Писарев Дмитрий Иванович - Французский крестьянин в 1789 году

ность понимать планы начальства и сознательно сочувствовать ему, относясь к высшим политическим комбинациям почти так, как относились наши становые к запросам статистических комитетов, деревенские священники должны были, смотря по своим личным свойствам, пойти по одному из двух путей - или по пути набивания карманов и желудков, или же по пути деятельного человеколюбия. Священники, пошедшие по этому второму пути, должны были, путем своей деятельной и честной жизни, возвыситься до очень ясного и верного понимания того идеала, который они имели полное право считать для себя обязательным. Во имя этого идеала они должны были, при каждой встрече, строго осуждать высших сановников церкви, окунувшихся с головою в темный омут политических интриг. Оппозиция незаметно росла таким образом в среде одного из самых привилегированных сословий.

   В XVII и XVIII столетиях католицизм начал, сперва понемногу, а потом все быстрей и быстрей, терять свое господство над умами. Ряды католической иерархии стали пополняться людьми, равнодушными ко всякой религии, не имеющими никаких, ни философских, ни политических убеждений, способными только чваниться гербами и предками и усвоившими себе только то правило эпикурейской мудрости, что надо жить, пока живется. В высших сферах католического духовенства стали понемногу утрачиваться даже и та серьезность и деловая озабоченность, которою отличались прежние политические интриганы. Все чаще и чаще стали появляться такие прелаты, у которых в жизни не было никакой другой цели, кроме получения и проживания громадных доходов. Тогда глухой разлад между высшим и низшим духовенством сделался еще более непримиримым; богатые и веселые прелаты, проводящие свою праздную жизнь среди таких же богатых, праздных и веселых аристократов обоего пола, потеряли всякую нравственную связь с бедными, трудящимися священниками, живущими среди бедного, трудящегося народа. Первые стали чувствовать себя прежде всего магнатами, обязанными поддерживать все привилегии, все монополии, все несправедливости старого порядка и противиться всему, что могло подать народу хоть отдаленную надежду на какое бы то ни было облегчение его участи. Вторые также почувствовали себя наконец прежде всего детьми бедняков и стали не без удовольствия прислушиваться к тому, что обещало этим беднякам освобождение из работы египетской. Замечая в своем духовном начальстве, при отсутствии всяких христианских добродетелей и всякой нравственной серьезности, холодную и систематическую вражду против еретиков и вольнодумцев, низшее духовенство, в лице лучших своих представителей, познакомилось потихоньку с мыслями этих гонимых людей и убедилось, что эти люди, в сущности, гораздо более своих гонителей проникнуты духом христианской доктрины.

   В "Истории крестьянина" есть одна очень характерная сцена. Кристоф Матерн очень дружелюбно обедает за одним столом с Шовелем, продавцом запрещенных книг и кальвинистом. Входя в комнату, он даже в шутку говорит громовым голосом, что предаст еретиков и злоумышленников в руки правосудия, и, разумеется, этот громовой голос никого не пугает. Жан Леру весело и радушно говорит священнику: "Садись, Кристоф, будем обедать", а Шовель с лукавою улыбкою спрашивает: "Кто ж тогда будет поставлять Жан-Жаков господам горным священникам?" Мы узнаем, таким образом, что католический священник водит дружбу с еретиками и читает запрещенные книги свободных мыслителей. И делает он это не по легкомыслию, не по равнодушию к религии, а именно вследствие своего глубокого уважения к основным принципам той доктрины, которую он проповедует. Как он понимает свои обязанности, как он пользуется удобствами своего положения среди крестьян, это обнаруживается во время того же обеда.

  

   - Слушай, Кристоф, - говорит Жан Леру, окончив суп, - скоро ты у себя в школе учение начнешь?

   - Да, Жан, на будущей неделе, - ответил священник. - Я даже затем и отправился; иду в Пфальцбург за бумагой и за книгами. Я было хотел начать 20 сентября, да надо было кончить статую св. Петра для Абершвиллерского прихода; там церковь отстроивается, Я обещал, так хотел сдержать слово.

   - А, хорошо!.. Значит, на будущей неделе.

   - Да, с понедельника и начнем.

   - Ты бы взял этого мальчика, - сказал мой крестный отец (Леру), указывая на меня. - Это мой крестник, сын Жан-Пьера Бастиана. Я уверен, что он с радостью будет учиться.

   Услышав это, я весь покраснел от удовольствия, потому что мне уже давно хотелось ходить в школу. Г. Кристоф повернулся ко мне.

   - Ну, - сказал он, кладя свою большую руку ко мне на голову, - взгляни на меня.

   Я посмотрел на него помутившимися глазами.

   - Тебя как зовут?

   - Мишель, г. священник.

   - Ну, Мишель, милости просим. Дверь моей школы для всех открыта. Чем больше приходит учеников, тем мне приятнее.

   - Чудесно, - вскрикнул Шовель, - такие речи и слушать приятно.

  

   Еретик и католический священник, таким образом, протягивают друг другу руки, когда дело идет о просвещении народа. Точно так же они протягивают друг другу руки и тогда, когда дело идет о возвышении материального благосостояния того же народа. Кристоф попал к Жану Леру на обед в день первой уборки картофеля. Отведав этого нового кушанья, Кристоф говорит:

  

   - Слушайте, Шовель! Вы, тем, что принесли эти шкурки в вашей корзине, а ты, Жан, тем, что посадил их в своей земле, несмотря на насмешки капуцинов и других идиотов, вы больше сделали для нашей страны, чем все монахи трех епископств за целые столетия. Эти коренья будут хлебом бедняков.

  

   Личность Кристофа Матерна никак не может быть признана исключительным явлением. Немало деревенских священников сидело на левой стороне в Учредительном собрании и потом даже в Национальном конвенте, рядом с самыми искренними и неустрашимыми друзьями народа.

   Чем ближе подходила решительная минута, тем теснее становилась связь между лучшими из бедных деревенских священников и лучшими из бедных прихожан.

  

   - Мастер Жан! - говорил Шовель, - чем дальше, тем лучше идут дела; наши бедные приходские священники только и хотят читать, что "Савойского викария" Жан-Жака⁵ каноники, всякие бенефициарии⁶ читают Вольтера; начинают проповедовать любовь к ближнему и сокрушаются о народных бедствиях; собирают деньги на бедных. Во всем Эльзасе и в Лотарингии только и слуху, что о добрых делах. В одном монастыре господин настоятель приказывает осушать пруды, чтобы дать работу крестьянам; в другом - на нынешний год прощают малую десятину; в третьем - раздают порции супа. Лучше поздно, чем никогда! Все добрые мысли приходят к ним сразу. Это люди тонкие, очень тонкие; они видят, что лодка потихоньку идет ко дну. Вот они и припасают себе друзей, чтоб потом было за что уцепиться.

  

   В конце этого монолога Шовель указывает на дело лукавого и корыстного милосердия, вынужденного неопределенным и тоскливым предчувствием надвигающейся грозы. Но в начале речи, где идет дело о бедных приходских священниках, читающих Жан-Жака, мы видим ясное и меткое указание на тот факт, что политический радикализм стал находить себе искренних адептов даже в рядах духовенства.

  

  

   Матюрен Шовель - вполне герой, фанатик общественного блага, человек, не боящийся ни труда, ни лишений, ни опасностей, ни боли, ни смерти. Он ненавидит зло, въевшееся в народную жизнь, такою ненавистью, какою, например, медик может ненавидеть болезнь, подрывающую силы его пациента, или математик может ненавидеть ошибку, вкравшуюся в его вычисление. Понятно, что ни медик с болезнью, ни математик с ошибкою не могут вступать ни в какие переговоры, не могут идти ни на какие сделки, не могут мириться ни на каких взаимных уступках. Понятно, с другой стороны, что ни медик не может чувствовать никакой личной вражды к тем частям тела, к тем органам, в которые засела болезнь, ни математик не может гневаться на те цифры или буквы, в которые закралась ошибка. Понятно также, что медик, в случае надобности, безо всякого зазрения совести и без малейшего колебания, будет действовать на зараженную часть тела острыми кислотами, шпанскими мушками, растравляющими мазями, ляписом, огнем и железом, - и что математик с невозмутимым спокойствием и с совершенною ясностью духа проведет мокрою губкою по своей аспидной доске и сотрет без следа те цифры или буквы, которые испортили его вычисление. Медик отказывается от звания медика, когда он перестает вести истребительную борьбу с болезнью; математик перестает быть математиком, когда он отказывается преследовать ошибку в последние ее убежища. Так точно и Шовель перестал бы быть самим собою, если бы мог отказаться от своей ровной, спокойной, холодной, зоркой и чуткой ненависти к общественному злу.

   Вот какие условия сделали его неподкупным и непримиримым врагом средневекового беззакония:

  

   Он никогда не горячился. Я помню, как он часто с большим спокойствием рассказывал о страданиях своих предков: как их выгнали из Ла-Рошели; как у них отняли землю, деньги, дома; как их преследовали по всей Франции, отнимая у них насильно детей, чтобы воспитывать их в католической религии; как впоследствии, в Ликегейме, на них напускали драгунов, чтобы обращать их в католичество сабельными ударами; как отец убежал в Грауфтальские леса, куда за ним пошли на другой день мать и дети, отказываясь от всего, во имя своей религии; как деда отправили на тринадцать лет на дюнкирхенские галеры, где нога у него днем и ночью оставалась прикованною к гребецкой скамье; начальником у них был там настоящий злодей, который бил их так, что многие из этих кальвинистов умирали; а- когда происходило сражение, тогда эти несчастные галерники видели, как англичане направляли свои большие орудия, набитые до самого устья, в расстоянии четырех шагов от них, прямо на их скамью. Они это видели и не могли пошевельнуться, и фитиль опускался на затравку! Потом, когда проносились пули, гвозди и картечь, их переломанные ноги отрывались от цепи, их самих бросали в воду и подметали, что оставалось.

   Он рассказывал эти вещи, приводившие нас в трепет, растирая себе в ладони понюшку табаку; и его маленькая Маргарита, вся бледная, молча смотрела на него своими большими черными глазами.

   Он всегда заканчивал так: - Да, вот чем Шовели обязаны Бурбонам, великому Людовику XIV и Людовику XV Возлюбленному! Смешная штука - наша история, не правда ли? И я сам, до нынешнего дня, ни на что я не годен; нет у меня гражданского существования. Наш добрый король, как и все другие, вступая на престол, среди своих епископов и архиепископов, поклялся нас истреблять: "Я клянусь, что буду стараться искренно и всеми силами об истреблении на всех подчиненных мне землях всех еретиков, осужденных церковью". Ваши священники, которые ведут списки и должны поступать одинаково со всеми французами, отказываются записывать наши рождения, браки и смерти. Закон запрещает нам быть судьями, советниками, школьными учителями. Мы можем только шататься по свету, как звери; у нас подрезывают заранее все корни, которыми люди прикрепляются к жизни; и, однако, мы не делаем зла, все принуждены признавать нашу честность. Мастер Жан отвечал:

   - Это отвратительно, Шовель; но христианское милосердие?..

   - Христианское милосердие!.. Мы ему никогда не изменяли,говорил он, - к счастью для наших палачей! Если б оно нам изменило!.. Но все выплачивается с процентами на проценты. Надо, чтобы все выплатилось!.. Коли не через год, так через десять лет; а не через десять, так через сто... через тысячу... Все выплатится!

   Понятно после этого, что Шовель не удовлетворился бы, как мастер Жан, некоторыми смягчениями, облегчением в налогах, в милиции. Стоило только взглянуть на его бледное лицо, на его маленькие живые черные глаза, на его тонкий горбатый нос, на его тонкие, всегда сжатые губы, на его сухую спину, согнувшуюся под тяжестью тюка, на его маленькие руки и ноги, крепкие, как железные прутья, - стоило только взглянуть на него, чтобы подумать:

   "Этот маленький человечек хочет всего или ничего! У него терпения достаточно; он тысячу раз рискнет попасть на галеры, чтобы продавать книги по своим идеям; он ничего не боится, он ничему не доверяет: когда представится случай, нехорошо будет с ним столкнуться! И дочка его уже на него похожа: такая, что переломится, а уж не согнется!".

   Я об этом еще не думал - молод был слишком, - но я это чувствовал; я очень уважал отца Шовеля; я всегда снимал перед ним шапку и говорил про себя: "Он хочет добра крестьянам, мы с ним заодно".

  

   Постоянные, многолетние гонения, среди которых прошла жизнь Шовеля, должны были или убить его, или закалить во всех отношениях. Он занимался таким ремеслом, которое каждый день могло повести его на галеры или даже на виселицу.

  

   - Ба, это все ничего, - говорит он в дружеской беседе Жану Леру, - теперь это одни шутки. Лет десять, пятнадцать тому назад дело другое! Вот тогда меня преследовали, тогда не надо было попадаться с кельнскими или амстердамскими изданиями:⁷ я бы одним прыжком очутился из Барак на галерах; а несколькими годами раньше меня бы прямо вздернули. Да, тогда было опасно; а если меня теперь арестуют, так ненадолго; теперь мне не будут ломать руки и ноги, чтобы я выдал моих сообщников.

  

   Для Шовеля не существует ни презрение к работе, ни страх перед работою. Чтобы служить тому делу, которое он любит, он готов, смотря по требованиям данной минуты, браться с одинаковою охотою за самую черную и за самую чистую работу, за самую трудную и за самую легкую, за самую простую и за самую сложную, за самую грубую и за самую тонкую. Когда ему нельзя было пристроиться ни к какому другому делу, он целые десятки лет шатался по городам и селам с сумкою книг и употреблял все силы своего большого и гибкого ума на то, чтобы ускользать от преследований полиции и распространять в массе читающей провинциальной публики сочинения тех мыслителей, которые наложили печать своего влияния на все умственное движение прошлого столетия. Когда его соседи, по рекомендации Жана Леру, выбрали его в депутаты деревни, он принял это звание и на съезде деревенских депутатов повел себя так, что его выбрали в депутаты округа. В окружном собрании он опять так отличился, что его выбрали в депутаты третьего сословия в собрание государственных чинов. И он принял свое новое звание спокойно и с достоинством, как приглашение на важную и трудную работу, на которую он не хотел напрашиваться, которую он не старался отбивать у других, более способных и лучше приготовленных кандидатов, но перед которою он не отступает и не робеет, когда голос его сограждан объявил ему, что он стоит на очереди и что впереди его нет никого. Шовель, понимавший давно, какое значение имеет созвание государственных чинов, становится одним из законодателей Франции так же спокойно, как в древности Цинциннат сделался римским диктатором. Разносчику Шовелю не нужно ничего изменять, подчищать или подкрашивать в своей личности, чтобы сделаться депутатом Шовелем, - и депутат Шовель не изменил ни одного оттенка в своих отношениях с теми людьми, с которыми был знаком и близок разносчик. Эта неизменность самого человека при совершенной перемене декораций и положения до такой степени характеризует Шовеля, что дочь Шовеля, шестнадцатилетняя девушка Маргарита, даже не видавшись с отцом после выборов, говорит Мишелю с полным убеждением:

  

   - Как, приедем ли мы? Да что ж мы станем делать, дурачина? Ты разве думаешь, мы там разживемся?

   Она смеялась.

   - Ну да, мы приедем, и еще беднее теперешнего, поверь! Мы приедем торговать по-прежнему, когда права народа будут установлены. Мы приедем, может быть, в нынешнем году, а самое позднее на будущий год.

  

   Шовель так воспитывал свою дочь, которая была его неразлучною спутницею во всех его скитаниях, что ее уже не может ослепить и ей не может вскружить голову никакое земное величие, как бы оно ни было блистательно и неожиданно. Ее отец - избранник народа, выше этой чести она себе ничего не может представить; она плачет от радости; и однако, в минуту величайшего упоения, уезжая из родной деревни в Версаль, она, без малейшей горечи, предвидит совершенно ясно ту минуту, когда они вернутся беднее теперешнего и опять пойдут по проселочным дорогам, с тяжелыми тюками книг за спиною.

   По этой черте в характере молодой девушки можно судить о личности того человека, который ее сформировал.

  

  

   Теперь надо рассмотреть, что же именно сделала для Мишеля Бастиана каждая из трех личностей, очертанных на предыдущих страницах.

   Жан Леру, крестный отец Мишеля, оказал ему, по своему обыкновению, несколько важных услуг, которые ему, Жану Леру, ровно ничего не стоили. Во-первых, Жан взял к себе в пастухи своего крестника, чуть только последнему минуло восемь лет. Условия были такого рода: Жан кормил Мишеля и давал ему каждый год по паре башмаков. Ночевать Мишель ходил к себе домой. Ясное дело, что Жану это было выгодно. Пастуха все равно надо было бы нанимать, а между тем бедный крестник, считая и чувствуя себя облагодетельствованным, так усердно старался угодить благодетелю, от которого он получал только пищу и пару башмаков, - что в этом отношении с ним, конечно, не мог потягаться наемник.

   Во-вторых, Жан доставил Мишелю случай страдать и бороться за дело прогресса и общественного блага. Мишель был еще совсем мальчишка, когда произошла рассказанная выше история с картофельными шкурками. Покуда картофельные ростки не показывались, сверстники Мишеля дразнили его, как слугу полоумного человека, посеявшего какую-то дрянь у себя в огороде. Мишель бил насмешников кнутом; насмешники, в свою очередь, обработывали его общими силами, и Мишель, исполосованный кнутами молодых рутинеров, мог потом предаваться печальным размышлениям о человеческой глупости. Не трудно понять, что эта вторая услуга также ничего не стоила Жану и была оказана им невольно.

   В-третьих, Жан, как мы уже видели выше, ввел Мишеля в даровую школу Кристофа Матерна. Эта услуга имела для Мишеля неисчислимые добрые последствия, но она также ровно ничего не стоила Жану Леру.

   Кристоф Матерн выучил Мишеля читать и писать. Этим ограничивается его доля влияния, но этого слишком достаточно, чтобы ученик поминал его добром.

   Шовель дал Мишелю политическое образование. Мишель сначала слушал с самым жадным вниманием, а потом читал сам, и вслух и про себя, газеты, которые Шовель приносил своему приятелю Жану Леру. Шовель объяснял часто Мишелю то, чего последний не понимал, Шовель часто говорил о текущих делах то с самим Мишелем, то в присутствии Мишеля с Жаном Леру, и великодушное негодование честного гражданина, горевшее спокойно-неугасимым пламенем в груди Шовеля и звучавшее в ироническом тоне его тихих речей, переходило понемногу во все существо его молодого, даровитого и впечатлительного слушателя.

   Чтобы дать понятие о том, как говорил Шовель, как просто и ясно он ставил вопросы, как он умел внушать самым неразвитым умам серьезное уважение к основным принципам разумной и честной политики, я приведу здесь его речь, сказанную без приготовления, в трактире Жана Леру, на обеде деревенских избирателей.

  

   Все глаза обратились на Шовеля; все хотели знать, что он ответит. Он сидел спокойно, на почетном месте, бумажный колпак его был прицеплен к спинке стула; щеки его были бледны, губы сжаты, глаза как будто скошены; он, совсем задумавшись, держал свой стакан. Рибопьерское вино, должно быть, пораздражило его, потому что, не отвечая на заздравные клики других, он сказал внятным голосом:

   - Да, первый шаг сделан! Но не будем еще петь победу; много нам остается сделать, прежде чем мы воротим себе наши права. Отменение привилегий, подушной, косвенных налогов, соляной подати, внутренних застав, барщины - это уже много значит. Те не сразу выпустят из рук, что держат, нет! они будут бороться, попробуют защищаться против справедливости. Надо будет их принуждать! Они призовут к себе на помощь всех служащих, всех, кто живет своими местами и думает облагородиться. И это, друзья мои, только первый пункт; это еще самая малость; я думаю, что третье сословие выиграет это первое сражение; народ того хочет; народ, на котором лежат эти неправедные тягости, поддержит своих депутатов.

   - Да, да, до смерти! -закричали большой Летюмье, Кошар, Гюре, мастер Жан, сжимая кулаки. - Мы выиграем, мы хотим выиграть!..

   Шовель не шевелился. Когда они перестали кричать, он продолжал, как будто никто ничего не говорил.

   - Мы можем победить в деле обо всех несправедливостях, которые чувствует народ; это - несправедливости слишком вопиющие, слишком ясные; но к чему же это нас поведет, если впоследствии, когда государственные чины будут распущены и деньги на уплату долга доставлены, графы да маркизы опять восстановят свои права и привилегии? Это уже не в первый раз; у нас ведь уж бывали и другие - собрания государственных чинов, и все, что они решили в пользу народа, уже давно не существует. После уничтожения привилегий нам нужна такая сила, которая помешала бы их восстановить. Эта сила в народе; она в наших армиях. Надо хотеть не день, не месяц, не год; надо хотеть всегда. Надо так сделать, чтобы негодяи и мошенники не восстановили медленно, потихоньку, окольными путями того, что опрокинет третье сословие, опираясь на нацию. Надо, чтобы армия была с нами; а чтобы армия была с нами, надо, чтобы последний солдат, своим мужеством и умом, мог повышаться в чинах и, пожалуй, даже сделаться маршалом и коннетаблем, так точно, как дворяне, понимаете?

   - За здоровье Шовеля! - закричал Готье Куртуа.

  

   Теперь мы можем сообразить до некоторой степени, какие влияния подготовили французский народ к его политическому пробуждению.

   Во-первых, были низшие слои буржуазии, были люди, которые, подобно Жану Леру, знали жизнь простого работника, понимали его горе и нужду и в то же время могли читать газеты, заглядывать в запрещенные книжки и задумываться над плачевною бестолковщиною текущих событий. Этим людям выгодно и приятно было делиться с своими рабочими плодами своих размышлений, и их фрондерские речи, падая на восприимчивую почву, порождали в ней такой процесс брожения, которого дальнейшее развитие трудно было остановить или предугадать.

   Во-вторых, было низшее духовенство, возмущенное безумною роскошью и развратною жизнью прелатов. Оно сближалось с простым народом, учило его грамоте, и вносило таким образом в его темную жизнь луч света, который давал ему некоторую возможность со временем осмотреться и распознать добро и зло, друзей и врагов, правду и ложь.

   Наконец, были Матюрены Шовели, люди разоренные, ожесточенные, измученные нелепостями старого порядка, люди, вредившие этому порядку с настойчивостью, свойственною непримиримым врагам, и c полным знанием всех его слабых сторон.

   При таких наставниках французский народ, даровитый и впечатлительный, как юный Мишель Бастиан, не мог остаться неучем и недорослем в политическом отношении.

  

  

   В примечаниях принято следующее сокращение: 1-е изд. - Писарев Д. И. Соч. Изд. Ф. Павленкова в 10-ти ч. СПб., 1866-1869.

  

  

   Впервые - "Отечественные записки", 1868, No 6, отд. II "Современное обозрение", с. 221-248, без подписи. Затем - 1-е изд., ч. 10 (1869), с. 284-311.

   Исторические романы П.-А. Шатриана и Э. Эркмана, писавших совместно, пользовались широкой известностью у русских читателей 1860-1870-х годов, особенно в демократической среде. Роман "История одного крестьянина" в русском переводе появился под названием "На рассвете" в журнале "Дело" (1868, No 4-8) одновременно с его первой публикацией во Франции. Отдельное издание полного перевода романа, выполненного М. А. Маркович (Марко Вовчок), вышло в 1872 году. С тех пор переводы романа неоднократно переиздавались (последнее издание - М., 1967).

  

   ¹ Переводы указанных романов впервые появились в журнале "Русское слово" в 1865 г.: "Тереза" - в No 1; "Воспоминания рекрута 1813 года" - в No 3; "Ватерло" - в No 4-6; "Нашествие 1814 года, или Юродивый Иегоф" - в No 8-10; "Воспоминания пролетария" - в No 11-12.

   ² Государственные чины - Генеральные штаты (Etats generaux) - сословное представительное учреждение в феодальной Франции. Созванные в мае 1789 г. после долгого перерыва (с 1619 г.) в обстановке глубокого кризиса старого порядка и нараставших революционных событий, Генеральные штаты вскоре объявили себя, но инициативе представителей третьего сословия, Национальным собранием,

   ³ Эркман и Шатриан были родом из Эльзаса и Лотарингии.

   ⁴ Гильдебрандовская теократия - теория, выдвинутая Гильдебрандом (папой Григорием VII), согласно которой власть папы выше светской власти.

   ⁵ Имеется в виду "Исповедание веры савойского викария" - часть четвертая из педагогического романа Ж.-Ж. Руссо "Эмиль, или О воспитании".

   ⁶ Бенефициарии - в католической церкви - духовные лица, располагающие доходными должностями.

   ⁷ В Кельне и в Амстердаме печатались многие произведения французских просветителей, преследуемые при старом режиме во Франции за антифеодальные и антиклерикальные идеи. Эти издания затем нелегально провозились во Францию.