Главная » Книги

Михайловский Николай Константинович - О Шиллере и о многом другом, Страница 2

Михайловский Николай Константинович - О Шиллере и о многом другом


1 2

ие идеала". Яснее выражена эта мысль в заметке "О стихотворениях Бюргера": "Может быть, в наши, столь непоэтические дни, как для поэзии вообще, так и для лирической в особенности, откроется достойное назначение; может быть, окажется, что, если она, с одной стороны, должна уступить место высшим умственным занятиям, то сделается тем необходимее - с другой. При разъединении и развитой деятельности наших умственных сил, неизбежных при расширенном круге знаний и разобщении специальностей, почти только одна поэзия еще соединяет разделенные силы души, занимает равно сердце, остроумие и проницательность, разум и воображение в гармонической связи и восстанавливает в нас всего человека. Она одна может отвратить самое печальное, что только может испытать философский ум, а именно - в труде исследований потерять награду своих стараний и в отвлеченном умозрении умереть для радостей действительного мира... Но для этого необходимо, чтобы она сама шла с веком, которому оказывает такую важную услугу, и чтобы она усвоила себе все его нововведения". Вы видите, какими тонкими и многочисленными нитями переплеталась для Шиллера роль поэта с деятельностью гражданина. Признавая в общественном смысле, свободы ради, желательным восстановление равновесия, гармонии сил человеческой природы, Шиллер вместе с тем, с понятным в поэте восторгом, открывал, что поэзия, по самой сути своей, наилучше может этому способствовать. Понятно также, что в его глазах только тот поэт был достоин этого имени, который нечто давал в этом направлении. Остальные были для него "опоражнивателями слезных мешочков". И в тех же письмах об эстетическом развитии человека, где значение искусства поднято до головокружительной высоты, находим беспощадное разоблачение фактической роли искусства в истории. В десятом письме, после беглого обзора этой роли, Шиллер говорит: "Куда бы мы ни взглянули в прошедшем, везде изящный вкус и свобода бегут друг друга, и красота основывает свое господство только на развалинах героических добродетелей". Не всякого, значит, поэта признал бы Шиллер своим "братом по Парнасу" и поклонился бы не всякому, хотя бы и очень крупному таланту.
   Итак, Шиллер теоретически верно поставил, но практически неудовлетворительно разрешил вопрос величайшей важности. Не попытаться ли нам разрешить его иначе? Попытку эту, впрочем, я, профан, не сегодня начал и не без глубокого внутреннего удовлетворения вижу, что то там, то сям в литературе появляются или прямо профанские мысли, или нечто к ним приближающееся. Предпримем маленькое путешествие по этим вновь открытым странам. A tout seigneur tout honneur {всякому господину - своя честь (франц.).}. Начнем с маркиза А. "Русского вестника"9.
   "На плечах народа, на его терпении и самопожертвовании, на его живучей силе, горячей вере и великодушном презрении к собственным интересам создавалась независимость России, ее сила и способность к историческому признанию (и проч., и проч., сокращаю панегирик). Мы полагаем, что за все это наше образованное общество находится в долгу перед народом и что этот долг далеко не будет уплачен, если оно сложит руки, склонит повинную голову и скажет: ты лучше нас, тебе и книги в руки, живи за нас, вырабатывай для нашего пустого существования идеалы и формы, а мы будем счастливы тем, что поклонялись тебе и потонули в твоей сермяжной массе".
   Так говорит маркиз А. О, маркиз, как я рад, что вы написали эти (не совсем, впрочем, основательные) слова. Так рад, что охотно прощаю вам заключающиеся в них маленькую передержку и плохую пародию на мои выражения и мысли. Да, что скрывать, я выражал желание потонуть в сермяжной массе народа, но заметьте, со светочем истины и идеала в руках, я выражал мысль, что так должен быть уплачен долг народу. Так именно, я полагал, разрешается вопрос, волновавший Шиллера. Маркиз, я вам прощаю. Прощаю, ибо отныне вы уже не посмеете повторить, что "литература ничем другим не может питаться, как интересами образованного класса, потому что они одни только суть истинные национальные интересы в форме сознательной и приуроченной к интересам цивилизации". Я наизусть запомнил эту вашу фразу и думаю, что она одна способна сохранить вас от объятий забвения, на кои вы осуждены своим ничтожеством. Благосклонный маркиз, я вам до такой степени прощаю, что готов подать вам некоторые доброжелательные советы. Вы недовольны, что "у нас народ не обнаружил богатства тех творческих сил, которыми создается прогресс гражданственный, культурный. У него были и есть свои идеалы, и эти идеалы прекрасны, но они не заключают в себе элементов движения: они, так сказать, принадлежат растительной жизни". Вам так понадобились элементы движения, маркиз? Куда вы собираетесь двигаться? Но здесь маркиз призывает себе на помощь газету "Новое время", из которой добывает следующее: "Вся программа настоящего времени, все его стремления, желания и цели, все руководящие принципы семидесятых годов - словом, все их profession de foi может быть исчерпано одним словом: Европа" и т. д.
   Итак, "движение" и "Европа". Идите с миром, благосклонный маркиз, я вас отпускаю, я буду с читателем говорить. Если вам, читатель, кто-нибудь начнет советовать "двигаться" или рекомендовать как образец "Европу", то вы смело можете прекратить собеседование в самом начале, потому что собеседник ваш, очевидно, не понимает своих собственных слов. "Движение" и "Европа" - это просто лишенные всякого содержания слова, пока к ним не будет прибавлено дополнение на вопрос: какое движение? какая Европа? Как видно из цитаты "Русского вестника", Европа провозглашена лозунгом семидесятых годов в No "Нового времени", от 18-го марта. Этого самого числа (только нового стиля) пять лет тому назад в Париже загорелась революция, весьма неосновательно изображенная в книге г. Ватсона "Эпилог прусско-французской войны". Это было "движение", и притом "европейское". Желает ли "Новое время" такой Европы, а маркиз А. такого движения, я не знаю, но знаю, что европейское движение было направлено по крайней мере против трех тоже движений и тоже европейских и все эти европейские движения боролись не на живот, а на смерть. Еще ничего не значит, что при этом были пролиты реки крови, потому что реки эти иногда льются в борьбе представителей одного и того же принципа, одного и того же "европейского движения". Нет, здесь шла кровавая борьба между диаметрально противоположными, взаимно исключающими принципами. Какой из них вы выберете, вы, русские европейцы или двигатели? Коммуну вы выберете, или Тьера и буржуазию, или Бисмарка и милитаризм, или цезаризм и вторую империю, или Шамбора и легитимизм10? А выбирать надо, потому что Европа, как лозунг семидесятых годов, решительно ничего не резюмирует и не соглашает. И я, и маркиз А., и "Новое время", и я не знаю еще кто - все мы можем, пожалуй, даже совершенно правомерно кричать: "Да здравствует Европа!" - и в то же время быть друг от друга дальше, чем турецкий султан от Мак-Магона. Зачем же, спрашивается, без толку кричать? Семидесятые годы не только не могут выразить свою программу словом "Европа", но трудно даже найти в нашей истории годы, к которым этот лозунг менее бы подходил. Больше всего он годился бы для времени, начиная с прошлого столетия и так примерно до тридцатых годов нынешнего. В те времена действительно Европа фактически была нашей путеводной звездой, и это было логически возможно, потому что "Европа" еще не развернула заключенных в ней противоречий. Конечно, она и тогда не представляла сплошь однородного целого, но ход дальнейшей истории, казалось, должен был окончательно сгладить ее неоднородность. На деле вышло иначе. А мы все тянем старую, давно истлевшую, какую-то общеевропейскую канитель и наивно воображаем, что это толчение на месте есть "движение". Чудаки мы, право, да и чудаки ли только? Не будем, однако, валить с больной головы на здоровую, не будем приписывать всему обществу того, что угодно брякнуть публицисту "Нового времени" или "Русского вестника". То европейское движение, которое некогда служило нам путеводной звездой, стало ныне только одним из европейских движений. Но если иметь в виду только его, так можно с уверенностью сказать, что у нас "программа настоящего времени, все его стремления, желания и цели" и т. д. отнюдь не исчерпываются словом: "Европа". Европа, что ли,- комментированные мною воззрения гр. Льва Толстого, которые наделали столько шуму11 и, заметьте хорошенько несомненность этого результата, оставили за собою победу? А пятнадцать лет тому назад гр. Л. Толстой был замолчан. Согласитесь, что "Европа", по крайней мере на этом пункте, не сделала у нас успеха. А вслед за гр. Толстым начали безбоязненно высказываться в литературе такие неевропейские вещи, что ввиду их смелость заявления о совпадении программы семидесятых годов с "Европой" становится поистине изумительной. А тут и переводная литература изменила Европе. Явились книги Мена, явилась книга Лавеле12, европейца, красноречиво убеждающего нас отнюдь не увлекаться "европейским движением". Многие даже весьма непроницательные наблюдатели подметили, что в настоящее время происходит в литературе и в обществе какое-то очень неевропейское брожение.
   Кстати, о весьма непроницательных наблюдателях и брожении в литературе. В фельетоне одной газеты я встретил, по-видимому, систематический, а в сущности, крайне курьезный подбор литературных явлений. Тут были свалены в одну кучу гр. Толстой, г. Евгений Марков (с его романом "Черноземные поля"), г. Боборыкин (с его предисловием к "Запискам дурака"), г. П. Ч., г. Энгельгардт13. Общая скобка, за которую были поставлены все эти писатели, состояла в стремлении к простой деревенской жизни и к сближению с народом: это-то и выставлялось характеристической чертой современной литературы. Не знаю, право, как назвать эту общую скобку. Она отчасти, конечно, верна, но отчасти решительно никуда не годится, потому что далеко не всякий, взывающий: "Господи! Господи!" - может попасть в царство небесное. Я не буду утомлять вас разбором всей этой путаницы и обращу ваше внимание только на одного г. Евгения Маркова. Это входит в мою программу путешествия по новооткрытым странам. Г. Евгений Марков есть тот самый г. Евгений Марков, который столь победоносно сражался и с гр. Л. Толстым, и с "упразднителями современного общества", тот самый г. Евгений Марков, который заявил, что только скотам свойственно отрекаться от своего прошедшего, как бы оно ни было гнусно (он забыл, что Павел отрекся от Савла и что именно скоты не способны на подобное отречение). Он печатает теперь в "Деле" отменно скучный, нравоучительный и длинный роман "Черноземные поля". Там воспеваются прелести сельской жизни, красота полей, вкус парного молока, сближение с народом, милые деревенские барышни, прочные сельские кавалеры. Очень хорошо. Вот что пишет своим друзьям удалившийся на лоно природы и тихой сельской жизни среди народа герой романа Суровцов:
  
   "Мне живется отлично, гораздо лучше, чем предполагаете вы, чем предполагал я сам. Я - царек совершенно отдельного, хотя и тесного, небольшого мирка. Нигде не может развиться такая независимость духа, как в деревенском хозяйстве. Но нигде же нет более строгих и точных обязанностей, стало быть, нигде не может развиться в такой степени чувство собственной ответственности. Я подчинен повелителю, от требований которого уклониться немыслимо, но подчинение которому неоскорбительно для самого гордого духа. Имя этого повелителя - "роковые законы природы". Моя судьба зависит от бесснежной зимы, от морозной весны, от дождливого лета. Двигается по небу грозная туча, я должен покорно выждать, что ей вздумается сделать со мною. Я не знаю прихотей никакого другого начальства, не имею над собою никаких инстанций, никаких регламентов и инструкций, не подвергаюсь ничьему контролю. И, однако, я не смею сделать ни одной ошибки, не смею упустить ни малейшей своей обязанности, потому что в самой ошибке, в самом упущении моем и моя кара, быстрая, неотвратимая, роковая. Тут необходимее быть умным, деятельным, внимательным, чем на кафедре профессора, которая все сносит - бездарность, лень и даже заблуждения. Предполагали ли вы когда-нибудь такую силу воспитательности в практическом хозяйстве? А в нем есть еще гораздо более силы, да теперь не хочется говорить много. Кстати, вы остроумничаете над моим новым делом, обзывая его "эгоистическим и материальным". Из этого ясно, что вы совершенно не знаете моего дела. Так знайте же хоть теперь, что сельское хозяйство - дело такое же общественное, как и ваше профессорство. Вы думаете: деревня Суровцово на Ратской Плоте принадлежит одному надворному советнику Анатолию Суровцову? Ошибаетесь, друзья мои: надворный советник Анатолий Суровцов - только один из множества владельцев этого общего имущества. Оно очень мало, а владельцев очень много. Владетели его - мой ключник, мой конюх, мой скотник, мой садовник, моя скотница и все вообще мои рабочие и крестьяне. Моя доля в общем пользовании нашим имуществом, говоря безотносительно, побольше их, моя комната почище их, мой стол вкуснее, и я не всегда езжу, как они, на простой телеге. Но сравнительно с нашими потребностями, они получают нисколько не менее моего, они по-своему сыты и нагреты не хуже меня и имеют свободные праздники, зимние вечера для игры на балалайке, выпивки и любезничанья со своими дамами. Я гораздо реже имею досуг и почти не имею средств поразвлечься по своему вкусу. Но главное, их владение деревнею Суровцово гораздо прочнее моего. Я лезу в долги, чтобы как-нибудь удовлетворить насущным потребностям хозяйства; нынче я в барыше, завтра у меня могут отобрать мое последнее достояние. А им навсегда обеспечено их месячное жалованье и их кусок хлеба. Будет ли считаться владельцем имения надворный советник Суровцов или купец 2-й гильдии Силай Лаптев, Суровцово не обойдется без ключника, скотника, конюха и всей рабочей компании, и, какие бы беды ни стряслись лично надо мною, все-таки суровцовские мужички будут получать ежегодно по 5 руб. сер. аренды с каждой пахотной десятины так называемого моего имения, потому что без их сох и борон никакой купец Лаптев не обработает поля. Но даже при таком ограничении своих прав я могу сделать много добра и много зла целой окрестности. Если я сложу руки, не подвину вперед своего дела, не усовершенствую его, мое хозяйство - могила. Некуда наняться, негде ничего заработать, некому продать, не у кого купить соседям. Заварил я деятельное и разнообразное хозяйство - мне все нужны: плотники, кузнецы, копачи окрестности, все имеют у меня заработок под рукою: у одного я куплю свинью на корм, у другого соломы для навоза, у третьего лошадь куплю и лес, и доски, и телегу, что у кого заготовлено для продажи. У меня тоже всякий купит что-нибудь нужное, если не сплю, а завожу, что можно. Купит и круп, и муки с мельницы, и жеребенка, и теленка на завод. Моя деятельность возбудит, таким образом, экономическую жизнь в целой местности. Сбыт и спрос облегчаются, возвышается заработная плата, в глухом углу достигается известное удобство. Разве это не общественное дело, не общественная заслуга?"
  
   О, как же мне не радоваться, читая идиллии г. Маркова, как мне не радоваться так соблазнительно описываемому им сближению с народом! Но знаете ли что? Вам случалось, конечно, хоронить кого-нибудь очень вам близкого и дорогого, чьим лицом вы привыкли любоваться. Вы, значит, знаете то тяжелое ощущение, которое испытывается при виде мертвеца, черты которого так похожи на милое лицо и в то же время так непохожи, так безобразны. Вот это самое испытывал я, читая размазистый и слащавый роман г. Маркова. Что же касается выписанной тирады, то я не буду говорить о крайней наивности Суровцова, по-видимому, серьезно думающего, что он благодетель целого околотка. Письмо же Суровцова я привел для освещения всей идиллии и для показания, что г. Евгений Марков отнюдь не есть в самом деле какая-нибудь новооткрытая Америка, а обыкновеннейшая и избитая до плоскости "Европа". Надо быть действительно очень непроницательным наблюдателем, чтобы увидеть в этом призыве in's Grunu {к природе (нем.).}, на лоно природы, что-нибудь характерное для какого бы то ни было времени. Всегда были люди, которые любили пить парное молоко, смотреть на деревенские хороводы, дышать воздухом полей и благодетельствовать работой окрестных крестьян. Всегда были и люди, склонные к занятию сельским хозяйством. Во всяком случае, не могут быть поставлены за общую скобку г. Евгений Марков и, например, гр. Толстой, как он выясняется четвертым томом его сочинений.
   Мы далеко отошли от Шиллера, от Шиллера - до г. Евгения Маркова! - но многим может показаться, что это даже совсем недалеко, что Шиллер и г. Марков совсем рядом стоят, потому что оба проповедуют возвращение к природе, к простоте сельских нравов. Разница, в том, что проповедь Шиллера и в сто лет не состарилась, а проповедь г. Маркова так и родилась мертвой. Разница в самом источнике порываний того и другого. Сходство же, если оно есть, исчерпывается второстепенными и чисто внешними чертами. Допустим, что "Черноземные поля" в самом деле должны быть занесены в число признаков времени, что в этом литературном явлении выразилось не простое тяготение к парному молоку, свежему воздуху и сельскохозяйственной деятельности, какое могло иметь место всегда и везде, а осложненное злобой дня, нечто характерное для нашего времени, для "семидесятых годов". Какая же это такая злоба дня здесь сказалась? Суровцов ставит свою сельскохозяйственную деятельность рядом с профессорскою деятельностью своих друзей. Он весьма справедливо не видит между ними типической разницы, хотя одна насаждает плоды знания, а другая плоды земли. Действительно, то и другое насаждение могут производиться и производятся при совершенно одинаковой общественной обстановке, до такой степени, что если в числе друзей Суровцова есть профессор политической экономии, то он, по всей вероятности, излагает с кафедры те самые принципы, которые изложены в письме Суровцова. И профессор, и сельский хозяин в настоящем случае окружены одной и той же духовной атмосферой. Правда, резкая разница обнаруживается в физической обстановке. Но это, очевидно, дело личного вкуса. Один любит атмосферу кабинета, типографии, аудитории, жизни городской, другой - атмосферу лесов, полей, жизни сельской. Допустим - что, однако, если и может быть допущено, то только в весьма скромных размерах,- допустим, что людей с деревенскими вкусами ныне становится сравнительно все больше, что утомленные городским шумом, измученные вообще городскими условиями жизни люди усиленно бегут in's Grune. Бесспорно, это движение могло бы иметь многие, не лишенные значения последствия и несколько изменить и самый строй общественной жизни, но лишь в определенных и, в сущности, весьма ограниченных пределах, если при этом профессор политической экономии только превратится в сельского хозяина, оставаясь при тех же принципах, сменяя только кафедру и теорию на деревню и практику. И в том, и в другом случае он остается представителем одного и того же "движения" (если хотите, "европейского"). Мы очень хорошо знаем, в чем состоит это движение: в увеличении производства (в нашем частном случае - сельских продуктов). Механизм этого движения нам до такой степени хорошо известен, что и сомнения не может быть в том, что отлив сил из города в деревню может при нем продолжаться только весьма короткое время. Оставаясь на нашем частном случае профессоров и сельских хозяев, нетрудно видеть, что пропорция тех и других может колебаться только в очень слабых пределах. Профессора политической экономии, исповедующие принципы Суровцова, неизбежны там, где существуют или могут существовать Суровцовы, и обратно: Суровцовы возможны только там, где раздается с кафедр или в книгах голос либеральной политической экономии. Положим, Петров перейдет с кафедры in's Grune по следам Суровцова, но на его место непременно явится Иванов, а если и Иванов уйдет, так его заменит, может быть, даже сын Суровцова. Понятно, что от такого рода перемен никому ни тепло, ни холодно, кроме непосредственно действующих лиц. Все это "движение" есть буря в стакане воды, не имеющая ровно никакого общественного значения, и было бы совершенно недостойно литературы видеть в ней какой-нибудь признак времени, что-нибудь характерное и важное. Недостойно литературы отмечать, как нечто заслуживающее внимания, такую плоскую идеализацию быта современных просвещенных помещиков, какую представляют "Черноземные поля" г. Евгения Маркова.
   Шиллеровский призыв имеет совершенно другой характер. И для того чтобы сделать из него лозунг нашего времени, нужно только дополнить его, сообразно его основному принципу и тем историческим явлениям, которые народились после Шиллера. Не парное молоко (очень, впрочем, хорошая вещь) и не заигрывания сельских кавалеров с благорожденными деревенскими девицами соблазняли Шиллера в прошедшем и в лоне природы. Он завидовал тому, что каждый человек был некогда полным носителем культуры своего времени или, говоря словами гр. Л. Толстого, сам удовлетворял всем своим человеческим потребностям. То движение, которое уничтожило этот порядок вещей, Шиллер признавал пагубным, хотя очень хорошо понимал, что именно оно дало нам и знания, и материальные богатства. Он, конечно, не был против движения вообще, желал не неподвижности и не обращения вспять, а того единственно, чтобы и ныне каждый человек был полным носителем культуры своего времени, то есть опять-таки сам удовлетворял всем своим потребностям, круг которых постоянно расширяется. При такой постановке вопроса заботы о "движении" теряют всякий смысл, и на первый план выдвигается то, что и Шиллер, и гр. Толстой называют гармонией развития. Позднейший исторический опыт только подтвердил анализ Шиллера и вместе с тем к нашему времени вызвал в Европе многочисленные частные протесты, совершенно укладывающиеся в протест Шиллера, не только протесты, а и более или менее удачные попытки положительных решений. Шиллер глубоко скорбел о розни эмпирического и чистого разума, как он говорил, а по-нашему - опыта и умозрения. После него эта рознь достигла одно время колоссальных размеров и считалась необходимым условием "движения" мысли, но ныне соглашение этих двух форм исследования, совмещение их в одной и той же личности составляет вопрос бесповоротно решенный. Никто не сомневается в необходимости и возможности такого совмещения. В области экономической взгляд Шиллера по обстоятельствам времени не проник дальше розни "труда и наслаждения", то есть самой формулы. После него эта рознь достигла колоссальных размеров и все продолжает расти, сосредоточивая собственность в одних руках, предоставляя труд другим. Политическая экономия Суровцова и комп. признает эту рознь необходимым условием экономического движения. Но вместе с тем мы видим ряд попыток как в науке, так и в жизни совместить труд и собственность в одной личности. И надо думать, что необходимость и возможность такого совмещения станет скоро тоже вне всяких сомнений. Так идет дело в Европе. Это тоже европейское движение, господа. Угодно ли вам именно его признать своею путеводною звездой? Если да, то так и говорите и бросьте канитель "Европы" вообще и "движения" вообще. Если да, то вместо "Европы" вы имеете полное право подставить "русский народ" в свою формулу. И тогда выйдет: "Вся программа настоящего времени, все его стремления, желания и цели, все руководящие принципы семидесятых годов - словом, все их profession de foi может быть исчерпано двумя словами: русский народ".
  
   апрель 1876 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Семнадцать статей из девятнадцати, включенных в настоящее издание, печатаются в советское время впервые.
   Наиболее известные статьи Михайловского - "Десница и шуйца Льва Толстого" (1875), "Жестокий талант" (1882; о Достоевском), "О Тургеневе" (1883), "О Всеволоде Гаршине" (1885), "Г. И. Успенский как писатель и человек" (1888, 1902) - не включены в сборник, так как они дважды печатались в советских изданиях Н. К. Михайловского Литературно-критические статьи. М., 1957; Статьи о русской литературе. Л., 1989.
   Все статьи печатаются по последнему прижизненному изданию; в случае необходимости проведена сверка текстов по другим источникам.
   Написание собственных имен дано в современной транскрипции (Золя, Ницше).
   Ссылки на собрания сочинений Н. К. Михайловского даны по принципу, указанному в сноске 10 к вступительной статье (с. 11).
   Тексты и примечания к ним подготовлены М. Г. Петровой ("О народной литературе и Н. Н. Златовратском", "О Ф. М. Решетникове", "Из полемики с Достоевским", "Гамлетизированные поросята", "Литературные воспоминания", "Русское отражение французского символизма", "Памяти Тургенева", "И еще о Ницше", "Памяти Ярошенко", "Рассказы" Леонида Андреева", "О повестях и рассказах гг. Горького и Чехова", "О Достоевском и г. Мережковском"), В. Г. Хоросом с участием В. В. Хороса ("О "Бесах" Достоевского", "Из литературных и журнальных заметок 1874 года", "О Шиллере и о многом другом", "Новь", "Н. В. Шелгунов", "О Л. Н. Толстом и художественных выставках", "Еще об искусстве и гр. Толстом").
  

О ШИЛЛЕРЕ И О МНОГОМ ДРУГОМ

  
   Впервые - "Отеч. зап.", 1876, No 4, в цикле "Записки профана". Печатается по тексту: Михайловский Н. К. Соч., III, 709-738.
  
   1 Полетика Василий Анатольевич (ум. в 1888) - журналист и общественный деятель. Вел борьбу с фритредерским направлением в русской печати.
   2 Маркевич Болеслав Михайлович (1822-1884) - романист, резко критиковавший радикальные течения. Сотрудник журнала "Русский вестник".
   Авсеенко Василий Григорьевич (1842-1913) - литературный критик и писатель. Также сотрудничал в "Русском вестнике".
   3 Речь идет о статье Михайловского из цикла "Вперемежку", опубликованной в "Отечественных записках" в 1876 г.; в ней упоминался роман Достоевского "Подросток" и содержалась полемика со взглядами писателя (см. IV, 211-214, 220-222).
   4 "Киевский телеграф" - политическая и литературная газета (1859-1876), выходившая сначала два, а затем, с 1864 г., три раза в неделю. К газете иногда добавлялись литературные приложения.
   "Санкт-Петербургские ведомости" - газета, выходившая почти два столетия (1728-1917). В середине 70-х гг. газета отошла от активной защиты реформ 60-х гг. и превратилась в неопределенное по направлению издание.
   5 Журналисты "Санкт-Петербургских ведомостей", владельцем которой был Р. П. Баймаков, а редактором - граф Е. А. Сальяс, ведавшие делами газеты до 1877 г.
   6 Известный русский философ В. С. Соловьев в своих эстетических сочинениях обосновывал тезис Ф. М. Достоевского о том, что "красота спасет мир".
   7 Имеются в виду французские энциклопедисты (Ф. Вольтер, Д. Дидро, Д'Аламбер и др.) и лидеры Великой французской революции (Ж. Дантон, К. Демулен, М. Робеспьер и пр.).
   8 Имеется в виду трактат Ж.-Ж. Руссо "Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов" (1750).
   9 Литературный псевдоним середины 70-х гг. русского критика В. Г. Авсеенко.
   10 Легитимизм - европейская политическая теория середины XIX в., признающая историческое право династий за главный руководящий принцип политической жизни обществ. Граф де Шамбор, являясь лидером этого течения, ратовал за восстановление династии Бурбонов на французском престоле.
   11 Речь идет о статье Михайловского "Десница и шуйца гр. Толстого", опубликованной в "Отечественных записках" в 1875 г.
   12 Мэн Генри Джеймс Семнер (1822-1888) - известный английский юрист, исследовавший связь древнего права с современными правовыми структурами Запада и Востока.
   Лавеле Эмиль Луи Виктор (1822-1892) - видный бельгийский ученый и публицист. В ряде своих трудов с социалистических позиций критиковал систему землевладения и политические порядки в Европе. Некоторые из этих работ были переведены на русский язык.
   13 Марков Евгений Львович (1835-1903) - писатель второй половины XIX в. В самом значительном его романе "Черноземные поля" дается идиллическое описание деревенской жизни.
   Боборыкин Петр Дмитриевич (1836-1921) - писатель, написавший несколько произведений на "деревенскую" тему, причем весьма поверхностных.
   П. Ч. - литературный псевдоним П. П. Червинского, публициста народнического направления, с которым во второй половине 70-х гг. полемизировал Михайловский.
   Энгельгардт Александр Николаевич (1832-1893) - ученый и публицист по крестьянскому вопросу, автор очерков "Из деревни", печатавшихся в 70-х гг. в "Отечественных записках" и вызвавших много толков в общественной мысли.
  

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 314 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа