и пишет больше, чем на одном своем родном языке,- несчастный, жалкий и бездарный субъект", сочиняет три французских либретто к опереткам госпожи Виардо и двенадцать раз выступает в качестве Людоеда, в рыжем парике на почтенных сединах, в домашних спектаклях в ее доме перед - как он выражается - чрезвычайными особами. Что это давалось ему нелегко, видно из его письма к Пичу, в котором он говорит: "Должен... сознаться, что когда я в роли "паши" лежал на земле и видел, как на неподвижных губах Вашей надменной кронпринцессы медленно скользила легкая усмешка презрения - что-то во мне дрогнуло! Даже при моем слабом уважении к собственной персоне, мне представилось, что дело зашло уж слишком далеко". В письмах к Борисову в 1871 году из Парижа он говорит: "Здесь я еще оглядеться не успел. Сам я слег, а Виардо на несколько дней уехали погостить к друзьям на берег моря. Таким образом я очутился вдруг почти один в этом страшнейшем городище! Но мне было недурно; я отдохнул. Только две ночи были скверные. Ну, да это все ничего!" А в 1878 году он - шестидесятилетний старик - пишет Флоберу, что дамы семейства Виардо должны провести две недели на берегу моря и послали его разыскивать для них что-нибудь подходящее. Если к этим ссылкам добавить рассказ одного из друзей писателя, приехавшего после долгой разлуки повидать monsieur Tourgeneuf (так звала его прислуга Виардо) в St. Germain,- о его сконфуженном виде, когда на его повторную просьбу прислать что-либо, чтобы угостить приезжего, ему отвечали через лакея решительным отказом, так что пришлось ограничиться предложением стакана воды с оказавшимся под рукою сахаром,- или рассказ другого посетителя, изумленного раздавшимся вслед Тургеневу из окна дома Виардо резким, повелительным и не стесненным ничем окриком "Jean!" - то станет особенно понятною переданная покойным Борисом Николаевичем Чичериным одна из бесед его с Тургеневым в первой половине шестидесятых годов. Чичерин заговорил как-то о необходимости выходить из фальшивых положений в жизни, т. е. о том, что так кратко выразил Александр Дюма-сын, сказавший: "On traverse une position équivoque, on ne reste pas dedans" {"Из двусмысленного положения выходят; в нем не остаются" (фр.).}. "Вы думаете?! - с грустной иронией воскликнул Тургенев - из фальшивых положений не выходят! Нет-с, не выходят! Из них выйти нельзя!"
   Заканчивая эту полосу в личной жизни Тургенева, я невольно обращаюсь к воспоминанию о встречах с ним в Париже осенью 1879 года. Я вижу пред собою его две небольшие комнатки в верхнем этаже дома на Rue de Douai {Улице Дуэ (фр.).}, неприбранные, заброшенные, неуютные,- его летнее пальто с оторвавшимися и непришитыми пуговицами, я слышу его торопливое заявление в кружке близких знакомых о том, что он должен их оставить, так как вследствие болезни дочери госпожи Виардо ему, может быть, придется сходить в аптеку или съездить за доктором...
   Таковы были условия личной жизни дорогого нам писателя. Едва ли кто-нибудь признает их завидными... Но по смерти его ждало нечто еще менее завидное. У госпожи Виардо есть дочь Луиза, по мужу Геррит, и на нее, конечно, тоже распространялись заботы Тургенева. Он чуть не поссорился с Пичем за промедление в доставлении перевода с либретто к ее опере, в Веймаре; он пережил много волнений и забот вследствие ее тяжелых родов и поместил ее в своей квартире, сам перебравшись в две маленькие комнатки. И вот эта-то самая госпожа Геррит-Виардо весною 1907 года напечатала в одной из влиятельных и весьма распространенных газет - "Frankfurter Zeitung",- всегда отличавшейся, как, впрочем, и вся немецкая пресса, большим уважением к творчеству и памяти Тургенева, поразительное письмо. В нем говорится, что Тургенев, прожив тридцать лет в доме Виардо с полным комфортом, за все это время не платил и даже не пытался платить хозяевам, хотя последние были бы весьма не прочь от этого. "Тургенев,- пишет госпожа Геррит,- умер после полуторагодичной болезни: ему и в голову не пришло поблагодарить нас за в высшей степени тяжелый, утомительный и дорогой уход за ним, завещав нам хотя бы часть своего крупного состояния. Его миллионы (!!!) унаследовала старая кузина, которой он никогда не знал, и у которой без того были свои миллионы"... Оставляя в стороне фантастические миллионы, измышленные госпожой Геррит под влиянием расходившегося денежного аппетита, дозволительно сделать несколько фактических поправок к ее письму. Так, по удостоверению вдовы Я. П. Полонского - близкого друга Тургенева,- последний, при выходе замуж другой дочери Виардо - Марианны - продал часть своего имения и вырученную сумму дал ей в приданое. Семейству Виардо он оставил всю, очень крупную сумму, полученную при покупке у него права литературной собственности на его произведения. Этой же семье, по свидетельству M. M. Стасюлевича, было предназначено все, что будет выручено от продажи остальной части родового имущества, и лишь смерть Тургенева помешала русскому консулу засвидетельствовать подпись умирающего на данной с этой целью доверенности. В 1870 году Тургенев пишет Маслову: "В человеческой жизни бог волен - и если б я внезапно окочурился, то ты должен знать, что оставленные у тебя на сохранение акции мною куплены для моей милой Клавдии Виардо и потому должны быть - в случае какой-нибудь катастрофы - доставлены госпоже Полине Виардо в город Баден-Баден. Я совершенно здоров - но осторожность никогда не мешает". "Милый друг Иван Ильич,- пишет он Маслову через два года: - из тридцати тысяч рублей, оставшихся на твоих руках после покупки акций, будь так любезен и вышли мне сюда... пять тысяч... А на пять тысяч купи еще акций - по-прежнему на имя госпожи Виардо"... В 1874 году просит Маслова прислать денег, продав купоны от его, Тургенева, бумаг, так как курс хороший, а ему, по случаю свадьбы дочери госпожи Виардо, Клавдии, "приходится порядком расходовать".
   Нужно ли говорить, что и помимо всего этого нравственный облик Тургенева является отрицанием самой возможности того, что вышло из-под злоречивого пера третьей дочери госпожи Виардо. Можно лишь удивляться, что эта дама, по-видимому, "знобимая,- по прекрасному выражению Пушкина,- стяжанья лихорадкой", ждала почти четверть века, чтобы заявить о своем недуге и начать пред немецкой публикой оплакивать поруганные русским прихлебателем интересы своей семьи. Но есть нечто, внушающее еще большее удивление. Молчание - знак согласия, а сама госпожа Полина Виардо, столь чувствительно письменно благодарившая после смерти Тургенева "дорогих ей русских, истинных друзей ее дорогого и незабвенного Тургенева",- молчит! Она, тогда же писавшая Людвигу Пичу: "Ах, дорогой друг, это слишком, слишком много горя для одного сердца! Не понимаю, как мое еще не разорвалось!.. Боже мой, какое страдание!" - молчит... Таким образом, заключительным аккордом грустной повести о личной жизни Тургенева является попытка почтенного семейства, отнявшего у него родину и близость друзей, отнять и доброе имя и из человека-альтруиста в слове и деле сделать жалкого приживальщика, заплатившего за оказанные ему благодеяния лишь рыжим париком на забаву чрезвычайных гостей и побегушками для исполнения поручений...
   Но не одна личная жизнь Тургенева заключала в себе элементы драмы. Они нашлись и в его жизни общественной. Появление его лучшего по законченности, глубине и неподражаемой красоте романа "Отцы и дети" было встречено влиятельной критикой начала шестидесятых годов со слепой враждебностью. Ее близоруким представителям показалось, что Тургенев недостаточно клонит свою голову пред тогдашними кумирами. Пошлое обвинение в "клевете на молодое поколение" было пущено в ход, а сам автор приравнен к "мракобесному" издателю "Домашней беседы" Аскоченскому и назван "Асмодеем нашего времени". Лишь в чуткой душе Писарева яркий образ Базарова нашел себе правильную оценку, да Достоевский, по словам самого Тургенева, прозрел правдивость и значительность нового произведения. Большой художник, Тургенев, несмотря на внешнюю выдержку и кажущееся равнодушие, не мог развить в себе олимпийского спокойствия своего великого учителя Пушкина и сказать себе: "Ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен? Так пускай толпа его бранит и плюет на алтарь, где твой огонь горит, и в детской резвости колеблет твой треножник". Он несомненно страдал и как художник, и как человек, которому, по благородному почину некоторых критиков, толпа злорадных невежд, живущих чужим умом, приписывала самые низменные побуждения. "Может ли оставаться спокойным,- говорит Брайт в одной из своих блестящих речей,- человек, достойный любви и уважения, когда он сознает возбуждаемую против него ненависть и слышит острое шипение клеветы, которую нельзя поймать и раздавить, как змею, ползущую во тьме". Тургенев сам писал Пичу уже в 1869 году: "Русской молодежи внушили, что тип Базарова - обидная карикатура и памфлет. Из-за Базарова меня забросали и забрасывают грязью, оскорблениями, ругательствами". В 1876 году он говорил Полонскому по поводу "Нови": "Если за "Отцов и детей" меня били палками, за "Новь" меня будут лупить бревнами - и точно так же с обеих сторон". Глубоко опечаленный, он даже решился навсегда оставить писательство, простившись с читателями в своем глубоко поэтическом "Довольно". Но выполнить до конца свою решимость он не мог. Творческая натура слишком властно предъявляла свои требования, а явления общественной жизни настойчиво призывали его подать голос. Так появились "Дым" и в 1877 году - "Новь". За весь этот период, начиная с 1862 года, Тургенев, жадно читаемый за границей, испытывал на родине справедливость евангельского изречения о том, что "несть пророка в отечестве своем", и стоял как бы в тени, подвергаясь, по собственному выражению, снисходительному презрению господ рецензентов.
   Желание бросить литературную деятельность жило в нем все это время. После первой части "Нови", встреченной в печати и публике холодно, он просил Полонского приостановить свое окончательное суждение до появления второй части и заявлял, что "во всяком случае и какое бы ни сложилось решительное мнение публики, это уже, конечно, моя последняя работа. Довольно, довольно". Он в 1877 году извещал Поля Линдау, что отложил перо с намерением никогда больше не брать его в руки, и это решение непоколебимо. Но в конце семидесятых годов устарелые, односторонние, предвзятые нападки на автора "Отцов и детей" совершенно прекратились, и снова симпатии всего, что было лучшего в русском мыслящем обществе, обратились к нему. Особенно восторженно относилась к нему молодежь. Ему приходилось убеждаться в заслуженном внимании и теплом отношении общества почти на каждом шагу, и он сам с милой улыбкой внутреннего удовлетворения говорил, что русское общество его простило. Это внимание и отношение достигли своего апогея в 1880 году во время пушкинских празднеств в Москве, когда каждое выступление его сопровождалось восторженными овациями. Не только избрание его в почетные члены Московского университета и заключительные слова его речи в Обществе любителей российской словесности о том, что настанет время, когда на вопрос, кому поставлен только что открытый памятник, простой русский человек сознательно ответит: "Учителю",- вызвали бурный взрыв рукоплесканий и приветственных криков, но то же самое повторялось с особой силой и тогда, когда на литературном вечере в дворянском собрании Писемский снял с бюста Пушкина лавровый венок и сделал вид, что возлагает его на голову Тургенева. В среде своих лучших представителей русское общество как бы венчало в Москве в его лице достойнейшего из современных ему преемников Пушкина. Все это оживило Тургенева и вернуло ему прежнюю бодрость, несмотря на то, что он уже за несколько лет раньше сравнивал себя и Полонского с двумя черепками давно разбитого сосуда. Уже в начале 1881 года он пишет: "Я теперь... намерен работать. Сперва кончу второй отрывок из "Воспоминаний своих и чужих"... а потом примусь за другую, небольшую, но по содержанию драматическую вещь, которая вертится у меня в голове... Неужели из старого, засохшего дерева пойдут новые листья и даже ветки?". Эти листья и ветви были: "Отчаянный", "Стихотворения в прозе" (Senilia) и "Клара Милич" - названные им в письме к Пичу "последними вздохами старика".
   Писательская судьба Тургенева и Достоевского была во многом сходная. Оба они имели общепризнанный успех после первых своих произведений, а затем величайший из романов Достоевского "Преступление и наказание" был встречен поверхностными отзывами, злобным шипением и даже бессмысленными утверждениями, что будто бы многострадальный автор "Мертвого дома" написал "донос на молодежь". И ему, подобно Тургеневу, пришлось долго ждать оценки своих позднейших произведений и общего восторженного признания, с необыкновенной силой проявившегося во время тех же пушкинских празднеств в 1880 году. Но затем судьба была более жестока к Тургеневу. Достоевский умер почти сразу, страдая очень недолго, а к Тургеневу подступил медленный мучительный недуг, в течение трех лет ежедневно все более и более явственно напоминая о близости могилы и давая осязательное основание тому страху смерти, который издавна мучил Тургенева. Еще в 1872 году он писал Пичу: "Мы катимся под гору, под гору - и вот она уже слепая, немая, серая, холодная, нелепая, ненасытная, вечная ночь". Та яма, пятно, могила, о которой он так потрясающе говорит в "Старухе" - с 1881 года "сама шла, ползла на него", неотвратимо и без остановки...
   Страдания его особенно обострились с начала 1882 года. Уже в мае он пишет Полонским: "Когда вы будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу, родине поклонитесь, которую я, вероятно, уже никогда не увижу"; в июне, называя себя "человеком похеренным" и "моллюском, ведущим жизнь устрицы", он просит утешить его присылкою сиреневого цветка из родного Спасского, а в декабре с безнадежным отчаянием восклицает: "Меня не только тянет, меня рвет в Россию". С этого времени письма его, среди трогательных воспоминаний о родине и теплых забот о гостивших в далеком Спасском друзьях, содержат в себе описания жестоких мучений, причиняемых ему недугом. Тут целый арсенал пыток: и бессонница от боли, преодолеваемая лишь впрыскиванием морфия, и невозможность не только ходить, но и стоять более нескольких минут без помощи какой-то машинки, и разные невыносимые страдания в груди, сердце и печени. Болезнь, как коршун Прометея, все глубже и глубже вонзает свой клюв в изможденное тело страдальца. И письма становятся все короче, отрывистее. Они пишутся уже не совсем разборчивым почерком, вместо ясного и твердого, карандашом или даже постороннею рукою. И все заканчивается письмом от 12 мая 1883 г. Вот оно: "Давно я не писал к вам, любезные друзья мои, да и о чем было писать! Болезнь не только не ослабевает, она усиливается. Страдания постоянные, невыносимые, надежды никакой! Жажда смерти все растет, и мне остается просить вас, чтобы и вы со своей стороны пожелали осуществления желания вашего друга. Обнимаю вас всех". Но еще около трех месяцев продолжала играть смерть со своей жертвой, как кошка с мышью.
   Если, однако, личная жизнь для Тургенева перестала существовать и обратилась в сплошное страдание, то мысли его оставались верны тому высокому делу творчества, которое было его призванием. Римляне говорили: "Caesarem licet stantem mori!" {"Цезарю надлежит умирать стоя!" (лат.).}. Но и литература имеет своих цезарей, и одним из них был умиравший Тургенев. Он выпрямился пред кончиной во весь свой духовный рост и, уже отрешившись от всего личного, земного, обратил свою мысль на судьбы родного, дорогого ему слова. Собрав последние силы, дрожащею рукою, карандашом написал он последнее свое письмо - письмо к Льву Николаевичу Толстому: я "был и есмь... на смертном одре... Пишу же я вам, собственно, чтобы сказать вам, как я был рад быть вашим современником, и чтобы выразить вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар ваш оттуда, откуда все другое. Ах, как я бы был счастлив, если б мог подумать, что просьба моя так на вас подействует! Я же человек конченый... Друг мой, великий писатель русской земли - внемлите моей просьбе!.. Не могу больше... Устал!".
   22 августа он скончался в Буживале, потеряв сознание за два дня до этого. Его лицо, по свидетельству очевидцев, приняло величавое спокойствие смерти. Сдвинутые брови придавали ему строгий вид. Но вскоре к нему вернулось его доброе и кроткое выражение лица. Мы не знаем, были ли связаны его последние сознательные минуты с нежным и искренним, а не показным вниманием, но грустно думать, что около него не было родной души, не было близкого русского человека, который на его: "Не могу больше, устал!" ответил бы утешительными словами лучшего из его преемников, тоже умершего вдали от родины: "Дядя Ваня, мы отдохнем!.. Мы отдохнем..."
   Кончая и благодарно преклоняясь перед памятью Тургенева за все, что он оставил нам,- за все высокие и чистые чувства, которые он умел возбуждать,- за то неоценимое художественное наслаждение, которое он дал нам вкусить в своих незабвенных творениях, я невольно обращаюсь с мыслью и к другому великому русскому писателю. Творения Достоевского представляются мне глубокой шахтой, прорытой в самые недра человеческой души, со сложными подземными ходами, в конце которых таится золото сердечных движений и слезы умиления и сочувствия людскому несчастью. А Тургенев в своих творениях напоминает мне готический храм, глубоко заложенные в землю стены которого стремятся вверх, чаруя взор своими цветными лучистыми окнами, изящными пролетами и кружевной резьбой и, переходя в стройные башни, смело поднимаются в ясное небо, в небо возвышенных стремлений, благородства мысли и чувства, в небо нравственного идеала.

Комментарии

  
   Впервые опубликовано в "Ежемесячных литературных и популярно-научных приложениях" к журналу "Нива", 1909, No 11-12 и в "Известиях Отделения русского языка и словесности Академии Наук" за тот же год, т. XIV, кн. 4. Переиздавалось в т. 2 Пятитомника (2-е и 3-е издания, СПБ.1912 и 1913). Печатаем по т. 6 Собрания сочинений. Основой для очерка стала одноименная речь Кони на торжественном заседании АН 1. III. 1909 г.
  
   Перелистывая письма Тургенева к Некрасову...- Впервые письма Тургенева к Некрасову появились в No 1 "Русской мысли" за 1902 г. Отзыв "талант надежный" принадлежит Некрасову (ответ Тургеневу от 21.Х. (2.XI.) 1852 г.).
  
   ...и обещает большую деятельность в будущем...- письмо от 7.IX.1847 г.
  
   ...об ...упорной подозрительности Гончарова.- Поделившись в 1855 г. с Тургеневым замыслом будущего "Обрыва", он на много лет уверился в "плагиате" последнего и некоторых других писателей (Ауэрбаха, Флобера), в чем разубедить его оказывалось невозможно.
  
   ...в "Бесах" Достоевского пародируются "Призраки" и "Довольно", а также статья "По поводу "Отцов и детей" (Собр. соч. в 10 тт., М., 1957, т. 7, сс. 496-502).
  
   обескураженный Тургенев - в письме к Я. П. Полонскому от 22.I. (3.II) 1877 г.
  
   ...зачастую судили его...- Несложившиеся отношения Тургенева и Головачевой-Панаевой дали мемуаристке повод для обывательских выпадов против великого писателя. Недалеки от подобных воспоминаний записки А. А. Виницкой. Мемуары Фета, при всей их талантливости и литературно-общественной значимости, порой смахивают на пасквиль, что дало основание к резкому о них отзыву Кони (см. А. А. Фет. Мои воспоминания.- М., 1890, т. 2).
  
   "Ничем я в детстве не пленен - и никому не благодарен!" - Н. А. Некрасов "Несчастные" (1856).
  
   Отец писателя...- Отзыв не совсем верен; в "Тургеневском сборнике", вышедшем в столице под редакцией А. Ф. Кони в 1921 г. (статья М. Клемана) и в работе Т. П. Ден "С. Н. Тургенев и его сыновья" ("Русская литература", 1967, No 2).
  
   Бесхитростные воспоминания...- В. Н. Житовой о семье Тургеневых - "Вестник Европы", 1884, NoNo 11-12.
  
   ...в философской формуле.- Гегелевское изречение Тургенев в "Воспоминаниях о Белинском" трактовал по-своему.
  
   ..."шепот, робкое дыханье" - из знаменитого стихотворения А. А. Фета.
  
   "...и звуков и смятенья полн".- А. С. Пушкин "Поэт" (1827).
  
   ...клеймена Россия...- из известного стихотворения Хомякова "К России" (1854).
  
   ..."моя Аннибалова клятва" - "Литературные и житейские воспоминания" ("Вместо вступления").
  
   ...одним из "устоев" - у Златовратского в 1878 г. под этим названием начал печататься роман ("Устои", 1878-1883); николаевский министр народного просвещения провозгласил свою печально-знаменитую установку на "самодержавие, православие, народность".
  
   ...императора Николая I - фарисейское заявление царя (1847 г.) стало предметом обсуждения и осуждения в передовых кругах общества. Кони цитирует письмо Белинского, воспроизведшего слова Николая.
  
   "Иди к униженным, иди к обиженным и будь им друг!" - Н. А. Некрасов "Кому на Руси жить хорошо" (1863-1877).
  
   ...читал "Записки охотника".- Если общественно-нравственное влияние этого выдающегося творения и преувеличивалось современниками, то не слишком (см. том "Литнаследства" 73-й, кн. 2, М., 1964). Кони опирается в суждениях на заметку "Император Александр II и "Записки охотника", помещенную в "Историческом вестнике", No 11 за 1883 г.
  
   "моего тут меду капля есть".- И. А. Крылов "Орел и пчела".
  
   ..."кошмар, от которого освободило Россию"...- Понятен и объясним первоначальный восторг от великой реформы не только у Кони, навсегда, впрочем, благодарно затвердившего признательные слова царю, не только у Тургенева и декабриста Волконского, но и у Салтыкова (в цитируемых "Невинных рассказах", 1863), откуда и нижеследующие упоминания о слезах, и даже у "зарубежника" Герцена, воскликнувшего в "Колоколе" в пору освободительных реформ: "Ты победил, галилеянин!"
  
   ...многострадальный образ Александра II.- Речь прочитана 1 марта 1909 г. Кони всегда считал казнь царя незаслуженной, видя в нем, несмотря на позднейшие тупые контрреформы, все-таки освободителя.
  
   ..."кузнец-гражданин".- Н. А. Некрасов "Кузнец. Памяти Н. А. Милютина" (1872).
  
   "Ныне отпущаеши" - Евангелие от Луки, выражение, ставшее нарицательным для всякого доброго дела, не только отпущения грехов.
  
   "воротитесь назад!" - романы "Дым" (1867) и "Отцы и дети" (1862).
  
   ..."горе на царя накличет".- А. С. Пушкин "Друзьям" (1828).
  
   ..."Известно, жалею" - "Новь" (1877).
  
   ..."его обезьянку" - "Морское плавание" (1882).
  
   "суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано" - "Рыцарь на час" (1860).
  
   ..."бескрылые желания" - А. С. Пушкин "Моцарт и Сальери" (1830).
  
   ...рисует ряд лиц.- Лаврецкий из "Дворянского гнезда" (1859) и Берсенев из "Накануне" (1860).
  
   ..."чистейшей прелести чистейший образец" - А. С. Пушкин "Евгений Онегин" (1833).
  
   ...в одном из своих писем...- к Полонскому от 10(22).IX. 1882 г.
  
   В письмах к Пичу...- от 16(28).XII. 1876 и 3 (15).II. 1882 гг.
  
   Тургенев считал своим учителем Пушкина...- например, письма А. И. Незеленову от 5(17). XII. 1882 г. и 15(27). IX. 1879 г. в редакцию "Вестника Европы".
  
   ...о русском языке - из известного стихотворения в прозе и "По поводу "Отцов и детей" (неточно).
  
   ...жертве "общественного темперамента" - слова П. Ж. Прудона, обретшие афористический смысл. В дневнике писателей братьев Э. и Ж. Гонкур, пометка от 16(28).II 1863 г.
  
   ...усталого льва - по-видимому, ошибка мемуариста. "Он напоминал дремлющего льва",- написал о нем скульптор M. M. Антокольский (см. "И. С. Тургенев в портретах, иллюстрациях, документах". М.- Л., 1966).
  
   ..."бабьё порядочное" - выражение принадлежит литератору В. П. Боткину ("Русский вестник", 1890, No 7, с. 16).
  
   ...против автора "Отцов и детей" высказался М. А. Антонович в статье "Асмодей нашего времени" ("Современник", 1862, No3).
  
   ...эпиграмма Пушкина - "Охотник до журнальной драки" (1824).
  
   ...в "Бесах".- В главе I автор зло пародировал коллегу; последний о нем тоже презрительно или уничижительно отзывался в частной переписке.
  
   ...в окошко - послание от 25.IХ(7.Х ) 1874 г.
  
   ...жалкие обвинения - А. А. Виницкой ("Воспоминания о Тургеневе", "Новое время", 1895, январь, февраль; см. отзыв о мемуарах в ст. "Савина и Тургенев").
  
   ...учащаяся девушка - будущая писательница Любовь Стечькина лечилась в 1882 г. в Италии на средства писателя.
  
   ...погибших при ней.- Катастрофа, вызванная плохим качеством путевого строительства, произошла на железнодорожной станции вблизи Спасского-Лутовинова.
  
   ..."...грешить станешь!" - письмо к Я. П. Полонскому от 25.I.1874 г. в указ. сборнике стало предисловием к очерку Тургенева.
  
   ...письма к Полонскому - от 16(28).ХII. 1868 г. и 20. IV. (2.V). 1877 г.
  
   Он сам говорит - в повестях "Переписка" и "Фауст".
  
   ..."Мы еще повоюем" - из одноименного стихотворения в прозе.
  
   некролог Гоголя стоил автору ареста и ссылки на родину, в Орловские края.
  
   ...в Германию - здесь Тургенев студентом Берлинского университета жил в 1840-1841 гг.
  
   ..."мерзости запустения" - библейский афоризм.
  
   ...из ..."прекрасного далека" - "Мертвые души", гл. XI.
  
   .......песни родине слагал" - Н. А. Некрасов "Тишина" (1857).
  
   ...напечатанные письма...- намек на фетовские мемуары.
  
   ...из его письма - к К. Колеманвиль от 7(19).VIII.1873 г.
  
   ...цепь тяжелая - из "Переписки".
  
   ...слезами восторга.- Здесь и далее - письма Авдееву 1871 г., Пичу 1866, 1867, 1873, 1876, 1878(79), 1880, 1883 гг., Дружинину, Толстому 1856 г., Некрасову в 1857 и 1858 гг., Колбасину 1861 г., Толстому 1879 (80) г. и Герцену 1861 г., Борисову 1871 г., Маслову 1870, 1873, 1874 гг.
  
   ...от одра умирающего друга...- П. Виардо послала за 2 дня до смерти Герцена телеграмму, зовущую Тургенева в Швейцарию (январь 1870 г.).
  
   St. Germain... Rue de Douai - уже после смерти Тургенева ул. Дуэ получила название бульвар Сен-Жермен.
  
   "Его миллионы".- Измышлениям мемуаристки отвечал Стасюлевич в своем журнале (1907, No 3). На самом деле писатель получил (отнюдь не миллионы!) деньги за собрание своих сочинений (СПБ, 1883), оказавшееся последним прижизненным, от книгопродавца Глазунова; часть этих денег пошла дочери Тургенева Полине Брюэр, движимое имущество осталось за Полиной Виардо.
  
   ..."знобимая стяжанья лихорадкой".- А. С. Пушкин "На выздоровление Лукулла" (1835).
  
   "...дорогих ей русских"...- Письма к Стасюлевичу (см. M. M. Стасюлевич и его современники...", т. III, с. 267) и Пичу ("Вестник Европы", 1909, No 6, с. 652-653).
  
   ...в чуткой душе Писарева - см. его статьи "Базаров" (1862) и "Реалисты" (1864).
  
   ...взыскательный художник.- "Поэту" (1830).
  
   ..."разбитого сосуда".- Тургенев сравнивал себя и П. Виардо.
  
   ..."пойдут даже ветки?" - Из письма к Ж. А. Полонской от 9(21). XI.1881 г.
  
   ..."стихотворения в прозе..." - Тургенев имел в виду только их (письмо конца 1892 г.).
  
   ...поверхностными отзывами...- Эти отзывы появились в 1866 г. в "Современнике", "Искре", "Неделе".
  
   ...и вот она... вечная ночь...- послание 29.XII.1871 (9.I.1872) г.
  
   ...родине поклонитесь...- Полонскому - 30.V.(11.VI). 1882 г.; "из родного Спасского" - Ж. А. Полонской 2(14). VI. 1882 г.; "в Россию" - Л. Б. Бертенсону 22.XII.1882 (3.I.1883) г.
  
   ...римляне говорили.- Слова императора Тита Флавия Веспасиана.
  
   ..."друг мой" - знаменитое послание от 27 или 28.VI. (9 или 10. VII.) 1883 г.
  
   ...доброе и кроткое...- цитируется упомянутое уже письмо П. Виардо, помещенное в июньском "Вестнике Европы" за 1909 г.
  
   ..."мы отдохнем" - А. П. Чехов "Дядя Ваня" (1897).
  

Другие авторы
  • Волчанецкая Екатерина Дмитриевна
  • Львов-Рогачевский Василий Львович
  • Унсет Сигрид
  • Мей Лев Александрович
  • Кельсиев Василий Иванович
  • Михаловский Дмитрий Лаврентьевич
  • Уайзмен Николас Патрик
  • Люксембург Роза
  • Веселовский Алексей Николаевич
  • Волковысский Николай Моисеевич
  • Другие произведения
  • Шкляревский Александр Андреевич - А. Рейтблат. "Русский Габорио" или ученик Достоевского?
  • Сумароков Александр Петрович - Речь на день Коронования Ея Величества Императрицы Екатерины Ii.
  • Верхарн Эмиль - Зори
  • Бегичев Дмитрий Никитич - Семейство Холмских (Часть шестая)
  • Савин Иван - Валаам - святой остров
  • Романов Пантелеймон Сергеевич - Машинка
  • Лермонтов Михаил Юрьевич - Княгиня Лиговская
  • Блок Александр Александрович - Ни сны, ни явь
  • Катков Михаил Никифорович - П. Н. Кудрявцев
  • Аксаков Иван Сергеевич - Письмо Касьянова из отечества
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 325 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа