Марриет Фредерик - Приключение собаки

   - Да, действительно, я об этом думал!

   Достойного лейтенанта ничуть не смущал самый поступок; единственно, что его смущало, так это страх быть уличенным, страх кары за преступление, а не самый проступок.

   - Если бы вы сами не предложили мне этого, я предложил бы вам, - продолжал Рамзай, - а также предложил бы вам и приличное вознаграждение! Перед тем, как я покину судно, я устрою все это, а теперь желаю лечь спать! Можете вы мне указать свободную постель?

   - Кроме этой моей постели, я другой не имею! - сказал лейтенант. - Но я готов предложить вам ее!

   - Прекрасно! - сказал Рамзай, кладя свои пистолеты под подушку и ложась на постель. - А теперь попрошу вас выгнать отсюда этого пса, от него такой неприятный запах!

   Такое бесцеремонное обращение очень не понравилось лейтенанту, но, сознавая, что ему ничего не остается делать, он покорился, утешившись тем, что хотя все это очень неприятно, но зато прекрасно оплачивается.

   На следующий день поутру явился с докладом капрал. Ванслиперкен, который перед тем только что обсуждал все события последнего времени, пришел к такому заключению, что так как портсмутская вдовушка для него безвозвратно потеряна, то недурно было бы продолжать свои ухаживания за вдовой Вандерслуш, особенно после ее милого примирительного письма, сказал ему, что в тот раз он был ужасно расстроен и наговорил того, чего вовсе не думал, и что теперь он просит капрала не передавать вдове его резких слов, так как он намерен посетить ее, когда будет на берегу. На это капрал, который также имел желание и надобность побывать на берегу, стал распространяться о прелестях Бабэтт. Ванслиперкен, поняв его намек и желая задобрить капрала, объявил, что и он может отправиться на берег и повидаться с Бабэтт, если он этого желает.

   На третьи сутки куттер благополучно прибыл к месту своего назначения. Во все время пути Рамзай расположился в каюте лейтенанта, как у себя дома, требовал всего, что ему вздумается, и держал себя чрезвычайно развязно. Ванслиперкен объяснил, что это посол короля, но ему не совсем поверили. "Почему же, если он посол короля, он не явился вместе с депешами? Почему шкипер так раболепно покорялся ему во всем, этому красивому юноше?" - говорили на судне.

   Едва только "Юнгфрау" бросила якорь, как Рамзай приказал собрать свои вещи и готовить шлюпку. Ванслиперкен проводил его на берег, и здесь они расстались, причем Рамзай заявил, что желает видеть лейтенанта завтра у себя, и сообщил ему свой адрес.

   Простившись с Рамзаем, Ванслиперкен сдал в адмиралтейство свои депеши, а сам поспешил к вдове Вандерслуш, которая приняла его сдержанно, но любезно, а после трогательных извинений, уверений и оправданий как будто совершенно растаяла и опять посадила его на диван подле себя, а в конце концов даже позволила ему подержать свою руку в его руках.

   О собаке не было даже и помину, - и все, казалось, было как нельзя более благополучно.

   "Подожди, подожди, голубушка, дай мне только добраться до тебя, так я тебе покажу, как требовать смерти моей собаки... Я тебя научу!" - думал лейтенант.

   "И этот жалкий человек воображает, что я стану смотреть на него! погодите только мистер Ванслиперкен, погодите!" - думала вдова.

  

   Простившись с Ванслиперкеном, Рамзай направился прямо в Золотую улицу, где находился дом синдика города, и постучался в красивую резную дверь, окрашенную в яркий зеленый цвет.

   Вскоре ему отворили и провели в опрятный вымощенный двор, окаймленный рядом вечнозеленых деревьев в больших деревянных кадках. Позади виднелся цветник, где только что выглянули на свет пестрые тюльпаны и другие весенние цветы. Пройдя через весь двор, Рамзай и впустивший его старый седой слуга вошли в дом и очутились в больших красиво убранных сенях. Отсюда вела лестница вверх, и сюда же выходили наполовину стеклянные широкие двери складов, где работали люди, распределяя по полкам товары.

   Оставив Рамзая в роскошно обставленной приемной, старик пошел доложить о нем хозяину дома.

   Спустя несколько минут явился и сам мингер ван-Краузе с какими-то счетами в руках и карандашом в зубах.

   Это был низенький, толстенький человек с круглым румяным лицом и круглыми же очками на носу, очень маленьком и как бы покрасневшем от мороза.

   - Вы желали видеть меня, мингер? С кем имею удовольствие говорить? - начал он.

   Рамзай, назвав себя, вручил ему свои рекомендательные письма.

   Мингер ван-Краузе прочел одно, аккуратно сложил его, сделал на нем пометку, когда и от кого получено, затем отвесил своему гостю низкий поклон. Потом проделал по очереди ту же процедуру со всеми остальными письмами и каждый раз отвешивал поклоны.

   - Их этих писем я узнаю, что вы ярый противник якобитов и верный слуга короля Вилльяма, и потому буду счастлив, если вы то время, какое думаете пробыть в Амстердаме, будете моим гостем! А могу я узнать, как вы прибыли сюда?

   - На королевском куттере, мингер!

   Эта подробность еще более удостоверила синдика, что его гость состоит доверенным лицом у короля Вилльяма, как ему о том писали.

   Затем, извинившись перед гостем, что дела требуют его присутствия, он просил его поразвлечься книгами, посетить его картинную галерею и устроиться так, как ему удобно в тех комнатах, которые будут служить ему помещением и в которые его проводит слуга, сам же поспешил в свою контору.

   Старик слуга, указавший Рамзаю его будущее помещение, был болтлив, как многие старички. Он сообщил молодому человеку, что ван-Краузе вдов и имеет всего одну только дочь, которая теперь уже взрослая барышня, а уходя предупредил, что скоро будет подан обед.

   Ввиду этого Рамзай занялся своим туалетом, с удовольствием думая о том, что в этом доме есть молодая особа, которая все же не даст ему скучать и, быть может, облегчит ему его трудную задачу. Роль разведчика и шпиона была ему очень не по душе, но кто-нибудь должен же был выполнить ее; так как все были того мнения, что он лучше других способен это сделать, то он не счел себя в праве отказаться. Одевшись, он вышел в залу, которая была пуста, и встал рассматривать картины и ценные бронзы, украшавшие эту комнату. На подзеркальнике стояли старинной работы очень любопытные и ценные часы, и Рамзай, разглядывая их, увидел в зеркале отражение чрезвычайно привлекательного молодого лица. Девушка отворила дверь и, увидя постороннего незнакомого человека, полагая, что ее не видят, с минуту оставалась неподвижна, затем отступила назад и снова тихонько притворила дверь. Рамзай никак не ожидал, чтобы у ван-Краузе могла быть такая высокая, стройная и привлекательная дочь. Между тем дверь снова отворилась, - и в комнату вошел сам синдик.

   - Я крайне сожалею, что принужден был оставить вас одного столько времени, мингер Рамзай, - сказал он, - но мое время строго распределено, и я не могу сделать никаких изменений. Я позабочусь о том, чтобы вы не особенно скучали у нас; соберу своих друзей и сослуживцев; среди них вы найдете, вероятно, людей менее занятых и потому более интересных. А теперь позвольте вас спросить: вы говорите, что прибыли на королевском куттере. Не знаете ли, не привез ли этот куттер депеш от короля к Генеральным Штатам?

   - Да, и немаловажные... Но так как мы оба, надеюсь, люди, горячо стоящие за правое дело, то полагаю, что я не в праве скрывать от вас то, что мне известно, но неизвестно еще другим. Думаю, что вы сумеете сохранить это в тайне!

   - Вы правы, молодой человек, я глубоко предан нашему правому делу и могу хранить любую государственную тайну. Всем известно, насколько я скромен! - отвечал синдик.

   Но в этом отношении почтенный синдик несколько ошибался: всем, наоборот, было известно, насколько он нескромен, и потому от него старались скрывать все, что было тайного или секретного, так как ван-Краузе не преминул бы сообщить все это по секрету всем своим многочисленным друзьям.

   Рамзай, вскрывший и прочитавший содержание всех тайных королевских депеш, конечно, мог удружить ван-Краузе.

   - Однако, - заметил Рамзай, - в такого рода делах необходима большая осторожность и потому, быть может, лучше, если мы отложим этот конфиденциальный разговор до более удобного времени!

   - Да, да, мы побеседуем с вами после ужина, а пока сообщите мне в нескольких словах, что у вас там творится!

   Рамзай подошел к нему и сказал несколько слов на ухо.

   - Неужели?! - воскликнул восхищенно Краузе. - Ай, ай, ай!.. Но нас ожидает обед, пойдемте, я вас познакомлю с моей дочерью!

   - Вильгельмина, - сказал ван-Краузе, входя в столовую, где девушка уже стояла у стола, - вот наш молодой приятель! Постарайся, чтобы он не скучал у нас, - ты знаешь, как я занят и как мало времени могу уделить нашему гостю!

   Девушка молча кивнула головкой. За обедом она говорила немного и больше приглядывалась к молодому человеку, но после обеда, когда все прошли в маленькую гостиную, куда после был подан кофе, и сам синдик, выпив свою чашку, извинился перед гостем и поспешил к своим делам, оставив его с своей прекрасной дочерью, Вильгельмина, считая своим долгом занимать гостя, стала более разговорчива.

   Это была девушка неглупая, но ум ее не получил правильного развития; сразу было видно, что она никогда не знала забот и ласк матери, и хотя была очень начитанна, но чувствовалось, что она дошла до всего путем самообразования. Подобно отцу, она не способна была хранить ничего в тайне и высказывала прямо и откровенно все, что у нее было в уме или на душе: такая непосредственная, искренняя и открытая натура имела, несомненно, большую прелесть.

   Рамзай, с своей стороны, старался занимать Вильгельмину, которая с большим удовольствием слушала его, чем говорила сама, тем более, что он так интересно рассказывал о дворе, о короле, о придворных, о жизни в Англии, о чем она, живя до сих пор совершенной отшельницей, не имела никакого представления.

   Время прошло так незаметно для молодых людей, что они были крайне удивлены, когда их позвали ужинать. За эти несколько часов времени молодой красавец Рамзай не только успел совершенно очаровать собою Вильгельмину ван-Краузе, но и приобрести над ней известную долю нравственного влияния, так как она смотрела на него и слушала его с особым благоговением, как будто все, что он говорил, было евангельской истиной.

   После ужина Вильгельмина ушла к себе, оставив Рамзая в обществе старого синдика. Рамзай сообщил ему содержание королевских депеш, из чего синдик заключил, что его гость должен быть, несомненно, очень доверенным лицом при английском дворе, если ему известны такие подробности; когда же разговор коснулся замыслов якобитов, то Рамзай не преминул сообщить самые ложные сведения и ввести ван-Краузе в полное заблуждение относительно их намерений и планов. На другой день синдик лично посетил многих из своих друзей, сообщив им под секретом содержание депеш, и сам был немало доволен точными сведениями, полученными от Рамзая. Одновременно с этими новостями он сообщил и о том, что слышал о намерениях якобитов, и таким образом способствовал распространению совершенно ложных слухов о замыслах С. -Жерменского двора, а затем слухи эти, как добытые из самого достоверного источника, были сообщены в Англию. В очень короткое время Рамзай приобрел полное доверие как своего хозяина, так и его прелестной дочери, и теперь уже смело мог рассчитывать на успех своей миссии.

  

   Сойдя на берег, Могги и Джемми направились к Нанси Корбетт. Могги быстрыми крупными шагами шла впереди; ее коротконожка муж с трудом поспевал за ней, поминутно отставая. Тогда она останавливалась на минуту и, оборачиваясь назад, ласково торопила "Ну, иди же, иди, моя уточка!" Такое приглашение, вероятно, раздражило бы всякого другого мужа, но Джемми отличался превосходным характером, и его настроение духа было постоянно добродушное; однако при всем своем добродушии, он не позволял посторонним незнакомым людям шутить над собой или трунить над его наружностью. Случилось, что когда они шли, какая-то злополучная нимфа позволила себе остановиться и, подбоченясь, посмотреть на Джемми сверху вниз и пропеть:

   "Был у меня муженек, Меньше моего мизинца!" В этот момент Могги, обернувшись, развернулась и закатила ей такой звонкий удар в ухо, что у той чуть не лопнула барабанная перепонка. Но эта молодая особа была не из тех, которые подставляют левую щеку, когда ударят по правой: недолго думая, она возвратила Могги оплеуху, но Джемми обхватил девицу за ноги и перебросил ее себе через голову, точно это была щепка, - и насмешница со всего размаха шлепнулась в лужу, бывшую позади. Она проворно вскочила на ноги и при виде своего испачканного платья и обрызганного грязью лица разразилась самой непечатной бранью, но не смела возобновить своих нападений, так как супруги представляли собой превосходящую силу.

   После этого маленького приключения супруги Салисбюри благополучно дошли до дома Нанси Корбетт, которая теперь переменила квартиру и старалась не попадаться на глаза Ванслиперкену. Нанси была дома и поджидала их. Все трое разом приступили к делу. Они отправились к еврею Лазарусу, и там Могги и ее муж должны были подписать присягу королю Якову II и дому Стюартов, после чего оба были занесены в списки контрабандистов; муж причислен к экипажу шлюпа, а жена зачислена в число обитательниц пещеры на острове. При присяге должны были присутствовать свидетели, и старый еврей кликнул нескольких человек из соседней комнаты. Вышло несколько взрослых детин, и при виде Джемми один из них воскликнул:

   - Что это за птица такая, дядюшка Авраам?

   - Это - славный и честный человек, каких мало! - ответила за старика Могги.

   - Эй, да разве это называется человеком, это крошка без ножки! - захохотал гигант.

   - Посмотрим, что-то ты можешь сделать, маленький человек! - сказал другой из присутствующих.

   Не говоря ни слова, Джемми схватил говорившего за его брючный ремень, приподнял его на воздух и с такой силой перебросил через стол, что все присутствующие ахнули от удивления.

   - Вот каков мой неоцененный утеночек! - воскликнула восхищенная его поступком жена.

   - Да, - сказал первый, задевавший Джемми, - ты силач не на шутку. Но что же ты можешь сделать без ног?

   - Я, по крайней мере, не сбегу, как ты это делал десятки раз! - отвечал Джемми.

   - Аа, вот что! Ну, ты поплатишься за это! - воскликнул гневно гигант и схватил его за шиворот, но Джемми так удачно подшиб его ногой, что он грузно упал навзничь во всю длину.

   - Браво! Браво! Молодчина! - закричали остальные.

   - Вот каков мой дорогой, ненаглядный маленький утеночек! Теперь ты показал им, что можешь сделать! - ликовала Могги.

   Гигант встал и, очевидно, стал искать какого-то скрытого на себе оружия, но Нанси угадала его намерение и грозно крикнула:

   - Как ты смеешь! Попробуй только! Получай, что получил, и будь доволен, а не то!... - и она погрозила ему пальцем.

   Вслед за тем Нанси и ее протеже отправились к пристани, чтобы на лодке старого рыбака переправиться на остров. Супруги захватили с собой кое-что из своих пожитков, в том числе и неразлучную скрипку Джемми. Ночь была тихая, звездная, море не шелохнулось. Лодка вскоре вышла из гавани; все трое поприумолкли, и Джемми машинально стал побрякивать струнами своей скрипки, он пользовался как гитарой.

   - Я слышала, что вы хороший музыкант, мистер Салисбюри! - сказала Нанси Корбетт.

   - О, да, мистрисс Нанси! Он большой мастер и поет тоже точно соловей! - отвечала за мужа Могги. - Ведь правда, моя уточка?

   - Куак! Куак! Куак! - отозвался Джемми.

   - Так вот, мистер Салисбюри, не споете ли нам что-нибудь? На воде так приятно раздается пение, мне же не часто придется вас слышать!

   Джемми не любил заставлять себя упрашивать и охотно согласился исполнить желание Нанси, а кончив, сказал, что теперь очередь за ней, так как и ее Бог голосом не обидел. Нанси отвечала, что давно не пела.

   - Я пела, когда была очень молода и счастлива, - говорила она, - потом пела очень много, потому что меня заставляли петь, хотя на сердце у меня кошки скреблись. А теперь мне петь некогда. Но если Корбетт когда-нибудь устроится на берегу, в маленьком домике с палисадником под окнами и скворцом в клетке, тогда я опять буду петь от всей души, мы посмотрим, кто из нас будет петь больше и лучше - птицы ли в клетке, или я!

   - Он устроится мало-помалу, когда дело будет сделано! - утешал ее Джемми.

   - Да, когда дело сделано! - сказала Нанси со вздохом. - Но открытые шлюпы, бурное море и виселица, - все это стоит на пути к нашему счастью!

   - Не вспоминайте о петле! Впрочем, мне, если бы меня вздумали повесить, нечего было бы заботиться о веревке: три носовых платка связать и хватит!

   - Повесить моего ненаглядного Джемми, я бы посмотрела, как они это посмеют! - воскликнула Могли.

   - Э!.. Могги, они и лучших людей, чем ваш муж, вешали!

   - Лучших людей, чем мой муж! - воскликнула Могги. - Нет, мистрисс Корбетт, лучших никогда не было и не будет! Знайте это!

   - Я хотела только сказать, что они вешали людей и с более длинными ногами, чем ваш муж!

   - Я бы очень желала, чтобы вы, мистрисс Корбетт, оставили моего мужа в покое! Какое вам дело до того, какие у него ноги, длинные или короткие?

   - Но, милая Могги, если он не сердится, то вам бы и подавно не следовало! Я ведь шучу и сама рада принять от вас шутку. Ведь не ревнуете же вы его!

   - Ревную и даже очень, и всегда буду ревновать моего Джемми!

   - Тогда вы должны ревновать его к скрипке, он у вас действительно отменный музыкант!..

   Пела и Нанси, пел еще и Джемми, но вскоре старый рыбак напомнил им, что берег уже близко, и что им следует притихнуть, чтобы не быть замеченными.

   Действительно, полчаса спустя лодка вошла в маленький заливчик и скрылась за скалистой косой. Рыбак, осмотрев внимательно линию брега и убедившись, что нигде ни души не видно, пристал; все тихонько высадились на берег и затем, поспешно миновав хижины рыбацкого селения, стали взбираться на темный, почти черный горный хребет. За ночь они перебрались на ту сторону острова, а под утро достигли хижин, расположенных над пещерой, где оставили свои пожитки, и стали спускаться на площадку перед пещерой.

   - Теперь ты у меня здесь, моя дорогая уточка, и никто мне не помешает быть с тобой, никто не посмеет поднять на тебя руки, мой ненаглядный Джемми! - воскликнула Могги, кидаясь целовать и обнимать своего мужа.

  

   На второй день после прихода куттера в Амстердам Ванслиперкен, согласно уговору, явился в дом синдика, чтобы повидаться с Рамзаем. Тот уплатил ему 100 гиней за свой переезд и за вскрытие депеш и поручил проделывать со всеми доверяемыми ему депешами то же самое, заявив, что он каждый раз будет получать за это по 50 гиней. Ванслиперкен вышел от него чрезвычайно довольный, решив, что как только он скопит достаточно денег, то выйдет в отставку и будет жить на покое. Но разве могло быть когда-нибудь достаточно денег для такого скряги, как Ванслиперкен? Перед отплытием он должен был еще раз зайти к Рамзаю, чтобы получить от него письма и новые указания относительно того, что ему следовало делать.

   По его уходе Рамзай невольно призадумался. Как гадок, как омерзителен казался ему этот изменник!

   - А сам я, - рассуждал он, - разве не играю по отношению к хозяину этого дома роли изменника и предателя? Но нет, я стою за правое дело, я служу своему государю. А если добьюсь любви и состояния его прекрасной дочери под видом друга и единомышленника, то не обман ли это? Не предательство ли? Нет, для женщины политика вообще не имеет значения; ее убеждения - убеждения того, кого она любит, ее красота и богатства достались бы в руки еретика и отступника, а теперь и она, и ее состояние будут служить правому делу!

   Таким образом оправдывал в своих глазах свое поведение Рамзай и оставался совершенно доволен этими оправданиями, как всегда бывает, когда никто нам не возражает.

   Между тем Ванслиперкен, с удовольствием ощущая тяжесть червонцев в своем кармане, идя к своей шлюпке, рассуждал так:

   "Если я и потерял несколько тысяч из-за лая Снарлейиоу, то взамен этого открыл новый источник доходов; если я потерял Портсмутскую вдовушку, то зато снова примирился со вдовой Вандерслуш, у которой тоже прикоплено немало звонких червонцев; кроме того, и мать уже стара и, вероятно, скоро умрет, - и тогда мне достанется все, что у нее скоплено". В таких приятных размышлениях Ванслиперкен вернулся на судно и, вспомнив о нежных чувствах капрала к Бабэтт, отпустил его на берег, как теперь делал почти ежедневно. Бедная жирная вдова Вандерслуш целый день ни на минутку не имела отдыха; днем она должна была притворяться влюбленной в лейтенанта, а когда наступали сумерки, нежничать с капралом.

   Куттер "Юнгфрау" простоял около двух недель в Амстердаме и затем вернулся с депешами от Генеральных Штатов, а также и с письмами от Рамзая в Портсмут. Тотчас по прибытии лейтенант Ванслиперкен явился в адмиралтейство, где и сдал казенные депеши, а затем понес частную корреспонденцию в дом еврея Лазаруса, где получил свой обещанный гостинец в 50 гиней, с которыми направился прямо к матери. Старуха была еще жива и по обыкновению встретила его словами: - Ну, принес ты денег, сын мой? Ванслиперкен молча выложил ей на колени 150 гиней.

   - Благословляю тебя, сын мой, а мое благословение должно что-нибудь значить, потому что я всегда только проклинала, а не благословляла! Но теперь я вижу, что мой сын убийца и предатель, прекрасно! И у тебя теперь уж много золота, это еще того лучше! Добрыми-то делами никто ничего не нажил, а только всегда в дураках оставался!

   Ванслиперкен рассказал матери историю с Костлявым и высказал убеждение, что этот парень заколдован, что его не принимает вода, и пуля не берет.

   - Кому быть повешенным, тот не утонет, - сказала старуха, - но ты все-таки попытайся еще и еще, и ты своего добьешься. А теперь иди себе, сын мой, наживай деньги!

   Выйдя от матери, Ванслиперкен направился к пристани, намереваясь вернуться на судно, как вдруг на повороте одной из улиц его остановила миловидная маленькая девочка и, осведомившись, не он ли лейтенант Ванслиперкен, сказала, что ее госпожа желает видеть его и просит зайти к ней на четверть часа.

   - Кто же твоя госпожа, девочка? - осведомился лейтенант.

   - Она вдова майора Виллиамса!

   - Вдова! - воскликнул Ванслиперкен. - Что же ей нужно от меня, я ее никогда не видал!

   - И она вас тоже, но вот записка, которую она мне приказала отдать вам!

   Ванслиперкен взял записку и прочел следующее:

   "Сэр, дама, жившая в Кэстель-Стрит, прислала мне письмо и ценную безделушку, которые поручила отдать вам в собственные руки. Подательница этой записки проводит вас ко мне. Готовая к услугам Джэн Виллиамс".

   - Где же живет ваша госпожа? - спросил лейтенант.

   - В гостинице Гард, в первом этаже, пока отделывается ее квартира!

   - Ваша госпожа знавала ту даму, что жила в Кэстель-Стрит?

   - Да, как же, они с ней были приятельницы!

   В таких разговорах они дошли до упомянутой гостиницы, как показалось Ванслиперкену, довольно неприглядного вида. Когда он вошел в темные сени, девочка попросила его обождать, пока она доложит своей госпоже. Оставшись один, лейтенант поразмыслил и решил лучше выйти на улицу и подождать там, но оказалось, что входная дверь крепко заперта и что уйти ему нельзя. Ощупью, по свету, пробивавшемуся из замочной скважины, Ванслиперкен нащупал дверь и отворил ее. Это была большая комната, освещенная лампой, но у дверей стояла высокая ширма, так что нельзя было видеть, кто находится в комнате. Сделав два-три шага вперед, Ванслиперкен вдруг очутился лицом к лицу с Могги Салисбюри, а вокруг нее было до двадцати других женщин. Лейтенант хотел было выбежать из комнаты, но дверь, в которую он вошел, оказалась теперь запертой на замок. Четыре рослых женщины обступили его, и одна из них, выхватив его саблю, унесла ее куда-то, а три остальных силой вытащили его на середину комнаты и поставили перед Могги Салисбюри.

   - Добрый вечер, мистер Ванслиперкен. Как это мило с вашей стороны, что вы зашли ко мне так запросто, прошу садиться! Какие новости?

   - Прошу вас не забывать, что вы имеете дело с офицером королевского флота! - крикнул Ванслиперкен, побледнев от ее насмешки. - Если на судне есть кошки, то здесь, на берегу, есть констебли и палки!

   - Все это я отлично знаю, мистер Ванслиперкен, но какое это имеет отношение к вашему любезному посещению? Ведь вы добровольно пришли сюда! Так садитесь же, как вам говорят, и, как вежливый и любезный кавалер, угостите этих дам. Леди, г. Ванслиперкен предлагает вам угощение. Так уж попируем всласть! Чего же мы потребуем из буфета? Я на свою долю возьму бутылку хорошего портвейна, а вы, мистрисс Сломки?

   - А я спрошу себе горячей жженки, если позволите, мистрисс Салисбюри; мне не совсем здоровится сегодня!

   - А вы, моя дорогая?

   - Я хочу пуншу, большую чашу пуншу!

   И все эти леди, одна за другой, заявляли свои не совсем скромные требования. Ванслиперкен, предвидя, что ему придется сильно раскошеливаться, заявил:

   - Вы можете, конечно, требовать из гостиницы все, что вам угодно, но платить будете сами. С чего вы вздумали, что я позволю вам таким образом распоряжаться моим кошельком?! Не позже, как завтра, всех вас перепорют в управлении квартала, каждую поодиночке!

   - Что?! - воскликнула одна свирепого вида женщина. - Что?! Вы смеете грозить нам? А это видели? - и она поднесла к самому его носу свой огромный кулак.

   Этот букет пришелся не по вкусу Ванслиперкену, и он так сильно откинулся назад, что опрокинулся вместе со стулом. Все леди разразились громким смехом. Взбешенный донельзя, лейтенант вскочил на ноги и, замахнувшись стулом над головой, закричал:

   - Клянусь всеми чертями преисподней, я наделаю вам беды!

   Но его схватили сзади за локти и вырвали из рук стул.

   - Вы называете себя джентльменом, а держите себя подобно пьяному мастеровому. В наказание за это мы снимем с вас ваше офицерское платье!

   И десятки рук проворно закопошились вокруг него. В одну минуту лейтенант остался в одних брюках и сорочке.

   Во все это Могги совершенно не вмешивалась, она сидела преспокойно в своем кресле, с улыбкой наблюдая за происходившим вокруг нее.

   - Леди, я готов исполнить всякое благоразумное требование, - израсходовать на ваше угощение до пяти шиллингов, но не больше! - заявил тогда Ванслиперкен, идя на уступки.

   - Пять шиллингов! - засмеялись женщины. - Да это любой марсовый матрос предложит больше, а вы - лейтенант, командир судна! Еще на пяти гинеях можно было бы помириться!

   - Пять гиней! Да у меня нет таких денег, клянусь честью!

   - Посмотрим, - сказала одна из женщин и, завладев его кошельком, высыпала все его содержимое на стол: в нем оказалось 12 гиней и кое-какая мелочь.

   - А чьи же это деньги? Ведь вы клялись честью, что это не ваши? Или вы стащили у кого-нибудь этот кошелек? Если так, надо послать за констеблем [полицейский чин]!

   - Я забыл, что захватил с собой больше денег, чем предполагал! - оправдывался Ванслиперкен. - Я готов угостить вас, чем вам угодно! - воскликнул он, заметив, что его деньги разошлись по рукам.

   - Вот это любезно! - воскликнула одна из дам. - Что вы скажете, леди?! Он заслуживает того, чтобы мы все его поцеловали.

   - Да! Да! - послышалось со всех сторон, и Ванслиперкен был подвергнут и этому новому испытанию, после чего позвонили хозяйку гостиницы и заказали ей все, что требовалось.

   - А платить за все будет вот этот господин, который всех нас угощает! - заявили леди.

   - Да! - дрожащим голосом подтвердил лейтенант, видя вокруг себя угрожающие лица дам.

   - Сузанна, возвратите лейтенанту его кошелек, - сказала Могги, и молодая женщина, державшая его в руках, вручила его Ванслиперкену, который даже несколько повеселел. Но вот принесли угощения, и дамы стали требовать, чтобы лейтенант пил здоровье каждой из них.

   Ванслиперкен протестовал; тогда свирепого вида матрона заявила, что прибегнет к средству, которое всегда оказывалось действительным, и при этом вытащила из топившегося камина раскаленную кочергу и поднесла ее к самому носу Ванслиперкена.

   И в самом деле, это средство оказалось действительным, - и все дамы поочередно прибегали к нему, чтобы заставить Ванслиперкена пить, а когда это уже надоело, то тем же непогрешимым аргументом принудили его петь, петь ту самую песню, за которую он хотел подвергнуть порке фухтелями Джемми Декса.

   Напрасно он клялся и божился, что никогда в своей жизни не пел и не знал ни одной песни, - его заставили повторять вслед за одной из леди слова этой непочтительной к начальству песни, поминутно понукая его раскаленной кочергой.

   Когда песня была допета, все женщины, кроме Могги, приветствовали ее громкими криками и аплодисментами, но Могги, подняв свою рюмку с портвейном, провозгласила тост за здоровье Ванслиперкена. Бедняга молча отирал пот с лица.

   - Вы называетесь джентльменом и настолько невежливы, что не отвечаете на тост и отказываетесь выпить за здоровье хозяйки дома! Ну, так мы вас научим вежливости! - и кочерга опять была пущена в дело.

   - И как же это несправедливо, г. лейтенант, - про должала Могги кротким голосом, - что вы хотели вы пороть моего Джемми за эту самую песню, которую сами только что пропели! Правда, леди, это очень несправедливо?

   - Неужели он хотел это сделать? Ах, негодный, мы заставим его сейчас же на коленях просить у вас прощенья, мистрисс Салисбюри!

   И опять с помощью кочерги, которая почти опалила ему кончик носа, Ванслиперкен встал на колени и просил прощенья, после чего состоялось примирение, и последовал поцелуй под угрозой той же каленой кочерги.

   - Что еще заставите вы меня делать, чертовки? - крикнул, наконец, Ванслиперкен, доведенный до отчаяния.

   - Какие неприличные для джентльмена слова!

   - Ничего больше они с вами не сделают! - успокоила его Могги. - Вам пора и домой, мои милые леди; желаю вам покойной ночи, вы знаете, я никогда не засиживаюсь поздно! Быть может, и вы, мистер Ванслиперкен, желаете уйти? Так я пошлю за хозяйкой гостиницы, чтобы вы уплатили ей по счету! Ведь вы, кажется, предлагали угощать от себя!

   И пока хозяйка подсчитывала счет, все любезные леди, услаждавшие своим обществом лейтенанта Ванслиперкена, удалились. Лейтенант поспешил одеться, и Могги сама подала ему оружие.

   Едва только оружие очутилось в его руках, как Ванслиперкен почувствовал, что к нему вернулась вся его обычная дерзость и надменность.

   Он позвонил и приказал явившейся на зов хозяйке призвать немедленно констебля, заявив, что в противном случае он сочтет ее соучастницей в грабеже, которому подвергся в ее помещении офицер королевского флота!

   - Вы слышите, мистрисс Вилькс, мистер Ванслиперкен требует констебля! - сказала Могги. - Пошлите же за ним скорее!

   - Ах, если вы того желаете, мадам, то сию минуту! - сказала хозяйка и вышла из комнаты.

   - Да, бессовестная женщина, теперь я вас проучу!

   - Меня? За что же? Я все время не вмешивалась ни во что и даже вступалась за вас при случае!

   - Все это прекрасно, но в присутствии властей вы запоете другую песню!

   - Очень может быть! - многозначительно сказала Могги. - А пока я пожелаю вам спокойной ночи!

   - Вы не пройдете здесь! - воскликнул Ванслиперкен, воинственно выхватив свою саблю и размахивая ею перед собою.

   - Полноте, если бы я захотела, эта кочерга очистила бы мне дорогу, но я выйду и так, стоит мне только шепнуть вам одно слово! Вы послали за констеблем, прекрасно! Клянусь вам мизинцем моего Джемми, которого вы не стоите, что я отдам вас в распоряжение этого констебля, если только захочу! Я ухожу, но если вы пожелаете отдать меня в руки констебля, посылайте за мной в квартиру старого еврея Лазаруса, с которым вы знакомы!

   Ванслиперкен побледнел и отшатнулся.

   - Так, значит, я могу удалиться или мне подождать констебля? - насмешливо осведомилась Могги, направляясь к выходу.

   Явился констебль.

   - Вы меня требовали, сэр? - спросил он.

   - Да, но та женщина, которую я хотел обвинить, ушла!

   - Хм! В таком случае вы должны уплатить мне за труды, сэр!

   Ванслиперкен достал свой кошелек и, не говоря ни слова, уплатил констеблю, затем направился к выходу, провожаемый низкими поклонами хозяйки, выражавшей надежду вскоре увидеть его опять в числе своих посетителей.

  

   Ванслиперкен съехал на берег около трех часов пополудни и приказал шлюпке выехать за ним только к закату солнца. За это время на баке состоялся новый заговор против Снарлейиоу.

   - Если вода не принимает ее, - сказал Костлявый, - то самая естественная для собаки смерть - это быть повешенной!

   - Я боюсь, что никакая веревка не выдержит ее, так как духи изгоняются всегда водой! - заметил Кобль.

   - Да ведь она пока еще не дух, а плоть и кровь, и если нам удастся отделить дух от ее тела, то пусть себе ее душа живет, где хочет! - сказал Костлявый.

   - Но тогда дух ее будет преследовать нас и не давать нам покоя!

   - Да, но дух все же только дух и не более! - возразил Костлявый. - Пусть он себе витает в каюте, сколько ему угодно. Между духом собаки и самой собакой все же громадная разница; собака меня всего искусала, а дух кусать не будет. Эта съедает всю мою пищу, а дух съедать не будет!

   - Да! - сказал Шорт.

   - Так вот, я полагаю, что если закопать это животное в землю, так оно далеко, пожалуй, не уйдет!

   - Пожалуй, и нет, а пожалуй, и да! - проворчал Кобль.

   - Эх! Двадцать дюжин чертей! Да ведь Костлявый прав! Заройте вы эту собаку в землю, и тело ее наверное никуда не уйдет!

   - Так вы хотите зарыть ее живой? - спросил Спюрей.

   - Живой! Gott im Himmel! Нет, сперва прошибить ей голову, а затем зарыть! - сказал капрал.

   - Пусть так, но кто возьмет на себя это дело?

   - Капрал и я! - отозвался Костлявый.

   - Да, mein Gott, да! - подтвердил капрал.

   - И я стою за то, чтобы сейчас же попробовать, что пользы языки чесать?! Я поклялся извести эту собаку: нам двоим с нею тесно на белом свете!

   - Что же, я ничего не имею против этого и желаю вам счастья, - сказал Кобль, - но только если вам удастся убить ее, то будь я епископ!

   - Будь я архиепископ, если я этого не сделаю! - засмеялся Костлявый. - Пойдемте, капрал!

   - Молодчина этот Костлявый! - сказал ему вслед один из матросов.

   - Я того мнения, что сам он - сверхъестественное существо, - сказал Билль Спюрей, - ничего он на свете не боится.

   Теперь совещание продолжалось между Костлявым и капралом, тогда как остальные разбрелись.

   Ванслиперкен поручил капралу отвезти прачке его грязное белье. Но так как капралу было неприлично в его чине таскать узел с грязным бельем, то он решил для этой надобности взять с собой Костлявого, и тогда, под предлогом не спускать с глаз собаку, капрал мог захватить и ее с собой. Задумано - сделано!

   Высадившись на берегу, Костлявый стал звать собаку, но та не шла к нему; пришлось позвать капралу, и Снарлейиоу, не предчувствуя грозившей ему беды, подбежал к ван-Спиттеру, который с отчаянным мужеством ухватил ее за хвост и, размахнувшись, со всей мочи ударил ее о ствол близстоявшего дерева. Собака без признаков жизни упала на землю, как только капрал выпустил ее из рук.

   - Ну-ка, еще разок, капрал, чтобы нам быть уверенными! - сказал Костлявый.

   Ван-Спиттер, теперь совсем расхрабрившись, схватил собаку опять за хвост и еще раза два-три ударил ее головой о дерево.

   - Ну, теперь, я полагаю, ее песня спета!

   - Mein Gott, да! Это не подлежит сомнению! - подтвердил капрал.

   - Теперь надо ее зарыть! Где бы раздобыть заступ?

   - Если мы спросим у кого-нибудь заступ, у нас спросят, на что он нам, - заметил капрал. - Вот канава, зароем ее как попало, все равно она больше не встанет.

   Костлявый, не долго думая, стащил труп Снарлейиоу в канаву и, собрав со всей канавы громадное количество опавшей листвы, засыпал ею собаку фута на два глубины.

   - Ну, так ее не разыщут, тем более, что никто не будет знать, где ее искать. Но нам следует спешить: мы и то слишком долго провозились здесь!

   И они отправились к прачке, сдали ей узел и вернулись обратно на судно, где рассказали о всем экипажу.

   Все были очень довольны, что избавились, наконец, от этой ненавистной собаки, но Кобль по-прежнему недоверчиво качал головой.

   - Я не я буду, если эта проклятая собака завтра не вернется! - сказал он.

   Между тем Ванслиперкен, выйдя из гостиницы, положительно не мог прийти в себя от всего, что с ним случилось. Если эта проклятая женщина знала, что он ходит в дом еврея Лазаруса, то она могла выдать не только его, Ванслиперкена, но и самого Лазаруса, и он решил отправиться прямо к старому еврею и рассказать ему о том, что они открыты, что их заговор обнаружен, и что всем им грозит неминуемая беда. Чуть держась на ногах, он постучался к еврею и сообщил ему о своих страхах.

   - Да кто же эта женщина, о которой вы говорите, лейтенант?!

   - Могги Салисбюри!

   - Она! Ну, так идите себе спать, мой милый лейтенант, ведь она - одна из наших, да и муж ее тоже! От них нам не грозит никакой опасности! Это - люди надежные, идите спать, лейтенант! - и старик выпроводил Ванслиперкена за дверь.

   Ванслиперкен поплелся к набережной, но так как было уже очень поздно, то его шлюпка, прождав его заполночь, вернулась на судно. И вот, в то время, как он стоял на пристани и размышлял, как бы ему попасть на судно, что-то холодное коснулось его руки. Он вздрогнул и увидел перед собою Снарлейиоу, который терся о него своей мордой. "Как ты сюда попала, моя бедная собака?" - спрашивал он, но, конечно, не получил ответа. В это время из будочки сторожа высунулась голова перевозчика, который предложил Ванслиперкену свои услуги, и обрадованный лейтенант со своей собакой вскоре очутились на палубе "Юнгфрау". Здесь никто не встретил их, все спали, полагая, что командир не вернется. Было около трех часов утра, и потому Ванслиперкен, не желая, чтобы кто-нибудь знал, что он вернулся, тихонечко прошел в свою каюту в сопровождении Снарлейиоу, разделся впотьмах, не потребовав света, и лег спать, мечтая о том, как он задаст всем поутру за то, что никто не стоял на вахте, когда он вернулся, никто не окликнул и не встретил его.

   Снарлейиоу, ошеломленный ударами головой о дерево, замер, но отнюдь не подох: его крепкий череп не так легко было проломить. Очнувшись часа два спустя, он выбрался из-под листвы и добрался до пристани, но шлюпки уже не было, и ему пришлось ждать другого удобного случая, чтобы попасть на судно, когда так кстати явился его господин.

  

   Когда люди стали мыть палубу, Ванслиперкен пробудился, и так как