Главная » Книги

Михайлов Михаил Ларионович - Парижские письма

Михайлов Михаил Ларионович - Парижские письма


1 2 3 4 5 6 7

  

М. Л. Михайлов

  

Парижские письма

  
   М. Л. Михайлов. Сочинения в трех томах.
   Том третий. Критика и библиография. <Записки>
   Пятое письмо восстановлено по: "Современник", 1859, No 1.
   М., ГИХЛ, 1958
  

I

Hôtel Molière.- Французский перевод "Мертвых душ".- Песенник Потье.- Прудон и его противники.- Путь от Петербурга до Парижа.

  
   На Итальянском бульваре, по направлению к Маделене, налево, на углу узенькой улицы, есть небольшая пирожная. Как все парижские магазины, она сияет днем зеркалами, а по вечерам зеркалами и газом. В ней отличные пирожки, особенно так называемые миланские, с макаронами, с вермишелью и еще с чем-то, и очень вкусное мороженое. Но для любителей изящного в пирожной лучше пирожков и мороженого - стройная, вечно улыбающаяся и вечно болтающая блондинка, которая стоит за мраморным прилавком.
   Узенькая улица с такой заманчивой приметой находится между улицами Choiseul и Louis le Grand и называется rue de la Michaudière.
   В этой улице, в нескольких шагах от Итальянского бульвара, существует гостиница с литературным именем на вывеске - Hôtel Molière.
   Здесь-то я поселился.
   Несмотря на близость свою к одному из самых бойких, самых мутных, самых блестящих мест в Париже, к Итальянскому бульвару, гостиница Мольера отличается чрезвычайно скромным характером: скромное помещение, скромные цены. Недаром о ней не упоминает Рейхгарт в своем знаменитом гиде, который намозолил мне глаза даже в мой быстрый проезд по Германии.
   У дома всего шесть небольших окон в ряд на улицу. Правда, эти шесть окон повторены шестью этажами; но для парижской гостиницы все-таки это очень немного.
   Из окна нумера седьмого, где я сижу, когда бываю дома (что случается пока очень редко), не видно ничего особенно живописного: такие же узенькие и такие же высокие дома, как мой мольеровский приют.
   Насупротив, из окна в окно, в первом этаже, что по нашему третий, помещается модный магазин. Четыре модистки работают и болтают там без устали с раннего утра и до вечера. Куда исчезают они по вечерам в будни, я не знаю; но накануне воскресенья и в самое воскресенье они наверное, подтянув корсеты и нацепив кринолины, отплясывают где-нибудь на чистом воздухе, в Jardin Mobile или в Château d'Asnières.
   Я еще не был ни на одном из этих балов; а то, конечно, встретился бы с ними.
   Хозяйка веселых девиц, худая, черномазая, очень похожая на цыганку и лицом и постоянно растрепанным костюмом, проводит вечера, по-видимому, тоже приятно - gemütlich, как сказал бы немец.
   Только что работа в мастерской кончится и разные начатые токи, шляпки и платья исчезнут в шкафах, а на рабочем столе останется один картонный болван для чепцов и других головных уборов, в магазин является господин средних лет, с черной бородой. Он приносит с собой какие-то книги и бумаги, раскладывает их на столе и занимается как дома. Хозяйка ставит перед ним зажженную лампу и бутылку вина и садится очень близко к нему,- впрочем, тоже с какою-нибудь работой, например с чулком.
   Я предполагаю, что это ее муж, который целый день занят делом и видится с женой только по вечерам. Они не успевают надоесть друг другу в течение дня и вечером, верно, чувствуют себя счастливыми.
   Отель, приютивший меня, не всегда назывался мольеровским. У него было прежде другое прозвище, которого я не полюбопытствовал узнать от теперешней владетельницы, мадемуазель Максим. Знаю только, что настоящее название дала гостинице она - в память тех лет, когда служила верой и правдой искусству на сцене Thêâtre Franèais, возникшего, как известно, из основанного Мольером театра.
   Мадемуазель Максим была некогда актрисой и играла в классических трагедиях и комедиях. Об успехах или неудачах ее на сцене мне ничего неизвестно, кроме происшествия с Рашелью, о котором когда-то писали парижские журналы, падкие на всякий скандал и на всякую сплетню.
   Покойница Рашель, как вы знаете, не отличалась кротостью нрава. Однажды, играя в "Марии Стюарт", она была почему-то не в духе. Взяв за руку Елизавету, она, как кошка, выпустила свои когти, и мадемуазель Максим приехала домой с расцарапанною в кровь рукою.
   Теперь мадемуазель Максим может быть оцарапана разве только настоящею кошкой: кошек у нее две, и, вместе с остальным зверинцем, они пользуются самыми нежными заботами хозяйки. Зверинец, кроме двух соперниц Рашели, состоит из пяти собак, двух черепах и штук двадцати разных певчих птиц.
   Черепахи, к несчастию, скончались во цвете лет, в день моего приезда.
   Вот как это случилось.
   В теплое солнечное время кошки, черепахи и собаки мадемуазель Максим гуляют на маленьком дворике гостиницы. Посреди дворика - цветник, окруженный плетнем. Стены дома вокруг покрыты зеленым ковром густого плюща и заставлены пестрыми цветами. Около цветов соломенные стулья, на которых приятно посидеть после обеда с чашкой кофе и с сигарой.
   Июль нынче был чрезвычайно жаркий, и черепахи не выходили из цветника. Но в последних числах вечера стали холоднее, и черепахи начали зябнуть.
   В один из таких холодных вечеров они заползли погреться в кухню, дверь которой отворяется, вровень с землей, на зеленый дворик. В кухне их никто не заметил, и на ночь их там заперли. Приютившись у теплой плиты, черепахи не только отогрелись, но и задохлись.
   Мадемуазель Максим была очень опечалена. Она горько упрекала себя за невнимание к своим бедным питомцам и дала себе слово быть вперед осторожнее и заботливее; черепах она заведет опять.
   Мадемуазель Максим была прежде, вероятно, очень хороша собой. Теперь ей уж за сорок; но следы прежней красоты еще заметны. У нее прекрасный, довольно строгий профиль, яркие карие глаза и пышные черные волосы. Росту она среднего.
   Манеры ее до сих пор напоминают классических героинь французского театра. В одушевленном разговоре она разводит руками и поднимает плечи, как какая-нибудь Андромаха или Роксолана. Самый тон голоса, самый образ выражений сохранили много театрального. Эта театральность сделалась, впрочем, уже натурой у мадемуазель Максим, и мне всякий раз кажется, что именно так, а не иначе нужно ей говорить со своими наперсницами, concierge {привратницей (франц.).} Мари и кухаркой, посылая одну спросить паспорт у приезжего и заказывая другой к обеду суп с хлебом и говядину с sauce tomate {томатным соусом (франц.).}.
   Мари отличается неизобразимою добротой; кухарка же иногда ворчит, когда я требую, чтобы мне согрели мой самовар для чая, и не довольствуюсь ее bouillotte {котелком (франц.).}. Она никак, по-видимому, не хочет понять, что чай без самовара никуда не годится. В отместку я не справился даже, как ее зовут.
   К сожалению, и мадемуазель Максим изъявила сегодня сомнение в пользе и современности самовара. Она прямо сказала, что мы, русские, отстали со своим самоваром на целое столетие от просвещенной Европы. Я позволяю себе не соглашаться с ней в этом.
   У мадемуазель Максим очень много хлопот; но хлопоты эти, наверное, приятнее сценических треволнений, как царапины кошки сноснее царапин первой трагической актрисы. К тому же кроткое семейное счастье озаряет так приветно театр хлопот мадемуазель Максим.
   За хлопотами она только к вечеру успевает немного пригладить свои густые, лоснящиеся волосы и заменить будничное платье, у которого вечно расстегивается ворот, белее щеголеватым костюмом.
   Надо сказать правду - француженки вообще отличаются дома неряшеством, и только на улицах у них так стройно обуты ноги, так тщательно убраны волосы, так ловко надеты кринолины.
   Приемная комната, или гостиная, мадемуазель Максим выходит дверью под ворота. Спальня ее тоже в нижнем этаже, но совсем отдельно от гостиной, во дворе, и дверь, как у кухни, вровень с землей. Около этой двери стоят горшки с лучшими цветами из всех, украшающих уютный дворик.
   Рядом с спальней кабинет г. Фовети, где за решеткой у окна распевает на разные голоса многочисленная коллекция певчих птиц.
   Но я еще ничего не сказал о г. Фовети.
   Он, вероятно, немногим старше мадемуазель Максим, небольшого роста, худенький, почти совсем седой, с маленькой бородой, очень красивый, очень живой и остроумный. Они давно сошлись с мадемуазель Максим, вместе основали отель и живут вдвоем. Это один из очень счастливых mênages parisiens {парижских гражданских браков (франц.).}.
   Г-н Фовети - литератор и журналист. Он издает "Revue philosophique et religieuse" {"Философское и религиозное обозрение" (франц.).}.
   Этот небольшой журнал стоит внимания за свое честное направление и бескорыстные цели. О нем я буду еще иметь случай сказать несколько слов в одном из следующих писем. Не бойтесь его заглавия: если вы не знали о существовании и направлении этого обозрения, то на первый раз я замечу только, что оно гораздо ближе к интересам жизни, чем обещает заглавие.
   Г-н Фовети слышал обо мне до моего приезда и на другой же день после моего водворения в гостинице Мольера с французскою любезностью доставил мне литературную новость, только что вышедшую из типографского станка, которая, как он справедливо предполагал, будет мне, как русскому литератору, очень интересна.
   Это - французский перевод "Мертвых душ".
   Затем он пригласил меня к себе на вечер, где я встретил нескольких сотрудников его журнала.
   "Мертвые души" напечатаны в дешевой коллекции романов, путешествий и проч. - Bibliothèque pour tous {Библиотеки для всех (франц.).} и продаются по 50 сантимов. Переводчик, Эжен Моро, был, если не ошибаюсь, актером в нашей московской французской труппе. Под предисловием его подписано: "Москва, октябрь 1852".
   Это предисловие, против обыкновения французских переводчиков с русского, написано так толково, что я решился прочесть перевод "Мертвых душ" от слова до слова.
   Нельзя не отдать справедливости переводчику - он исполнил труд свой добросовестно. Дело не обошлось, конечно, без очень и очень многих промахов и неверностей; но их поневоле прощаешь, потому что везде видишь старание передать подлинник как можно ближе.
   Г-н Моро говорит в предисловии, что он "переводил поэму Гоголя на месте, в России, с помощью иных источников, чем лексикон и ослабевшие воспоминания, посреди нравов и обычаев, описанных в книге, и тщательно отмечал все, что не могло перейти в другой язык, не утратив своей силы, а иногда и настоящего смысла".
   "Мертвые души" - произведение до такой степени оригинальное, до такой степени русское каждою страницей своей и каждою строкой, что от первой попытки перевода нельзя и требовать большего. Мне кажется даже, что г. Моро в некоторых местах уж чересчур близко держался подлинника, и потому многие очень меткие выражения Гоголя, вошедшие у нас в пословицу, вышли по-французски только странны - и больше ничего. Их не должно было переводить слово в слово.
   Для примера приведу известную фразу Ноздрева о клубничке из его монолога при встрече с Чичиковым в трактире.
   Г-н Моро переводит:
   "И (то есть Кувшинников) appelê cela profiter des frai ses".
   Читатель, не знающий подлинника, ничего не поймет из этих слов, так же как и из следующего примечания, сделанного в выноске переводчиком:
   "Выражение это не требует объяснения. Клубника созревает только раз в год. Раз упустивши случай, редко встретишь его опять". (L'expression est assez claire par elle mЙme. Les fraises n'ont qu'un temps. Une occasion perdue se retrouve rarement.)
   Вообще в переводе г. Моро лучше те места, где Гоголь говорит от себя, а не заставляет говорить своих действующих лиц. Это и понятно. Типичность языка Чичиковых, Ноздревых и Собакевичей почти непереводима.
   Прекрасные переводы г. Вьярдо нескольких повестей Гоголя имели мало успеха во Франции. Едва ли больше посчастливится и "Мертвым душам".
   В них нет именно того, чего требует от романа французский читатель - завязки и развязки. Ловкое предприятие Чичикова, которое сразу так затрагивает любопытство нашего читателя, не представляет большого интереса для людей, незнакомых близко, наглядно с русскими нравами, обычаями и законами. Оригинальные лица, окружающие Чичикова, тоже слишком далеки от французских типов, кроме разве Плюшкина. С Плюшкиным много сходства у большей части французов, копеечников по преимуществу. Г-н Моро в своем предисловии справедливо указывает французскому читателю на это лицо как на самую яркую точку во всем произведении Гоголя.
   Г-н Моро перевел только первую часть "Мертвых душ". Жаль, что он не изложил, хотя вкратце, содержания отрывков второй части.
   В предисловии он обещает напечатать и переведенный им "Театральный разъезд" Гоголя.
   Воспользовавшись приглашением г. Фовети, я попал в самое литературное общество.
   Знаменитых, а тем менее известных у нас имен на этом вечере не было; но мне собрание показалось оттого интереснее. О литературных знаменитостях Франции мы чересчур много читали и в книгах и в журналах.
   Г-н Александр Дюма (major {старший (франц.).}) считает даже обязанностью доводить до сведения публики о каждом шаге своем посредством еженедельного журнала "Монте-Кристо", который напоминает своим галантерейным тоном и остроумием наши уличные листки. Из "Монте-Кристо" можно узнать не только то, кому г. Дюма дал взаймы денег, но и какой суп он любит.
   Г-н Ламартин, оправдываясь печатно в подписке, которую затеял для уплаты своих долгов, рассказывает свои домашние дела, и - надо, к сожалению, прибавить - возбуждает совсем иное чувство, чем какое хотел возбудить. Его жалко не потому, что он нуждается в деньгах, а потому, что он так унижается. Примеры Дюпона (de l'Eure), Лафита, Лафайета и Шатобриана, приводимые им в свое оправдание, говорят мало в его пользу: их сборы, подписки и пенсии ничего не прибавляли к их нравственному достоинству.
   Я был очень рад, что попал в общество людей, которые не рассказывают о себе во всеуслышание миру, живут скромным и честным трудом и связаны между собой не так называемою литературной дружбой, которая зависит обыкновенно от большей или меньшей громкости имен, а согласием во взглядах, одинаковостью направления и любовью к родине. Знаменитости, уживающиеся в настоящую минуту в границах Франции, отличаются большим индифферентизмом в последнем отношении.
   В числе гостей был даже господин, не напечатавший до сих пор ни строчки. Это песенник Потье, добродушного вида толстяк с тихим и кротким голосом и большими, черными, выразительными глазами. С первого взгляда он не похож на поэта, что не мешает ему в некоторых песнях своих возвышаться до истинной поэзии.
   Очень сожалею, что не могу познакомить вас с ними в той степени, как бы желал. Я скажу, впрочем, несколько слов о их содержании.
   Содержание их именно таково, каким должно быть содержание французской песни.
   Помните стихи Виктора Гюго в его "Châtiments"? {"Возмездие" (франц.).}
  
   О bonne France invincible!
   Chante ta chanson paisible!
   Chante et regarde le ciel!
   Ta voix douce et profonde
   Est l'espêrance du monde,
   О grand peuple fraternel! {*}
   {* О прекрасная непобедимая Франция!
   Пой твою мирную песню!
   Пой и смотри на небо!
   Твой нежный и глубокий голос -
   Надежда мира,
   О великий братский народ! (франц.)}
  
   Он оканчивает так:
  
   ...Le peuple chante -
   Comme le lion rugit! {*}
   {* Народ поет -
   Как лев рычит! (франц.)}
  
   Таких-то именно песен давно не слышит Франция.
   Мне как-то попались недавно вышедшие третьим изданием песни Гюстава Надо. Книги, не имевшие успеха, не доживают до третьего издания; притом я слышал похвалы Надо и потому полюбопытствовал узнать, что это за поэт. Толстая книжка его, несмотря на проблески остроумия и на несколько довольно удачных вещей, произвела на меня очень неприятное впечатление. Большая часть песен Надо полна самого противного эпикуреизма.
   В одной пьеске, обращенной к Беранже, он говорит о первом французском поэте нашего столетия почти единственно как о певце вина и женщин. Уж из этого видно, какой глубокий взгляд у Надо.
   Не таковы песни Потье. Почти все, что пел он в этот вечер своим слабым, несколько дрожащим голоском, было проникнуто чувством глубокой любви к родному краю. Это чувство проглядывало и сквозь насмешливый тон некоторых песен.
   В одной из оставшихся у меня в памяти говорилось о большом доме, сверху донизу наполненном жильцами. Начиная с дорогой квартиры в бельэтаже до мансарды, дом в таком беспорядке, все в нем так плохо и ветхо, что песенник в конце каждого куплета восклицает:
  
   Cette propriêtê
   Croule de vêtustê;
   Il faut qu'on la - dêmolisse! {*}
   {* Это строение
   Рушится от ветхости;
   Его нужно сломать! (франц.)}
  
   Я помню также припев другой песни, говорящей о холодной зиме, которая заморозила свободную французскую речь. Вот этот припев:
  
   Quand les paroles dêgèleront,
   Que nous entendrons de folles!
   Quand les paroles dêgèleront,
   Les oreilles nous tinteront {*}.
   {* Когда слова оттают,
   О каких ужасах мы услышим!
   Когда слова оттают,
   У нас зазвенит в ушах (франц.).}
  
   Но как на меня, так и на все собрание наибольшее впечатление произвела прелестная песня, называющаяся: "Жак и Марианна". Эта песня непременно должна бы войти в народ, потому что ее смело можно поставить наряду с лучшими песнями Беранже и Пьера Дюпона.
   Жак остался один, без своей возлюбленной Марианны; он изнывает в тоске по ней, он болен, он измучен, он ждет ее не дождется, в нем начинает даже кипеть злоба...
  
   J'en deviens mêchant! {*}
   {* Я начинаю злиться! (франц.)}
  
   Трудно передать всю тонкую прелесть этого выражения на другой язык, так же как несравненную простоту этого постоянно повторяющегося припева:
  
   Je l'attends, je l'attends, je l'attends...
   L'attendrai je encore longtemps? {*}
   {* Жду ее, жду ее, жду ее...
   Долго ли мне еще ждать? (франц.)}
  
   Этот Жак, как вы узнаёте из первых его слов, не кто иной, как весь народ Франции. Его возлюбленная...
   Но я чувствую, что своим рассказом познакомлю вас очень плохо и с песней и с певцом. Скажу только, что мне хотелось после первого раза прослушать эту песню в другой раз и наверное после другого захотелось бы слышать ее и в третий.
   Восторга мадемуазель Максим я не берусь описывать. С каким чувством вторила она припеву песни!
   При слове "республика" глаза у нее постоянно наполняются слезами.
   - Кто этот Потье? - спросил я ее.
   - Песни он сочиняет на досуге,- отвечала мадемуазель Максим.- У него есть другая индустрия, которая доставляет ему средства к жизни. Он занимается набивкою рисунка на материи. Ведь стихами нельзя жить. Разве воспевать то, что не стоит песен. Но тогда - прощай поэзия! Я хорошо знала Казимира Делавиня, Казимира Бонжура: они вечно были без денег... Да и вообще литературным трудом жить почти нельзя. Надо иметь какое-нибудь другое, более твердое общественное положение, более верное обеспечение. Знаменитости наши, разумеется, получают много; но и те все нуждаются. Noblesse oblige! {Благородство обязывает! (франц.)} Они уж и жить начинают шире, не по средствам. Становится нужна большая квартира, лошади, экипаж; надо кормить друзей обедами, давать им вечера. И потом - дело не обходится без долгов и без каких-нибудь косвенных источников дохода, которые редко можно похвалить. Примеров приводить вам нечего: вы сами знаете. Люди с самой честной репутацией не брезгали такими источниками.
   То же самое говорил мне и г. Фовети. По изданию журнала у него едва сводятся концы с концами, и потому надо было, чтобы сохранить свою литературную независимость, найти для себя более верный источник дохода. Вот он и держит с мадемуазель Максим гостиницу. А еще журнал издается самым экономическим образом: сотрудники ничего не получают за свои статьи, кроме выговоров и замечаний, от кого следует.
   Разговор в продолжение всего почти вечера был обращен на последнее сочинение Прудона: "De la Justice dans la Rêvolution et dans l'Eglise" {"О справедливости в революции и в церкви" (франц.).}.
   Вы знаете из газет о судьбе, постигшей эту книгу. Автор вместо парижской тюрьмы, в которой должен был в другой уже раз поселиться на три года, очутился в Бельгии. Где-то он поселился теперь?
   Особенный интерес для большинства представляют в книге Прудона главы, посвященные разбору семейных отношений и роли женщины в современном обществе.
   Уж и в прежних его сочинениях попадались места, обличавшие странный взгляд на женщину и на ее призвание. Но, как высказанный вскользь, взгляд этот не вызывал особенных возражений. Можно было думать, что суждения Прудона о женщине и ее роли выражены не совсем ясно, потому что он не придавал им особого значения, как вопросу, почти не касавшемуся главного предмета его критики.
   Теперь эти беглые заметки разработаны со всею диалектической ловкостью, отличающей автора "Системы экономических противоречий", и возведены тоже в систему. Что прежде казалось просто странным, явилось теперь диким и почти непонятным. С главными основаниями последней книги Прудона нельзя не согласиться; но критика вопроса о браке и любви возмутительна. И друзья и недруги Прудона согласны в своем негодовании на эту часть сочинения.
   Две женщины-писательницы, с которыми я познакомился на вечере г. Фовети, госпожа д'Эрикур, очень приятная барыня, хотя чистый синий чулок, и госпожа Л., молодая, хорошенькая блондинка с большими мягкими локонами, готовят к печати каждая по опровержению на обидные суждения Прудона о прекрасном поле. Один американский журнал заранее объявил, что госпожа д'Эрикур разобьет Прудона в пух и прах.
   Когда эти опровержения выйдут в свет, я познакомлю вас с ними и поговорю о взгляде Прудона на женщину, который возмутил и меня не менее вышепоименованных дам.
   На этот раз у меня под руками два другие, только что напечатанные возражения Прудону. В них дело идет, впрочем, не об одном "женском" вопросе.
   Ни о той, ни о другой книге не стоило бы распространяться, если б они не были уж чересчур подлы, в придачу к своей тупости. Впрочем, имена авторов заранее предъявляют эти качества, к сожалению слишком нередкие в современной французской литературе. Одну книгу написал г. Эжень де Мирекур, другую - г. Адольф Гюар (Huard). Первый из этих господ известен даже у нас как человек неблагонадежный; второй, как увидите, мог бы не без успеха соперничать с ним.
   Г-н де Мирекур, как известно, прославился своими клеветами или гнусными ласкательствами (середины нет), которые он печатает уже несколько лет тоненькими книжечками в 32-ю долю листа, под видом биографий знаменитых современников. С наглостью отъявленного французского хлыща этот биограф обыкновенно толкует, что пишет в некотором роде "современную историю", что этот "труд" сопряжен со многими горькими испытаниями, но что сознание своей правоты и своего бескорыстия заставляет его, биографа, забывать все огорчения и служит ему лучшею наградой.
   Два года тому назад в коллекции "Современников" г. де Мирекура, под No 32, явилась и биография Прудона. Половина книжки была наполнена бранью, половина кой-какими фактами из жизни Пьера-Жозефа, как бесцеремонно называет парижский Плутарх своего героя, вероятно потому, что при фамилии его нет импонирующей частицы де.
   Книжка оказалась полезной разве тем, что вызвала объяснение со стороны Прудона.
   Одним из источников для биографии знаменитого философа г. де Мирекуру послужило письмо безансонского архиепископа Матьё, или Матвея.
   Прудон родился (15 января 1809 года) и воспитывался в Безансоне, гнезде самого фанатического католического духовенства. Куда же было лучше обратиться за справками?
   Исполняя просьбу г. де Мирекура и сообщая ему сведения о Прудоне, безансонский прелат, разумеется, не подозревал, что новая книга ненавистного ему философа будет посвящена "à Son Eminence Monseigneur Mathieu, Cardinal-ArchevЙque de Besanèon" {"Его преосвященству господину Матье, кардиналу-архиепископу безансонскому" (франц.).} и что, не довольствуясь таким посвящением на заглавном листе, автор будет обращаться к нему беспрестанно и в самом тексте книги. Знай все это почтенный друг или патрон г. де Мирекура, он верно отчурался бы от парижского писаки, как от дьявола.
   Странно, что он забыл еще подобную проделку Прудона со своими земляками и воспитателями. Известно, что свой трактат о собственности Прудон посвятил безансонской академии, к великому соблазну всех ее членов.
   Теперь он обращается с следующим воззванием к патрону г. де Мирекура:
   "...Автор моей мнимой биографии, г. де Мирекур, объявив, по своему обыкновению, что частная жизнь моя безукоризненна, тем не менее заключает и ясно дает понять всякому, имеющему чувствительное сердце, что я злодей (que je suis un scêlêrat). Сущность сведений, собранных автором, дух, которым проникнута его статейка, интерес, которому она якобы служит, все, на мой взгляд, обличает экклезиастическое происхождение...
   В ней находится цитата из письма, адресованного биографу одним благочестивым архиепископом, который, впрочем, яснее не обозначен. Так как письмо содержит в себе подробности о моем семействе, о моей молодости, проведённой на родине, то я думал, что оно не могло быть написано никем, кроме вас...
   Да что уж! я видел и самое письмо; этот добрый г. де Мирекур был так обязателен, что показал мне его. Благочестивый архиепископ, сообщивший автору "Современников" столь драгоценные сведения, не кто иной, как monseigneur Сезер Матьё, архиепископ безансонский, кардинал...
   Боже мой! за какое ремесло вы взялись? Сотрудничать в фабрикации пасквилей! вступать в кумовство с г. де Мирекуром!.. Да знаете ли вы человека, с которым завязали эти письменные сношения? Уж не хотели ли вы поощрить его скандальное предприятие, благословляя это цыганское перо (cette plume de bohème), которого не устрашает исправительная полиция?
   Однажды вечером г. де Мирекур пришел ко мне и объявил мне свое намерение издать мою биографию. Визит его ко мне был, по словам его, вызван исключительно вежливостью: он хотел спасти человека; делом его было только оценить в хронологическом порядке мои идеи. Тогда-то показал он мне ваше письмо: это, признаюсь, тронуло меня чрезвычайно. Как пастырь моего родного города, вы и при недостатке снисхождения к моей особе, руководствуясь только чувством компатриотизма, общим всем землякам моим по Франш-Конте, могли удержаться и не предавать злобе памфлетиста члена одной из безансонских фамилий.
   Не думайте, впрочем, чтобы меня сколько-нибудь тревожила моя биография и ее автор. Притом же не из числа ли я наиболее пощаженных между "Современниками"? И вы сами - разве не отдали вы мне справедливости? Грустно было мне только встретиться с вами в таком деле; вы являлись мне представителем моей родины, и, видя вашу подпись, я почувствовал, что во мне порвалась одна из тех незримых нитей, которые привязывают каждого человека к месту его рождения...
   Тем не менее я ничем не обнаружил своих чувств и ограничился тем, что сказал г. де Мирекуру, что он очень бы обязал меня, если б не беседовал с публикой ни много ни мало о моей особе. "Это невозможно,- ответил он мне: - я обязался".
   Я совсем не знал г. де Мирекура. Я не читал ни одного из его произведений; да и теперь знаю только книжку, касающуюся меня. Я думал, что после своего вежливого визита он, как честный критик, принесет мне сам первый экземпляр своей брошюрки. Без сомнения, он исполнил этот долг в отношении вас, так как вы состоите с ним в переписке. Судите сами о моем удивлении, когда я прочитал эту приправленную сентиментальностью буффонаду, которая пачкает мою частную жизнь и к которой приложил свою руку прелат!
   Так вот до чего дошло французское общество под эгидой любви и порядка! Вот нравы, которые стараются привить нам спасители семейства, покровители частной жизни, наставники жизни духовной! Вот что тешит публику, вот что терпит правосудие, эта охрана лиц так же, как и собственности; вот что одобряет и ободряет ваша власть! Эта мнимая биография разошлась в количестве двадцати тысяч экземпляров. Ободренный успехом, г. де Мирекур продолжает свой мартиролог; он дошел теперь до No 80.
   Разумеется, я не придаю автору "Современников" более значения, чем придают ему его читатели. Я не думаю даже, чтобы он, в глубине души, был убежден в каких бы то ни было началах, принадлежал к какому бы то ни было исповеданию. Он об этом и не думает вовсе. А между тем, заметьте, этот человек, в предисловии к No 32 своих биографий выхваляющий тщательность, с которою он собирает материалы, но не боящийся, по-видимому, заслуженного возмездия и даже вызывающий его, чувствует, что у него есть поддержка. Он знает, как где действовать; на всякий случай у него есть рассчитанный план. С тех пор как ему угодно было поместить меня в свою карикатурную галерею, я узнал об нем очень многое... Э, полноте, добрые люди, раненные клеветою! молчите! Г-н де Мирекур не один у нас; пускаясь в это ремесло, он именно и рассчитывал на ваши крики; он выше всякой обиды. Я не хочу ничего знать о его жизни. Отвечать на зло, которое он говорит о других, злом, которое мог он сделать сам,- плохое опровержение, не касающееся сущности дела. Надо взглянуть поглубже: пускать стрелы в пасквилянта - напрасный труд. Поищем главных оснований.
   Г-н де Мирекур (что мне за дело до его прошедшего и до его псевдонима?) для меня не что иное, как томик в 32-ю долю и 96 страниц. Что это за томик? чего хочет он от меня? какую идею представляет? Во имя какого интереса отыскивает он меня в моем уединении, раскапывает мою жизнь, мое семейство, мои дела и, закутывая меня в католическое san-benito {Может быть, не всем русским читателям известно, что такое san-benito. Это слово испорчено из испанского saco benito (благословенный мешок). Так назывался серый или желтый балахон, который надевали на приговоренных инквизициею к сожжению заживо. На этом балахоне изображался человек, лежащий на горящих головнях и окруженный дьяволами. (Прим. М. Л. Михайлова.)}, позорит пред лицом света, готового позабыть обо мне?
   На эти вопросы, естественно возникающие из дела, мне нечего было долго искать ответа. Будь сказано не в обиду тем, кто думает, что знает автора "Современников", он нечто более, чем литературный авантюрист, на счет знаменитостей эпохи собирающий деньги с любопытства публики. Г-н де Мирекур одно из знамений нашего времени (un signe du temps). Это один из поборников того права, дело которого соединено с системой реакции, преобладающей в настоящую минуту во всей Европе...
   ...Вы знаете юридическую аксиому: Is fecit cui prodest {Сделал тот, кому это выгодно (лат.).}. Стало быть, вы согласитесь, что г. де Мирекур тут человек подставной. Я не знаю, да и знать не хочу, добровольно или по найму он пошел в застрельщики реакции; но поведения его нельзя объяснить одною безнравственностью и нищетой. Вне среды, которая делает его возможным, порождает его, он не мог бы явиться. Без сношений с вами, то есть со всею безансонской компанией, ему нельзя бы было издать моей биографии; без точки зрения, которою вы снабдили его, он не сумел бы дать ей значения. Самые бравады его, этот оттенок наглости, который он придает себе, чтобы сбить своего противника, ни к чему бы не послужили, если б он не находил себе поддержки в совести сантиментальных реакционеров-читателей".
   Все это - горькая правда, и две жалкие книги, явившиеся в опровержение Прудона, только подтверждают его слова.
   Г-н де Мирекур всячески хочет уверить публику, что он действовал вследствие глубоких убеждений своих и без всякого постороннего влияния, сочиняя и издавая биографию Прудона. Но кто же поверит, что у г. де Мирекура есть какие-нибудь убеждения?
   Безансонский патрон его действует откровеннее. Он скрепил своею подписью творение соперника г. де Мирекура. Вслед за заглавием в книге г. Адольфа Гюара помещено письмо монсиньёра Матьё, одобряющее не только содержание ее, но и глубокий взгляд (supêrioritê de vues) достойного автора.
   Г-н Гюар, г. де Мирекур - не все ли равно?
   Новое произведение автора "Современников" называется: "Lettres à monsieur P.-J. Proudhon" {"Письма к господину П.-Ж. Прудону" (франц.).}. Половина их посвящена оправданиям и обвинениям. Г-н де Мирекур оправдывает свою неподкупность, доказывает, что имел полное право говорить о частной жизни Прудона, и обвиняет своего противника в том, что он вытребовал у него копию с безансонского письма.
   На все это есть заранее ответ в книге Прудона, и г. де Мирекуру нечего было, собственно говоря, сочинять довольно толстый том, колотить себя в грудь, восклицая о своей высокой честности, и разражаться проклятиями своему противнику. Дело не обошлось, разумеется, и без клевет, которых не стоит опровергать, потому что ложь сама мечется в глаза.
   Книга очень противна, но в ней есть и очень комическое. Во-первых, г. де Мирекур объявляет, что для опровержения Прудона у него одного не хватило силы и для разбора философской и научной части сочинения "De la Justice" он пригласил какого-то г. Жильбера. Должно быть, тоже милый господин: это видно как из того, что он сотрудник г. Мирекура по его журналу "Vêritê pour tous" {"Правда для всех" (франц.).}, так и из настоящей полемики.
   Тактика употреблена известная: выписаны самые резкие места из книги противника и снабжены вместо всяких возражений восклицательными знаками, воззваниями к нравственному чувству читателя, и проч. И все это с растрепанным нахальством грошового фельетониста и эрудицией школьника из первых классов.
   Точно такие же приемы у г. Гюара, с прибавкою большей тупости.
   Вторая комическая черта книги г. де Мирекура - это ее посвящение. Автор посвящает свое новое творение "Памяти своей матери, скончавшейся во время его заключения". Он, видите ли, не мог отпроситься у начальства Sainte Pêlagie отдать ей последний долг и потому приносит теперь на ее могилу эту кучу грязи. Впрочем - "умысел другой тут был". Г-ну де Мирекуру во что бы то ни стало хочется выставить себя страдальцем за правду и сорвать слезу с ресницы чувствительного читателя. Не сказать же прямо, что попал на съезжую за буйство.
   Вероятно, тоже с целью разжалобить читателя и внушить ему доверие к себе, рассказывает г. Гюар, как он сидел в тюрьме до выборов 2 декабря и получил звонкую оплеуху по правой щеке от товарищей по заключению, когда предложил в президенты принца Лудовика-Наполеона.
   Повторяю, что не остановился бы на этих отвратительных явлениях здешней прессы, если бы они не кидались в глаза самою этой отвратительностью и не были, по выражению Прудона, знамениями времени. Они стоят не одиноко. В книгопродавческих объявлениях, прибитых на всех углах, вы сплошь видите заглавия вроде, например, следующего: "Les philosophes au pilori" {"Философы у позорного столба" (франц.).}, и под ним крупными буквами имена самих философов.
   Тупой фанатизм напрягает все свои силы, чтобы привязать к позорному столбу лучшие имена Франции, ее честь и славу. И Мишлè к позорному столбу! и Беранже к позорному столбу! Vive de Mirecourt! vive Huard! vive de Bussy et consortes! {Да здравствует Мирекур! да здравствует Гюар! да здравствует Бюсси и компания! (франц.)}
   И так называемая "большая" журналистика молча смотрит на все это: она занята глубокомысленными рассуждениями о великом политическом значении шербурских празднеств.
   Или понятия так перемешались, что эти литературные явления, рассчитанные на огромную массу читателей, уже не кажутся никому страшным ядом? Может быть.
   - Дайте мне опровержения де Мирекура и Гюара!
   И книгопродавец подал мне обе книги.
   - А самая книга, на которую написаны опровержения, есть у вас?
   Почтенный буржуа принял почти обиженный вид.
   - Уж если продавать опровержения,- наивно продолжал я,- так надо бы продавать и то, что их вызвало.
   - Противоядие можете вы купить, но яду не продают,- отвечал глазом не моргнув книгопродавец.
   Ответ был, как видите, очень ловкий; но я невольно вспомнил стихи Гейне:
  
   Das ist ja die verkehrte Welt!
   Wir gehen a'uf den Köpfen;
   Die Jäger werden dutzendweis
   Erschossen von den Schnepfen.{*}
   {* Все в этом мире вверх ногами!
   Мы ходим на головах;
   Охотников дюжинами
   Стреляют вальдшнепы (нем.).}
  
   Я начал вам рассказ о моем странствии прямо с Парижа. Позвольте воротиться и рассказать, как я добрался сюда.
   Переезд от Кронштадта до Штетина на пароходе "Владимир" был на этот раз не из числа самых благоприятных.
   Мы выехали 12 июля (по старому стилю), в субботу, и должны были быть в Штетине во вторник поутру. Вышло не так: только в среду под вечер сошли мы с парохода.
   Первые два дня были еще туда-сюда, хотя дул постоянно противный ветер и дамы начали, как водится, стонать во всех углах. На третий день уж только особенно храбрые выбирались из кают на палубу. Ветер сбивал с ног и хлестал в лицо водой. Ночью сломало бугшприт; в одной из кают растворилось окно, и барынь обдало как из ушата холодной водой. Можете представить, какой крик и визг, какие вопли поднялись!
   Одна из барынь стонала, чтобы ее не кидали в море, если она умрет, а довезли бы до Штетина.
   Другая, державшая себя с большим достоинством, так забылась, что кричала:
   - Messieurs! {Господа! (франц.).} умоляю вас, стащите с Васи штаны!
   Десятилетний Вася ее только и говорил в течение суток:
   - Мамаша, опять тошно.
   Все это происходило в каютах второго класса. То же было, вероятно, и в первом классе: десять рублей не спасают от морской болезни.
   Но, как всему бывает конец, наступил конец и качке. Показался Свинемюнде. Пассажиры выползли из кают. Дамы были так нарядны, как будто с ними и не случилось ничего неприятного.
   В Свинемюнде мы простояли довольно долго...
   Единственным приятным впечатлением этого переезда было для меня знакомство с одним русским семейством, отправлявшимся в Веймар, чтобы поселиться там на несколько лет для воспитания детей. В Веймаре существует превосходное заведение профессора Стоя, для первоначального образования. О нем писал в "Русском вестнике" г. Рачинский, и его-то статья произвела такое прекрасное действие.
   Зато на том же "Владимире" ехала барыня с двумя отроками, чтобы усовершенствовать их в настоящем accent parisien {парижском произношении (франц.).}. Так по крайней мере она говорила.
   Шербурские празднества надоели мне прежде, чем я читал о них в газетах, еще на пароходе. В числе пассажиров находился какой-то французский курьер, в алжирской шапке и с длинной серой бородой клином, как у старого козла. У него, что ни слово, был на языке mon empereur {мой император (франц.).}. Он очень сожалел,

Категория: Книги | Добавил: Ash (11.11.2012)
Просмотров: 501 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа