Главная » Книги

Михайловский Николай Константинович - О г. Розанове, его великих открытиях, его маханальности и фило..., Страница 2

Михайловский Николай Константинович - О г. Розанове, его великих открытиях, его маханальности и философической порнографии.- Несколько слов о г. Мережковском и Л. Толстом


1 2

додейном духе". Я думаю, что обвинение это ставится слишком круто. Г. Розанов и сам понимает возможность и даже как бы законность подобных нареканий.
   "Не заблуждаюсь ли я? - спрашивает он. - Не гублю ли душу свою бессмертную и с нею вместе души своих читателей, за кои по существу дела автор всегда ответственен? Что область блужданий на обыкновенное (феноменальное) суждение "грязновата" - это-то я видел; но ведь и вся цель поисков была - найти, не загрязнена ли она только, такова ли она an und für sich [сама по себе (нем.)] в до-мирной истине своей. И если "нет" - очистить. Но это очищение невозможно было произвести одною только философией, по существу холодной и лишь пролетающей около темы (может быть - мимо нее): нужно было, т. е. была задача - снизойти и чуть-чуть уничижиться самому перед темой. Как бы, взяв священную бороду, начать оттирать ею точку всеобщего тысячелетнего плевания, столь важную вместе точку! "Погибни мое имя, но воскресни вещь"... Это и было причиной, что я не только писал о теме, но и сливал свое лицо с ней, как бы говоря всякому, желающему оскорбить ее: "я - тут, человек; до известной степени философ, мудрец"" (129-130).
  
   Этот мудрец, презирающий "обыкновенное, феноменальное суждение", мирящийся только на "до-мирной" истине и обтирающий ради нее своей священной бородой загаженные места,- это наивно, до комизма наивно, но "любодейного духа" тут нет. Своим стремлением "теитизировать пол и сексуализировать религию" г. Розанов напоминает некоторым из возражающих ему древние сладострастные культы, в которых "знаки пола" были предметами мистического поклонения. На это у г. Розанова есть только одно возражение, очень неосновательное, которое притом и возражением нельзя, собственно, назвать. Он говорит: "Ну, что кроме слова мы знаем о "культе Phallus'a"? Это как надгробная надпись: "под сим камнем лежит тело Ивана Иваныча". Но кто он был и что с ним было - уже прохожий (мы) не знает!" (93). Нет, кое-что мы знаем, и очень жаль, что этого не знает г. Розанов, хотя бы уже потому, что знание это - конечно, только "феноменальное"! - дало бы ему материал для настоящего возражения. Сладострастные культы древности, имея в большинстве случаев оргиастический и экстатический характер, не знали тех строго определенных рамок умеренности и аккуратности, которые настойчиво рекомендует г. Розанов. Так, например, он пишет: "Вот первая особенная проблема мирского жития: в какие времена и с каким духом можно приблизиться брачному к жене своей? Едва я задаю себе этот вопрос, как отвечаю: не в опьянении, не в объядении, не в усталости, не в раздражении и лукавстве" (253). Г. Розанов стоит за воздержность, руководствуясь при этом отчасти церковными правилами, а отчасти физиологическими соображениями: "То, что не венчают в Великий пост - есть всеобщее и всему народу указание разрывать факти. ческое супружество на семь недель. Теперь, если взять шесть дней недели воздержания, то уже для самых пылких сил оно возможно" (148). Г. Розанов скорбит об отсутствии готовых "кратких молитвословий перед и после" (178). "Собственно утренняя и вечерняя молитвы и должны бы быть составлены в отношении к этому акту, возможному в нощи, как важнейшему самого сна" (198). "Демон ни против чего так не ухищряется, как против полового акта: "тут бы надо поберечь человека, а уж там я погублю его!" Поэтому одно из направлений молитвы перед "сближением" должно быть против Велиара, к отогнанию его злых ковов. "Зову тебя, Вечный Боже, дабы ты оградил меня и ее от лукавых ковов"... Но тут вообще нужен гений слова, и мы умолкаем по бессилию" (199). Вся эта строго обдуманная и требующая большой выдержки обстановка не имеет ничего общего с культами Ваала, Астарты, Вакха-Диониса, нашего Ярилы и проч., и проч. Далее, характерная черта этих культов - о чем мы впоследствии будем говорить подробнее - есть жестокость: истязания, самоистязания, кровопролитие. Г. же Розанов, как христианин, проповедует кротость, любовь к ближним, смирение, и жесток он разве только по отношению к школьникам, пороть которых, по его мнению, необходимо. Наконец, те культы представляют собою либо обломок глубокой старины до-патриархального быта, либо бессознательный протест против семейных уз, тогда как для г. Розанова семья есть святыня. Одна из его статей так и называется "Семья как религия". Тот акт, на возвеличение которого он потратил столько мудрости и ради которого готов испачкать свою священную бороду, ценен и важен для него не сам по себе, а как акт деторождения, "сотворения душ". Для него "Библия есть универсальная педагогика (= дето-вождение) и даже, пожалуй, универсально-родильный дом" (260). К подножию семьи повергает он и отечество, и человечество. Именно в этом смысле надо понимать такое, например, его замечание: "Отечество всегда продавалось ради любви, и это хорошо: "хотят штурмовать их город, а там - мой возлюбленный; предупрежу их город, чтобы не удался штурм, и не убили моего возлюбленного". И хорошо, что так. Все - осколками у ног любви; и без всего человек проживет, а без любовности он сейчас бы умер" (220). В этой тираде слова "возлюбленный", "любовь", "любовность" следует разуметь в связи с отцовством и материнством. И может быть, дело было бы яснее, если бы г. Розанов привел не столь поэтическую иллюстрацию к своей мысли, а указал бы, например, на казнокрада или взяточника, обкрадывающего казну (какая разница между этим обкрадыванием и "продажею отечества"?) или берущего взятки ради семьи - "ребятишкам на молочишко"...
  

---

  
   Боюсь, читатель на меня в претензии. Боюсь, он недоволен тем, что я на пространстве с лишком печатного листа занимал его внимание очевидным вздором. И разве в современной жизни нет ничего, более достойного отклика и освещения, чем этот мудрец, которого, несмотря на его священную бороду, всякий г. Шарапов может отшлепать, приподняв полу халата? чем это перенесение функций головного мозга во "внутренние ввернутости и внешние вывернутости", все эти бреды и первые попавшиеся раскосо-стоящие слова о возбуждениях utriusque sexus, о созерцании сквозь кольцо обрезания и проч., и проч.? О, да, в жизни есть много яркого, что и с положительной, и с отрицательной точки зрения несравненно значительнее писаний г. Розанова. Но литература не всегда может откликаться на то яркое, что совершается в жизни, а в самой литературе писания г. Розанова представляют собой явление во всяком случае замечательное. Может быть, и прав один из авторов "полемических материалов", говоря: "Опровергать набор фраз г. Розанова, отождествлявшего христианские и ветхозаветные воззрения на брак с культом Ваала и Астарты (это-то, как мы видели, напраслина. - Н. М.) и по неведению искажавшего безусловно все исторические факты, будто бы служившие ему опорой, возможно было только в форме остроумно-едкого анекдота" (235). Но обратите внимание на несущиеся к г. Розанову хвалебные гимны и подносимые ему венцы бессмертия. Вот и г. Мережковский проводит такую параллель: "Ницше со своими откровениями нового оргиазма, "святой плоти и крови", воскресшего Диониса - на Западе; а у нас в России, почти с теми же откровениями - В. В. Розанов, русский Ницше. Я знаю, - продолжает г. Мережковский, - что такое сопоставление многих удивит; но когда этот мыслитель, при всех своих слабостях в иных прозрениях столь же гениальный, как Ницше, и, может быть, даже более, чем Ницше, самородный, первозданный в своей анти-христианской сущности, будет понят, - то он окажется явлением едва ли не более грозным, требующим большего внимания со стороны церкви, чем Л. Толстой, несмотря на всю теперешнюю разницу в общественном влиянии обоих писателей" ("Религия Л. Толстого и Достоевского". XXXIII-XXXIV). Не мое дело судить о том, что подлежит большему, что - меньшему вниманию церкви, и я позволю себе только маленькую поправку к словам г. Мережковского. Никакого "оргиазма" в "гениальных прозрениях" г. Розанова нет, напротив, как мы видели, он требует трезвости ("не в опьянении"), умеренности, воздержности (семь недель великого поста и шесть дней недели), аккуратности (раз навсегда данное молитвословие "перед и после"). Что "первозданного" в "сущности" г. Розанова, я не знаю, да и первозданности этой не понимаю, но эпитет "анти-христианский" здесь совсем неуместен. Г. Розанов во всеуслышание исповедует христианское учение, и претензия его - правда, очень большая - не идет дальше "новой концепции христианства", т. е. вящего утверждения его на незамеченных другими основах. Но это мимоходом. Заслуживает или не заслуживает г. Розанов хвалы с точки зрения г. Мережковского, - хвала налицо. А хвала г. Мережковского чего-нибудь стоит. "Нас мало, но с каждым днем все больше", - заявляет он (XXXIV). И он не совсем не прав. В прошлом или в начале нынешнего года в Петербурге образовалось "религиозно-философское общество", видными членами и, если не ошибаюсь, членами совета которого состоят и г. Розанов, и г. Мережковский. Но и помимо того влияния, которое они имеют или могут иметь в среде этого кружка, некоторые более общие их взгляды независимо от них самих получают на наших глазах более или менее широкое распространение. Не они одни ищут путей в область заведомо неведомых "ноуменов", как пишет г. Розанов, или "нуменов" по правописанию г. Мережковского. Есть в нашей современной общественной атмосфере что-то такое, что отвращает людей от "феноменов", явлений и устремляет их в "по ту сторонний" мир нуменов, ими самими признаваемый недосягаемым, вследствие чего мысль их по необходимости принимает мистический характер полу-веры, полуякобы-знания. Признавая лежащее в основе христианства откровение, они, однако, не довольствуются им и стремятся собственными силами проникнуть в сокровенную сущность вещей. Любопытно, что к этому тяготеют, между прочим, и некоторые недавние ярые сторонники и проповедники экономического материализма: salto mortale, очень характерное для истории русской мысли и поучительный пример для всех скороспелых творцов "новых слов". Я не говорю, что эти еще недавно столь непреклонные и непримиримые материалисты совершенно совпадают в своих теперешних воззрениях с г. Розановым или г. Мережковским (не вполне совпадают, как увидим, и они). Может быть, дело и до этого дойдет, может быть, и их с течением времени постигнет перенесение функций головного мозга на "знаки пола", но пока речь идет только о тяготении к "до-мирной истине" и презрительном отношении к "обыкновенному, феноменальному суждению". Не думаю, чтобы это течение увлекло многих, массу, как это было когда-то с увлечением идеями Писарева, или недавно - марксизмом. Но оно существует, и если не изменятся общие условия русской жизни, то с ним, вероятно, сольются в ближайшем будущем отдельные струи вроде мэонов г. Минского 19, разных толков декадентства, ницшеанства в некоторых русских толкованиях и т. п.
   Здоровая и разумная часть писаний г. Розанова - его отношение к аскетизму и связанному с ним лицемерию или страданию и вытекающие отсюда практические выводы о разводе, о внебрачных детях и проч. - отнюдь не составляют какой-нибудь новости в русской литературе. В старые годы уже "дети" в "Отцах и детях" Тургенева все это знали. Нов лишь антураж, обстановка, в которой здравые мысли являются в изложении г. Розанова. Быть может, для известного круга читателей важно и полезно, что мысли эти подкрепляются у него словами Ветхого и Нового Завета, - об этом я не берусь судить. Но обо всем остальном можно сказать старинным изречением: все хорошее здесь не ново, а все новое - нехорошо. Мало сказать: нехорошо. Хорошее у г. Розанова совершенно завалено сумбурно-ноуменальными сугробами, через которые читателю приходится перебираться, ежеминутно увязая по пояс. Сам-то г. Розанов летает по этим сугробам с изумительной легкостью. На то у него "крылышки" и "ветерок"... я хотел сказать: ветерок в голове, но вспомнил, что голова, по толкованию г. Розанова, тут ни при чем, а все дело в "знаках пола". Развязность, с которой г. Розанов предъявляет себя читающей публике - хотя бы и публике "Нового времени", "Гражданина" и "Русского труда" - есть тоже своего рода признак времени. Разумею не то, что г. Розанов часто ведет речь о предметах неудобосказуемых, для которых, по его собственным словам, "в специальных книгах употребляют термины латинского, т. е. мертвого, не ощущаемого нами с живостью языка". Это может быть оправдано искренностью и чистотой намерений. Но никаких оправданий нет для всех тех маханальностей - вплоть до настоящего бреда, - о которых у нас была речь выше.
  

---

  
   Мы накануне пятидесятилетия со времени появления в печати первого произведения гр. Л. Н. Толстого.- "Детство и отрочество". Пятьдесят лет работы для автора и пятьдесят лет художественного наслаждения и взволнованной мысли для русского общества... Мне не раз приходилось писать о Толстом, то восторгаясь им, то с болью в сердце отшатываясь от него. Толстой и теперь высказывает подчас мысли, с которыми мудрено согласиться, мало того, - против которых мудрено не протестовать. Но Толстой есть Толстой, нечто огромное, чему равного в русской литературе нет. И вот что мы, между прочим, читаем в вышеупомянутой книге г. Мережковского: "Князь Мышкин" ("Идиот" Достоевского), хотя и "бедный", все-таки подлинный рыцарь, - в высшей степени народен, потому что в высшей степени благороден, уж конечно, более благороден, чем такие разбогатевшие на счет своих рабов помещики-баре, как Левины или Ростовы, Толстые, потомки петровского, петербургского "случайного" графа Петра Андреевича Толстого, получившего свой титул, благодаря успехам в сыскных делах "Тайной Канцелярии" ("Религия Толстого и Достоевского", 252). Эта не требующая комментариев, безобразно-неистовая выходка одна из многих в книге г. Мережковского - тем непристойнее, что автор знает огромность человека, на которого он, карлик, с таким бешенством замахивается. Только замахивается, потому что этим нельзя ударить Толстого, слишком хорошо знающего цену, по его выражению, "поколений лордов". Пусть, как продолжает г. Мережковский, князь Мышкин есть "русский исконный князь и не отрекается от своего княжества" - это его дело. Толстой есть Толстой, и это наше, читательское, дело. Нам все равно, граф он или не граф, были ли его предки исконные или случайные люди. Припоминая весь пятидесятилетний путь литературной деятельности "великого писателя русской земли", мы видим, что и в своих великих произведениях, и в своих ошибках, часто очень крупных, всегда, от первой до последней написанной им строчки, он был и есть сам, считающийся только с собственною своею совестью, неподкупной ни для предрассудков своей среды, ни для предрассудков, так сказать, мировых, не раз менявший свои взгляды, но никогда не отступавший от них под каким бы то ни было внешним давлением. В этом смысле он для нас больше, чем великий писатель. Он - как бы живой, облеченный в плоть и кровь символ достоинства печатного слова.
  
   1902
  

Другие авторы
  • Бунина Анна Петровна
  • Парнок София Яковлевна
  • Кигн-Дедлов Владимир Людвигович
  • Ильф Илья, Петров Евгений
  • Неверов Александр Сергеевич
  • Чернышев Иван Егорович
  • Айхенвальд Юлий Исаевич
  • Волконская Зинаида Александровна
  • Словацкий Юлиуш
  • Чичерин Борис Николаевич
  • Другие произведения
  • Санд Жорж - Зима на Майорке. Часть третья
  • Буслаев Федор Иванович - Погодин как профессор
  • Вонлярлярский Василий Александрович - Большая барыня
  • Богатырёва Н.Ю. - Пламенный служитель Истины
  • Кони Анатолий Федорович - Совещание о составлении Устава о печати
  • Сервантес Мигель Де - Назидательные новеллы
  • Миклухо-Маклай Николай Николаевич - О папуасах (негритосах) на острове Люцоне
  • Заяицкий Сергей Сергеевич - Женитьба Мечтателева
  • Миклухо-Маклай Николай Николаевич - Краткое résumé результатов антропологических и анатомических исследований в Меланезии и Австралии
  • Бернс Роберт - Тэм О'Шэнтер
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 325 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа