Писарев Дмитрий Иванович - Цветы невинного юмора

ессистов, юродствует хуже всякого обскуранта. Но зато выходит joli и даже tres joli {Недурно и даже очень недурно (фр.). - Ред.}.

   Гегемониев преподает наставление Потанчикову: "А я тебе скажу, что все это одна только видимость, что и Потанчиков и Овчинников тут только на приклад даны, в существе же веществ становой есть, ни мало ни много, невещественных отношений вещественное изображение... шутка!" ("Невинные рассказы", стр. 8)³⁵. Ну, об этом распространяться нечего; это, очевидно, "с пальцем девять, с огурцом пятнадцать, наше вам-с"; шутка эта даже не отличается самостоятельностью, она заимствована из "Обыкновенной истории" г. Гончарова, где Александр Адуев говорит о "вещественных знаках невещественных отношений";³⁶ там это выражение уместно, а здесь поставлено ни к селу ни к городу; конечно, г. Щедрин может сказать, что он не заимствовал и что гениальные умы, идя самостоятельными путями, часто встречаются между собою на одном и том же открытии, но это возражение мало поможет нашему балагуру, потому что открытие все-таки приписывается обыкновенно тому, кто первый его обнародовал; стало быть, в этом случае честь изобретения останется неотъемлемою принадлежностью г. Гончарова. А ведь много есть добродушных и доверчивых читателей, которые, зная г. Щедрина как весьма передового прогрессиста, будут искать в его шутках какого-нибудь высшего и таинственного смысла; они даже не поверят заглавию книжки: "Невинные рассказы". Скажут: знаем мы тебя, какой ты невинный! - и все-таки будут искать, и, разумеется, каждый найдет все, что захочет найти. В бессмыслице всегда можно увидать какой угодно смысл, именно потому, что нет в ней своего собственного, ясного и определенного смысла. И когда каждый найдет все, что захочет найти то, конечно, слава г. Щедрина как передового прогрессиста, соединяющего глубокомыслие с остроумием, упрочится и распространится пуще прежнего. Тут весь секрет тактики состоит в том, чтобы говорить неясно и игриво, не договаривая до конца и давая чувствовать, что и рад бы, да нельзя, потому что не время, потому что не поймут. Это была всегдашняя тактика всех дипломатов, но так как наша читающая публика до сих пор еще особенно доверчива, то морочить ее и дразнить ее ребяческое любопытство гиероглифическими шутками несравненно легче, чем водить за нос ту европейскую публику, перед которою Талейран и Меттерних умели прикидываться мировыми гениями. Для этого не надо обладать даже тою дозою дешевого ума, которою обладали Меттерних и Талейран; для этого достаточно усвоить себе известного рода сноровку и жаргон. Как простодушна и доверчива наша публика, это можно видеть на самом г. Щедрине; наш сатирик ухитрился самого себя обморочить жаргоном и сноровкою своего собственного изобретения; он не шутя принимает себя за глубокомысленного прогрессиста, соединяющего кротость голубя с мудростью змия; в своем заглавии "Невинные рассказы" он думал затаить глубокую и горькую иронию; он думал, что невинность будет только внешним лаком, сообщающим его рассказам необходимое благообразие, но соскоблите этот лак, и под ним вы опять увидите невинность; скоблите дальше, скоблите до самой сердцевины, и везде одно и то же, невинность да невинность, может быть угнетенная, но угнетенная чисто по недоразумению, угнетенная потому, что угнетатели также обморочены таинственностью жаргона и сноровки. А то и угнетать было бы нечего.

   Во всех сочинениях г. Щедрина без исключения нет ни одной идеи, которая бы в наше время не была известна и переизвестна каждому пятнадцатилетнему гимназисту и кадету; но так как эта идея показывается из-под полы, с таинственными предосторожностями и лукавыми миганиями, то публика и хватает ее, как самую новейшую диковинку и как вернейший талисман против всякого умственного недуга. Конечно, публика разочаровалась бы, увидавши, что ей всучили медную копеечку вместо червонца, но ей не дают всмотреться в дело; ее смешат до упаду, и она остается совершенно довольною, закрывая книгу в полной уверенности, что она и либерализмом побаловалась и душу свою натешила. Ну, значит, сделала дело, и спать ложись. Тактика хорошая и плоды приносит обильные. Публике весело, а г. Щедрину и подавно.

   Приведу еще три примера; в них обнаружится до последней степени ясности глубокая невинность и несложность тех пружин, которыми г. Щедрин надрывает животики почтеннейшей публике. Его сивушество князь Полугаров (смейтесь же, добрые люди!), всех кабаков, выставок и штофных лавочек всерадостный обладатель и повелитель, говорит речь: "От определения обращусь к самому делу, то есть к откупам. Тут, господа, уж не то, что "плев сто рублев", тут пахнет миллионами, а запах миллионов - сильный, острый, всем любезный, совсем не то, что запах теорий; чем заменить эти миллионы? Какою новою затыкаемостью заткнуть эту старую поглощаемость?"³⁷. Что может сказать читатель, прочитавши это удивительное место? Может сказать совершенно справедливо: "Кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?"³⁸ Эта фраза будет заимствована читателем у самого г. Щедрина, и наш неистощимый сатирик погибает таким образом под ударами своего собственного остроумия. Заметьте еще, что история о князе Полугарове, растянутая на несколько страниц, предлагается публике в то время, когда откупа уже не существует; заметьте, что, по рассказам самого г. Щедрина, шалимовский гимназист, процветающий в городе Глупове, уже отвертывается с презрением от администратора, желающего поддержать откупную систему;³⁹ сообразите-ка эти обстоятельства и поставьте себе тогда вопрос: не есть ли смех г. Щедрина бесплодное проявление чистого искусства, подобное лирическим воздыханиям гг. Фета, Крестовского и Майкова? Посмотрим, как-то вы на этот вопрос ответите. Положим, г. Щедрин может возразить, что он писал тогда, когда откупа еще существовали, и что в 1863 году выходят только в свет отдельною книжкою те сатирические рассказы, которые печатались прежде в журнале и имели некогда животрепещущий интерес современности. Но это возражение ни к чему не ведет, потому что тут возникает тотчас новый вопрос: с какой же стати вторично угощать публику объедками? Она, наша матушка, разумеется, все съест, да еще и второго издания попросит, но не мешает нашему брату, писателю, и честь знать, особенно когда писатель стоит в первом ряду прогрессистов. Тут недурно было бы и самому писателю относиться к себе критически и до некоторой степени оберегать публику от ее собственной доверчивости и неразборчивости. Воззрения на публику как на дойную корову надо предоставить в нераздельную собственность юродствующему лагерю обскурантов. Идеи наши только тогда будут действительно сильны, когда отношения наши к обществу будут строго бескорыстны и до последней степени деликатны. Кто думает и поступает в этом случае иначе, тот не прогрессист, а эксплуататор прогрессивной идеи, паразит и откупщик умственного мира. Если же г. Щедрин погрешил здесь по необдуманности, то он может принести покаяние и позаботиться об исправлении.

   В следующих двух примерах невинность смехотворных пружин доходит до такого великого совершенства, что она должна даже возбуждать умиление читателя.

   Ходит по комнатам Кондратий Тихоныч, "и ходит и ходит по своим сараям, ходит до того, что и пол-то словно жалуется и стонет под ногами его: да сядь же ты, ради христа!"⁴⁰ Читатель смеется, а чему тут смеяться?

   Чиновник играет в ералаш против своего начальника; вследствие этого обстоятельства он вовсе не радуется своим хорошим картам, которые заставляют его, волеюневолею, обыгрывать и огорчать великого патрона. Положение действительно характеристическое, и комизма в нем много; но г. Щедрин здесь, как и везде, вызывает смех читателя не самым положением, а неожиданно брошенною эксцентричностью. "Поэтому он всячески старался оправдаться; разбирая карты, пожимал плечами, как бы говоря: ведь лезет же такое дурацкое счастье! делая ход, не клал карту на стол, а как-то презрительно швырял ее, как бы говоря: вот и еще сукин сын туз!"⁴¹ Еще бы тут читатель не расхохотался; но ясно, что он будет смеяться над "сукиным сыном тузом", а не над мелочными слабостями начальника и подчиненного. Смех будет безгрешный.

   Г. Щедрин, сам того не замечая, в одной из глуповских сцен превосходно охарактеризовал типические особенности своего собственного юмора. Играют глуповцы в карты:

  

   - Греческий человек Трефандос! - восклицает он (пехотный командир), выходя с треф.

   Мы все хохочем, хотя Трефандос этот является на сцену аккуратно каждый раз, как мы садимся играть в карты, а это случается едва ли не всякий вечер.

   - Фики! - продолжает командир, выходя с пиковой масти.

   - Ой, да перестань же, пострел! - говорит генерал Голубчиков, покатываясь со смеху: - ведь этак я всю игру с тобой перепутаю⁴².

  

   Не кажется ли вам, любезный читатель, после всего, что вы прочитали выше, что г. Щедрин говорит вам: "Трефандос" и "Фики", а вы, подобно генералу Голубчикову, отмахиваетесь руками и, покатываясь со смеху, кричите бессильным голосом: "Ой, да перестань же, пострел! Всю игру перепутаю"... Но неумолимый остряк не перестает, и вы действительно путаете игру, то есть сбиваетесь с толку и принимаете глуповского балагура за русского сатирика. Конечно, "тайные поросячьи амуры", "новая затыкаемость старой поглощаемости" и особенно "сукин сын туз" не чета "греческому человеку Трефандосу". Остроты г. Щедрина смелее, неожиданнее и замысловатее шуток пехотного командира, но зато и смеется над остротами г. Щедрина не один глуповский генерал Голубчиков, а вся наша читающая публика, и в том числе даже наша умная, свежая и деятельная молодежь. А уж это дело пора бы и бросить. Развращать ум нашей молодежи "нутряным смехом Иванушки-дурачка" так же предосудительно, как щекотать ее нервы звучными бессмыслицами лирической поэзии. Первое опаснее последнего: над лириками молодежь уже смеется, а сатирикам она еще доверяет, особенно тем из сатириков, которым удалось прикрыться почтенною фирмою замечательного журнала, который еще долго будет представляться высокой силой его прошлого деятеля. Как эти патентованные сатирики пользуются выгодами своего положения, как они эксплуатируют доверие публики вообще и молодежи в особенности - это мы с читателем уже отчасти видели и увидим еще впереди.

  

  

   Г. Щедрину приходится иногда изображать трагические происшествия: у него в рассказах встречаются два сумасшествия и одно самоубийство. Но г. Щедрин твердо убежден в том, что глуповского чиновника всегда следует обличать и осмеивать; поэтому он не рассказывает о помешательстве Зубатова и Голубчикова, а язвительно обличает того и другого в этом непрогрессивном проступке. Трагические происшествия передаются таким образом читателю весело и игриво, а читатель, разумеется, принимает их с благодарностью, как новую юмористическую интермедию. Что касается до самоубийства, то тут дело совсем другое; так как действующими лицами являются в этом случае два крепостные мальчика, то г. Щедрин, желая разыграть самым блистательным образом роль гуманного прогрессиста, натягивает трагические струны своего повествовательного таланта так туго, что они обрываются до конца рассказа; видя, что эпическая сила изменяет ему и что из нее уж не выжмешь больше никакого раздирательного эффекта, г. Щедрин смело кидается в лирическое юродство и буквально начинает голосить и выкликать над несчастными ребятами, которым и без того тошно на свете жить. Дело доходит до того, что юморист наш обращается с воззванием сначала к жестокой помещице Катерине Афанасьевне, а потом к нашей планете. Не верите, так читайте: "Катерина Афанасьевна! если бы вы могли подозревать, что делается в этом овраге, покуда вы безмятежно почитываете с налепленными на носу и на щеках пластырями, вы с ужасом вскочили бы с постели, вы выбежали бы без кофты на улицу и огласили бы ее неслыханными, раздирающими душу воплями".

   "Земля-мать! если бы ты знала, какое страшное дело совершается в этом овраге, ты застонала бы, ты всколыхалась бы всеми твоими морями, ты заговорила бы всеми твоими реками, ты закипела бы всеми твоими ручьями, ты зашумела бы всеми твоими лесами, ты задрожала бы всеми твоими горами!" ("Невинные рассказы", стр. 168-169)⁴³.

   Ах, мои батюшки! Страсти какие! Не жирно ли будет, если земля-мать станет производить все предписанные ей эволюции по поводу каждого страшного дела, совершающегося в овраге. Ведь ее, я думаю, трудно удивить; видала она на своем веку всякие виды; не осталось на ней ни одного квадратного аршина, на котором ее возлюбленный сын не совершил бы над собою или над другими какой-нибудь невообразимой гадости; так уж где ей, старухе, возмущаться таким делом, которое даже в слабом человеке, в гуманном русском прогрессисте, в самом г. Щедрине не может возбудить ни одной искры неподдельного чувства! Ведь не выражается же в самом деле истинное чувство в этом завывании, в котором так мало смысла и так много риторства. Ведь это все подделка с начала до конца; ведь это - плаксивая гримаса, это - слезы, извлеченные из глаз посредством нюхания хрена; это - какая-то плохо устроенная мистификация, которая была бы возмутительна, если бы она не была так плоско смешна. "И кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?" - в раздумье повторяет читатель и потом усмехается, пожимая плечами, но на этот раз усмехается, конечно, не шуткам сатирика, а тому печально-комическому положению, в которое попал сам сатирик. Но допустим невозможное предположение: положим, что г. Щедрин был потрясен действительно сильным приливом чувства в ту минуту, когда он создавал свое воззвание к земле и к Катерине Афанасьевне; тогда тем хуже для него; в таком случае он несет заслуженное наказание за хроническую невинность своего бесплодного смеха; это значит, что человек может превратить себя в вертлявую куклу; это значит, что вся нервная система человека может быть безвозвратно исковеркана постоянным и односторонним употреблением умственных способностей на мелкое и пустое увеселение публики; когда приходится выразить истинное чувство, тогда истасканные нервы отказываются служить, и под пером писателя не оказывается ни одного образа, ни одного выражения, соответствующего этой непривычной потребности. И выходит вследствие этого такая неестественная кислятина, что читатель не знает, что ему делать: жалеть ли бедного художника, продавшего свой душевный жар в мелочную лавочку, смеяться ли над его тщетными усилиями или просто отвернуться и плюнуть от негодования.

   Но это еще не все. Желая во весь дух ударить кулаком по лирическим струнам, г. Щедрин не только риторствует, но даже совершает над самим собою нечто вроде литературного самоубийства; он умышленно искажает в своем воззвании к Катерине Афанасьевне тот характер, который он сам очертил довольно тщательно на предыдущих страницах. Если бы Катерина Афанасьевна зимою выбежала из дому "без кофты", не боясь простуды, и стала бы оглашать улицы города "неслыханными воплями", не боясь скандала и всех его неприятных последствий, тогда это значило бы, что она - женщина взбалмошная, вспыльчивая, но при всем том способная почувствовать себя виноватою, способная, под влиянием сильного потрясения, прийти в себя и отбросить в сторону систему своего хозяйственного терроризма. Между тем предыдущие страницы говорят нам совсем другое; из них мы видим, что Катерина Афанасьевна совершает свои жестокости очень хладнокровно и с значительною примесью рабовладельческого остроумия; мы видим, что строй нравственных понятий, вытекающих из крепостного права, ограждает ее самым надежным и непроницаемым оплотом против всяких непоследовательных припадков сострадания и человеколюбия. Мы узнаем, кроме того, что Катерина Афанасьевна - стреляная ворона; ей уже не в первый раз приходится переживать, что люди по ее милости решаются на самоубийство; сестра одного из мальчиков утопилась вследствие жестокого обращения, а стоицизм помещицы не поколебался; помещица уверила себя и других, что "поганка Ольгушка" утопилась "для того, чтобы скрыть свой стыд", то есть беременность. Потом, когда тело не было найдено и когда исправник укрепил естественный стоицизм помещицы своею деловою опытностью, тогда Катерина Афанасьевна смело стала отрицать самый факт самоубийства и подала объявление о побеге "девки Ольги Никандровой", которая не только бежала сама, но, усугубляя свою вину воровством, "унесла с собою данное ей помещиком пестрядинное платье, в которое и была в тот день одета"⁴⁴. Возьмите в расчет, что наша бойкая помещица - женщина необразованная и суеверная, и тогда вы поймете, какую силу характера обнаружила Катерина Афанасьевна, взводя поклеп в побеге и в воровстве на такую покойницу, которую она, Катерина Афанасьевна, почти собственноручно спровадила на тот свет. Правда, "поганка Ольгушка" явилась своей барыне во сне, и барыня выскочила из спальни, как полоумная; но, во-первых, это видела только ключница Матрена, а во-вторых - что же из этого следует? Помещица набивала свой желудок особенно плотно, потому что больше и делать нечего было; а известно, что переполненный желудок награждает человека разнообразными и эксцентрическими сновидениями; это и случилось с Катериною Афанасьевною; привиделась ей "поганка Ольгушка", но мог привидеться и черт с рогами; тут не было бы ничего удивительного, и оба сновидения заставили бы ее выскочить из спальни с одинаковою стремительностью. Гораздо характернее то обстоятельство, что на глазах Катерины Афанасьевны рос маленький брат утопившейся девушки и что барыне не только не было тяжело смотреть на этого ребенка, который должен был ежеминутно напоминать ей совершившееся преступление, но что, напротив того, барыня имела даже храбрость мучить этого мальчика наравне с другими домочадцами и ежедневными мучениями постоянно толкать его к тому оврагу, в котором должно было произойти новое самоубийство. И вдруг эта практическая женщина станет бегать по улицам в одной рубашке и раздирать уши городских обывателей неслыханными воплями. И отчего? Оттого, что мальчишки, которых она, вероятно, иначе не называла, как "мерзавцами" и "паршивыми", вздумали полоснуть себя ножом по горлу. Да ей-то какое дело? Она постарается схоронить концы в воду, она подарит кому следует, сколько будет необходимо, и потом по-прежнему будет наедаться до отвалу и, в случае переполнения желудка, будет видеть во сне не одну Ольгу, а целую компанию знакомых мертвецов. Велика важность - нечего сказать! Г. Федору Бергу или неизвестному поэту, воспевавшему в "Отечественных записках" "Слезы кукушки"⁴⁵, позволительно не знать этих особенностей человеческого организма, а со стороны г. Щедрина такое незнание не только неприлично, но и невероятно. Всякий здравомыслящий читатель хорошо понимает, что это игнорирование так же искусственно, как и самое чувство, породившее лирическое обращение к земле и к помещице. Над подобною искусственностью всегда следует смеяться, и чем дороже вам тот предмет, по поводу которого она пускается в ход, тем громче и резче должен быть ваш карающий смех, потому что искусственность унижает и опошляет все то, к чему она прикасается. Но и это еще не все. У читателя давно уже вертится на языке вопрос: да разве есть теперь крепостные мальчики? - Нет, нету. - Так как же это они себя убивать могут? - Да они убивают себя не теперь, а прежде, давно, во время оно. - А если прежде, во время оно, то с какой же стати повествуется об этом событии теперь, во время сие? - Не знаю. Должно быть, г. Щедрин позавидовал литературной славе нашего Вальтер-Скотта, графа А. Толстого, описавшего с такою наглядностью все кушанья, подававшиеся на стол Ивана Грозного?⁴⁶ Или он хотел состязаться с нашим Шекспиром, г. Островским, изобразившим с таким счастливым успехом Козьму Минина и все его видения?⁴⁷ Или он боялся, что вновь восстановится крепостное право, и пожелал противодействовать такому пассажу кроткими мерами литературного увещания? Или же он постарался поразить своим пером прошедшее, чтобы сделать приятный и любезный сюрприз настоящему? Последнее предположение кажется мне всего более правдоподобным, потому что всякому жрецу чистого искусства должно быть чрезвычайно лестно соединить в своей особе блестящую репутацию русского Аристофана с полезными достоинствами современного Державина, который, как известно, говорил истину с улыбкою самого обезоруживающего и обворожительного свойства⁴⁸.

   Г. Щедрин прекрасно сделает, если пойдет вперед по этому пути, но, становясь на чисто эстетическую точку зрения и заботясь о чистоте нашего литературного вкуса, я позволяю себе выразить желание, чтобы на будущее время г. Щедрин, слагая свои оды, построже придерживался литературных преданий и приемов чисто классической школы. Я возьму для примера отношение литературы к нашему молодому поколению, на стороне которого находятся все мои личные симпатии, тем более что и сам я принадлежу к нему телом и душою. Лучшие органы нашей периодической литературы начали защищать умственные интересы молодого поколения против нападений дряхлой и озлобленной бездарности, с той самой минуты, как только в нашем обществе обнаружился тот повсеместный разлад, который всегда бывает неразлучен с поступательным движением вперед. Междоусобная борьба в литературе по поводу молодежи продолжается до сих пор и, вероятно, протянется еще довольно долго, хотя строгие обличители юношества уже значительно посбавили тону. Мыслящие представители свежего направления в нашей литературе защищают до сих пор молодых людей против медоточивой клеветы и против грубого непонимания. Защищение это вовсе не панегирик, и оно еще необходимо, во-первых, потому, что нельзя же оставлять общество в печальном заблуждении, а во-вторых, потому, что человек все-таки не камень и что самого хладнокровного писателя все-таки нет-нет да и взбесит, когда он услышит чересчур нелепую историю, вроде "Взбаламученного моря". А между тем, несмотря на полную законность и разумность этого защищения, надо сказать правду, что для молодежи всего бесплоднее именно те страницы наших журналов, в которых всего больше толкуют о ней и всего сильнее выражают ей сочувствие. Эти горячие и благородные страницы не дают ей никакого нового знания. В самом деле, что узнают из них молодые люди? Что они - хорошие люди? Это они сами знают. Что им сочувствует честное меньшинство литературы? Экое, подумаешь, благодеяние оно им оказывает! Да и потом, это само собою разумеется. Как бы ухитрилось это меньшинство, оставаясь честным, не сочувствовать тому, что также честно? Что они, молодые люди, думают так и так? Да уж, наверное, сами-то молодые люди знают это еще лучше, чем те литераторы, которые об этом пишут.

   Таким образом, всего бесполезнее для молодого поколения оказывается именно то, что всего ближе подходит к восхвалению этого самого молодого поколения Чем больше вы хотите приносить пользы молодым людям, тем меньше толкуйте о их достоинствах и тем больше думайте о их умственных потребностях. Старайтесь помогать вашими статьями их развитию, старайтесь давать им материалы для размышления, старайтесь, чтобы молодой человек, берущий в руки журнальную книжку для развлечения, постоянно находил бы в ней, вместе с развлечением, полезные и основательные знания, свежие и живые идеи, разумную ширину взглядов и сознательную гуманность направления; делайте все это, посвящайте вашу жизнь этому делу, и вы увидите, что молодежь будет считать вас своим истинным другом, хотя бы вам ни разу не пришлось сказать ни одного слова в ее похвалу. Таким образом, гораздо лучше выражать свою любовь полезным делом, чем приятною похвалою.

   В настоящее время чисто отрицательные отношения литературы к молодежи еще невозможны, потому что молодежь находится еще в пассивном положении. Литература не может поставить себе задачею постоянно указывать на недостатки и ошибки такого элемента, который еще в значительной степени неизвестен и во всяком случае только что начинает заявлять о своем существовании. Но и теперь уже возможны некоторые частные попытки в отрицательном роде, попытки, которые, разумеется, не могут иметь ни малейшего сходства с слепым и ожесточенным отрицанием некоторых свирепствующих старцев⁴⁹. Мне кажется, что" эти попытки принесут молодежи гораздо больше пользы, чем защитительные статьи ее честных адвокатов. К числу подобных попыток в отрицательном роде я отношу мою теперешнюю рецензию. Я знаю, что г. Щедрин принадлежит к числу тех писателей, которые до поры до времени пользуются сочувствием молодежи, но с которою у них нет ничего общего; мне кажется, что сочувствие это не обдумано и не проверено критическим анализом; молодежь смеется, читая г. Щедрина, молодежь привыкла встречать имя этого писателя на страницах лучшего из наших журналов, и молодежь поддается веселым впечатлениям, потому что ей не приходит в голову отнестись к этим впечатлениям с недоверием и с вопросительным знаком. Но мне кажется, что влияние г. Щедрина на молодежь может быть только вредно, и на этом основании я стараюсь разрушить пьедестальчик этого маленького кумира и произвожу эту отрицательную работу с особенным усердием именно потому, что тут дело идет о симпатиях молодежи. Я хочу уничтожить эти симпатии, и если они действительно приносят молодым людям только вред, то уничтожение их, и, следовательно, попытка в отрицательном роде, будет полезнее для нашего поколения, чем самая горячая похвала Базарову и Лопухову и самая едкая полемика против г. Каткова. Таким образом, рассмотревши отношения журналистики к молодежи, я показал на этом примере, каким образом дельное отрицание приносит обществу гораздо больше пользы, чем справедливая похвала, воздаваемая существующим фактам. Г. Щедрин поступает как раз наоборот.

  

  

   Если мы, с высоты птичьего полета, бросим общий взгляд на рассказы г. Щедрина, то нам придется изумляться бедности, мелочности и однообразию их основных мотивов. Все внимание сатирика направлено на вчерашний день и на переход к нынешнему дню; хотя этот переход совершился очень недавно, но он, очевидно, составляет для нас прошедшее, совершенно законченное и имеющее чисто исторический интерес; а историю эту писать еще слишком рано, да и совсем это не щедринское дело. Конечно, крепостное право так глубоко отравило все отправления нашей народной жизни, что тяжелая старина долго еще будет давать себя чувствовать в разных воспоминательных ощущениях весьма неприятного свойства; конечно, и чиновничество долго еще будет жить старинными преданиями классической школы, перекроенными и перекрашенными сообразно с требованиями новейшей моды; все это так, но все эти отпрыски срубленных деревьев надо изучать именно в их теперешних видоизменениях; и, чтобы изучать их, нет никакой необходимости восходить ни к тем векам, когда деревья стояли на корню, ни к тем минутам, когда деревья стали трещать под топором. Прошедшее само по себе, переход сам по себе, а настоящее тоже само по себе. В истории все эти моменты, разумеется, связаны между собою и объясняют друг друга, как необходимое сцепление причин и следствий, но опять-таки никому в голову не приходит требовать и ожидать от г. Щедрина истории, а сатира хороша только тогда, когда она современна. Что мне за охота и за интерес смеяться над тем, что не только осмеяно, но даже уничтожено законодательным распоряжением правительства. "Довлеет дневи злоба его", и "пускай мертвецы сами хоронят своих мертвецов"⁵⁰.

   Но г. Щедрин игнорирует это простое требование здравого смысла, и потому почти все действующие лица его рассказов смотрят мертвецами, выкопанными из могил, нарочно для того, чтобы повеселить читателя. Ретрограды, перепуганные зловещими слухами, чиновники, перепуганные невиданными предписаниями, и, кроме того, глуповцы, плюющие друг другу в лохань, выпивающие "по маленькой" и каждый вечер потешающиеся "Трефандосами", - вот и все содержание сатирических рассказов. Глупов, блаженствующий в своем нетронутом спокойствии, и Глупов, только что взбудораженный слухами о преобразованиях, - вот и все; а ведь, кажется, пора бы это бросить, потому что вся наша журналистика молотила, молотила эту тощую копну плохой ржи, да и молотить устала. Всем надоело - и писателям и читателям; да и наконец, кроме соломы, тут ничего больше и не осталось. Так уж это избито, что можно изменять только слова, а новой, нетронутой черты не отыщет самый проницательный сатирик. Поэтому бросьте прошедшее, ищите в настоящем, а если настоящее еще не выработало себе особенной физиономии, если вы не умеете уловить того процесса брожения, которым выработываются эти новые черты, то бросьте сатиру, бросьте совсем нашу истрепавшуюся беллетристику, обратившуюся с некоторого времени для наших писателей в какую-то казенную или барщинную работу. - Эти слова обращены не к г. Щедрину, а вообще ко всем нашим второстепенным беллетристам. А кто же теперь не второстепенный? Чернышевский, Тургенев, может быть Островский - и только. Раз-два - да и обчелся. Но ясно, что сила Чернышевского заключается не в самородном художественном таланте, а в широком умственном развитии; ясно, что Тургенев и Островский приближаются к концу своей литературной карьеры; ясно, что расстроенная печень Писемского будет портить каждое новое произведение этого сильного таланта и превращать каждый новый роман его в "Взбаламученное море" авторской желчи. Ну, стало быть,

  

   И полезли из щелей

   Мошки да букашки⁵¹.

  

   Не знаю, как другие, а я радуюсь этому увяданию нашей беллетристики и вижу в ней очень хорошие симптомы для будущей судьбы нашего умственного развития. Поэзия, в смысле стиходелания, стала клониться к упадку со времен Пушкина; при Гоголе романисты или вообще прозаики заняли в литературе то высшее место, которое занимали поэты; с этого времени стихотворцы сделались чем-то вроде литературных башибузуков, плохо вооруженных, бессильных и неспособных оказать регулярному войску никакого серьезного содействия; теперь стиходелание находится при последнем издыхании, и, конечно, этому следует радоваться, потому что есть надежда, что уж ни один действительно умный и даровитый человек нашего поколения не истратит своей жизни на пронизывание чувствительных сердец убийственными ямбами и анапестами. А кто знает, какое великое дело - экономия человеческих сил, тот поймет, как важно для благосостояния всего общества, чтобы все его умные люди сберегли себя в целости и пристроили все свои прекрасные способности к полезной работе. - Но, одержавши победу над стиходеланием, беллетристика сама начала утрачивать свое исключительное господство в литературе; первый удар нанес этому господству Белинский; глядя на него, Русь православная начала понимать, что можно быть знаменитым писателем, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы. Это было великим шагом вперед, потому что добрые земляки наши выучились читать критические статьи и понемногу приготовились таким образом понимать рассуждения по вопросам науки и общественной жизни. Когда эти рассуждения сделались возможными, тогда Добролюбов и Чернышевский стали продолжать дело Белинского; в это же время "Русский вестник" проторил себе свою особенную дорожку, на которой он до сих пор с большим успехом виляет; но как ни предосудительна его деятельность с гражданской точки зрения, однако надо отдать ему справедливость; своими статьями об Англии и своими политическими обозрениями он также содействовал тому общему движению мысли, которое постепенно оттесняло на задний план беллетристику и искусство вообще. Теперь это оттеснение произведено: в последнее пятилетие не было решительно ни одного чисто литературного успеха; чтобы не упасть, беллетристика принуждена была прислониться к текущим интересам дня, часа и минуты; все беллетристические произведения, обращавшие на себя внимание общества, возбуждали говор единственно потому, что касались каких-нибудь интересных вопросов действительной жизни. Вот вам пример: "Подводный камень"⁵², роман, стоящий по своему литературному достоинству ниже всякой критики, имеет громкий успех, а "Детство, отрочество и юность" графа Л. Толстого, - вещь замечательно хорошая по тонкости и верности психологического анализа, - читается холодно и проходит почти незамеченного.

   Теперь пора бы сделать еще шаг вперед: недурно было бы понять, что серьезное исследование, написанное ясно и увлекательно, освещает всякий интересный вопрос гораздо лучше и полнее, чем рассказ, придуманный на эту тему и обставленный ненужными подробностями и неизбежными уклонениями от главного сюжета. Впрочем, этот шаг сделается сам собою, и, может быть, он уже наполовину сделан. Разумеется, здесь, как и везде, не следует увлекаться педантическим ригоризмом: если в самом деле есть такие человеческие организмы, для которых легче и удобнее выражать свои мысли в образах, если в романе или в поэме они умеют выразить новую идею, которую они не сумели бы развить с надлежащею полнотою и ясностью в теоретической статье, тогда пусть делают так, как им удобнее; критика сумеет отыскать, а общество сумеет принять и оценить плодотворную идею, в какой бы форме она ни была выражена. Если Некрасов может высказываться только в стихах, пусть пишет стихи; если Тургенев умеет только изобразить, а не объяснить Базарова, пусть изображает; если Чернышевскому удобно писать роман, а не трактат по физиологии общества, пусть пишет роман; этим людям есть что высказать, и потому общество слушает их со вниманием и не остается в накладе. Это даже хорошо, если такие люди излагают свои идеи в беллетристической форме, потому что окончательный шаг все-таки еще не сделан, и искусство для некоторых читателей, и особенно читательниц, все еще сохраняет кое-какие бледные лучи своего ложного ореола.

   Но если в руках писателей, имеющих свои собственные идеи, беллетристическая форма может еще приносить обществу пользу, то, напротив того, попадая в руки писателей, нищих духом, эта форма становится положительно вредною. Она превосходно маскирует их бедность, вводит читателей в ошибку и, что всего хуже, возбуждает в рядах молодежи охоту подражать таким произведениям, которые составляют пустоцвет и сорную траву нашей умственной жизни. Г. Щедрин взял из добролюбовского "Свистка" манеру относиться недоверчиво к нашему официальному прогрессу; естественный, живой и глубоко-сознательный скептицизм Добролюбова превратился у его подражателя в пустой знак, в кокарду, которую он пришпиливает к своим рассказам для того, чтобы сообщить им колорит безукоризненной прогрессивности. Если бы г. Щедрин писал не рассказы, а научные или критические статьи, то эта форменная безукоризненность очень скоро надоела бы всем читателям, и г. Щедрин не был бы мастером, а занял бы ту скромную роль, которую занимает, например, наш почтенный и возлюбленный сотрудник В. П. Попов. Тогда он поневоле был бы полезен, потому что ему уже нельзя было бы ограничивать свою деятельность производством бесконечных вариаций на весьма известные темы. Ему пришлось бы, за неимением своих оригинальных идей, популяризировать чужие идеи, еще неизвестные русской публике, переводить, извлекать, компилировать, давать не мудрствования, а действительные факты. Ему пришлось бы побольше читать, а это принесло бы ему немалую пользу, потому что тогда бы он не стал нам рассказывать мифы о Минерве и постарался бы поосновательнее обдумать вопрос, отчего это глуповцы спят таким глубоким сном и показывают друг другу "всевозможные светила небесные". Теперь он, по-видимому, убежден в том, что рыться в глуповском навозе полезно, что молодое поколение ради своего умственного совершенствования должно внимательно вглядываться в каждую частичку этого вещества, каждую из них должно осмеивать и спасительным смехом своим должно ограждать себя от опошления и от возвращения к глуповской старине. Если бы г. Щедрин не был блестящим беллетристом и если бы вследствие этого он был принужден побольше читать и размышлять, тогда он не питал бы вышеозначенного убеждения и понимал бы некоторые вещи, которых он теперь не понимает и которые поэтому постараюсь ему объяснить.

   Смеяться над безобразием глуповца все равно, что смеяться над уродством калеки, или над дикостью дикаря, или над неопытностью ребенка; все эти смехи не дают решительно ничего ни тому, кто смеется, ни тому, кого осмеивают. Смеяться полезно только над идеею, потому что в этом случае смех есть сам по себе новая идея, отрицающая старую и становящаяся на ее месте. Осмеивать идею - значит доводить ее до абсурда и показывать таким образом ее несостоятельность, но показывать так живо и так ясно, чтобы аргументация не утомляла читающую массу, чтобы эта аргументация иногда сосредоточивалась вся в одном эпитете, в одном намеке, в одной веселой шутке; такой смех действительно способен выворачивать наизнанку целые тысячелетние миросозерцания: стоит назвать только два имени - Вольтер и Гейне. Не всякий - Вольтер и Гейне, но всякий человек, обладающий светлым умом и сатирическим талантом, может и должен пристраивать свой смех туда, где он имеет какой-нибудь смысл. А если он не умеет этого сделать, то ведь его никто и не принуждает смеяться публично. Пусть смеется над глуповскими "Трефандосами" с добрыми приятелями, в тиши своего уютного кабинета. Что же касается до ограждения молодежи от возвращения к старине, то и тут смех г. Щедрина равняется нулю. Нас ограждает от пошлости не смех над пошлостью, а то внутреннее содержание, которое дает нам чтение и размышление. Чтобы человек не ел испорченной пищи, надо дать ему свежую пищу; а если вы ему не дадите свежей, он будет есть испорченную, потому что не умирать же ему с голоду из любви к свежести. У нас есть теперь это содержание, и есть основание думать, что оно у нас с каждым годом будет увеличиваться; это содержание заключается в изучении природы и в изучении человека, как последнего звена длинной цепи органических существ. Мыслящие европейцы собрали и привели в порядок необозримую груду фактов, относящихся ко всем отраслям естествознания; в настоящее время история и политическая экономия прислоняются к изучению природы и постоянно очищаются от примеси тех фраз, гипотез и так называемых законов, которые не имеют для себя основания в видимых и осязаемых свойствах предметов. Умозрительная философия скончалась вместе с Гегелем, и приемы опытных наук проникли и продолжают проникать до сих пор во все отрасли человеческого мышления. Отрешаясь от школьных фантазий, наука, в высшем и всеобъемлющем значении этого слова, получает, наконец, в мире свое полное право гражданства; она формирует не специального исследователя, а человека; она закаляет его ум, она приучает его действовать этим умом во всех обстоятельствах вседневной жизни; она входит в общество и в семейство; она помогает людям, подобным Лопухову, разрешать посредством строгого анализа все запутанные и щекотливые вопросы, которые прежде решались наудачу слепыми движениями чувства; она входит в кровь человека и переработывает его темперамент; она создает величайших поэтов, тех людей, у которых живая мысль проникнута насквозь горячею струею чувства; тех людей, которые способны дрожать и плакать от восторга и созерцания великой истины; тех людей, которые дышат одною жизнью с природою и человечеством и у которых полнейший эгоизм имеет равносильное значение с всеобъемлющей любовью. Я исчезает потому, что для этого я жить и любить есть одно и то же; а если оно живет и любит, то оно, стало быть, живет миллионами жизней, живет в себе и в других, наслаждаясь процессом и целью той всемирной работы ума, которая облегчает или облегчит страдания всемирные. И все эти непостижимые, но очень естественные чудеса делает наука, раскрывающая пред человеком жизнь клеточки, жизнь человеческого организма и историческую жизнь человеческих обществ. Все это она совершает не тем, что открывает человеку интересные тайны, а тем, что, вовлекая его в преследование этих тайн, усиливает и регулирует деятельность, необходимую для его счастья, и затем, когда деятельность эта доведена до сильной степени возбуждения и обратилась в привычное отправление организма, позволяет ему (человеку) обратить ее (деятельность) на ежедневное обсуживание и совершенствование всех междучеловеческих отношений. Словом, наука создает мыслящих людей; если она таким образом перевоспитывает человеческую личность, если ее влияние неотступно следует за человеком в семейство, и в общество, и в суд, и в лагерь, в купеческую контору и на профессорскую кафедру, на фабрику и к постели больного, в степную деревню и в уездный город, то, без сомнения, скромное изучение химических сил и органической клеточки составляет такую двигательную силу общественного прогресса, которая рано или поздно - и даже скорей рано, чем поздно, - должна подчинить себе и переработать по-своему все остальные силы. Это уже и теперь заметно. Скромное изучение началось настоящим образом с прошедшего столетия, с тех пор, как Лавуазье создал химический анализ; когда оно началось, метафизика смотрела на него покровительственным оком. А где теперь метафизика? И кто ее тихим манером отправил в архив? И где теперь та наука, которая бы не подольщалась к естествознанию и не отчаивалась бы в своем существовании, если естествознание не оказывает ей покровительства?

   Наша русская цивилизация находится в особенно благоприятном положении для того, чтобы принять в себя эти обновляющие начала; ей благоприятствует в этом отношении именно то обстоятельство, что она находится еще в колыбели или даже в утробе матери; у ней нет укоренившихся преданий школы; нет в каждом городке легиона филистеров; нет фантастической рутины средневековой науки; перед нами лежит вся европейская наука, переводи, читай и учись! Не будем же мы в самом деле такими дураками, чтобы брать у других то, что они выкидывают за негодностью? Нет, не будем. Это мы доказываем каждый день, потому что постоянно переводим книги по естественным наукам и выбираем все, что поновее и получше. Если бы Добролюбов был жив, то можно поручиться за то, что он бы первый понял и оценил это явление. Говоря проще, он посвятил бы лучшую часть своего таланта на популяризирование европейских идей естествознания и антропологии. В его время интерес еще не был пробужден, и такие статьи рисковали остаться непрочитанными; теперь дело пошло на лад, и, сообразно с обстоятельствами, должна изменяться задача прогрессивного литератора; но г. Щедрин, разумеется, этого не понимает и все тянет по-прежнему старую ноту, завещанную ему его молодым учителем; и не замечает он того, что его однообразное и невинное хихиканье отвлекает только от настоящего дела некоторую часть нашей свежей и умной молодежи.

   Может быть, мое благоговение перед естествознанием покажется читателю преувеличенным; может быть, он возразит мне, что и естествознание будет приносить пользу и удовольствие только тем классам нашего общества, которым и без того не слишком дурно живется на свете. Книги по естественным наукам, скажет он, издаются не для народа, и все сокровища, заключающиеся в них, все-таки останутся для народа мертвым капиталом. - На это я отвечу, что издание этих книг и вообще акклиматизация естествознания в нашем обществе неизмеримо полезнее для нашего народа, чем издание книг, предназначенных собственно для него, и чем всякие добродетельные толки о необходимости сблизиться с народом и любить народ.

   Если естествознание обогатит наше общество мыслящими людьми, если наши агрономы, фабриканты и всякого рода капиталисты выучатся мыслить, то эти люди вместе с тем выучатся понимать как свою собственную пользу, так и потребности того мира, который их окружает. Тогда они поймут, что эта польза и эти потребности совершенно сливаются между собою; поймут, что выгоднее и приятнее увеличивать общее богатство страны, чем выманивать или выдавливать последние гроши из худых карманов производителей и потребителей. Тогда капиталы наши не будут уходить за границу, не будут тратиться на безумную роскошь, не будут ухлопываться на бесполезные сооружения, а будут прилагаться именно к тем отраслям народной промышленности, которые нуждаются в их содействии. Это будет делаться так потому, что капиталисты, во-первых, будут правильно понимать свою выгоду, а во-вторых, будут находить наслаждения в полезной работе. Это предположение может показаться идиллическим, но утверждать, что оно неосуществимо, - значит утверждать, что капиталист не человек и даже никогда не может сделаться человеком. Что касается до меня, то я решительно не вижу резона, почему сын капиталиста не мог бы сделаться Базаровым или Лопуховым, точно так же как сын богатого помещика сделался Рахметовым. Для того чтобы подобные превращения были возможны и даже обыкновенны, необходимо только, чтобы в нашем обществе постоянно поддерживалась та свежая струя живой мысли, которую вносит к нам зарождающееся естествознание. Если все наши капиталы, если все умственные силы наших образованных людей обратятся на те отрасли производства, которые полезны для общего дела, тогда, разумеется, деятельность нашего народа усилится чрезвычайно, богатство его будет возрастать постоянно, и качество его мозга будет улучшаться с каждым десятилетием. А если народ будет деятелен, богат и умен, то что же может помешать ему сделаться счастливым во всех отношениях?

   Конечная цель лежит очень далеко, и путь тяжел во многих отношениях; быстрого успеха ожидать невозможно; но если этот путь к счастию, путь умственного развития, оказывается необходимым, единственно верным путем, то это вовсе не значит, чтобы следовало исключить из истории все двигатели событий, кроме опытной науки. Народное чувство, народный энтузиазм остаются при всех своих правах; если они могут привести к цели быстро, пускай приводят. Но литература тут ни при чем: она ничего не может сделать ни для охлаждения, ни для разогревания народного чувства и энтузиазма; тут действуют только исторические обстоятельства; журналистика старается обыкновенно попадать в тон общего настроения, но это попадание содействует только успеху журнала, но вовсе не приносит пользы важному и общему делу. Литература может приносить пользу только посредством новых идей; это ее настоящее дело, и в этом отношении она не имеет соперников. - Если даже чувство и энтузиазм приведут к какому-нибудь результату, то упрочить этот результат могут только люди, умеющие мыслить. Стало быть, размножать мыслящих людей - вот альфа и омега всякого разумного общественного развития. Стало быть, естествознание составляет в настоящее время самую животрепещущую потребность нашего общества. Кто отвлекает молодежь от этого дела, тот вредит общественному развитию. И потому еще раз скажу г. Щедрину: пусть читает, размышляет, переводит, компилирует, и тогда он будет действительно полезным писателем. При его уменье владеть русским языком и писать живо и весело он может быть очень хорошим популяризатором. А Глупов давно пора бросить.

  

   1864 г. Февраль.

  

  

  

   Настоящее трехтомное издание составляют избранные литературно-критические статьи Д. И. Писарева.

   Большая часть этих произведений первоначально публиковалась в различных журналах и сборниках 1860-х годов ("Рассвет", "Русское слово", "Луч", "Дело", "Отечественные записки"). Затем они наряду с некоторыми новыми статьями вошли в первое издание сочинений Д. И. Писарева, предпринятое близким к Писареву прогрессивным издателем Ф. Ф. Павленковым. Позднее, в 1870-х годах, в том же составе выходило (однако по цензурным обстоятельствам не было осуществлено полностью) второе издание. С 1894 года Павленков начал издавать более полное, шеститомное собрание сочинений Писарева (вышло пять, а дл