Пумпянский Лев Васильевич - Сентиментализм

нного меньшинства, трудно, однако, переоценить значение "Писем русского путешественника" (равно как и все другие его произведения, в том числе и публицистику "Вестника Европы"). Как "Бедная Лиза" открыла русской литературе новый мир проблемной повести, так "Письма" дали ей новый способ литературной мысли, а уже вследствие этого - новую форму литературной речи, Длинная цепь "Путешествий", - заполняющих литературу первых лет XIX в. (Макаров, П. Сумароков, Измайлов, Шаликов и др. в 1800-1804 гг.), поддержала это влияние, но не раскрыла даже отдаленно потенциальной силы, заложенной в "Письмах" Карамзина. Она раскроется в прозе Пушкина.

   Когда Карамзин путешествовал по Европе (1789-1790), Радищев заканчивал свое "Путешествие"; в 1790 г. появилось в "Московских ведомостях" извещение о скором появлении "Писем русского путешественника", и в этом же году вышла в свет книга Радищева. Итак, перед нами два одновременно вышедших произведения, два памятника русского сентиментализма, больше того, два "Путешествия". Между тем несмотря на все эти точки совпадения, оба путешествия стоят на противоположных полюсах общественной и художественной мысли конца века, и как раз на них ярче всего виден распад русского сентиментализма на два противоположных течения.

   В письме Воронцову из Сибири, вспомнив знаменитое деление у Стерна (в начале "Сентиментального путешествия) всех путешественников на разные категории, Радищев шутя причисляет себя к "путешественникам по необходимости". Для сибирского его путешествия это, конечно, так. Но можно предположить, что он должен был задать себе тот же вопрос, когда еще в 1780-е годы работал над своей книгой. Как бы он тогда на него ответил? Если вспомнить многократное употребление у Радищева слова "чувствительный" или такую фразу в "Посвящении": "воспрянул я от уныния моего, в которое повергла меня чувствительность и сострадание", - то станет ясно, что он должен был тогда отнести себя не к путешественникам "праздным", "гордым", "скучающим" и т. д., а только к последней у Стерна категории путешественников - "сентиментальных", к которым Стерн причислял, конечно, и самого себя.

   Но в только что приведенной цитате мы видели рядом со словом "чувствительность" многозначительное новое слово "сострадание", т. е. на языке Радищева могущественное революционное чувство. Это уже творчество, это развитие и глубокое видоизменение морального принципа, положенного самим Стерном в основу его путешествия. Связь "Путешествия из Петербурга в Москву" со Стерном очевидна и в ряде эпизодов, и в приемах композиции, и в самом заглавии, и в усвоении стерновского принципа книги- как непрерывного монолога человека, обращающегося к другим людям (ср. "Исповедь" Руссо).

   Все эти связи несомненны, и, однако, не в них лежит центр тяжести вопроса. Радищев дал "чувствительности" новый смысл, совершенно не известный ни Стерну, ни Карамзину. У них автор (он же "чувствительный человек") возвышается над изображаемым потому, что он верен моральному идеалу, которому неверна или чужда жизнь. Поэтому у них это противоречие разрешается либо патетически (торжественная клятва в верности природе, естественности, правде, как бы чужда ни была им жизнь), либо в юморе.

   У Радищева же автор возвышается над изображаемым, как революционер возвышается над страшным чудовищным миром, которому приговор может быть один - уничтожение. Радищев извлек из сентиментализма его подпочвенный принцип - демократизм; превратив его в открыто руководящий принцип, он слил его с руководящими идеями революционного просветительства, чем литературно доказал, что два основных движения умов XVIII в. - просветительская философия в области мысли и сентиментализм в области художественной литературы - были выражением одного и того же реального движения реальной истории. Вот почему юмор Карамзина (в жанровых сценах) превращается у Радищева в совершенно новое явление революционного изображения быта (крестьянского) и бытовых сцен: "юмористический" реализм превратился в реализм социальный, источник которого - оскорбленное и негодующее чувство социальной справедливости ("я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвлена стала"; вместо души "чувствительной" душа "узвленная").

   Так как теперь можно считать доказанным, что знаменитый "Отрывок из путешествия в ***" в "Живописце" Новикова (1772), - кстати, тоже "Путешествие", - написан Радищевым, то становится ясным, как давно этот совершенно новый принцип социального реализма был им создан. Наконец, сюда же, к этому же глубокому отличию двух направлений русского сентиментализма, восходит и резкое расхождение Радищева с Карамзиным в решении вопроса о языке: вместо тона непринужденной, капризно-свободной беседы, у Радищева торжественно-архаическая, в небывалой степени славянизированная речь. И это связано с тем, что путешественник - автор "чувствительный" - стал у Радищева автором - гражданином и революционером. Так русский сентиментализм в высшей точке, которой он достиг, - в "Путешествии из Петербурга в Москву", превращается в нечто выходящее за пределы сентиментализма, а именно - в социальный реализм, в завещание Радищева веку Пушкина, Гоголя и Толстого.