Марриет Фредерик - Приключение собаки

ему было известно, что никто не знал об его возвращении, то он, встав с постели, осторожно приотворил люк, чтобы слышать, что будут говорить между собой матросы.

   - Эй, Кобль! - окликнул голос Спюрея. - Что-то скажет шкипер, как увидит, что его собака исчезла!

   - Я не думаю, что она так-таки и пропала! - отозвался Кобль.

   - Но Костлявый клянется, что на этот раз с ней порешил и схоронил ее на два фута глубины!

   - Он и тогда клялся! Что ж из этого? А я вам говорю, что это чертово отродье сродни своему господину, и пока он жив, будет жива и его собака. А когда он подохнет, подохнет и она вместе с ним, отправившись вместе с ним к дьяволу.

   - Аа, так ты хотел бы отправить и меня на тот свет, старый негодяй! Погодите, я всем вам покажу! - бормотал про себя Ванслиперкен.

   - Ну, уж если собаку извести нельзя, так Костлявого и подавно: он самого черта не боится, этот парень!

   - Уж недаром его Бог послал сюда! Он уже два раза увернулся от шкипера, и я готов поручиться, что он никогда не лишить его жизни.

   - Так значит, они уже знают об этом! - пробормотал Ванслиперкен, побледнев.

   - Да, Костлявый наш - заколдованный, и ничто его не возьмет, ни пуля, ни нож, ни вода! За это я готов поручиться! - продолжал Кобль.

   - Эй, сторонись, Кобль, не то я замочу тебе нога!

   - Ну, это не так-то легко: я, брат, сегодня в сапогах! - отозвался старик.

   Ванслиперкен услышал, как люди перешли в другую часть палубы, и теперь уже слова говорящих не доносились до него; но он знал теперь, что было покушение на жизнь Снарлейиоу, и что виновником был все тот же Костлявый, и лейтенант позвонил.

   - Эй, ребята, да ведь шкипер на судне!

   - Да когда же он, черт возьми, вернулся?

   - Во всяком случае не в мою вахту! - сказал Кобль.

   - Не в вашу ли, Шорт?

   - Нет! - отозвался Шорт.

   - Верно, в вахту капрала, только он меня не звал и даже, вероятно, наверху не был; он никогда не стоит своей вахты!

   На звонок командира должен был отозваться или капрал, или Костлявый. Первым явился капрал.

   - Капрал, где моя собака? Я вчера вернулся поздно и не нашел ее в каюте, куда вы ее увели?

   - Это моя вина, мингер, сознаюсь... я взял ее с собою на берег, чтобы не оставлять без себя на судне, и отправился к прачке, как вы приказали. Я пробыл там недолго, а когда вышел, то собака пропала, - и я нигде не мог ее отыскать!

   - Хм! Вы брали с собой Костлявого?

   - Да, мингер, брал, чтобы нести узел!

   - Где же он был, когда вы были у прачки?

   - Ходил где-то поблизости!

   - Ну, так я вам скажу, что это он убил и зарыл мою собаку! Он воспользовался вашим отсутствием!

   - О, mein Gott, mein Gott!.. Так собака подохла?

   - Да! - воскликнул Ванслиперкен, отлично знавший, что собака жива и спит теперь за занавеской на его кровати, но сделал это умышленно, чтобы напугать Костлявого. - Я же задам этому негодяю! Не забудет он меня, клянусь честью! Можете идти, капрал, больше вы мне не нужны.

   Выйдя от командира, ван-Спиттер пошел сообщить о всем Костлявому. - "Аа... так собака издохла! - теперь пусть хоть повесят меня, а собаки все-таки нет!" - думал бедняга.

   Минуту спустя Ванслиперкен позвал Костлявого.

   Тот явился, но на все упреки и допросы отвечал отрицательно, а на угрозу лишить его жизни отвечал: "Это не так легко, как вы думаете!"

   Эти слова сильно смутили лейтенанта, но он решил отомстить прежде всего тем, что, поддержав в экипаже мысль, что Снарлейиоу не простая собака, вместе с тем напугать Костлявого. Согнав собаку с кровати, он вышел на палубу и, подозвав к себе капрала, долго советовался с ним, как бы разыскать Снарлейиоу, а затем попросил его сойти вниз и посмотреть, чтобы накрыли его завтрак.

   Капрал вошел в каюту вместе с Костлявым, шедшим позади его, как вдруг ван-Спиттер с криком: "О Gott im Himmel!" - круто повернул назад, смяв Костлявого, и побежал без оглядки, пока не ударился лбом о перегородку судна и не упал без чувств, ошеломленный ударом. Между тем Костлявый поднялся на ноги, ощупывая свои ребра и потирая живот, на который наступил капрал, подобно слону, обращенному в бегство и сокрушающему все на своем пути.

   - Что там такое случилось? Уже верно он опять увидел дьявола или его отродье - Снарлейиоу! Надо посмотреть! - так рассуждал Костлявый. При входе в каюту прежде всего ему бросилась в глаза собака, сидевшая на сундучке, преспокойно почесывая лапой за ухом.

   - С нами крестная сила! Отступись от меня, сатана! - прошептал Костлявый, глядя на собаку. - Я чту Бога и святое писание! А ты, дьявольское отродье, опять воскресло. Не обидно ли, право, чтобы добрая христианская душа готовила завтрак и прислуживала такому дьявольскому отродью!.. Но, право, я начинаю думать, что мы ее вовсе не убили, а когда командир вернулся вчера, так и она вернулась вместе с ним; ведь никто не видал, как они вернулись!.. Я ни за что не поверю, что эту собаку нельзя сжить со свету! Ведь вышибли же ей глаз! А я - добрый христианин, и моя святая обязанность доконать этого паршивого пса, будь это просто пес или дьявольское отродье, и я доконаю его!

   И успокоившись на этом, он пошел доложить лейтенанту, что все готово к завтраку, причем добавил:

   - Вот вы говорили, сэр, что я убил и зарыл вашу собаку, а она сидит в вашей каюте жива и здорова и ничего с ней не случилось!

   - Собака в каюте! - с притворным удивлением воскликнул Ванслиперкен. - Как же она туда попала?

   - Да так же, как и вы сами, сэр! - сказал Костлявый и пошел вниз, оставив лейтенанта в недоумении. Шкипер ожидал увидеть его растерянным, перепуганным до полусмерти, а вместо того тот как будто намекнул ему, что собака вернулась вместе с ним, и как будто не видел в этот ничего удивительного.

   Между тем матросы подняли капрала и привели его в чувство, а когда Костлявый пришел и разъяснил, в чем дело, среди экипажа весть о возвращении Снарлейиоу опять-таки произвела сильное впечатление. Костлявый же рассуждал так: "Если бы собака вернулась каким-нибудь сверхъестественным образом, лейтенант, наверное, был бы более перепуган, чем я, а так как этого нет, то, значит, собака вернулась с ним вчера ночью, когда никто не видел".

   Однако, хотя Снарлейиоу была цела и невредима, но при мысли, что Костлявый опять покушался на ее жизнь, в сердце Ванслиперкена закипала такая ненависть к этому юноше, такая жажда мести, что, продумав целых два дня, он, наконец, призвал на помощь капрала и, несмотря на свою лютость и жадность к деньгам, после целого ряда прозрачных намеков предложил капралу десять гиней за то, если он избавит его от Костлявого.

   - Поверьте, - отвечал капрал, - я, мингер, и без ваших денег, из одного желания угодить вам, с радостью сделал бы, что вы желаете, но это совершенно невозможно.

   - Почему невозможно, капрал?

   - Потому, что я не все еще рассказал вам, мингер, - ответил капрал с таинственным видом и затем рассказал целый ряд видений, в которых дьявол явно оказывал покровительство Костлявому, затем сказал, что слышал какой-то громоподобный голос, сказавший, что "ни один смертный человек не может повредить Костлявому".

   Все эти рассказы в связи с личными суеверными страхами Ванслиперкена так напугали его, что душа у него ушла в пятки, и он дрожал, как осиновый лист.

   - Не выпьете ли вы, капрал, рюмочку настойки? - спросил любезно Ванслиперкен. - Там в шкафу вы найдете бутылочку!

   Такая любезность прежде всего объяснялась тем, что лейтенанта сам больше капрала нуждался в подкреплении.

   Капрал сейчас же разыскал бутылку и рюмки и налил лейтенанту и себе.

   - Так вы говорите, капрал, что ни один смертный человек не может повредить ему? Ну, а женщина? Какая жалость, что я поссорился с женой этого мерзавца Салисбюри!.. Налейте-ка еще по рюмочке, капрал!

   И они повторяли рюмочку за рюмочкой, а там еще рюмочку, пока непривычный к спиртным напиткам лейтенант окончательно не охмелел. Голова его опустилась на стол, и он остался неподвижен. Капрал, пользуясь этим, продолжал выпивать рюмку за рюмкой. Наконец он окликнул своего начальника, но тот не отозвался, а когда коснулся его головы, то убедился, что Ванслиперкен пришел в совершенно бесчувственное состояние. Тогда капрал поднял его на руки и уложил в постель, а сам, удобно расположившись в его кресле, решил допить бутылку настойки, но не довел до конца задуманного дела, заснул и храпел так громко, с таким присвистом и раскатами, что напугал спящего Ванслиперкена, в представлении которого эти удивительные звуки слились в одно общее с страшным кошмаром. Свеча догорела, и в каюте было совершенно темно. Ванслиперкен вдруг пробудился и громко вскрикнул: "Ни один смертный человек!" и разбудил капрала, который, вскочив впотьмах, задел и опрокинул стол и кресло, на котором сидел, разбил стаканы и, как бомба, вылетел из каюты, захлопнув за собою дверь. Весь этот шум показался Ванслиперкену адским шумом, и он лежал, не дыша, обливаясь холодным потом. Четверть часа спустя в каюту, как ни в чем не бывало, вошел со свечою в руке капрал и осведомился, не звал ли его лейтенант. На это тот передал ему свой кошмар и сказал, что слышал какой-то адский шум и грохот, на что капрал успокоил его, уверив, что все это был сон,

   - Нет, нет, капрал, это был не сон, не уходите, останьтесь здесь в каюте!

   - Слушаю, мингер! - отозвался капрал, задернув занавеси у кровати, и когда Ванслиперкен снова заснул, потихоньку подобрал все разбитые и уроненные предметы, привел все в каюте в надлежащий порядок и затем, так как уже рассветало, вышел из каюты.

   Проснувшись поутру, Ванслиперкен позвонил, и на зов явился Костлявый.

   Осмотревшись кругом и увидев, что все в полном порядке, лейтенант еще более убедился, что ночью здесь происходило нечто неладное, и под этим впечатлением был даже кроток и вежлив с Костлявым.

  

   Рамзай был в наилучших отношениях с синдиком и его прекрасной дочерью Вильгельминой. Более благоприятных условий добиться расположения и руки этой богатой наследницы трудно придумать. Она была теперь как раз в том возрасте, когда отец ее желал найти ей подходящую партию, но все те молодые голландцы, которых он представлял своей дочери в качестве женихов, не нравились ей. Рамзай же с первого взгляда приобрел все ее симпатии, и спустя десять дней молодые люди, проводившие большую часть дня вместе, уже чувствовали друг к другу непреодолимое влечение.

   Синдик или не замечал, или же одобрял в душе это положение дела, считая Рамзая вполне подходящим супругом для своей дочери.

   Рамзай же, взвесив свои чувства к молодой девушке, пришел к убеждению, что ему следует избегать ее общества, что было совершенно невозможно, пока он оставался в этом доме, покинуть же этот дом ему не позволял его долг по отношению к той идее, которой служил. Играть чувствами девушки он тоже не хотел и сознавал при этом, что, видя ее, не мог не полюбить ее. Но почему бы Вильгельмине не разделять его политических убеждений? Почему ему не открыться ей в конце концов, когда почва будет достаточно подготовлена? Обманывая ее отца относительно своих убеждений, он не хотел обманывать ее, не хотел взять обманом ее любви и ее руки.

   - Итак, Вильгельмина, - сказал он однажды, сидя после обеда на диванчике рядом с девушкой, - итак, вы того мнения, что Вильгельм Нассауский - хороший человек?

   - А вы разве другого мнения, Рамзай? - удивленно спросила девушка.

   - Мы, мужчины, судим иначе. Наши политические убеждения одно, а мой частный взгляд на личность человека другое, и я, право, не нахожу оправданий поведению Вилльяма по отношению к несчастному королю Якову II, отцу его жены, против которого он восстал и которого лишил престола. Предположим, например, что какой-нибудь счастливец, став вашим мужем, в благодарность за то, что ваш отец отдал ему свое высшее сокровище, свою дочь, захватил бы все имущество вашего отца и оставил бы его нищим потому только, что нашлись бы люди, которые предложили ему поступить таким образом?

   - Я никогда еще не смотрела на этот вопрос в таком свете, - сказала Вильгельмина, - но если этот поступок был бы непростителен для частного человека, то в деле, где от него зависит счастье целого народа, на него надобно смотреть иначе!

   - Счастье целого народа, Вильгельмина! Почему так?

   - Разве Яков II, ярый католик, не преследовал, не угнетал протестантскую веру, не делал свой народ несчастным?

   - Не в этом суть, Вильгельмина! Счастье народа не зависит от религии! Религия всегда являлась только предлогом для вмешательства, когда другого, лучшего предлога не находилось под рукой. Поверьте мне, если король Яков II не провинился ни в чем другом, он мог безнаказанно продолжать служить Богу, как ему нравится, и быть католиком или протестантом по желанию. Само настоящее положение дел в Англии уже достаточно доказывает, что для спокойствия страны недостаточно короля протестанта.

   - Настоящее положение дел вызвано агитацией якобитов, - заметила Вильгельмина, - которые возбуждают повсюду недовольство и раздражение против существующего правительства!

   - Я этого не отрицаю, - продолжал Рамзай, - но недовольство это растет с каждым часом, так как имеет свои основания. Род людской прежде всего руководствуется выгодами, а патриотизм в большинстве случаев только приличная маска. Союз и слияние с Англией, без сомнения, выгодны для Голландии, но отнюдь не выгодны для Англии, и, поверьте мне, наше потомство признает, что король-протестант дорого обошелся Англии!

   - Ах, Рамзай! Всякий, кто услышал бы вас теперь, никогда не поверил бы, что вы - такой горячий сторонник существующих порядков, каким я вас считала!

   - Мои официальные убеждения не могут меня лишить свободы личного мнения! Я всегда был верен своим политическим убеждениям, Вильгельмина, но, близко зная свет и людей и тайные пружины, заставляющие действовать людей, не могу относиться ко всему так доверчиво и простодушно, как вы. Мы говорили с вами о характере Вильгельма Нассауского, и, признаюсь, я охотнее согласился бы быть несчастным изгнанником и католиком Яковом, чем коронованным королем Вилльямом.

   - После того вы еще, пожалуй, скажете, что так же "охотно были бы католиком, как протестантом!

   - Если бы я родился и вырос в этой вере, не все ли это было бы равно? Не все ли религии равно хороши, если люди искренни и чтут Бога в душе? Неужели вы не предпочли бы честного, доброго католика мерзавцу, который бы называл себя протестантом?

   - Да, конечно, но я всегда предпочла бы доброго протестанта доброму католику! - сказала молодая девушка.

   - Это вполне естественно, тем более, что вы до сего времени всегда слышали и видели только одну сторону вопроса, и если я говорю теперь с вами так свободно, то только потому, что хочу поделиться с вами моим опытом и моим знанием света и людей! Я верен своим убеждениям и как мужчина не могу изменить им, не став подлецом и негодяем, а будь я женщина, я бы, не задумываясь, отрекся от своих убеждений и изменил бы им ради убеждений того, кого я люблю, если бы он не согласился отказаться от своих убеждений, так как в сущности обе стороны одинаково правы и одинаково виноваты!

   - Так вы полагаете, что женщина может изменять своим убеждениям? Это не лестно для нас, женщин. Это значит, что мы не имеем ни прочности и устойчивости убеждений, ни значения, ни влияния в свете!

   - Совсем не то! Я хочу сказать этим, что женщины вообще слишком мало интересуются политикой, и их убеждения складываются не самостоятельно, как у нас, мужчин, а наследуются от тех, с кем они живут. А потому для них не составляет бесчестья, убедившись в ложности этих, принятых на веру убеждений, вслед за тем отказаться от них. Кроме того, в сердце женщины вложено Богом такое чувство, которое побеждает в ней все другие чувства, это чувство - любовь! Если женщина избрала себе человека в мужья, в руководители и советники на всю жизнь, если она клялась ему любить и уважать его, чтить его и делить с ним все его радости и тревоги, возможно ли, чтобы она была иных с ним убеждений, чтобы между ними была какая-нибудь рознь?

   - Вы выставляете мне все это сегодня в таком новом свете, что я не нахожу, что вам отвечать, хотя вы и не убедили меня!

   - Это потому, Вильгельмина, что вы еще не имели времени обсудить и обдумать, что я вам сейчас говорил. Но вы подумайте, и тогда или согласитесь со мной, или найдете новые аргументы, чтобы доказать мне, что я не прав. А теперь пройдемте в музыкальную комнату, спойте что-нибудь.

   Такого рода разговоры часто возобновлялись между молодыми людьми, так что Рамзай мало-помалу успел подготовить девушку к мысли, что политическая и религиозная рознь далеко не такое страшное дело. Он знал теперь, что если бы вдруг раскрылось, что он якобит и католик, то это не произвело бы на нее такого поражающего впечатления, как раньше; что касается его самого, то, увлекшись в первый момент только ее богатством и красотой, он теперь готов был отказаться от ее состояния, лишь бы только она могла принадлежать ему.

   Трудно сказать, не решился ли бы он даже отказаться от своих убеждений, если бы этою ценой мог купить обладание Вильгельминой.

   В то время, когда девушка пела в большой концертной зале, а Рамзай упивался звуками ее голоса, ему явились доложить, что к нему пришел лейтенант с королевского куттера. Действительно, в кабинете ожидал его Ванслиперкен, сообщивший содержание депеш, которые он только что привез из Англии и, по примеру Рамзая, вскрыл и списал. Получив условное вознаграждение, лейтенант откланялся, пообещав зайти перед уходом "Юнгфрау" обратно в Портсмут.

   Едва только Ванслиперкен ушел, как явился синдик ван-Краузе, спешивший разузнать все новости. Рамзай сообщил ему содержание некоторых депеш, и обогатившийся свежими новостями ван-Краузе поспешил к своим приятелям поделиться с ними.

   - Но откуда вам все это известно, мингер Краузе? - спрашивали они. - Ведь эти депеши еще не вскрыты! Вам и тот раз все было известно раньше, чем нам, и теперь тоже; вероятно, у вас есть влиятельные друзья при английском дворе!

   Мингер ван-Краузе многозначительно кивал головой, но ничего не говорил.

   Между тем друзья г. ван-Краузе рассуждали так: мингер Краузе сообщает такие государственные тайны, которые он мог узнать не иначе, как через предательство в Англии. И почему бы ван-Краузе, которому нельзя было доверять здесь, вдруг доверяли такие важные тайны в Англии? На основании этих подозрений решено было при первом случае сообщить об этом в Англию.

   Между тем Ванслиперкен, вручив Рамзаю письма и копии с депеш, направился ко вдове Вандерслуш, где был принят с распростертыми объятиями. Бабэтт не преминула осведомиться о капрале, и Ванслиперкен обещал отпустить его к вечеру на берег.

   Женщины ликовали, что так ловко провели лейтенанта, и когда вечером капрал занял его место, все трое от души смеялись над командиром "Юнгфрау".

  

   Все обманывали друг друга: Костлявый и капрал обманывали Ванслиперкена, вдова и Бабэтт - также его, Рамзай обманывал гостеприимного хозяина и его дочь, якобиты обманывали правительство, Ванслиперкен обманывал решительно всех. Но безусловно худшую роль в этом отношении играла вдова Вандерслуш, которая, как ядовитый паук, опутывала своими дьявольскими сетями свою жертву и втихомолку свивала веревку, на которой должен был быть повешен Ванслиперкен. И теперь, сидя на диванчике рядом с капралом и пересыпая ласками свою речь, вдова Вандерслуш сообщала капралу о своих планах.

   - Оба последние приезда он не заходил в этот дом против нас, - говорила она, - но я готова поклясться, что он носит письма и получает деньги где-нибудь в другом месте, и я выслежу его непременно.

   - Да, mein Gott! - вздыхал капрал, попивая пиво.

   - А последний раз он привез какого-то пассажира, королевского посла. Но что вы думаете, капрал, разве бы король избрал себе послом англичанина, когда голландцев сколько угодно? Да если этот самый англичанин и в самом деле королевский посол, то, верно, посол короля Якова, не иначе!

   - Да, mein Gott! Да! - вторил ван-Спиттер.

   - Затем вы говорили мне об его трусости и глупости, что он мог вам поверить, будто этот парень ваш завороженный! Экая чушь! И будто ни один смертный не может причинить ему никакого вреда... ха! ха! ха! Парень как парень и больше ничего! Да и вы, капрал, и весь экипаж "Юнгфрау", как дураки, верите, будто эта собака не собака, а дьявольское отродье. Ну, что за глупости! Что за чушь! Собака - как собака и ничего сверхъестественного в ней нет!

   Капрал вздохнул и молчал.

   - Так вот, - продолжала вдова, - что мне пришло на ум: я сделаю вид, что вхожу во все его интересы, а когда он выложит мне все свои тайны и признается, что желал бы избавиться от этого парнишки, пообещаю ему свое содействие. Я сама приготовлю ему красную селедку, начиненную мышьяком, и посоветую приказать изжарить ее себе к завтраку, а затем, как бы не одобрив, оставить селедку нетронутой на тарелке и отдать ее Костлявому, который, конечно, набросится на селедку и отравится. Костлявого же мы предупредим, чтобы он приберег эту селедку для собаки. Поняли?

   - О, mein Gott, да! Но если Костлявый не умрет, что он подумает?

   - Он подумает, что этот парень может глотать яд, как кофе со сливками, и еще более уверится, что ему повредить нельзя, отчего еще более будет бояться его!

   - Mein Gott! Да! - подтвердил капрал.

   Таков был план коварной вдовы Вандерслуш, и прежде чем куттер ушел из Амстердама, она привела его в исполнение. Она почти дала согласие Ванслиперкену стать его женой и добилась того, что тот открыл ей свою душу. Коварная женщина предложила помочь ему избавиться от Костлявого раз навсегда и рассказала ему придуманный ею план.

   - Превосходно! - воскликнул восхищенный Ванслиперкен.

   Когда он уходил, его снабдили обещанной селедкой, и на следующее утро он в точности исполнил предписание г-жи Вандерслуш. Но и Костлявый с своей стороны не преминул последовать наставлению капрала и приберег отравленную красную селедку для собаки.

   Спустя час после завтрака г. Ванслиперкен съехал на берег и по совету предусмотрительной вдовы взял с собой Костлявого с мешком сухарей для вдовы и свою собаку, которую на этот раз пригласила сама вдова, смиловавшись над ней из любви к ее господину.

   - Черт побери, как от тебя несет селедкой! - воскликнул Ванслиперкен, обращаясь к Костлявому, который, завернув рыбу в бумажку, спрятал в кармане своих брюк.

   - Немудрено, сэр, ведь я сегодня съел вашу селедку с вашего разрешения.

   Лейтенант самодовольно улыбнулся.

   - Ну и прекрасно! - подумал он.

   Лейтенант и его собака, Костлявый и мешок сухарей были весьма радушно приняты вдовой.

   - Что, съел он селедку? - осведомилась у Ванслиперкена вдова.

   - Да, да! - закивал утвердительно лейтенант. - Опростайте мешок, и я отошлю этого парня обратно на судно!

   - Не надо так спешить, пусть лучше заболеет здесь.

   Можно будет сказать, что он съел что-нибудь на берегу, а то на судне будет только лишнее подозрение! А ваша бедная собака, верно, хочет травы; ведь на судне ей взять негде! Пусть погуляет во дворе! - добавила коварная женщина и громко крикнула:

   - Бабэтт! Смотрите, не отворяйте калитки, чтобы собака лейтенанта не ушла со двора!

   Эти слова были условным знаком для Костлявого. Выждав минуту, он отворил калитку, прокрался во двор и кинул красную селедку собаке, которая, захватив ее в свои лапы, улеглась на солнышке, готовясь приступить к вкусному завтраку. Тогда Костлявый осторожно выбежал за калитку. Бабэтт проходила мимо, и он многозначительно подмигнул ей; та, в свою очередь, войдя в калитку, многозначительно подмигнула своей госпоже, которая приказала ей опорожнить мешок из-под сухарей и отдать его Костлявому с приказанием вернуться на судно. Костлявый, взойдя на палубу, тотчас же сообщил экипажу радостную весть, что Снарлейиоу съела отравленную селедку. Но старый Кобль по-прежнему недоверчиво качал головой.

   Между тем Ванслиперкен, возвращаясь на судно, ожидал, что гребцы сообщат ему о болезни Костлявого, но они ничего ее сказали; тогда он небрежно спросил, все ли благополучно на судне, и получил утвердительный ответ.

   Когда лейтенант в сопровождении своей собаки взошел на палубу, глаза всех обратились на собаку.

   Но в ней не замечалось ни малейшей перемены.

   Ванслиперкен приказал позвать к себе Костлявого и, отдавая ему какое-то пустячное приказание, внимательно вглядывался в его лицо.

   - Ты как будто бледен сегодня? Нездоров, что ли?

   - Нет, сэр, здоров; поутру у меня, правда, схватило живот, но теперь отошло!

   Весь день Ванслиперкен ждал, не умрет ли Костлявый, но тот и не думал умирать. В тоже время экипаж ждал, не подохнет ли собака, но и собака не подохла. А не подохла она потому, что не съела селедки, которую вбежавшая во двор другая собака отняла у нее и на другой день была найдена мертвой неподалеку от дома вдовы. А экипаж, капрал и даже сама разумная вдова и Бабэтт удивлялись.

   - Нет! Что это за собака! Съела четвертку мышьяку и как ни в чем не бывало!

  

   Получив от Генеральных Штатов секретные депеши и приказание немедленно отправляться в Англию, Ванслиперкен зашел в дом мингера ван-Краузе и, захватив письма Рамзая, направился прямо на куттер, который час спустя снялся с якоря.

   На дворе стояла вторая половина мая; погода была жаркая, матросы сбросили свои верхние куртки и высокие сапоги и ходили в белых голландках и башмаках.

   Ванслиперкен почти не показывался на палубе, так как был ужасно занят внизу. Из предосторожности он даже задернул тафтой иллюминатор, чтобы сверху никто не мог подглядеть, что он делает. Дверь каюты была почти постоянно на запоре, и только Снарлейиоу знал, чем занимался его господин.

   В обычное время куттер пришел в Портсмут и бросил якорь на своем прежнем месте, и Ванслиперкен отправился на берег с секретными депешами и копиями с них. Первые он сдал, как и следовало, в адмиралтействе, а затем прошел в главную улицу и зашел в магазин бриллиантщика, где пробыл очень долго, вероятно, выбирая подарок для своей нареченной невесты! Это не скрылось от внимательного взора следившей за ним Могги Салисбюри.

   На следующий день Ванслиперкен отправился сдать своей матушке деньги, полученные от Рамзая, и сообщил ей, что нет никаких средств извести Костлявого. Старуха только рассмеялась в ответ.

   - Глупости, сын мой! Глупости! Попадись он мне в руки, в мои старые, дряхлые руки, я бы живо отправила его на тот свет!

   Возвращаясь на судно, он встретил лодку, где сидела Могги, очевидно, возвращавшаяся с куттера.

   Действительно, Могги провела около двух часов на судне, беседуя с прежними товарищами мужа, а главным образом с капралом и Костлявым. Капрал, заведывавший продовольствием, рубил и распределял мясо, Снарлейиоу по обыкновению сидел подле, подбирая куски мяса, падавшие из-под резака.

   Я поклялся, что отрублю хвост этой гадине, - сказал Костлявый, - дайте-ка мне резак, капрал, я живо ее обкарнаю!

   Нет, - проговорила Могги, - лучше я это за тебя сделаю: тебя еще он килевать вздумает, а с меня взятки гладки!

   И без дальнейших рассуждений Могги, выхватив резак из рук капрала, которого она заставила держать собаку, в один момент привела в исполнение свои слова. Снарлейиоу убежал, жалобно визжа и оставляя за собою кровавый след.

   - Вот ему угощение, вашему лейтенанту за то, что он хотел выпороть моего дорогого Джемми!

   - Хм! Это я видел своими глазами, - сказал Кобль, - а то никогда б не поверил, что это возможно!

   - Да, что уж за дьявол без хвоста! Дьяволу хвост все равно, что змее жало!

   - Да! - сказал Шорт.

   - Ну, а теперь мне пора и домой! - сказала Могги и, простившись со всеми, села в лодку и отчалила.

   - Что же мы теперь скажем, когда вернется шкипер? - спросил капрал, глядя на отрубленный хвост.

   - Вы пойдете и пожалуетесь ему на Могги. Проклинайте и браните ее, на чем свет стоит, и сожалейте о случившемся несчастье, как сам он!

   - Швабры! - сказал Дик Шорт, указав на кровавый след, оставленный собакой на палубе.

   Не успели люди замыть эти следы и убрать свои швабры, как прибыл Ванслиперкен.

   - Была здесь эта женщина? - спросил он Шорта.

   - Да!

   - Разве я не отдавал форменного приказания никогда не пускать ее на судно?

   - Нет! - ответил Шорт.

   - В таком случае я отдаю его впредь!

   - Поздно! - отозвался Шорт.

   - Что он хочет этим сказать? - спросил Ванслиперкен.

   - Не могу знать, сэр! - ответил старик. - Могги приезжала сюда за вещами своего мужа, остававшимися здесь на судне.

   Ванслиперкен отвернулся, отыскивая глазами капрала ван-Спиттера, который стоял навытяжку, держа одну руку под козырек и зажав в другой отрубленный хвост Снарлейиоу, с вытянутой печальной физиономией.

   - Что такое? - спросил Ванслиперкен.

   - Вот хвост, мингер! - почтительно произнес капрал.

   - Хвост? Какой хвост? - воскликнул лейтенант.

   - Собакин хвост, мингер, - сказал капрал, - который эта злая ведьма, эта собачья дочь Могги...

   Ванслиперкен не верил своим глазам, не понимая, что ему говорят. Но вдруг им овладело такое бешенство, что с минуту он не мог произнести ни слова, а затем с страшным проклятием бросился в свою каюту.

   - Моя собака! О, моя бедная собака! - воскликнул лейтенант, закрыв лицо руками при виде обезображенной

   Снарлейиоу и небольшой лужицы крови подле того места, где она лежала. - Что они еще сделают тебе, эти изверги?! Какие новые козни будут строить? Но я отомщу им всем! Я отомщу! - и целый град самых страшных проклятий посыпался из уст Ванслиперкена. - Этот проклятый Костлявый, наверно, главный виновник этого зверства, - и я отомщу ему, страшно отомщу!

   Ванслиперкен позвонил и потребовал к себе капрала, который явился с хвостом в руках.

   - Положите это на стол, капрал, и расскажите, как все это случилось!

   Капрал рассказал, что Могги, когда он отвернулся, схватила резак и, поймав собаку за хвост, отрубила его прежде, чем он успел очнуться.

   - А Костлявый стоял тут же?

   - Да, стоял!

   - Кто же держал собаку, когда эта женщина замахнулась на нее? Кто-нибудь, наверно, держал! Вы не видали, не Костлявый ли это?

   - Не видал, сэр... но... но полагаю, что вы угадали!

   - Да, да, капрал, я знаю, что прав, и, поверьте, жестоко отомщу! А пока идите. Как вы думаете, поправится Снарлейиоу?

   - Да, мингер, собаки бывают с хвостами, бывают и бесхвостые!

   - Да, но потеря крови может быть опасна. Вы не знаете, что нужно сделать, чтобы остановить кровь?

   - Эта женщина, эта Могги, сказала, когда я говорил: "Ах mein Gott! Собака умрет, она изойдет кровью". Могги сказала: "Нет, скажите мистеру Ванслиперкену, что лучшее средство вылечить собаку, это прижечь ее каленой кочергой". Она говорила, что это сразу останавливает кровотечение.

   Ванслиперкен затопал ногами и выругался совершенно непозволительными словами.

   - Пойдите, капрал, за тряпкой или шваброй и пришлите сюда Костлявого.

   Тот явился.

   - Я так понял из слов капрала, что вы, сэр, держали мою собаку, когда эта проклятая женщина отрубала ей хвост!

   - Это ложь, я не трогал вашей собаки, сэр, но уж, видно, всякий раз, как с ней что-нибудь приключится, я должно быть в ответе. И на что мне было рубить ей хвост? Уж не так же я голоден, чтобы на него зариться?

   - Выйдите вон, сэр! - вскричал взбешенный Ванслиперкен при мысли, что Костлявый издевается над ним.

   - Прикажете это выкинуть за борт? - осведомился слуга, взяв со стола хвост.

   - Оставьте это, сэр! - заорал лейтенант. Костлявый вышел за дверь, сияя от радости. Оставшись один, Ванслиперкен уронил голову на руки и долго сидел неподвижно в этой позе, устремив глаза на отрубленный хвост.

   Какие мысли шевелились тогда у него в мозгу, трудно сказать, но спустя некоторое время он встал, положил хвост в карман и, выходя наверх, приказал подать себе шлюпку, заявив, что едет на берег.

  

   Высадившись, Ванслиперкен направился прямо к своей матери, чтобы поделиться с ней своим горем и просить ее содействия.

   - Ну, что, дитя мое, принес ты денег? - было первое слово старухи, когда лейтенант переступил порог ее комнаты.

   - Нет, матушка, денег я не принес, но принес вот это! - и он положил перед ней на стол хвост своей собаки.

   - Это! Что это такое? - сказала старуха, взяв в руки хвост и брезгливо разглядывая его.

   - Что ты, ослепла, старуха, что ли? - воскликнул, не вытерпев, Ванслиперкен. - Разве не видишь, что это хвост моей собаки!

   - Ослепла, старуха! Хвост собаки! Зге, Корнелиус, да как ты смеешь так говорить со мной? Как смеешь класть мне на стол паршивый хвост твоей собаки?! Разве это твоя грязная нора? Вот смотри, - вскричала взвешенная старуха, - смотри! - и она выкинула хвост Снарлейиоу за окно. Вон он где, твой хвост, а теперь убирайся отсюда вслед за ним, непочтительный сын! Сметь так забываться со мной!

   Вопреки своему негодованию Ванслиперкен проследил в воздухе полет хвоста и увидел, как он упал между отброшенных капустных листов на соседнем дворе.

   Успокоившись на том, что он, уходя, может подобрать его, он теперь весь сосредоточился на мысли о примирении с матерью и всячески стал умолять ее простить нечаянно сорвавшееся слово, оправдываясь тем, что страшно расстроен, но старуха долго не сдавалась.

   Наконец ему удалось умилостивить ее, и тогда он сказал:

   - Матушка, я пришел сюда просить вашего совета и помощи! - и он подробно рассказал все покушения на жизнь Костлявого, кончавшиеся полнейшею неудачею.

   - Иначе говоря, ты хочешь, чтобы я размозжила ему голову или иным каким путем отправила его на тот свет? - сказала старуха. - Это можно, только убийство - такое дело, за которое никто не берется без сильных побуждений. Убить человека потому только, что кто-то пришел и попросил: "Пожалуйста, убейте этого человека", - никто не согласится. Люди убивают или за деньги, или из жажды мести, но не иначе! Мне не за что мстить этому парню. Если же ты жаждешь мщения и считаешь, что хвост собаки требует человеческой жертвы, так и сделай это дело сам. А если сам не можешь, то плати тому, кто за это дело возьмется, деньга. Ты говоришь, что извести его может только женщина. Ну, вот я женщина и опытная в этом деле. Но знай, что убийство оплачивается очень высокой ценой!

   - Что вы хотите этим сказать, матушка? Хотите, чтобы я дал вам золота? Возьмите, сколько вам надо, ведь, все мое хранится у вас.

   - Я хочу все, сколько у тебя есть!

   - Все?! - воскликнул Ванслиперкен.

   - Да, все! И что же тут такого? Ведь со временем все опять будет твое?

   - Хорошо, если оно все равно будет моим, так пусть теперь будет ваше! Но только я не вижу, какая разница в том, будет ли оно называться моим или вашим!

   - Так почему же не согласиться сразу, почему не дать своей бедной старухе-матери то, что, быть может, не пройдет года, опять будет твое? Золото твое у меня, но оно не мое. А это слово "мое" имеет такую чарующую силу, с которой ничто не может сравниться! Так скажи мне, дитя мое, все это золото теперь мое?

   Ванслиперкен с минуту колебался: и он чувствовал и испытывал на себе чарующую силу этого слова, но, успокоенный мыслью, что вскоре все это снова будет его, он сказал: "Да, матушка, оно ваше, если вы сделаете то дело, о котором я вас прошу!"

   Старуха захохотала.

   - Пришли его только ко мне, а об остальном не заботься. А всего лучше пришли его накануне ухода судна; тогда люди подумают, что он дезертировал, - и никаких подозрений его исчезновение не возбудит!

   На этом и порешили свой торг мать с сыном, после чего последний поспешил уходом, чтобы подобрать хвост Снарлейиоу, выброшенный в минуту гнева его матерью.

  

   Выйдя на улицу, Ванслиперкен торопливо направился к куче капустных листьев, за которые упал выброшенный из окна хвост его собаки. Но кто-то опередил его: это была большая пестрая свинья. Ванслиперкен надеялся, что свинья удовольствуется капустными листьями, а хвост Снарлейиоу оставит в покое, но она приняла лейтенанта весьма недружелюбно и весьма старательно обнюхивала хвост своим тупым рылом и грозно захрюкала, когда Ванслиперкен пытался схватить этот хвост, за который теперь свинья ухватилась, вероятно, с намерением испробовать его.

   Тогда подобрав два больших камня, лейтенант запустил ими в свинью, которая от такого залпа пустилась бежать, но! - увы! - унося в зубах хвост. Ванслиперкен долго гнался за нею и, наконец, совершенно неожиданно приобрел союзника в большой собаке, которая, наскочив на свинью, заставила ее выронить лакомый кусок. Обрадованный Ванслиперкен поспешил к тому месту, но собака опередила его, обнюхав отрубленный хвост, побежала с ним к тому месту, где она раньше грелась на солнышке, и там разлеглась, положив перед собой свою добычу.

   "Не станет же собака есть собачий же хвост!" - подумал лейтенант и направился к собаке, но грозное рычание и два ряда свирепо оскаленных зубов убедили его, что разумнее отступить, что он и сделал, а затем стал задабривать собаку ласковыми кличками, осторожно подбираясь к ней. Тогда собака тоже поднялась и стала точно так же, крадучись, медленно приближаться к нему, затем вдруг сделала большой прыжок и схватила его за пальцы, потом - за фалды его длинного кафтана и разом оторвала одну из них, прихватив, кстати, и заднюю часть его брюк. Этого Ванслиперкен совсем не ожидал. Собака же, удовольствовавшись этими трофеями, вернулась на свое прежнее место, не спуская глаз с отвоеванных предметов, которые она положила перед собой.

   Вся эта сцена не осталась без зрителей. Последних даже оказалось очень много, - и все они высказывали свои предположения по этому поводу, а когда собака улеглась со своими трофеями, многие подошли посмотреть, что именно было предметом погони.

   - Чего вам надо от моей собаки? - спросил хозяин громадного пса.

   - Ваша собака завладела моей собственностью!

   - Возьмите вашу собственность и оставьте мою собаку в покое! - крикнул владелец собаки, швырнув Ванслиперкену в лицо оборванную полу его сюртука и клок брюк.

   - Это не все! - сердито заявил тот. - У нее еще хвост моей собаки!

   - Что? Хвост вашей собаки? Неужели вы хотите получить эту отвратительную ободранную плетку? Что, вы из нее суп варить будете, что ли?

   - Ему бычачьи хв