Леонтьев Константин Николаевич - О романах гр. Л. Н. Толстого

  

  

  

   Константин Леонтьев. Произведения: http://knleontiev.narod.ru/articles.htm

  

  

   Авторъ настоящаго критическаго этюда Константинъ Николаевичъ Леонтьевъ-одинъ изъ наиболѣе своеобразныхъ и въ высшей степени интересныхъ нашихъ писателей.

   Интересенъ онъ и по своей яркой и разнообразной, кипучей и полной переворотовъ, необычайно богатой внѣшнимъ и внутреннимъ содержан³емъ жизни, и по столь многогранному и сложному и въ то же время столь цѣлокупно единому и простому въ своей основѣ м³росозерцан³ю, и по особенностямъ своего оригинальнаго и смѣлаго, полнаго несокрушимой силы и тонкой, нѣжной грац³и литературнаго таланта, и по своеобраз³ю своей литературной судьбы.

   Происходя изъ стараго, но уже нѣсколько обѣднѣвшаго дворянскаго рода, родился онъ 13 января 1831 года въ родовомъ имѣн³и отца-селѣ Кудиновѣ, Калужской губ., Мещовскаго уѣзда. Первоначальное домашнее воспитан³е онъ получилъ подъ руководствомъ матери своей Ѳеодос³и Петровны, урожденной Карабановой, отлично кончившей курсъ въ Петербургскомъ Екатерининскомъ Институтѣ и лично извѣстной покойной Императрицѣ Мар³и Ѳеодоровнѣ. Поступивъ затѣмъ въ кадетск³й корпусъ, онъ вскорѣ перевелся изъ него въ Калужскую гимназ³ю. По окончан³и въ ней курса поступилъ (въ 1849 г.) въ Ярославск³й Демидовск³й Лицей, но тамъ тогда такъ мало занимались, что онъ испугался и соскучился, и среди зимы того же года перешелъ на медицинск³й факультетъ Московскаго университета, поселившись въ домѣ своихъ московскихъ родственниковъ. За годъ до полнаго окончан³я университетскаго курса онъ, въ числѣ нѣсколькихъ другихъ студентовъ, выразилъ желан³е, по случаю начала Крымской кампан³и, поступить на военно-ме-ицинскую службу и, сдавъ экзаменъ на степень лѣкаря (въ маѣ 1854 г.), отправился въ Крымъ военнымъ врачомъ. Но дѣятелъность его въ качествѣ медика продолжалаеь всего семь лѣтъ (1854-1861 гг.): сначала онъ состоялъ врачомъ Бѣлевскаго егерскаго полка, затѣмъ младшимъ ординаторомъ Керчь-Еникальскаго и Ѳеодос³йскаго военныхъ госпиталей и, наконецъ, по окончан³и военныхъ дѣйств³й, сельскимъ и домашнимъ докторомъ въ нижегородскомъ имѣн³и барона Д. Г. Розена.

   Въ началѣ шестидесятыхъ годовъ К. Н. Леонтьевъ мѣняетъ уже поприще медика на поприще дипломата, занимая въ течен³е десяти лѣтъ (1868-1873 гг.) должности: сначала секретаря консульства на островѣ Критѣ, затѣмъ управляющаго консульствомъ въ Адр³анополѣ, вице-консула въ Тульчѣ и, наконецъ, консула въ Янинѣ и Салоникахъ. Столь блестяще начатая дипломатическая карьера обрывается удален³емъ его на Аѳонъ, гдѣ онъ въ уединен³и, подъ руководствомъ аѳонскихъ старцевъ, проводитъ около года (въ 1871 г.). Выйдя вскорѣ послѣ того въ отставку, онъ съ 1873 года жилъ то помѣщикомъ на родинѣ, въ своемъ прекрасномъ Кудиновѣ, то послушникомъ Николо-Угрѣшскаго монастыря, близъ Москвы, то въ Варшавѣ помощникомъ редактора газеты "Варшавск³й Дневникъ", а съ 1881 г. вновь поступаетъ на службу и поселяется въ Москвѣ уже цензоромъ Московскаго цензурнаго комитета.

   Въ 1887 г. К. Н. Леонтъевъ окончательно вышелъ въ отставку и поселился полу-помѣщикомъ, полу-монахомъ въ Оптиной пустыни, снявъ у монастыря въ аренду отдѣльный домъ съ садомъ, у самой монастырской стѣны. Лѣтомъ 1891 г. онъ, съ благословен³я извѣстнаго Оптинскаго старца о. Амврос³я, подъ духовнымъ руководствомъ котораго находился до самой его смерти, принялъ тамъ тайный постригъ съ именемъ Климента и въ концѣ августа того же года переѣхалъ въ Серг³евъ посадъ, гдѣ 12 ноября того же 1891 года скончался и похороненъ близъ Троицкой Лавры, въ Геѳсиманскомъ (Черниговскомъ) скиту.

   Писать покойный К. Н. Леонтьевъ началъ очень рано. Еще будучи студентомъ, онъ принесъ на просмотръ самому знаменитому русскому писателю того времени И. С. Тургеневу свои первые опыты. Тургеневъ отнесся къ начинающему писателю въ высшей степени внимательно и любезно, ободрея³емъ своимъ и похвалой окрыливъ первые его литературные шаги. Но первыя студенческ³я произведен³я Леонтьева,- драматическая пьеса "Женитьба по любви" (1851 г.) и первыя главы повѣсти "Булавинск³й заводъ" (1852 г.),- предназначенныя для петербургскихъ журналовъ - "Современника" и "Отечественныхъ Записокъ", были запрещены цензурой и не явились въ свѣтъ. Первымъ произведен³емъ его, появившимся въ печати, была повѣсть "Благодарность", въ рукописи носившая назван³е "Нѣмцы". Напечатана она была въ 1854 г. въ "Московскихъ Вѣдомостяхъ" (литер. отд., NoNo 6-10), за подписью ***. Литературнымъ воспр³емникомъ ея при появлен³и въ печати былъ М. Н. Катковъ, отнесш³йся къ юному автору ея съ неменьшимъ вниман³емъ и любезностью, чѣмъ И. С. Тургеневъ, и, - какъ разсказывалъ мнѣ впослѣдств³и покойный К. Н. Леонтьевъ, - въ знакъ особаго поощрен³я и трогательной ласки, вынесш³й ему самъ первый литературный гонораръ его въ простомъ нитяномъ кошелькѣ, наполненномъ золотомъ.

   К. Н. Леонтьевъ блестяще оправдалъ надежды своихъ литературныхъ воспр³емниковъ, - и знаменитаго романиста, и знаменитаго публициста, - ставъ крупнымъ и въ высшей степени своеобразнымъ писателемъ и въ той и въ другой области.

   Особеннымъ своеобраз³емъ и красотой въ области беллетристики отличаются его повѣсти и разсказы изъ жизни на Востокѣ, печатавш³еся преимущественно въ "Русскомъ Вѣстникѣ" М. Н. Каткова и затѣмъ вышедш³е отдѣльно, въ трехъ томахъ, подъ общимъ заглав³емъ "Изъ жизни христ³анъ въ Турц³и", М. 1876 г. Центральное мѣсто среди нихъ по удивительной художественности, мастерству душевнаго анализа, необыкновенно тонкой, филигранной работѣ и прекрасному, кристально чистому языку занимаютъ "Воспоминан³я загорскаго грека Одиссея Полихрон³адеса".

   Какъ публицистъ и писатель въ области религ³озно-философской мысли, К. Н. Леонтьевъ необычайно оригиналенъ, самобытенъ и смѣлъ. Большинство статей его этого рода вошли въ сборникъ, названный имъ "Востокъ, Росс³я и Славянство", М. 1885-1886 гг., два тома. Наиболѣе крупная и по значен³ю и по размѣрамъ статья этого сборника - "Византизмъ и Славянство".

   Совершенно особое мѣсто среди сочинен³й К. Н. Леонтьева занимаетъ напечатанная первоначально въ "Русскомъ Вѣстникѣ" (1879 г., кн. 11 и 12), затѣмъ изданная отдѣльною брошюрой своеобразная б³ограф³я "Отца Климента Зедергольма, ³еромонаха Оптиной пустыни", замѣчательная по тонкости и глубинѣ анализа человѣческой души вообще и монашеской въ особенности. Въ 1909 г. Шамардинск³й монастырь переиздалъ эту брошюру третьимъ издан³емъ. Значитъ, она расходится, имѣетъ свой кругъ читателей (всего скорѣе среди монашества и людей, имѣющихъ съ нимъ соприкосновен³е). Изъ другихъ его произведен³й нѣтъ ни одного, которое было бы переиздано.

   Вообще литературная судьба К. Н. Леонтьева своеобразна и трагична. У него были при жизни, есть и теперь отдѣльные восторженные поклонники; были при жизни, есть и теперь-даже небольш³е кружки горячихъ почитателей, ставящихъ его очень высоко; но большая публика, широк³е круги читателей не знали его при жизни, не знаютъ и теперь, прямо не имѣли и не имѣютъ о немъ никакого понят³я. Объясняется это прежде всего тѣмъ, что онъ безстрашно и непреклонно плылъ "противъ течен³я", шелъ противъ господствовавшаго въ его время "духа вѣка", за которымъ шла современная ему толпа. Часть противниковъ его, болѣе простодушная, искренно не понимала его, - до того ей рѣчи его казались странными и дикими; другая же часть, болѣе понятливая, намѣренно предпочитала не разъ уже испытанную предательскую тактику замалчиван³я-слишкомъ рискованному съ такимъ силънымъ, какъ онъ, противникомъ активному отпору, открытому, честному бою съ поднятымъ забраломъ. Къ тому же онъ былъ слишкомъ своебразенъ и самобытенъ, слишкомъ, какъ говорится, "на свой салтыкъ", чтобы примыкать къ какому-либо хоть сколько-нибудь видному направлен³ю, хоть скольконибудъ вл³ятельной парт³и, чтобы имѣть въ нихъ поддержку. На него всѣ какъ-то покашивались, даже изъ людей родственныхъ и близкихъ ему по убѣжден³ямъ, пугаясь его необычайной порой смѣлости и кажущейся парадоксальности.

   Послѣ смерти его, особенно въ послѣднее время, разговоры о немъ въ печати стали какъ-будто болѣе частыми, но зато, къ сожалѣн³ю, нерѣдко довольно вздорныыи: о мертвомъ можно говорить, что угодно, рядить его въ как³я угодно перья, - отпора отъ него не встрѣтишь. Пронеслось и стало даже какъ будто утверждаться сближен³е его съ Ницше, назван³е его "русскимъ Ницше". Этимъ, кажется, по старому холопству нашему предъ Европой, думали сдѣлать ему даже большой комплиментъ. Но большой ли комплиментъ или большая обида, - а большой интересъ къ К. Н. Леонтьеву въ широкихъ слояхъ русской читающей публики это вызвать во всякомъ случаѣ могло; могло, слѣдовательно, создать и спросъ на его сочинен³я и познакомить, наконецъ, русскаго читателя съ настоящимъ К. Н. Леонтьевымъ, съ такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, а не съ такимъ, какимъ его изображаютъ его теперешн³е истолкователи. Но этого не случилось, - и не могло случитьея, потому что... сочинен³й К. Н. Леонтьева въ продажѣ нѣтъ: они, кромѣ брошюры "О. Климентъ Зедергольмъ", стали библ³ографическою рѣдкостью. Ихъ давно слѣдовало бы переиздатъ, но у наслѣдниковъ его нѣтъ средствъ, а издателей не находится.

   И вотъ, добродушная читающая публика наша до пресыщен³я зачитывается пресловутымъ европейцемъ Ницше, въ сотняхъ тысячъ экземпляровъ выброшеннымъ на русск³й книжный рынокъ въ едва грамотныхъ и въ совершенно безграмотныхъ переводахъ; имя и сочинен³я его навязли у нея въ зубахъ, - а сочинен³й одного изъ величайшихъ и оригинальнѣйшихъ выразителей самобытной русской культурной мысли, К. Леонтьева, она не читаетъ, не знаетъ и не можетъ знать,- ихъ нѣтъ въ продажѣ; самаго имени его среди нея почти никто не знаетъ.

   Странное положен³е, удивительно своеобразная и трагическая лптературная судъба!

   Издаваемый нынѣ критическ³й этюдъ К. Н. Леонтьева о романахъ гр. Л. Н. Толстого "Война и Миръ" и "Анна Каренина" помѣщенъ былъ первоначально въ "Русском ъ Вѣстникѣ" 1890 г. (кн. 6 - 8).

   Погребенный въ старыхъ книжкахъ журнала, онъ почти недоступенъ вниман³ю читающей публики. А между тѣмъ статья эта оченъ оригинальна и интересна. Особенно интересна она въ двухъ отношен³яхъ: во-первыхъ, какъ въ высшей степени своеобразный и цѣнный вкладъ въ литературу о Толстомъ, въ которой, по случаю недавней смерти его, столъ многимъ хотѣлось бы теперь хорошенько разобраться, и, во-вторыхъ, какъ послѣдняя, предсмертная большая статья Леонтъева, его "лебединая пѣснь", литературный завѣтъ его слѣдующимъ поколѣн³ямъ русскихъ писателей, для которыхъ она должна бы стать настольною книгой. Эго - итогъ мнѣн³й его о русской художественной литературѣ, однимъ изъ видныхъ представителей которой былъ онъ самъ, накопившихся въ немъ подъ конецъ его жизни, - мнѣн³й о литературномъ анализѣ, о стилѣ литературномъ и о томъ литературномъ вѣян³и, подъ которымъ онъ воспитался и выросъ и которое переросъ.

   Гр. Л. Н. Толстой и К. Н. Леонтьевъ были почти однолѣтки (Леонтьевъ былъ на три года моложе) и литературные сверстники. Были они знакомы и лично, хотя и встрѣчались не часто. Послѣдняя встрѣча ихъ была въ Оптиной пустыни, гдѣ гр. Л. Н. Толстой посѣтилъ К. Н. Леонтьева, написавшаго вскорѣ послѣ того въ той же Оптиной пустыни свой критическ³й этюдъ о его романахъ.

   Въ разговорѣ съ покойнымъ гр. Л Н. Толстымъ я слышалъ въ 1888 г. слѣдующее мнѣн³е его о К. Н. Леонтъевѣ:

   -Его повѣсти изъ восточной жизни- прелесть. Я рѣдко что читалъ съ такимъ удовольств³емъ. Что касается его статей, то онъ въ нихъ все точно стекла выбиваетъ; но так³е выбиватели стеколъ, какъ онъ, мнѣ нравятся.

   Когда я передалъ К. Н. Леонтъеву эти слова о немъ гр. Л. Н. Толстого, онъ очень смѣялся.

   Таково было мнѣн³е Толстого о Леонтьевѣ. Мнѣн³е же Леонтьева о Толстомъ читатели найдутъ на слѣдующихъ страницахъ этой книги.

  

  

  

   Одинъ изъ нашихъ извѣстныхъ ученыхъ и писателей, нѣсколько лѣть тому назадъ, разбирая въ пр³ятельской бесѣдѣ достоинства "Анны Карениной", замѣтилъ, между прочимъ, что "тотъ, кто изучаетъ "Анну Каренину" - изучаетъ самую жизнь".

   Я думаю, что цѣнитель этотъ былъ правъ и что романъ этотъ - въ своемъ родѣ такое совершенство, которому, и по необычайной правдивости, и по глубинѣ его поэз³и, ничего равнаго нѣтъ ни въ одной европейской литературѣ XIX вѣка. Есть стороны, которыми онъ стоитъ выше "Войны и Мира".

   Изучать эти два велик³я произведен³я русскаго искусства чрезвычайно любопытно и поучительно.

   Это къ тому же и наслажден³е.

   Литературный грѣхъ мой состоитъ въ томъ, что я вообще вовсе не безусловный поклонникъ нашей современной русской школы, заслужившей въ послѣднее время такую громкую м³ровую славу. Для иностранцевъ она нова и поражаетъ ихъ прежде всего тѣмъ, чѣмъ она отличается отъ литературъ западныхъ, давно имъ знакомыхъ.

   Само содержан³е, сама русская жизнь, съ которою они такъ мало знакомы - должна представлять для нихъ большой интересъ, не говоря уже о многихъ особенностяхъ художественнаго стиля нашего.

   И я, какъ русск³й, конечно, радуюсь тому, что намъ хоть въ чемъ-нибудь, наконецъ, отдаютъ справедливость и честь; и для того, чтобы ясно понять, какъ высоко поднялись мы въ умственномъ отношен³и за послѣдн³я тридцать лѣтъ, мнѣ стоитъ только вспомнить слова, сказанныя Тургеневымъ въ 50-хъ годахъ.

   Юношей я былъ чрезмѣрнымъ почитателемъ "Записокъ Охотника" и однажды спросилъ его: почему онъ не переведетъ ихъ самъ по-французски и не издастъ въ Парижѣ?

   - Какъ можно намъ претендовать на м³ровое значен³е! Достаточно и того, если въ Росс³и насъ читаютъ, - отвѣчалъ Тургеневъ.

   Теперь иныя времена. Русская литературная школа реалистическаго пер³ода исполнила свое назначен³е. Отъ Гоголя до Толстого включительно, - отъ веселыхъ "Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки" до трогательныхъ "Народныхъ разсказовъ", - наша литература дала много прекрасныхъ и нѣсколько великихъ произведен³й.

   И за этотъ же промежутокъ - между фантастическимъ идеализмомъ первыхъ повѣстей Гоголя и полу-религ³озностью послѣднихъ разсказовъ Толстого - она въ предѣлахъ реализма пережила множество колебан³й отъ самыхъ изящныхъ и благоухающихъ произведен³й Тургенева ("Фаустъ", "Вешн³я воды", "Первая любовь") - до безсмысленно грубыхъ очерковъ Рѣшетникова.

   Нѣтъ спора, современная русская школа (отъ Гоголя до Толстого) богата въ предѣлахъ своего реализма; она самобытна: она содержан³емъ своимъ можетъ даже дать иностранцамъ очень ясное понят³е о русской дѣйствительности.

   Всѣмъ этимъ она вполнѣ заслужила свою недавнюю м³ровую славу, и намъ остается только удивлятьея тому, какъ поздно спохватились и открыли эту литературную Америку западные критики и цѣнители.

   Все это такъ; но тѣмъ не менѣе, радуясь душевно, что европейцы наконецъ-то прозрѣли, оцѣнили и поняли то, что мы давно знали и цѣнили (не спрося у нихъ хоть въ этомъ позволен³я), я все-таки нахожу, что въ нѣкоторыхъ отношен³яхъ наша школа просто несносна, даже и въ лицѣ высшихъ своихъ представителей.

   Особенно несносна она со стороны того, что можно назвать въ однихъ случаяхъ прямо языкомъ, авъ другихъ общѣе: внѣшней манерой, или стилемъ.

   Но это недовольство общимъ духомъ и общимъ стилемъ всей почти школы не можетъ и не должно препятствовать не только критической справедливости, но даже и нѣкоторымъ умственнымъ пристраст³ямъ въ предѣлахъ этой не вполнѣ одобряемой школы. Можно (и даже иногда весьма полезно) по движен³ю естественной эстетической реакц³и предпочитать этой русской школѣ истекающаго полустолѣт³я (отъ 40-хъ до 90-хъ годовъ) безъ разбора все то, что только на нее не похоже: "Чайльдъ - Гарольда" и "Ундину" Жуковскаго, Жит³я святыхъ (по славянски) и философск³е романы Вольтера, эѳирные стихи Тютчева и бѣшеные революц³онные ямбы Барбьё, В. Гюго и Гёте, Корнеля и Кальдерона, "Племянницу" Евг. Туръ и первыя повѣсти М. Вовчка, "Лукрец³ю Флор³ани" Ж. Санда и "Сказан³я" инока Парѳен³я о св. мѣстахъ, Оды Горац³я въ переводѣ Фета и Manon Lescaut, трагед³и Софокла и дѣтск³я эпическ³я пѣсни новыхъ грековъ. (И говоритъ она тогда, и сказываетъ громко: "Послушайте, деревья вы "такого-то села", послушайте, вы сосны "вотъ такого"). Все равно - какое бы ни было во всѣхъ этихъ перечисленныхъ вещахъ основыое содержан³е; все равно - каково бы ни было направлен³е мыслей и чувствъ, убѣжден³й и пристраст³й у того или другого изъ названныхъ авторовъ; все равно - какъ ни разнородна манера всѣхъ этихъ стилей и школъ, все-таки во всѣхъ нихъ содержится для человѣка, выросшаго на новѣйшей и преобладающей русской школѣ, нѣкоторая цѣлебная сила.

   Все-таки, ни въ "Жит³яхъ", ни у Вольтера, ни въ "Чайльдъ-Гарольдѣ", ни въ "Лукрец³и Флор³ани", ни у Гёте, ни у Корнеля, ни даже у М. Вовчка и старца-Аксакова никто "не разрѣзываетъ безпрестанно котлеты, высоко поднимая локти"; никто не ищетъ все "тщеслав³е и тщеслав³е", "безхарактерность и безхарактерность". Нигдѣ во всемъ перечисленномъ не коробитъ взыскательнаго цѣнителя ни то, что "Маня зашагала въ раздумьи по комнатѣ"; ни "Тпрру!"--сказалъ кучеръ, съ видомъ знатока глядя на задъ широко разставляющей ноги лошади".., Ни что-нибудь въ родѣ: "Потугинъ потупился, потомъ, осклабясь, шагнулъ впередъ и молча отвѣтилъ ей кивкомъ головы!" На всемъ этомъ, - и русскомъ, и не русскомъ, и древнемъ, и новомъ, - одинаково можно отдохнуть послѣ столь долголѣтняго "шаган³я", "фырканья", "сопѣнья", "всхлипыванья", "нервнаго наливан³я водки", "брызганья слюною" въ гнѣвѣ (у Достоевскаго, напр., брызгаются слюной люди слишкомъ часто, - чаще, чѣмъ въ природѣ) и т. д.

   Я по крайней мѣрѣ очень давно уже (съ 60-хъ годовъ) и много разъ въ жизни моей отдыхалъ на всемъ этомъ или русскомъ, но не нынѣшнемъ, или вовсе не русскомъ.

   Если даже и допустить, что все это говоритъ во мнѣ лишь одинъ эстетическ³й капризъ, или пресыщенность литературной "гастроном³и" (я и на это, пожалуй, согласенъ), то тѣмъ не менѣе я черезъ эту причуду еще не лишенъ способности различать, - и въ предѣлахъ этой наскучившей мнѣ, какъ читателю и цѣнителю, русской школы, - автора отъ автора, творен³е отъ творен³я, ген³альность дѣйствительную отъ популярности и славы и т. д. Я думаю - нѣтъ? Думаю, что не лишенъ этой способности различать.

   Не слишкомъ любя общ³й духъ и общ³й стиль нашей школы, я все-таки, какъ современникъ ея, на ней самъ выросш³й, не могу же не испытывать на самомъ себѣ силы ея достоинствъ въ ея лучшихъ и глубочайшихъ произведен³яхъ.

   И гр. Толстой не только не чуждъ общимъ порокамъ нашел преобладающей школы, но онъ даже заплатилъ крайне обильную дань этимъ порокамъ въ течен³е своей долгой литературной дѣятельности.

   Въ иныхъ случаяхъ онъ былъ съ этой стороны еще хуже многихъ слабыхъ писателеи, шероховатѣе, несноснѣе ихъ въ мелочахъ. Тѣмъ болѣе былъ онъ въ этихъ случаяхъ тяжелъ, что требован³я вкуса мы къ нему имѣли право предъявлять строг³я.

   Но онъ же со дня зачат³я и со времени создан³я "Войны и Мира" до того неизмѣримо (хотя и на той же почвѣ шероховатаго и ненужнаго) переросъ всѣхъ современниковъ своихъ во всѣхь другихъ хорошихъ отношен³яхъ, что на пути правдиваго и, такъ сказать, усовершенствованнаго реализма- ничего больше прибавить нельзя.

   Его на этомъ поприщѣ превзойти невозможно, ибо всякая художественная школа имѣетъ, какъ и все въ природѣ, свои предѣлы и свою точку насыщен³я, дальше которыхъ идти нельзя.

   Это дотого вѣрно, что и самъ гр. Толстой послѣ "Анны Карениной" почувствовалъ потребность выйдти на другую дорогу - на путь своихъ народныхъ разсказовъ и на путь моральной проповѣди.

   Онъ, вѣроятно, догадался, что лучше "Войны и Мира" и "Карениной" онъ ужъ въ прежнемъ родѣ, въ прежнемъ стилѣ ничего не напишетъ; а хуже писать онъ не хотѣлъ. Я здѣсь, конечно, не о томъ говорю, полезно или вредно это новое его направлен³е; говорю лишь о томъ, что онъ прежн³й свой стиль оставилъ, - вѣроятно, по ген³альному чутью.

   И онъ этимъ почти полувѣковымъ общерусскимъ стилемъ пресытился, наконецъ! Слава Богу!

   Къ тому же и въ позднѣйшей дѣятельности графа Толстого мы имѣемъ право различать: его моральную проповѣдь отъ его новыхъ мелкихъ разсказовъ; его несчастную попытку "исправить" христ³анство и замѣнить потребности личной вѣры - обязанностями практической этики отъ его счастливой мысли измѣнить совершенно манеру повѣствован³й своихъ.

   Первое дѣло,-дѣло его проповѣди - стоитъ внѣ вопросовъ художественной критики, и когда рѣчь идетъ, какъ у меня преимущественно, о "стилѣ и вѣян³и", - то мы можемъ пока оставить эту проповѣдь совершенно въ сторонѣ.

   Но дѣло такихъ разсказовъ, какъ "Свѣчка", "Три старца", "Чѣмъ люди живы" и т. д., - напротивъ того, прямо касается того вопроса о внѣшнихъ пр³емахъ (имѣющихъ, впрочемъ, великое внутреннее значен³е), о которомъ я намѣренъ подробнѣе говорить въ слѣдующихъ главахъ. Я полагаю, что послѣдняя перемѣна въ "манерѣ" графа Толстого совершилась даже вовсе независимо отъ нравственнаго направлен³я этихъ мелкихъ разсказовъ и отъ спец³альнаго назначен³я. Духъ содержан³я ихъ и самые сюжеты могли бы быть и друг³е. Напримѣръ: религ³озное начало могло бы быть выражено въ нихъ гораздо сильнѣе, чѣмъ выражено оно теперь, при странномъ расположен³и автора къ чистой этикѣ. (Оговорюсь мимоходомъ: странно это расположен³е именно въ ген³альномъ умѣ и въ наше время -послѣ цѣлаго вѣка неудачныхъ надеждъ на эту чистую мораль!). Или, напротивъ того, содержан³е этихъ повѣстей, образцовыхъ по языку и поэтическому "вѣян³ю", могло бы быть, при другомъ еще какомъ-либо настроен³и автора, вовсе безнравственнымъ, языческимъ, грѣшнымъ, сладострастнымъ... и т. д.

   3дѣсь - не объ этомъ рѣчь, не о томъ, что разсказано, а лишь о томъ, какъ оно разсказано.

   Изященъ въ простотѣ и глубинѣ своей сжатости "Каменный гость" Пушкина. И также изящна, проста и глубока его же ночная бесѣда Пимена съ Григор³емъ въ Чудовомъ монастырѣ. Но въ первомъ произведен³и блестящая безнравственностъ возведена сознательно въ идеалъ жизни. А вторая сцена дышитъ суровой и въ то же время благоухающей святостью.

   Проста, изящна, чиста и избавлена отъ всякихъ "натуралистическихъ" вывертовъ - извѣстная и прекрасная маленькая повѣсть г. Лѣскова "Запечатлѣнный ангелъ". Она при этомъ не только вполнѣ нравственна, но и нѣсколько болѣе церковна, чѣмъ разсказы гр. Толстого.

   И очень тоже изящны и безукоризненны по чистотѣ и простотѣ своей формы весьма мног³я произведен³я прежней французской литературы, по содержан³ю и направлен³ю ужъ ничуть не наставительныя (напримѣръ, хотя бы "Фредерикъ и Вернеретта" и друг³я повѣсти Альфреда де-Мюссе; онѣ очень чисты, просты по формѣ, но по содержан³ю соблазнительны).

   Вотъ о чемъ я говорю.

   Для меня, повторяю, тутъ важно не то, о чемъ теперь пишетъ графъ Толстой, а то, какъ онъ пишетъ.

   Важно то, что самому ген³альному изъ нашихъ реалистовъ, еще въ полной силѣ его дарован³я, наскучили и опротивѣли мног³е привычные пр³емы той самой школы, которой онъ такъ долго былъ главнымъ представителемъ.

   Это многозначителъный признакъ времени!

   Движен³е это замѣтно не у одного графа Толстого, но у многихъ. Оно очень замѣтно и у младшихъ писателей нашихъ: у г. Гнѣдича, Орловскаго и т. д.

   У этихъ младшихъ все меньше и меньше встрѣчаются тѣ несносные выверты, обороты и выходки, въ которыхъ такъ долго воспитывала всѣхъ насъ наша русская школа отъ 40-хъ до 80-хъ годовъ.

   У Толстого это движен³е, эта особого рода реакц³я зародилась только гораздо раньше, чѣмъ у всѣхъ другихь (она давала себя предчувствовать уже въ ясно-полянскихъ мелкихъ разсказахъ и отрывкахъ); зародилась раньше и выразилась ярче, рѣзче и успѣшнѣе, чѣмъ у другихъ.

  

  

   Два главныя произведен³я графа Толстого "Анну Каренину" и "Войну и Миръ" не только можно, но и должно другъ другу равнять. Сравнивая ихъ частноети и отдавая, при такомъ подробномъ разсмотрѣн³и, преимущество то одному, то другому, необходимо признать, что сумма ихъ достоинствъ одинакова.

   Въ "Войнѣ и Мирѣ" задача возвышеннѣе и выборъ благодарнѣе; но по этой-то самой причинѣ, что въ "Аннѣ Карениной" авторъ былъ больше предоставленъ самому себѣ и что ему здѣсь уже не помогало извнѣ данное историческое велич³е событ³й, - а надо было, въ пестротѣ мелькающихъ явлен³й современнаго потока, избрать самому нѣчто и "прикрѣпить" это избранное "долговѣчной мыслью", - хочется этому автору "Карениной" отдать преимущество предъ творцомъ народной эпопеи.

   Трагизма, потрясающихъ сценъ, разумѣется, въ "Войнѣ и Мирѣ" больше. И, сверхъ того, самый родъ трагизма лучше. Въ эпопеѣ люди сражаются за отчизну (съ обѣихъ даже сторонъ, ибо французы вели наступателъныя войны для преобладан³я Франц³и, для выгодъ своей отчизны). Въ современномъ романѣ - война "охотниковъ" русскихъ за Серб³ю является только въ дали и безусловио осуждается авторомъ. Есть два самоуб³йства (неудачное и удачное), и есть мысли о самоуб³йствѣ у Левина; это несравненно мрачнѣе и даже пошлѣе; но въ этомъ уже виновенъ не графъ Толстой, а современная жизнь. Это такъ же дано извнѣ, какъ даны были ему извнѣ для "Войны и Мира" пожаръ Москвы и Бородинск³й бой. Трудно и написать большой, правдивый и занимательный романъ изъ нынѣшней русской дѣйствительности, чтобы не было въ немъ хотя бы помысловъ о самоуб³йствѣ, до того оно въ жизни стало, къ несчаст³ю, обычно.

   Во всякомъ случаѣ ужъ и то великая заслуга "Войны и Мира", что тамъ трагизмъ - трезвый, здоровый, не уродливый, какъ у столъкихъ другихъ писателей нашихъ. Это не то, что у Достоевскаго - трагизмъ какихъ-то ночлежныхъ домовъ, домовъ терпимости и почти что Преображенской больницы. Трагизмъ "Войны и Мира" полезенъ: онъ располагаетъ къ военному героизму за родину; трагизмъ Достоевскаго можетъ, пожалуй, только разохотить какихъ-нибудь психопатовъ, живущихъ по плохимъ меблированнымъ комнатамъ.

   И даже въ "Аннѣ Карениной" оба самоуб³йства, и Вронскаго и Анны, тонутъ въ такомъ обил³и здоровья, силы, тѣлесной красоты, блеска, мира и веселья, что они не могутъ счишкомъ глубоко оскорбить сердце и вкусъ нормальнаго читателя.

   Въ обоихъ романахъ неимовѣрная тонкость ума Толстого не смогла убить его здороваго чувства или, скажемъ, "чутъя"...

   Историческая или, точнѣе сказать, прямо политическая заслуга автора въ "Войнѣ и Мирѣ" огромная. Мног³е ли у насъ думали о 12-мъ годѣ, когда онъ такъ великолѣпно и неизгладимо напомнилъ о немъ? Весьма немног³е! И несмотря на то, что графъ довольно "тенденц³озно" и тео-филантропически порицаетъ войну то самъ, то устами добраго, но вѣчно-растеряннаго Пьера, онъ все-таки до того правдивый художникъ, что читателю очень легко ни его самаго, ни Пьера не послушаться и продолжать взирать на войну, какъ на одно изъ высшихъ, идеальныхъ проявлен³й жизни на землѣ, несмотря на всѣ частныя бѣдств³я, ею причиняемыя. (Бѣдств³я постоянно, - замѣтимъ кстати, - сопряженныя для многихъ и сь такими особыми радостями, которыхъ миръ не даетъ!).

   А это въ нашъ вѣкъ еще далеко не излѣченнаго помѣшательства на "всеобщемъ утилитарномъ благоденств³и" - великая политическая заслуга!

   Почему я предпочелъ выше слово "политическая" слову "историческая" заслуга, сейчасъ скажу. Подъ выражен³емъ "историческая" заслуга писателя подразумѣвается скорѣй заслуга точности, вѣрности изображен³я, чѣмъ заслуга сильнаго и полезнаго вл³ян³я... Вотъ почему. - Насколько вѣрно изображен³е эпохи въ "Войнѣ и Мирѣ" - рѣшитъ еще не легко; но легко признать, что это изображен³е оставляетъ въ душѣ читателя глубок³й патр³отическ³й слѣдъ. При нашей же наклонности все что-то подозрѣвать у самихъ себя, во всемъ у себя видѣть худое и слабое прежде хорошаго и сильнаго - самые внѣшн³е пр³емы гр. Толстого, то до натяжки тонк³е и придирчивые, то до грубости - я не скажу даже реальные, а реалистическ³е или натуралистическ³е - очень полезны. Будь написано немножко поидеальнѣе, попроще, пообщѣе - пожалуй и не повѣрили бы. А когда видитъ русск³й читатель, что графъ Толстой еще много повнимательнѣе и попридирчивѣе его, когда видитъ онъ, этотъ питомецъ "гоголевскаго" и "полу-гоголевскаго пер³ода", - что у Льва Николаевича тотъ герой (настоящ³й герой) "засопѣлъ", тотъ "захлипалъ", тотъ "завизжалъ"; одинъ герой - оробѣлъ, другой - съинтриговалъ, трет³й - прямо подлецъ, однако - за родину гибнетъ (напр., молодой Курагинъ); когда замѣчаетъ этотъ вѣчно колеблющ³йся русск³й чтецъ, что гр. Толстой почти надъ всѣми дѣйствующими лицами своими немножко и подсмѣивается (кажется надъ всѣми, за исключен³емъ: Государя Александра Павловича, Андрея Болконскаго и злого Долохова - почему-то...), тогда и онъ, читатель, располагается уже и всему хорошему, высокому, идеальному больше вѣритъ.

   Русскому читателю нашего времени (особенно средняго положен³я въ обществѣ) мало того реализма, который говоритъ: тотъ слабъ, а тотъ коваренъ; одинъ жестокъ, другой смѣшонъ, безтактенъ, жалокъ и т. д. Это еще, положимъ, реализмъ, умѣренный и правдивый; мы всѣ немощны и грѣшны; но этого, я говорю, намъ мало... Намъ необходимо, чтобы кто-нибудь засопѣлъ носомъ и т. д. Нѣтъ нужды, что читатель самъ вовсе не такъ ужъ часто въ жизни замѣчаетъ, что люди сопятъ, плюются въ гнѣвѣ и т. д. Но его "корифеи" ужъ такъ воспитали, что при бородавкѣ онъ больше повѣритъ благородству, при сопѣн³и больше будетъ сочувствовать любви и т. д., а если еще при этомъ кто-нибудь "нервнымъ движен³емъ налилъ себѣ рюмку водки", а потомъ не улыбнулся, а "осклабился", то довѣр³е будетъ полное!..

   Въ моихъ глазахъ, - готовъ каяться, - все это огромный недостатокъ, общ³й больше или меньше всѣмъ русскимъ повѣстямъ и романамъ, начиная отъ "Мертвыхъ душъ" (тутъ оно еще на мѣстѣ) и почти до "Чѣмъ люди живы" гр. Толстого (здѣсь, слава Богу, уже ничего этого нѣтъ!..) Развѣ одни женск³е таланты - Евген³я Туръ, М. Вовчокъ, Кохановская - избавились отъ этого... И я помню, до чего я еще въ 60 году вздохнулъ свободнѣе, когда услыхалъ милую, музыкальную, благоухающую (хотя и либерально-тенденц³озную) рѣчь М. Вовчка. - О томъ же, да не такъ!

   "Таковъ, Фелица, я развратенъ" въ эстетикѣ, но не могу, подобно Державину, сказать далъше: - "но на меня весь свѣтъ похожъ"... Напротивъ! Кто виноватъ, я или лучш³е наши писатели и публика, не знаю! Пусть буду я виноватъ въ моихъ "дамскихъ" съ этой стороны вкусахъ, но я не отказывался отъ нихъ въ течен³е 30-ти лѣтъ[1]), - не откажусь, конечно, и теперь.

   Но и графъ Толстой все-таки правъ, я это понимаю. Онъ правъ двояко: онъ правъ потому, что чувствовалъ долго непобѣдимую потребность такъ, а не иначе наблюдать, такъ, а не иначе выражаться; онъ не могъ перейти къ простому и чистому стилю послѣднихъ народныхъ разсказовъ, не насытившись предварительно всѣми этими шишками и колючками натуральной школы, не превзойдя далеко другихъ (напримѣръ, Тургенева) даже и на этой почвѣ грубоватой преизбыточности. Не отслуживши до пресыщен³я одному стилю, трудно, а быть можетъ и невозможно, художнику вступитъ на новый путь.

   Во-вторыхъ, графъ Толстой правъ еще и потому, повторяю, что сознательно или безсознательно, но сослужилъ читателямъ патр³отическую службу всѣми этими мелкими внѣшними принижен³ями жизни; они это любятъ и черезъ это больше вѣрятъ и высокому и сильнѣе поражаются тѣмъ, что у него изящно.

  

  

   Когда Тургеневъ (по свидѣтельству г. П. Боборыкина) говорилъ такъ основательно и благородно, что его талантъ нельзя равнять съ дарован³емъ Толстого и что "Левушка Толстой - это слонъ!" то мнѣ все кажется - онъ думалъ въ эту минуту особенно о "Войнѣ и Мирѣ". Именно - слонъ! Или, если хотите, еще чудовищнѣе, - это ископаемый сиватер³умъ во плоти, - сиватер³умъ, котораго огромные черепа хранятся въ Инд³и, храмахъ бога Сивы. И хоботъ, и громадность, и клыки, и сверхъ клыковъ еще рога, словно вопреки всѣмъ зоологическимъ прилич³ямъ.

   Или еще можно уподобить "Войну и Миръ" инд³йскому же идолу: - три головы, или четыре лица, и шесть рукъ! И размѣры огромные, и драгоцѣнный матер³алъ, и глаза изъ рубиновъ и брилл³антовъ, не только подо лбомъ, но и на лбу!! И выдержка общаго плана и до тяжеловѣсности даже неизсякаемыя подробности; четыре героини и почти равноправныхъ (въ глазахъ автора и читателя), три героя (Безух³й, Болконск³й, Ростовъ, Наташа, Мар³я, Соня и Елена). Психическ³й анализъ въ большей части случаевъ поразительный именно тѣмъ, что ему подвергаются самые разнообразные люди: Наполеонъ, больной подъ Бородинымъ, и крестьянская дѣвочка въ Филяхъ на совѣтѣ; Наташа и Кутузовъ; Пьеръ и князь Андрей; княжна Мар³я и скромный капитанъ Тушинъ; Николинька Болконск³й и оба брата Ростовы... Замѣтимъ тутъ, кстати, что и между двумя братьями этими - Николаемъ и Петей, - замѣтна большая разница при первой ихъ встрѣчѣ съ боевою опасностью: Николай, оказавш³йся позднѣе офицеромъ храбрымъ и надежнымъ, робѣетъ и пугается въ первомъ сражен³и; шестнадцатилѣтн³й Петя ничуть. Я замѣтилъ эту разницу при первомъ чтен³и и спрашивалъ себя: потому ли это только, что автору не хотѣлось повторяться или есть на это въ самыхъ дѣйствующихъ лицахъ физ³ологическая причина? И я нашелъ, что есть. У Пети воображен³я, энтуз³азма больше; Николай тупѣе и и много положительнѣе; если молодой человѣкъ не совсѣмъ трусъ по природѣ, то сильное воображен³е, воински настроенное, до того можетъ овладѣть имъ, что о собственной опасности ему и не думается, геройская фантаз³я заглушаетъ природное чувство страха: - у Николая воображен³е было слабо и пе могло замѣнить привычки; ему необходимо было "обстрѣляться". Такихъ замѣчан³й можно сдѣлать множество.

   Кто у насъ такъ хорошо, такъ возбудительно и такъ страшно, такъ гомеричееки и въ то же время такъ современно описывалъ мелк³я и кровавыя битвы? Гоголь - въ Тарасѣ Бульбѣ? Да, но это только гомерически, а не современно; душою этихъ далекихъ и грубыхъ людей мы жить не можемъ, какъ живемъ душою штатскаго Пьера, Андрея, энергическаго идеалиста, и обыкновеннаго, но хорошаго русскаго офицера - Николая Ростова.

   И кто, съ другой стороны, въ наше время такъ красиво, такъ тонко и какъ бы благоуханно изображалъ свѣтск³я сцены? Напр., этотъ балъ въ присутств³и Государя, гдѣ съизнова помолодѣвш³й вдовецъ Болконск³й въ бѣломъ мундирѣ танцуетъ съ обезумѣвшей отъ успѣха Наташей и гдѣ, "черезъ каждые три такта вальса на поворотѣ, какъ бы вспыхиваетъ развѣваясь бархатное платье" Елены Безуховой?

   У кого мы это еще найдемъ? - Только у Маркевича въ "Четверти вѣка" и "Переломѣ". Но вѣдь и тутъ первый путь былъ проложенъ Толстымъ (безъ отрицательнаго оттѣнка).

   И въ изображен³и этого бала въ Петербургѣ, и позднѣе - въ описан³и московскаго бала въ "Карениной" (того бала, гдѣ Анна неожиданно отбиваетъ Вронскаго у Китти), и въ картинѣ скачекъ придворныхъ (во второмъ же романѣ) мы увидимъ только поэз³ю правды и не отыщемъ ни тѣни отрицан³я, насмѣшки, недоброжелательства, какъ увидимъ всегда эту тѣнь у Тургенева, когда онъ переступаетъ порогъ настоящей гостиной; въ большую же бальную залу онъ никогда и не дерзалъ вступать съ полной свободой и безпристраст³емъ, подобно Толстому и Маркевичу. Или, какъ трет³й примѣръ необычайной широты и богатства содержан³я въ "Войнѣ и Мирѣ", возьмемъ еще отношен³е автора къ религ³озному чувству. Настоящихъ, набожныхъ православныхъ людей изъ высшаго круга изъ числа главныхъ лицъ романа, строго говоря, только трое: старый Кутузовъ, Николай Ростовъ по временамъ и княжна Мар³я постоянно. Я оставлю пока и Николая Ростова и Свѣтлѣйшаго въ сторонѣ, а сравню только по этому поводу княжну Мар³ю съ Лизой Калитиной изъ "Дворянскаго Гнѣзда". Лиза - это, конечно, самая прелестная и благородная изъ героинь Тургенева; ея чистый, святой образъ останется вѣчнымъ украшен³емъ нашей словесности; но все-таки и по этому поводу приходится опять отдать Толстому преимущество въ дѣлѣ творчества, а Тургеневу еще разъ воздать нравственную честь за безпристраст³е его оцѣнки: "Толстой - это слонъ". (Извѣстно, что слонъ можетъ хоботомъ своимъ и большое бревно поднять легко и бросить въ сторону и бабочку снять бережно съ цвѣтка).

   Про Лизу Калитину мы знаемъ, что она вѣровала и боялась Бога; она говорила Лаврецкому: "Мы всѣ умремъ..." Мы знаемъ разсказы ея няни о мученикахъ, на крови которыхъ расцвѣтали цвѣты; мы съ умилен³емъ помнимъ восклицан³е маленькой Лизы: "Желтый ф³оль?" по поводу этой священной крови и этихъ чудныхъ цвѣтовъ! Мы чувствуемъ именно то, что чувствовалъ благородный Лаврецк³й, когда она, уже монахиней, прошла, опустивъ голову, мимо него съ одного клироса на другой... Мы благодарны Тургеневу за то, что онъ ничего не сталъ въ этомъ случаѣ анализировать, а сказалъ только, что есть въ жизнц положен³я, о которыхъ нейдетъ распространяться; на нихъ можно "толъко указатъ и пройти мимо!.." Я не забылъ этихъ словъ, и теперь безъ книги пишу ихъ на память, а когда подумаю о нихъ, мнѣ и теперь - черезъ 28 лѣтъ - плакать хочется... Но... (опять - это "но", все въ пользу Толстого... Что дѣлать!) Но мы видимъ въ Лизѣ все только извнѣ, мы видимъ ее такъ, какъ видѣлъ Лаврецк³й, ибо Тургеневъ анализируетъ душу почти всегда только у одного главнаго своего героя, у того, который ближе всѣхъ къ нему самому по душевному строю; а для анализа Толстого нѣтъ преградъ ни въ темпераментѣ человѣка, ни въ возрастѣ, ни въ половыхъ различ³яхъ, ни даже въ зоологическихъ, ибо на мгновен³е онъ и на то указываетъ, что почувствовалъ быкъ, что подумала собака, что сообразила лошадь. Можно развѣ замѣтить одно, что нац³ональное начало больше, чѣмъ все остальное, можетъ ему сопротивляться, ибо французовъ въ "Войнѣ и Мирѣ" онъ анализируетъ гораздо слабѣе, чѣмъ своихъ. У Наполеона, напр., ничего человѣческаго уже не видно, а только - гордость, жестокость и тщеслав³е. Такъ ли это?

   Лизу Калитину мы видимъ очами Лаврецкаго; религ³озность княжны Мар³и мы сами знаемъ ближе, потому что вмѣстѣ съ авторомъ не разъ проникаемъ въ самыя нѣдра души ея, видимъ не только чистоту ея православныхъ принциповъ, но иногда присутствуемъ и при внутренней борьбѣ ея чувствъ и помысловъ. Пр³ѣзжаетъ въ Лысыя Горы молодой Курагинъ свататься за нее; невѣстка княгиня Лиза и компаньонка m-lle Бурьенъ одѣваютъ ее получше, но имъ не удается сдѣлатъ княжну красивѣе; напротивъ того, она стала еще хуже.

   "Княжна Мар³я осталась одна. Она не исполнила желан³я Лизы и не только не перемѣнила прически, но и не взглянула на себя въ зеркало. Она, безсильно опустивъ глаза и руки, молча сидѣла и думала. Ей представлялся мужъ, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдругъ въ свой, совершенно другой м³ръ"... Ее позвали къ чаю.

   "Она очнулась и ужаснулась тому, о чемъ она думала. И прежде чѣмъ идти внизъ, она встала, вошла въ образную и, устремивъ глаза на освѣщенный лампадой черный ликъ большого образа Спасителя, простояла предъ нимъ нѣсколько минутъ со сложенными руками. Въ душѣ княжны Мар³и было мучительное сомнѣн³е. Возможна ли для нея радость любви, земной любви къ мужчинѣ? Въ помышлен³яхъ о бракѣ княжнѣ Мар³и мечталось и семейное счастье, и дѣти, но главною, сильнѣйшею и затаенною ея мечтою была любовь земная. Чувство было тѣмъ сильнѣе, чѣмъ болѣе она старалась скрывать его отъ другихъ и даже отъ самой себя. "Боже мой, говорила она, какъ мнѣ подавить въ сердцѣ своемъ эти мысли дьявола? Какъ мнѣ отказаться такъ навсегда отъ злыхъ помысловъ, чтобы спокойно исполнятъ волю Твою?" И едва она сдѣлала этотъ вопросъ, какъ Богъ уже отвѣчалъ ей въ ея собственномъ сердце... "Не желай ничего для себя, не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должны быть неизвѣстны тебѣ; но живи такъ, чтобы быть готовою ко всему. Если Богу угодно будетъ испытать тебя въ обязанностяхъ брака, будь готова исполнить его волю". Съ этою успокоительною мыслью (но все-таки съ надеждой на исполнен³е своей запретной земной мечты) княжна Мар³я вздохнувъ перекрестилась и сошла внизъ, не думая ни о своемъ платьѣ, ни о томъ, какъ она войдетъ и что скажетъ. Что могло все это значить съ предопредѣлен³емъ Бога, безъ воли котораго не падаетъ ни одинъ волосъ съ головы человѣческой."

   Графъ Толстой умѣетъ съ равнымъ успѣхомъ изображать не только разные роды страстныхъ чувствъ, но и работу мысли при различныхъ вѣрован³яхъ. Вспомнимъ только, для сравнен³я съ этимъ ходомъ настоящихъ православныхъ мыслей княжны, тѣ поэтическ³я и туманныя мечты какого-то филантропическаго пантеизма, въ которыхъ умиралъ ея даровитый и несчастный братъ.

   Да и это ли только³ Как³е контрасты: пожаръ Москвы и дѣтск³я игры, дѣтск³я милыя выдумки въ доброй семьѣ Ростовыхъ; эти столь различныя и одинаково интересующ³я насъ пары; морозы въ полѣ и балы во дворцахь, императоры и мужики въ лаптяхъ, деревенск³я охоты, военныя попойки, солдатская болтовня!.. Цѣломудр³е и чувственность, съ одинаковой правдой выраженныя. Этотъ толстый и дряхлый воинъ Кутузовъ, который