Кони Анатолий Федорович - Савина и Тургенев

ее народу и его языку. И, наконец,- чего уже не было там,- она блистала и очаровывала своей молодостью. Во время первых представлений "Месяца в деревне" ей было всего 25 лет, а знакомство с нею Тургенева совпало с тем временем в его жизни, когда русская публика его, как он говорил, "простила", и он, приезжая на родину, повсюду был встречаем выражениями общей восторженной любви. Это его молодило, вливало в него новую бодрость. Отложивший вскоре после "Призраков" и "Довольно" перо с непоколебимым решением никогда больше не брать его в руки, он почувствовал, что литературная жилка в нем вновь зашевелилась, и спрашивал себя: "Неужели из старого, засохшего дерева пойдут новые листья и даже ветки?..." А между тем старость вступала в свои права и напоминала о "судьбой отсчитанных днях". Вирхов как-то сказал, что на каждый день после шестидесяти лет надо смотреть, как на данный "на чаёк" по божьей милости... Тургеневу в 1879 году шел шестьдесят первый год: жизнь его близилась к концу, как бы примиряя его с собой трогающими звуками общего признания, и возвращала его к тому, что уже казалось навсегда умершим. Недаром в том же 1879 году он написал: "На мое старое сердце недавно со всех сторон нахлынули молодые женские души - и под их ласкающим прикосновением зарделось оно уже давно поблекшими красками, следами бывалого огня". Там, назади, где горел этот огонь, жили воспоминания о неудовлетворенной сердечной жажде полного и равносильного чувства - и жажда эта, при новом подъеме душевных сил, почувствовалась опять. Любовь к "равнодушной" природе, как бы она ни была сильна, любовь к человечеству в ее отвлеченности - не могут удовлетворить такую жажду. Не утолит ее и сознание благорасположения коллективного существа - толпы, публики, общества. Оно ведь очень изменчиво: путь в Капитолий не должен устранять мысль о Тарпейской скале... Нужна встреча с живым, индивидуальным существом, на котором гармонически сойдутся и сплетутся затаенные сердечные мечты. Нет сомнений, что в сердце Тургенева не раз стучалась надежда встретить и осуществить столько раз воспетую им любовь, и ему приходили на память слова боготворимого им Пушкина:

  

   И, может быть, на мой закат печальный

   Блеснет любовь улыбкою прощальной.

  

   И он полюбил Савину. Не только в содержании писем его, в подписях под ними, но даже и в обращениях в их заголовке можно проследить развитие охватившего Тургенева чувства, с его приливами и временными отливами, с вызываемыми им мечтами и убивающею их безнадежностью. Так, в письмах, адресованных всегда "милой" или "милейшей" Марии Гавриловне, встречаются обращения: к "милому другу", к "душе моей", "моей голубушке", "милой умнице", к "прелестной кошечке", "сизокрылой голубке". Они подписаны сначала - "искренне преданным", который скоро сменяется - "душевно преданным", "искренним", "старым", "неизменным", "верным другом", а затем - "любящим" и "искренне любящим" ту, которой адресованы письма. Уже через полгода после знакомства с Савиной, причем он все лето провел за границей, Тургенев в октябре 1879 года пишет Савиной, что целует ее руки с "нежным полуотеческим, полу... другим чувством". В первый же день своего следующего приезда в Россию, 1 февраля 1880 г., он пишет Савиной о своем желании свидеться и шлет в течение шести недель двенадцать писем, в которых, между прочим, просит, несмотря на свое нездоровье, препятствующее выходу из дому, достать ему билет на бенефис Нильского за какие угодно деньги, лишь бы видеть ее в новой роли, и подшучивает над собою, говоря: "Старцам здорово быть без ума и совсем свихнуться". За это время чувство его испытывает некоторые уколы, не встречая соответствующего по горячности отклика, так что 15 февраля он выражает надежду: "Авось, величественность смягчится"; 30 марта - новый прилив нежности и поднесение Марии Гавриловне, в день ее рождения, маленького золотого браслета, надпись внутри которого должна напоминать о Тургеневе. Но затем снова, по его словам, выходят между ними разные "дипломатические тонкости и экивоки". Желая, однако, расстаться приятелями, он зовет ее вечером на чашку чаю, чтобы побеседовать по-старому, по-дружески. Беседа такой и была, так как уже через день, из Москвы, вечером в день приезда, Тургенев спешит написать, что из всех петербургских воспоминаний (а вспомнить было что) самым дорогим и хорошим осталась его корреспондентка, которую он просит верить в его искреннюю дружбу, прибавляя, что настроение его духа несколько грустное, но это все пройдет. Через неделю, отвечая Савиной, он пишет в один и тот же день два письма ("вот старый как расписался",- острит он над собою), в которых говорит, что чувствует, как искренно полюбил Марию Гавриловну, "ставшую в его жизни чем-то таким, с чем он уже никогда не расстанется". Через три дня в новом письме он мечтает о том, какие "два неповторяемые дня" пришлось бы прожить ему в Спасском-Лутовинове, если бы она осуществила свое предположение заехать туда по дороге на гастроли в Одессу. "О Вас я думаю часто,- пишет он,- чаще, чем бы следовало. Вы глубоко вошли в мою душу. Долго и нежно целую Ваши руки. Я люблю Вас". Мечты его так и остались мечтами, но он провожал Савину от Мценска до Орла, где его подбивала "отчаянная" мысль - схватить свою мимолетную спутницу и унести из вагона, вынудив тем остаться на сутки, но "к сожалению, благоразумие восторжествовало". Говоря об этом, он остроумно импровизирует корреспонденцию, которая могла бы явиться в газетах под заглавием: "Скандал в Орловском вокзале".

   Письма, от 17 и 19 мая 1880 г., проникнуты недоумением пред силой чувства, внушенного Савиной, тихой грустью и страстной нежностью - и первое из них припечатано пушкинским кольцом-талисманом. Что ни делает в эти дни Тургенев, о чем ни думает, "где-то на дне души его звучит одна и та же нота", вызывающая в нем неотвязную мысль о том, что "час, проведенный в вагоне, когда он чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады",- что "дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно-чудесное, захлопнулась навсегда", так как "вся его жизнь уже назади"... Эта "захлопнувшаяся дверь" отразилась на настроении Тургенева, так что, когда в августе того же года Савина была в Париже, он остался недоволен свиданием с нею, причем они "сошлись и разошлись, как вежливые незнакомцы". Собираясь навестить ее в определенный час, он даже предполагал, что она может не оказаться дома, предпочитая проститься с ним издали. Эта "если не размолвка, то разлука", не обещающая прежних свиданий или, быть может, "встречи не иначе, как в театре", сопровождалась перерывами в переписке. Она была, очевидно, вызвана встречей Тургеневым,- который "не мог стереть неизгладимый след, оставленный Савиной в его жизни",- ее будущего супруга - H. H. Всеволожского. Несколько месяцев продолжается внешнее охлаждение между ними, письма редки и коротки; но затем, узнав о плохом состоянии здоровья Савиной, Тургенев в ряде писем из Парижа зовет ее приехать погостить летом в Спасском, уверенный, что она поправится на черноземной почве, где он будет ее "носить на руках",- и прежняя нежность снова сквозит в его письмах. "Милая Мария Гавриловна,- пишет он по поводу ее заявления, что она его крепко целует,- я Вас очень люблю - гораздо больше, чем бы следовало, но я в этом не виноват!"...

   Пребывание Савиной в Спасском, одновременно с семейством поэта Полонского, было праздником для Тургенева, да и для всех. Читая своим гостям, еще в рукописи, "Песнь торжествующей любви", совершая с ними прогулку в лес, чтобы слушать "ночные голоса", он изучил ближе, в повседневном общении, свою гостью, в честь которой комната, ею занимаемая, была названа "Савинской". "Я еще короче узнал Вас в эти дни,- писал ей Тургенев,- со всеми Вашими хорошими и слабыми сторонами - и именно потому еще крепче привязался; Вы имеете во мне друга, которому можете довериться".- "Вы очень привлекательны и очень умны, что не всегда совпадает",- прибавляет он, целуя ее "с нежностью - ну, если не отца, так дяди"... Савина уехала из Спасского 18 июля 1881 г., а 10 августа Тургенев получил он нее письмо из Перми, от 29 июля, давшее ему повод думать, что она выходит замуж за Всеволожского. Отвечая лучшими пожеланиями счастья и бодрости, он говорит о неизменности своих чувств и прибавляет: "Поглядел бы я на Вас в ту минуту, когда провозглашали многолетие невесте! Во-первых, Ваше лицо всегда приятно видеть, а во-вторых, оно должно было быть особенно интересным - именно тогда. Когда мы увидимся (если увидимся), Вы мне все это расскажете с той тонкой и художественной правдивостью, которая Вам свойственна - и с той милой доверчивостью, которую я заслуживаю - не как учитель (с маленьким или с большим У), а как лучший Ваш друг"...

   Итак, остается одна дружба. Для взаимной любви нет уже более места - и печальная неодолимая привычка к "краешку чужого гнезда", как могучий магнит, снова тянет Тургенева в Париж. "Что касается до меня,- пишет он через десять дней,- то я хоть телесно еще в Спасском, но мысленно уже там - и чувствую уже французскую шкурку, нарастающую под отстающей русской"... Но через два месяца, когда известия о предстоящем браке Савиной еще не подтверждаются, услужливое воображение рисует ему целый день, который можно бы провести в Венеции или Риме двум чужестранцам - "высокому, неуклюжему, беловолосому и длинноногому, но очень довольному" - и "стройненькой барыне, с удивительными черными глазами и такими же волосами... быть может, тоже довольной". И во всех последующих письмах вплоть до апреля 1882 года, когда Тургенев заболевает тяжкой, измучившей его болезнью, сведшей его через полтора года в могилу, звучит та же нежность любви, прикрываемой названием дружбы. Но когда безнадежность его состояния (о чем его предупредительно извещали его деликатные московские так называемые "друзья") становится и для него очевидной, когда он окончательно "присмирел духом", стал "похеренным человеком" и "глядит в гроб, а не в розовую будущность",- он дает волю своему истинному чувству, заявляя Савиной, что, крепко ее любя и будучи к ней привязан более, чем когда-либо, он "знает наверное, что столкнись их жизни раньше"... и не кончает фразы. "Я не меняюсь в своих привязанностях и до конца сохраню к Вам те же чувства",- пишет он в письме за полгода до своей смерти, вспыхивая в своей любви к ней в последний раз, как потухающая лампада.

   Независимо от этих переливов чувства письма Тургенева показывают, как близко принимал он к сердцу интересы Савиной, с каким заботливым вниманием и тревогой относился он к ее здоровью, как раздражало его бюрократическое бездушие в пользовании ее дарованиями, как делился он с нею своими воспоминаниями, художественными впечатлениями и переживаемым лично. И среди всего этого наряду с нотами восхищения наружной прелестью Савиной звучат ноты затаенной скорби и иронии над самим собою. Он интересуется временем подписания и содержанием ее контрактов с дирекцией театров и ее отношениями к представителям последней; его возмущает "неслыханная" эксплуатация ее сил, вследствие которой она должна играть по два раза в день на двух театрах, и генеральское отношение к ней начальника репертуара. Писем Савиной к Тургеневу о том, что его так возмущало, нет. Они или остались у Виардо, или же, что всего вероятнее, попали вместе со многими бумагами Тургенева к Анненкову, взявшемуся их разбирать и возбуждавшему, ввиду своего старческого маразма, опасения за их надлежащую сохранность. Но у пишущего эти строки есть письма Савиной, дающие возможность представить себе то, что она писала Тургеневу. Сценическая деятельность Савиной, несомненно, не была свободна от периодов крайнего напряжения сил, вызывавшего физическое и душевное переутомление. Если ее талант был ценим публикой и печатью, то, по-видимому, ее непосредственное начальство смотрело на нее иногда с точки зрения хозяина или нанимателя. Отсюда являлось переобременение ее ролями и выступлениями, тяжело отражавшееся на ее силах и настроении. Еще известный художник Федотов высказал такой оригинальный афоризм: "В деле искусства надо дать себе настояться: артист-наблюдатель - то же, что бутыль с наливкой: вино есть, ягоды есть - нужно только уметь разливать вовремя". А Жорж Занд говорит: "En fait d'art il n'y a qu'une règle, qu'une loi: montrer et émouvoir" {"В искусстве есть только одно правило, один закон: показывать и трогать" (фр.).}. Поэтому понятно в серьезной артистке желание дать себе "настояться" и иметь возможность обдумать, что именно надо "montrer" и чем "émouvoir". В письмах Савина часто жалуется на одурение от непосильной работы. Она пишет мне в 1883 году: "Да, я на этой неделе играю девять раз, а бог дал семь дней только. Масленая началась у меня с октября. На будущей неделе тоже. И после спектакля (когда кончаю рано) авторы читают у меня пьесы, или меня привозят без чувств, как всю прошлую неделю". В 1887 году: "Милую дирекцию очень потревожили мои провинциальные лавры, и она отомстила мне по-своему. Из Саратова я выехала 31-го и, приехав сюда 2 сентября, узнала, что 1-го на афише стояло "Укрощение строптивой" и снято по моей "внезапной болезни", а 2-го прямо из вагона я должна была играть "Соловушку". Управляющий репертуаром на взрыв моего негодования хладнокровно заявил, что хотел на афише поставить: "За неявкой г-жи Савиной". Точно я хористка, за которой присылают и посылают петь, ни с чем не соображаясь. Сравнение, конечно, дерзкое с моей стороны, но поступок этот сильно напоминает горбуновского генерала Дитятина, упорно называющего Ивана Сергеевича: "Коллежский секретарь Иван Тургенев". Приехала я простуженная, но сразу стала играть и репетировать". В 1902 году: "Благодаря тому, что дирекция превратила меня в "конку" Александрийского театра, я лишена возможности быть где-нибудь, кроме репетиций и спектаклей: качусь по рельсам одного и того же пути, не имея времени оглядеться..."

   Вследствие всего этого на высокодаровитую артистку находили минуты мрачного раздумья, вызывавшие желание покинуть сцену. "Чему я не рад,- пишет ей Тургенев в конце 1882 года из Парижа, в ответ на ее письмо,- так это тем дрязгам, которые, по-видимому, опутали Вас, по возвращении в Петербург, "на арену Вашей деятельности", говоря высоким слогом. Что это, помилуйте, Вы даже об отставке упомянули!.. Убежден, что это было в Вас лишь минутной вспышкой раздражения - и теперь от этого и следа не осталось. Вы должны остаться на сцене до тех пор, пока со свойственным Вам талантом не будете исполнять роли "благородных старух", т. е. еще лет сорок..." Что мысль об отставке приходила ей в голову не раз, свидетельствует одно из ее писем ко мне, уже в конце девяностых годов. В нем, отдавшись "духу уныния", она говорила, что твердо решилась оставить сцену и, наконец, получить возможность думать, читать, отдыхать и отдаться воспоминаниям о прошлой своей сценической деятельности. Письмо имело довольно решительный характер. В своем ответе я напоминал ей, что талант обязывает служить искусству до конца, пока есть силы чувствовать его в себе и применять, и что всякая служба обществу сопряжена со всем тем, о чем так страстно говорит Гамлет в своем монологе "Быть или не быть", почему разочарования, досада и негодование бывают неизбежны. Но не надо им давать овладевать собою, памятуя слова поэта: "Блажен, кто свой челнок привяжет к корме большого корабля". Сцена - большой корабль, и артистка, обладающая таким даром, как она, должна плыть с ним, покуда ей не изменят силы... Обыкновенно аккуратная в переписке, Мария Гавриловна ничего мне не ответила, и я предполагал, что она рассердилась на мои непрошеные наставления. Но через неделю, вечером, я нашел у себя на столе пакет с ее большим кабинетным портретом, с надписью на нем: "Блажен, кто свой челнок привяжет к корме большого корабля"... Это был ее ответ.

   И по отношению к здоровью Савиной участливая забота Тургенева выразилась не в бесплодных словах сострадания и сочувствия. Он приходил ей на помощь деятельной любовью. Уже сам страдая физически, за год до смерти, он ездит к знаменитому невропатологу Шарко, хлопочет об устройстве у него прибывшей в Париж больной Савиной и берет на себя неприятное дело распорядиться "отставкой" доктора, не внушающего ей доверия, таким образом, чтобы она и физиономии последнего больше не увидела. С тревогой следит он, по письмам, о состоянии ее здоровья в Меране и радуется ее намерению отдохнуть в Италии и, особенно рекомендуя ей Флоренцию, вспоминает попутно свое давнее пребывание в этом поэтическом, пленительном городе, "в который он был влюблен", причем восклицает многозначительно: "Ох, уж эти мне каменные красавицы!" Его заботит, наконец, состояние нервов Савиной, с которыми нужна крайняя осторожность, особливо после пережитых ею похорон Достоевского, столько раз выступавшего с нею на литературно-благотворительных вечерах. Похороны Достоевского, в которых участвовали и представители русской драматической труппы вместе с Савиной, были настоящим общественным событием, дотоле невиданным [...] Все это не могло не подействовать на впечатлительную Савину и должно было отразиться на ее нервах и силах после приподнятого нравственно настроения и физического утомления. Савина, конечно, писала Тургеневу о своем участии в похоронах Достоевского.

   Тургенева живо интересует каждое выступление в новой роли выдающейся артистки, которую он сравнивал с Рашелью по силе дарования. Ему было жаль, что он - не драматический писатель, чтобы создать для нее роль. Он делился с нею своими наблюдениями над игрою других артистов и сообщал свои сжатые и меткие отзывы о некоторых новых пьесах, как например, о "Лакомом кусочке", "из рук вон плохой пьесе, состоящей из кусочков французской тафтицы, сшитых суровыми российскими нитками". Ему хотелось бы, в шутливом гневе, "живьем в землю зарыть" одну известную артистку, которая положительно невыносима: "кривляется и жеманится так, так фальшивит и с таким противным заигрыванием и апломбом", и он сердился на своих соотчичей, которые "дурачатся по поводу несносной Сары Бернар, у которой только и есть, что прелестный голос - а все остальное: ложь, холод, кривлянье и противнейший парижский шик". Его, наконец, тревожит намерение Савиной выступить в трагедии в стихах, так как, по его мнению, она стихи читает, "словно боясь их", и "произносит их с каким-то уважением к ним", впадая в "дикцию", а "не с той естественностью, которая ей присуща", тогда как "со стихами не нужно церемониться, а только сохранять размер".- "Вы видите,- кончает он свои дружеские замечания, написанные на одре тяжких страданий,- я даже к Вам могу относиться критически". Савина, очевидно, "приняла к исполнению" предсмертный завет Тургенева, так как трудно себе представить что-либо более жизненное и вместе изящное, чем чтение ею своего любимого, прекрасного стихотворения Полонского "Отрочество". Постоянно извещая Савину о своих литературных трудах, Тургенев сообщает о работе, приготовляемой им к празднованию открытия памятника Пушкину в Москве, об "ужасной кутерьме", предшествовавшей открытию, и о великолепной удаче этого праздника, посылая ей - ей одной - экземпляр своей, еще не появившейся в печати речи о Пушкине [...]

   Нужно ли говорить, что образ Савиной все время носился перед Тургеневым во всей своей чарующей прелести, со своими "красивыми и интересными" руками, которые он нежно целует "и в спинку, и в ладонь", с "умным до прелести лбом", с прекрасными глазами, взоры которых, устремленные на чтеца (как это было в Спасском, где он читал ей наиболее интимные части "Стихотворений в прозе", не вошедшие в число напечатанных), "и жгут, и ласкают"...

   Когда автор "Месяца в деревне" пришел впервые посмотреть на не ожиданную им Верочку,- она, в восторге от его похвалы и удивления, бросилась к нему на шею и поцеловала его. Это же повторилось и в Спасском, за обедом, в день годовщины свадьбы друзей Тургенева - Полонских. Эти поцелуи часто всплывают в его памяти, переплетаясь с цитированием слов гоголевского Поприщина и шутливою ревностью к Скобелеву,- всплывают даже и тогда, когда, снедаемый мучительным недугом, проводя страдальческие ночи, он считает себя "полуживым" человеком [...].

   Смерть Тургенева была тяжелым испытанием для Савиной. Он будил в ней лучшие чувства души не только, как во многих из своих читателей, своими сочинениями, но и своим личным к ней отношением, исполненным доверия, позволявшего заглянуть и в его душу. Собрание его писем к разным лицам, изданное в 1884 году Литературным фондом, показывает, что он далеко не всем - и вообще скупо отворял врата в храм своей души. Он знал, конечно, по горькому опыту, что в большей части случаев люди мало ценят такое доверие, хотя иногда и добиваются его - и, зачастую легкомысленно побродив в этом храме, наплевав на пол и разбросав окурки, покидают его, даже не затворив за собою дверей... Сознание, что его "нет боле!"- что, оставшись навсегда в литературе, которой он служил до самого своего мучительного конца, он, как лично ей близкий, дорогой человек, ушел навсегда,- не могло не заставлять ее страдать искренне и глубоко. Когда она воплощала или развивала по-своему на сцене художественные образы, созданные Тургеневым, и чувствовала, что многие из окружающих не могут оценить всей тонкости ее игры, всей глубины ее понимания, когда у нее подчас опускались руки при встрече с самодовольным невежеством, интригующей бездарностью и житейской пошлостью,- она могла говорить себе: "Он бы понял, он бы оценил, он бы разделил мои чистые творческие восторги" - и мысленно обращаться к величавым сединам этой незабвенной фигуры. Нужды нет, что его не было около нее, что их разделяло огромное пространство! Уже одно то, что где-то есть Тургенев, с его нежностью и лаской, с его участием и заботой, что он существует,- должно было служить ей утешением и отрадой. И вот - его нет нигде, к нему нельзя ни обратиться с его же повелительно-нежным восклицанием: "Стой!", ни, протянув к нему руки на чужбину, сказать ему - другу и товарищу по служению искусству: "Приди!"... Ее душевное состояние видно, между прочим, из ее писем ко мне. Тургенев скончался 22 августа 1883 г., в то время, когда еще Савиной не было в Петербурге, но уже 29-го августа она пишет: "Не на радость вернулась я в Петербург, Анатолий Федорович! - "Этого давно ждали",- говорят кругом. И я ждала - и, тем не менее, не верю, не хочу, не могу верить... Мне почему-то казалось, что он приедет умереть - именно умереть - домой, что я увижу его еще раз - и непременно в Спасском, в его любимом Спасском... Я так надеялась, я так была уверена в этом... С Вами первым я говорю о нем,- Вы поняли, Вы вспомнили обо мне, Вы все поймете. Я даже не благодарю за Ваше письмо,- я ничего не могу теперь. Я не плачу, я ничем не умею выразить моего горя... Эта роль труднее "Марьи Антоновны" - и в настоящую минуту у меня совсем нет публики. Его, даже далекого его, нет. Все, что слышу, читаю эти дни, кажется таким мелким, ничтожным - и к чему все это? Это не эгоизм с моей стороны. Конечно, есть люди, чувствующие глубже моего утрату, но все это мне кажется мало. Мне кажется, что я ослепла наполовину или сплю летаргическим сном: слышу, чувствую - и не могу крикнуть. Всю ночь сегодня я перечитывала дорогие письма - четыре последние года его жизни... Сейчас еду на панихиду: я буду молиться тому, в кого он не верил. Я никогда не теряла дорогих, близких и не испытывала чувства утешения в молитве. Я даже не могу себе представить, о чем я буду молиться сейчас. Любопытные взгляды, банальные вопросы, а, может быть, даже соболезнования. Отчего все подобное, относящееся к нему, кажется мне оскорбительным?.." 30 августа: "Сегодня я отслужила раннюю (чтобы никого не встретить) обедню в Лавре и, наконец, могла заплакать". 11 сентября: "Вчера я была в Казанском соборе и, понятно, не могла не плакать. Хотя я стояла за толпой, в темном углу, закутанная вуалью, и никто меня видеть не мог, тем не менее, кому-то понадобилось сообщить в газетах о моем волнении. Кажется, это переходит за пределы моей сценической деятельности? Неужели актер всегда и везде принадлежит публике?!. Решила не быть на похоронах. Не потому, чтобы я жалела своих слез, а чтобы не дать повода заподозрить меня в притворстве и тем оскорбить память дорогого покойного. Я придумала средство проститься с ним и для этого сделаю все, даже невозможное!"...

   Она все-таки - и совершенно основательно - отказалась от своей мысли не быть на похоронах, но уехала, как только начались довольно бесцветные речи над могилой. Ей, очевидно, было тяжело остаться до конца, после того, как дорогой прах уже приняла "немая и глупая яма, которая даже не знает, что она хоронит", - как писал когда-то Флоберу Тургенев по поводу похорон Жорж Занд. Притом надо было беречь силы для шедшего в тот же вечер в Александрийском театре "Месяца в деревне", чтобы внести в свое исполнение роли Верочки ту же "проникновенность", которая за четыре года назад так поразила того, над чьим прахом только что возвысился могильный холм под бесчисленными венками... На другой день ей пришлось участвовать в вечере, посвященном памяти Тургенева. Она, как значилось в программе, выбрала для чтения "Свидание" из "Записок охотника", но передумала и прочла трогательно и с заметным волнением последнюю главу из "Фауста", содержавшую в себе как бы завет усопшего. В общем, однако, этот вечер не был удачным. Он слишком затянулся, чтения некоторых из участников были слишком длинны,- "вертлюшок" (выражение Тургенева в одном из писем к Савиной) Григорович читал "Стихотворения в прозе" своими словами, со странным несоблюдением тона и смысла этих перлов тургеневской музы, а Анненков, "лучший друг" Тургенева, заставил своими анекдотами из жизни покойного вспомнить справедливость испанской поговорки, гласящей: "Избави нас бог от друзей, а с врагами мы сами справимся"...

   Прошло четверть века. В большой зале Академии Наук создалась трудами любящих светлое прошлое нашей словесности Тургеневская выставка. На ней было собрано все, касающееся жизни, творчества и личных отношений незабвенного для современников писателя,- все, что только можно было собрать, начиная с листка записной книжечки его матери о рождении 28 октября 1818 г., в 12 часов дня, сына Ивана, 12-ти вершков ростом, и кончая знаменитым диваном "самосоном", из Спасского, и охотничьим ружьем...

   Перед большим и лучшим портретом Тургенева постоянно обновлялся роскошный букет свежих роз, как символ неувядающих воспоминаний. Эти розы привозила ежедневно Мария Гавриловна Савина...

  

  

   Мемуарный очерк увидел свет в качестве вступительной статьи к сборнику "Тургенев и Савина", изданному в Петрограде в 1918 г. под редакцией автора очерка. Вошел в 3-й том Пятитомника и в 6-й Собрания сочинений.

  

   ..."И я с ними"...- из двухтомного сб. "Кончина М. Г. Савиной", Пг., 1916-17, т. I, с. 74. Составитель актер А. Е. Молчанов, третий муж Савиной.

  

   "Дворянское гнездо"... для сцены... увидело свет рампы Александрийского театра 27.I.1894 г. в бенефис актрисы, совпавший с 20-летием ее игры на столичной сцене.

  

   После первой встречи.- Состоялась в столице весной 1879 г. (сб. "Тургенев и Савина", с. 64-65).

  

   Достаточно указать...- Необыкновенные романические истории и переписки любовников, нашедшие отражение в литературе: Мирабо "умыкнул" у старика аристократа молоденькую жену и поплатился свободою; Мериме любил будущую императрицу, жену Наполеона III; Юрий Самарин доказывал оппонентке необходимость изменить национальную политику в Прибалтике.

  

   ...подобно той кропательнице фельетонов - уже упоминавшаяся Виницкая-Будзианик.

  

   ...жене своего приятеля - бездетные Топоровы на эти средства вырастили приемыша, "тургеневскую Любу".

  

   ..."откровенного безобразия порока" - из стихотворения в прозе "Эгоист".

  

   ..."славу... гения" - из письма Полонскому 21.II(5.III.) 1873 г.

  

   ..."можно обманываться.., можно жить..." - Отрывок "Довольно".

  

   "тайный смысл... жизни" - из тургеневских "Фауста" и "Переписки".

  

   "...страданий и смерти" - из писем к графине Ламберт 1861 и 1862 гг.

  

   ...смерть представлялась Тургеневу...- строки из его "Призраков", "Что я буду думать?", "Насекомое", "Старуха", "Черепа", "Старик", "Мы еще повоюем", "Клара Милич", "Записки охотника" ("Смерть"), "Воробей", "Переписка", "Месяц в деревне", "Вешние воды", "Собака".

  

   Он чувствовал потребность...- из писем к Полонской, Ламберт и др., в основном 1860-х гг.

  

   ..."бескрылых желаний" - А. С. Пушкин "Моцарт и Сальери".

  

   ...связи молодости - М. Ю. Лермонтов "Не верь себе" (1839).

  

   ..."и не ночевала" - восходит к одному из отзывов о Некрасове - "поэзия и не ночевала тут".

  

   "Но чу! Гремят рукоплесканья!.. - Полонский "И. С. Тургеневу" (1879).

  

   ..."безумству дань" - из 7-й гл. "Евгения Онегина".

  

   ..."сидеть на краешке чужого гнезда" - Тургенев Некрасову 12.(24).VIII.1857r.

  

   "Мгновения бессмертия" - близко к строке из стихотворения в прозе "Стой!".

   В отношении Кони к Виардо в этой работе - заметное "потепление": "года минули, страсти улеглись...". То же можно заметить и у большинства соотечественников великого писателя, особенно в десятых годах нового века.

  

   ..."некуда... идти" - Ф. М. Достоевский "Преступление и наказание" (1866).

  

   ...своими трудами - Луи Виардо перевел на французский "Первую любовь".

  

   "О, ты, последняя любовь..." - из одноименного стихотворения Тютчева (1854).

  

   Он писал - в конце 1850-х гг., Вревской - в 1874-м.

  

   ..."спокойно вплыть в пристань старости" - Фету (1860 г.).

  

   ..."опасающегося заглядывать вперед" - "Старик", стихотворение в прозе.

  

   ..."животворный луч"...- "Как ты кротка, как ты послушна" (стихотворение 1856 г.).

  

   ...в моей памяти...- "Стой!".

  

   ...из старого... дерева...- Письмо к Полонской, конец 1881 г.

  

   ..."судьбой отсчитанных днях" - А. С. Пушкин "Евгений Онегин".

  

   "...старое сердце" - стихотворение в прозе "Камень".

  

   ...к "равнодушной" природе - пушкинское "Брожу ли я вдоль улиц шумных..." (1829).

  

   на память слова - "Безумных лет угасшее веселье" (1830).

  

   ...другим чувством.- Здесь и ниже - из писем к Савиной 1879-1882 гг. (не всегда точно приводимым).

  

   ...припечатано пушкинским кольцом-талисманом.- Елизавета Воронцова подарила его поэту, сложным путем кольцо оказалось у Тургенева (см. очерк В. П. Гаевского "Перстень Пушкина", "Вестник Европы", 1888, No 2).

  

   ...играть "Соловушку" - в комедии Шпажинского.

  

   "Блажен, кто свой челнок привяжет к корме большого корабля".- Н. А. Некрасов "Несчастные" (1856), неточно.

  

   ...по силе дарования.- См. "Воспоминания об И. С. Тургеневе и селе Спасском" М. С. Щепкина ("Исторический вестник", 1898, No9).

  

   ...сшитых суровыми... нитками - комедия В. А. Крылова; "комедия в стихах" - "Трогирский воевода" Д. Аверкиева (1885).

  

   ...роль труднее...- речь идет о гоголевском "Ревизоре".

  

   Тургеневская выставка функционировала весной 1909 г.

  

   ...перед... портретом - по-видимому, фотография, выполненная К. Бергамаско.