Пыпин Александр Николаевич - А. С. Грибоедов

  

   Петроград. Книгоиздательство "СОТРУДНИЧЕСТВО", 1919.

   Scan ImWerden

   OCR Ловецкая Т. Ю

  

   Лет двадцать пять тому назад вспоминалось пятидесятилетие кончины Грибоедова; приближается столетие со времени создания знаменитой комедии, составляющей славу этого писателя, и все еще нельзя сказать, чтобы его историческое значение было определено сполна. До последних лет велись толки о значении его важнейшего произведения, единственного, составляющего его великое литературное право - о художественных качествах "Горя от ума" и о смысле общественного взгляда, какой в нем выразился.

   Неустановленность взглядов на "Горе от ума", впрочем, довольно понятна. Со времени своего появления оно возбудило величайший интерес, как первая, раньше и доныне беспримерная, попытка дать драматическую картину русской общественности в ее самых характерных чертах, и эта картина была исполнена с таким необычайным мастерством, что интерес пьесы остается почти неприкосновенным до сей минуты, и не только по историческому воспоминанию, но и по сохраняющейся доныне преемственности общественных нравов, понятий и столкновений. Но с тех пор и доныне произведение Грибоедова встречало разноречивые суждения с точек зрения, какие создавались движением литературных идей и общественности. В свое время комедия Грибоедова была необыкновенной новизной, не только по содержанию, на какое не рисковала тогдашняя литература (и долго не рисковала даже позднейшая), но и по форме и языку; она явилась как раз в ту переходную пору, когда в нашей литературе не разрешился еще вопрос о классицизме и романтизме и, с одной стороны, были крепки понятия о непогрешимости старой литературной традиции, а с другой - неясны были и представления о той свободе, какой добивался для себя романтизм. Пьеса долго ходила по рукам, прежде чем могла появиться в печати, в 1833, почти сполна, - потому что настоящие полные издания комедии стали возможны не ранее 1860 годов. Первые разборы комедии идут с 1830 годов. Между тем старая литературная обстановка, среди которой явилось "Горе от ума" как "манускрипт", успела отойти в прошедшее; критика прилагала к этому произведению уже новые требования, возникавшие из иного порядка идеи, а несколько позднее эти требования, в свою очередь, сменились другими представлениями, между прочим у тех самых людей, которые их прежде высказывали (как было с Белинским). Когда понятия старинного классицизма или старинного романтизма были сменены Гегелевской эстетикой, а затем, после Гоголя, в литературе все больше распространялись реалистические воззрения, и критика стала все больше обращать внимание на общественное содержание художественных произведений, то понятно, что смена всех этих точек зрения отразилась на суждениях о комедии Грибоедова. Если даже в последнее время повторялось обвинение против старой критики, и самого Белинского, в непонимании "Горя от ума", даже как будто в недоброжелательстве к знаменитой комедии, то главная доля неправильного понимания, примеры которого действительно бывали, должна быть приписана именно литературной эпохе, ее господствующим теориям и соединявшимся с ними предрассудкам. То же самое можно было видеть на оценке других великих деятелей нашей литературы, например самого Пушкина, даже на оценке целых литературных периодов. Литературная критика приходила наконец к убеждению, что значение великих явлений литературы становится тем яснее, чем больше определяется их историческое возникновение в общественной среде и затем расшибается их, так сказать, историческая проверка опытом позднейших поколений.

   Другое обстоятельство, приводившее к большому разнообразию заключений о "Горе от ума",заключалось, во внешней судьбе и произведения, и писателя. Прошло много времена прежде, чем комедия стала в ряд явных литературных фактов, и, с другой стороны, на Грибоедове в особенности оправдались старые слова о нем Пушкина: "мы ленивы и нелюбопытны" - "замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов". Нет до сих пор обстоятельной биографии Грибоедова. Теперь мы имеем по крайней мере опыты, собираем материалы, спешим сохранить малейшие остатки его писаний, но что было полвека тому назад или больше, когда ставились первые серьезные вопросы о значении великого произведения Грибоедова? Было несколько друзей, которые близко знали писателя, но их знание осталось бесплодно для литературы: никто из них не взял на себя труда или же не умел рассказать сполна, что знал. Еще в половине девятнадцатого столетия далее знаменитейшие имена нашей общественности и литературы бывали предметом устных преданий, чуть не мифологии. О Грибоедове также знали только немногое: была слава таланта, остроумия, оригинального характера, но не было понятия о действительной истории этого сильного ума, о котором современники говорили одними общими местами восхваления. Как вырос этот ум, какими впечатлениями окружен был писатель, как они действовали на него, что возбудило его творчество, какая господствующая идея была в его глубине, - на все эти вопросы могло ответить лишь само произведение; но полное понимание произведения возможно только при изучении развития и внутреннего мира писателя, И в литературе не свободной, существовавшей только с разрешения нередко крайне недоверчивой опеки, эта необходимость всестороннего изучения может быть еще настоятельнее. Этого изучения не было; поэтому для нас или навсегда потеряны, или могут быть только очень неполно, по отрывочным следам, восстановляемы процессы развития, исполненные величайшего интереса в таких оригинальных людях, как Грибоедов, и в такие смутные и неясные периоды кашей общественности, как последние годы имп. Александра I и первые годы царствования Николая I. Критики до последних годов спорят даже о таких основных и вместе элементарных вопросах, как то, в чем заключалось мировоззрение Грибоедова, был ли это "европейский (?) либерал", единомышленник людей двадцатых годов, или предшественник славянофилов, "русский человек" (как будто остальные, и знаменитые, русские писатели были не русские) и т. д. О Грибоедове шли толки в современных литературных кругах и в обществе даже раньше, чей могла вызывать к тому его комедия: наличные силы были так немногочисленны, уровень литературы, когда только появлялись первые произведения Пушкина, был так невысок, что крупным казалось и то, о чем основательно забыло даже ближайшее поколение, - тем больше возбуждал интереса и заставил о себе говорить ум по истине выдающийся. Были и тогда серьезные запросы общественности; но им почти не было места в литературе, где еще спорили о самых формах, где продолжалось заимствование недостававших элементов "словесности", едва завоевывалось первое право свободной поэзии, и где заботливая опека останавливала всякую несколько смелую мысль, - пьеса Грибоедова, появившаяся в рукописи, являлась событием.

   В малой известности биографии заключается одна из причин недоразумения, в какое впадали и впадают историки Грибоедова. "Горе от ума" было необычайным явлением и в истории русской литературы, и в деятельности самого писателя. Если, по всеобщему признанию, у нас до сих пор нет другой комедии, которая могла бы стать рядом с пьесой Грибоедова, то и среди его собственных произведений она остается единичным фактом, которому раньше ничто не предшествует и которое после не сопровождается ничем равносильным. Трудно объяснить, как могла произойти такая одинокая вспышка великого дарования, о котором не дают понятия все остальные произведения писателя. Остается для объяснения только сопоставить факты.

   В ту пору, когда у нас вообще "учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь", Грибоедов получил особливо тщательное образование; дома заботились об этом в видах будущей карьеры; его наставниками были, по-видимому, серьезные и достойные люди, впрочем, мало известные; перед 1812 годом он пробыл года два в московском университете. Необыкновенная даровитость помогла юноше овладеть несколькими языками (французский, немецкий, английский); впоследствии он с интересом и с удовольствием учится по-гречески. И в поздние годы его интересовала древность, русская история... Но семнадцатилетним юношей он уже покидает, и навсегда, домашний приют и вступает в самую настоящую действительную жизнь с ее обычаями, опасностями, тревогами и соблазнами. Это бил Двенадцатый год. Грибоедов поступил в ополчение, в гусарский полк, который формировался графом Салтыковым, но за смертью последнего дело расстроилось, и Грибоедов перешел в другой полк, стоявший в западном крае. Здесь оп очутился в самом омуте тогдашних военных нравов: он и после вспоминал, что в Брест-Литовске "весело пожилось", но в духе времени веселье было порядочно грубое и под конец, кажется, оно ему опротивело. Затем, видим Грибоедова в Петербурге, он поступил на службу в министерство иностранных дел и вел опять рассеянную жизнь, с ее обычными тогдашними чертами, шумными удовольствиями, театральными похождениями, бреттерством и т. п. Он вошел в круг тогдашней образованной молодежи и в круг литературный. Старшее поколение Екатериненских времен сосредоточивалось в "Беседе"; более новое примыкало к Карамзину и собиралось в "Арзамасе"; наконец, молодое поколение либеральных романтиков к 1820 годам, под влиянием событий внешних и внутренних, все больше увлекалось в политический либерализм. Литературные вопросы и споры того времени, поверхностные на позднейший взгляд, слишком занятые внешнею формой, в свое время казались более серьезными. Литература едва начала выбиваться из прежней тяжелой условности, которая, сослужив свою службу в XVIII столетии, становилась помехой для более живого движения, для сближения литературы с общественной действительностью. Новая поэтическая форма, явно романтическое стихотворение, переделка новой пьесы с французского, оригинальный оборот в прозе, смелый стих составляли предмет оживленных толков - в них чуяли новую литературную струю. С другой стороны, развивается новая черта - любовь к театру, особенно усилившаяся во втором и третьем десятилетии, чтобы стать потом постоянным общественным и литературным интересом. В те же годы распространяется стремление в практической общественной деятельности: подновляется старое масонское движение, где к прежнему мистическому и филантропическому содержанию прибавляется, в противоположность к старым мистикам, мысль о воздействии на нравственное воспитание общества. Политические вопросы времени, воспринятые в войнах за "освобождение Европы", примериваются к русской жизни; молодые люди записываются в масонские ложи (нового либерального направления), а затем придумывают по немецкому образцу "Союз Благоденствия": в первоначальной форме он был очень похож на планы масонской филантропии, но затем превратился в политическое тайное общество. Во всем этом было много юношеского, в политических и филантропических мечтаниях не мало наивного, но возникшее движение увлекало иногда молодые умы до страстного возбуждения. Все это свидетельствовало о брожении умов, какого русское общество еще не видало.

   Это брожение трудно распределить на какие-нибудь определенные течения. Как бывает в подобные эпохи возбуждения, различные элементы смешиваются, так что одно лицо отдельными чертами, вкусами, действиями может принадлежать к направлениям, по-видимому, разнородным: смешиваются литературный консерватизм и либеральные стремления и т. п.

   В Петрограде Грибоедов знакомится с людьми самых разнообразных характеров, и может показаться удивительным, что он сходится сначала не с тем кругом, где можно было бы ожидать всего скорее его встретить. Его произведение было так оригинально и сильно, что по-видимому его автор должен был стоять в рядах того самого движения, где совершались блестящие успехи Пушкина. Между тем он не сблизился с Пушкиным, который познакомился с ним еще в 1817 году; напротив, по некоторым сведениям, хотя не вполне ясный, Грибоедов относился довольно несочувственно к тем корифеям литературы, с которыми Пушкин был более или менее близок, как, например, Карамзин, Жуковский, Гнедич. Грибоедов очень рано завязывает сношения с литературных кругом: еще из Брест-Литовска он посылал в журналы небольшие статьи, которые сделали его имя известным.

   Сам Пушкин, жалевшей о том, что память наших замечательных людей пропадает без следа, оставил о нем лишь несколько строк, вероятно, справедливых, но опять неясных и требующих комментария. "Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его _м_е_л_а_н_х_о_л_и_ч_е_с_к_и_й характер, его _о_з_л_о_б_л_е_н_н_ы_й ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд неизвестности... Жизнь Грибоедова была _з_а_т_е_м_н_е_н_а_ _н_е_к_о_т_о_р_ы_м_и_ _о_б_л_а_к_а_м_и: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств" и проч.

   Все только намеки, которые не дают понятия о содержании мыслей, общественных взглядов Грибоедова, как не дают и рассказы других современников. В чем сказывался тогда, в 1817 году, "озлобленный ум", против чего он направлялся и чего искал? Другие современники, превознося ум, просвещение, таланты Грибоедова, также мало разъясняют внутреннюю историю его сознания и творчества.

   Из собственных сочинении Грибоедова, некоторых рассказов, случайных указаний, переписки известно только, что он каким-то образом если не примкнул сполна, то имел симпатии к староверческому литературному кружку, который имел своим представителем Шишкова. Соответственно этому он, с другой стороны, не сочувствовал Карамзину и его партизанам. Где был источник этих сочувствий к одной стороне и несочувствий к другой? Можно было бы думать, что здесь участвовали антипатии псевдо-классика к литературным нововведениям: Грибоедов, в самом деде, воспитался под такими влияниями во время своего учения, в своих занятиях с профессором Буле и др.; в числе его ближайших литературных друзей был Катенин, ревностный хранитель преданий французского псевдо-классицизма; сам Грибоедов пробовал свои силы на подобных темах; но, с другой стороны, Грибоедов так решительно отвергал обязательность литературных преданий и настаивал на полной свободе таланта брать форму, какую найдет для себя пригодной, что причина несогласия очевидно лежала не здесь. Могли здесь действовать, во-первых, простые обстоятельства времени и личных отношений, например, дружеские связи с кн. Шаховским, с которым он разделял любовь к театру: он принимал к сердцу интересы приятельского круга, вмешивался из-за них в полемические раздоры, пробовал даже выводить на сцену легкие насмешки над литературными противниками и т. п. Во-вторых, - и это было, кажется, главное, - Грибоедов расходился с патентованным кружком "Арзамаса" своими литературными вкусами и общественными запросами.

   К сожалению и здесь скудные факты не столько объясняют, сколько дают угадывать. Литературное воспитание Грибоедова прошло в ином кругу, чем тот, который действовал на Пушкина и его сотоварищей в искусственной атмосфере лицея и самого "Арзамаса", далеко от реальной жизни, хотя не от ее испорченности. Сам Грибоедов выростал в условиях не вполне здоровых, но, кажется, ближе в реальной жизни, как ее создали исторические условия. По всей вероятности, идеальные задатки, полученные в его научной школе, в соединении с инстинктами благородного ума, внушили ему отрицательное отношение к духу застарелого барского холопства, которое он видел кругом, а вместе с тем заронили еще неясную, выражавшуюся отрывочно и неровно, но тем не менее несомненную любовь к народу и народной истории. В его письмах и заметках остались образчики его интересов в этой области, и могло быть, что присутствие этого элемента в его мыслях делало ему более сочувственным Шишкова, чем Карамзина, заставляло предпочитать признаки хотя наивного, но искреннего влечения к народному, тем изысканным фразам, которые сами собой говорили об отсутствии простоты и, может быть, искренности.

   Во время первого пребывания в Петрограде все это было еще мало заметно. Грибоедова в особенности занимал тогда театр. Интерес был естественный: при отсутствии настоящей общественной жизни театр представлял некоторое подобие ее, и Грибоедов тем больше вдался в специальность театрала, что ее разделяли приятели, кн. Шаховской, Катенин, Жандр, тогдашние театральные авторитеты. Он переводит и пишет пьесы один или в сотрудничестве с кн. Шаховским, Хмельницким, кн. Вяземским, его занимает, даже волнует, постановка пьес на сцене; он сходится с кружком актеров; присоединяются закулисные похождения и т. п.

   Произведения Грибоедова за это время не выходят из шаблонного уровня тогдашней драматургии: это - переводы и переделки французских пьес, действующие лица называются неслыханными в русской жизни именами: Арист, Эльмира, Сафир, или Блестов, Звездов, Алегрин и т. п.; проблески живого, дарования и иногда черты настоящей русской жизни не устраняют общего впечатления чего-то искусственного и мало интересного. В одной пьесе из этой поры, "Студент", была попытка (быть может, по примеру, данному раньше Шаховским) затронуть тогдашние литературные отношения, а именно задеть если не самый романтизм и сентиментальность, которых не были чужды и его собственные произведения той поры, то некоторых представителей этого направления, к которым он лично не был расположен или даже враждебен, как Жуковский (которого перед тем осмеивал друг Грибоедова, кн. Шаховской, в пьесе "Липецкие воды"), Батюшков, Гнедич, Загоскин. Главное лицо, на котором вертится действие пьесы, есть студент Беневольский, глупый стихоплет, который говорит фразами и стихами названных сейчас писателей и над которым все смеются, как над шутом. Но и эта пьеса по тогдашнему обычаю наполнена условными фигурами, далека от жизни, и остроумие натянутое. Не легко представить себе, что автором был тот же Грибоедов, который уже вскоре явился творцом комедии, производившей поражающее впечатление. Под стать этим пьесам, не превышавшим самого обыкновенного уровня, Грибоедов вмешивается в мелкие полемические споры, принимает горячо в сердцу маленькие уколы своему писательскому самолюбию, запальчиво отвечает своим противникам и т. п.

   Но среди литературной рутины, где Грибоедов выделялся только личной живостью ума, скрывались черты будущей могучей оригинальности. Он был тогда еще очень юным. В 1815 году, когда он приехал в Петроград ему было всего двадцать лет. В наше время, при новейших способах "серьезного" обучения, молодые люди в эту пору едва получали "аттестат зрелости" ценою многолетнего долбления Кюнера и едва получали право начать образование университетское. При первом знакомстве Пушкина и Грибоедова (в 1817) - одному было восемнадцать лет, другому двадцать два! Батюшков был уже на службе в пятнадцатом году, - и так было не только с людьми особенных дарований, но и люди обыкновенные раньше становились членами общества и были едва ли глупее нынешних сверстников, бородатых гимназистов восьмого класса... Жизнь начиналась раньше, и новые поколения вносили в общественную среду больше молодого увлечения, идеальных интересов и приобретали больше знания жизни. Но, с другой стороны, молодость брала свое: она должна была перебродить, и эта пора брожения еще продолжалась в жизни Грибоедова в Петрограде с 1815 года; его первые литературно-драматические опыты были только ученическими упражнениями и вместе развлечениями в веселом дружеском кружке. Для историка литературы интерес заключается здесь не в том, какие, мало любопытные, пьесы он писал, в какие вступал отношения, ничем после не отразившиеся, а в том, чтобы рассказать, какими начатками сказывалось в эту пору направление, в котором развилось впоследствии его дарование, как подготовлялось содержание, с которым мы только и понимаем позднейшего Грибоедова. Нет сомнения, что автор "Горя от ума" подготовлялся yже в ту пору, когда мы видим его пока автором заурядных пьес и стихов. Какие же намеки на это могут найтись а существующем биографическом материале?

   Начать с того, что Грибоедов по-видимому еще из своей научной школы, из лекции и бесед классика и эстетика Буле, Страхова, Шлёцера-сына, вынес серьезную историческую любознательность: русская история занимала его не только в общих, но и в частных вопросах; он читал источники, редко интересовавшие "литераторов", и его уцелевшие заметки указывают довольно значительную литературу, которую он перечитывал. Правда, отчасти по тогдашнему вкусу, эти исторические заметки Грибоедова относятся большею частью к подробностям археологии, мало важным для объяснения основных вопросов истории; но по другим намекам можно думать, что его интерес не ограничивался этими частностями, что перед ним рисовалась живая старина, в которую он вкладывал идеалистические представления в народной славе. В письме из Киева к кн. В. Ф. Одоевскому, 1826 года, он говорит: "Я в древнем Киеве... здесь я пожил с умершими: Владимиры и Изяславы совершенно овладели моим воображением, за ними едва вскользь заметил я настоящее поколение", и проч. В другой раз князь Владимир вспоминается ему во время путешествия по Крыму, где в развалинах Херсонеса Грибоедов старается угадать место, где стоял Владимир, где он построил церковь, припоминает слова летописи и т. д. Сохранились отрывочные заметки Грибоедова об историй Петра Великого, вызванные чтением "Деяний" Голикова; их относят к 1822 году. В это время с разных сторон возникало критическое, отрицательное отношение к Петровской реформе. Впервые началось оно еще в восемнадцатом веке; но эти старые нападки на Петра, как, например, в изданных теперь сочинениях кн. Щербатова, едва ли были известны Грибоедову, как, вероятно, не была известна выписка о древней и новой России Карамзина. Критическое отношение к Петру в двадцатых годах у Грибоедова, как позднее у Пушкина, возникало независимо и исходило из других оснований.

   Пушкин, сначала поклонник Петровской реформы, потом изменил свои взгляды. Петр Великий уничтожил значение старинного боярства и созданием аристократии чиновнической подорвал то благотворное действие, какое, во мнению Пушкина, могла бы иметь настоящая родовая аристократия, богатая, просвещенная и независимая. Отсюда нерасположение и даже настоящее раздражение против Петра, как вредного "революционера". Едва ли такова была точка зрения Грибоедова. В заметках его из "Деяний" Голикова собираются в особенности факты сурового уничтожения старых обычаев, самоуправства, ненужной и несправедливой жестокости. В путевых заметках по Кавказу ему, неизвестно почему, вспоминается опять Петр: "чтобы русских к чтению приохотить, Петр велел перевести Пуфендорфа, который русских не на живот, а на смерть бранит". Грибоедова видимо возмущало именно ненужное нарушение народного обычая, допущение этой брани и осмеяний русского народа; дозволение в русской книге слов Пуфендорфа и т. п. казалось оскорблением национального достоинства, как таковым же казался "дух слепого рабского подражания", начинателем которого казался, по-видимому, Петр. Что это осуждение Петровской реформы не было похоже ни на Карамзинское, ни на славянофильское отрицание, в этом нет сомнения. Грибоедов не желал ни того приниженного состояния народа, которое лежало на дне Карамзинских мечтаний, ни сомнительного возвращения "назад домой", когда наше отечество "было более предано восточным обычаям". Далее увидим, как высоко ценил Грибоедов необходимость просвещения, серьезно воспринятого, источник которого был возможен только один - общение с образованием европейским.

   В данную минуту Грибоедов восставал против преклонения пред иноземцами; он не терпел "немцев", как не терпели их (не без оснований) другие патриоты. Это было точно физиологическое отвращение. В путевых заметках по Кавказу (1819), по поводу встреч и сношений с восточными людьми, которые и ныне пребывают на Кавказе в весьма первобытном состоянии, а тогда тем паче, Грибоедов пишет следующую заметку, любопытную опять по взгляду на русскую старину.

   "Разгоряченный тем, что видел и проглотил, я перенесся за двести лет назад в нашу родину. Хозяин представился мне в виде добродушного москвитянина, угощающего приезжих из немцев, фараши - его домочадцами, сам я - Олеарий. Крепкие напитки, сырые овощи и блюда с сахарными брашнами, все это способствовало к переселению моих мыслей в нашу седую старину, и даже увертливый красный человек, который хотя и называется англичанином, а право, нельзя ручаться, из каких он, - этот аноним только рассыпался в нелепых рассказах о том, что делается за морем; я видел в нем Маржерета, выходца при Дмитрие, прозванном Самозванцем, и всякого другого бродящего иностранца того времени, который в наших теремах пил, ел, разживался и, возвратясь к своим, ругательством платил русским за русское хлебосольство. И эраванский Маржерет... язвительно отзывается насчет персиян, которые не допускают его умереть с голоду".

   Он замечает тут же, что "в каком бы виде оно ни было, гостеприимство должно притупить стрелы насмешливых наблюдателей", - но если встречается не одно гостеприимство? и можно ли совсем устранить впечатление виденного и испытанного? В рассказе самого Грибоедова гостеприимно встречавшие его персияне все-таки изображены мало симпатичными дикарями.

   Преследуя иноземцев в русской старине, Грибоедов еще больше не терпит их в современной жизни. Забавен рассказ (в письме к Бегичеву, 1818) о путешествии его вместе с сослуживцем, Амбургером, которого Грибоедов хотел уверить в непохвальности его немецкого происхождения. "Вообще,- пишет Грибоедов с дороги, - везде на станциях остановка; к счастию, что мой товарищ - особа прегорячая, бич на смотрителей, хороший малый, я уже уверил его, что _б_ы_т_ь_ _н_е_м_ц_е_м_ _о_ч_е_н_ь_ _г_л_у_п_а_я_ _р_о_л_ь_ _н_а_ _с_е_м_ _с_в_е_т_е, и он уже подписывается Амбургев, а не р и вместе со иного немцев ругает наповал, а мне это с руки". Он прибавляет вслед затем: "Один том Петровых акций у меня в бричке, и я зело на него и на его колбасников сержусь: воли найдешь что-нибудь чрезвычайно забавное в "Деяниях", пожалуй напиши, я этим воспользуюсь".

   Откуда эта нелюбовь к "немцам"; чем именно они мешали и т. п.? Враждебное чувство к "немцам" сказывалось тогда у многих патриотически настроенных людей и относилось особенно к наплыву немцев в военное и гражданское администрации, имевшему действительно свои неблагоприятные стороны. Немцы-администраторы были чужды русской жизни, часто относились к русскому обществу и народу с высокомерным пренебрежением, выводили своих и т. д. Таким ненавистником немцев был, напр., Ермолов, в котором и Грибоедов удивлялся необычайно светлому и простому уму; рассказывают анекдот о том, как Ермолов, когда ему предлагалось какое-то повышение, просил только произвести его в немцы, так как после этого ему нечего будет хлопотать о своей карьере. Великую ненависть к немцам питал, напр., известный этнограф Сахаров, уже в совершенно первобытной форме, напоминающей ненависть к немцам у пьяницы сапожника, изображенного в "Мертвых душах". Но известно также, что не все же влиятельные посты были в руках немцев и во второй половине царствования Александра I самый сильный человек, Аракчеев, был самый русский. Подобную ненависть возбуждали в себе в начале столетия и французы; эта ненависть считалась долгом для истинного патриота. Она была понятна в двенадцатом году; но вражда к "галломании" в русском обществе еще со второй половины ХVIII века вызывала в нашей литературе ожесточенные нападения на самих французов - от Сумарокова и фон-Визина до Шишкова, Ростопчина ("Мысли вслух на Красном Крыльце", 1807), Акима Нахимова, Сергея Глинки и т. д.; вражда, как у Ростопчина, доходила до прямых, весьма нелепых, ругательств.

   Это считалось выражением патриотического и национального чувства; но понятно, что этим одним трудно было достигнуть какого-нибудь положительного результата, и действительно, такого рода патриотические чувства выражались также самыми несомненными обскурантами... К сожалению, мысли Грибоедова об этом предмете известны только в подобных отрывках и полушутовских анекдотах; надо думать, что серьезное основание заключалось в желании большей самостоятельности для русских общественных сил - как надо объяснять и филиппики против иноземцев в устах Чацкого. Подтверждение этому найдем в других сторонах взглядов и стремлении Грибоедова.

   Его патриотизм не был одним инстинктом, или только подчинением общему потоку массы или призыву властей: он не подчинялся мнениям толпы, не успокаивался на данных рамках общественной жизни и литературы, но вместе с тем его критический взгляд на вещи был умеренный и спокойный, и он не был политическим мечтателем. В уцелевших отрывках его поэтических замыслов можно увидеть глубокое недовольство существующим характером общества, которое, однако, распоряжалось судьбами государства и народа. Таков сохранившийся план исторической драмы или хроники: "1812-ый год", - план, который считали возможным относить в первому времени после событий знаменитой эпохи. Как бы то ни было, когда бы Грибоедов ни составлял этот план драмы, в нем любопытна основная мысль, в которой отразились его личные опыты и общественные взгляды. И это последнее произведение сохранилось для нас опять только в скудных очертаниях, в сущности только в намеках, - потому что самый план очень краток. Двенадцатый год оставил в современной литературе замечательно малый след, не отвечающий его историческому значению. Он был, конечно, "воспет", но воспевание в громадном большинстве случаев свидетельствовало о дурном литературном вкусе и затем выразило только элементарный мотив - патриотическую радость об изгнании врага из пределов отечества; при этом обыкновенно самое дело нагромождается преувеличенной реторикой и почти не затрагиваются ни внутренние факты общественного возбуждения, ни оборотная сторона событий. Грибоедову предмет представился именно с его народно-общественной стороны. С первой предположенной сцены его хроники перед зрителем или читателем драны открывалась реальная картина исторической минуты: "Красная площадь. - История начала войны, взятие Смоленска, народные черты, приезд государя, обоз раненых, рассказ о битве Бородинской. М* с первого стиха до последнего на сцене. Очертание его характера"; затем в фантастическом видении являлись на сцене "тени давно усопших исполинов" от Святослава до Петра, присутствие которых указывало на великое значение совершающихся событий. Дальше, Наполеон в Кремле, размышляющий "о юном, первообразном сем народе, об особенностях его одежды, зданий, веры, нравов; _с_а_м_ _с_е_б_е_ _п_р_е_д_а_н_н_ы_й, _ч_т_о_ _б_ы_ _о_н_ _м_о_г_ _п_р_о_и_з_в_е_с_т_и?" Далее изображение пребывания французов в Москве, "всеобщего ополчения без дворян", преследования французов. В эпилоге две картины, во-первых: "Вильна. Отличия, искательства, вся поэзия великих подвигов исчезает. М* в пренебрежении у начальников. Отпускается во свояси с отеческими наставлениями к покорности и послушанию"; во-вторых: "Село, или развалины Москвы. Прежние мерзости. М* возвращается под палку господина, который хочет ему сбрить бороду. Отчаяние... самоубийство".

   Этот М*, появляющийся во все течение драмы, есть очевидно ополченец на крепостных; он совершает высокие подвиги мужества, которые в конце кондов навлекают ему только пренебрежение начальства, не избавляют от возвращения "под палку господина", в результате - отчаяние и самоубийство. Факт - не единичный: после великих событий "вся поэзия подвигов исчезает", и начинаются "прежние мерзости". Очевидно, в этом печальном выводе - основная мысль драмы, и ничего подобного мы не находим в современной Грибоедову литературе.

   В параллель к этому, в случайных заметках, где мы должны искать задушевных мыслей Грибоедова и комментариев в "Горю от ума", встречаем выражения сочувствий к народу и народности, опять непохожие на то, что находим у его современников, даже у самого Пушкина.

   В небольшой статье: "Загородная поездка", где описывается ближайшая, парголовская окрестность Петрограда, Грибоедов встретил неожиданный эпизод народной жизни - род песенного и мимического представления старинного удальства. Среди нероскошного пейзажа петроградской природы послышались звучные плясовые напевы.

   "Родные песни! - восклицает Грибоедов. - Куда занесены вы с священных берегов Днепра и Волги?.. То место было уже наполнено белокурыми крестьяночками в лентах и бусах; другой хор из мальчиков; мне более всего понравились у двух из них смелые черты и вольные движения. Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот _п_о_в_р_е_ж_д_е_н_н_ы_й_ _к_л_а_с_с_ полуевропейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким _ч_е_р_н_ы_м_ _в_о_л_ш_е_б_с_т_в_о_м_ сделались мы чужие между своими! Финны и тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше нас, делаются нам образцами (?); народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами.

   "Песни не умолкали; затянули: _В_н_и_з_ _п_о_ _м_а_т_у_ш_к_е_ _п_о_ _В_о_л_г_е; молодые певцы присели на дерн и дружно грянули в ладоши, подражая мерным ударам весел; двое на ногах оставались: атаман и есаул. Былые времена! как живо воскрешает вас в моей памяти эта народная игра: тот век необузданной вольности, в который несколько удальцев бросались в легкие струги, спускались вниз по протоку Ахтубе, по Бузан-реке, дерзали в открытое море, брали дань с прибрежных городов и селений, не щадили ни красоты девичьей, ни седины старческой, а, по словам Шардена, в роскошном Фируз-Абате угрожали блестящему двору шаха Аббаса. Потом, обогатясь корыстями, несметным числом тканей узорчатых, серебра и золота, и жемчуга окатного, возвращались домой, где ожидали их любовь и дружба; их встречали с шумною радостью и славили в песнях".

   Прекрасна, без сомнения, возможность единения с народом, о которой помышлял Грибоедов, единения в обычаях и нравах, в поэтических воспоминаниях и т. п.; в _б_ы_л_ы_е_ _в_р_е_м_е_н_а_ это единение существовало, - но в данном случае воспоминание Грибоедова восхищалось веком "необузданной вольности", попросту разбоя, который в эти былые времена, заметим, направлялся не только на чужих, но также и на своих, и указывал страшный общественный разлад, шедший, наконец, на ножи; а "любовь и дружба", ожидающие разбойников дома, - карамзинская идиллия в несколько неожиданном применении. До-Петровское государство, так же как и позднейшее, вовсе не мирилось с этою "вольностью", старинное боярство и служилые люди не были тут в единении с народом; напротив, между ними шла настоящая война...

   Понятно, что, передавая эти неожиданные впечатления русской народной жизни, Грибоедов не думал вникать в подробности и ставить исторический вопрос; он высказывал только общее впечатление разлада, разработать которое в теорию предоставлено было последующим поколениям - славянофильству и народничеству; но вопрос: как с этим быть? - остается неразрешенным. Во всяком случае, он не разрешался ни неопределенным негодованием, ни сантиментальными самообольщениями...

   "Грибоедов любил простой народ, - рассказывает один из его друзей, - и находил особое удовольствие в обществе образованных молодых людей, не испорченных еще искательством и светскими приличиями. Любил он и ходить в церковь. "Любезный друг, - говорил он: - только в храмах божиих собираются русские люди; думают и молятся по-русски. В русской церкви я в отечестве, в России! Мена приводит в умиление мысль, что те же молитвы читаны были при Владимире, Димитрие Донском, Мономахе, Ярославе, в Киеве, Новгороде, Москве; что то же пение одушевляло набожные души. Мы - русские только в церкви, - а я хочу быть русским"... Говорят дальше, что Грибоедов "уважал и иностранцев, особенно посвятивших себя служению России"; наконец, что он "любил более всего славянские поколения и считал их одною семьею".

   Из приведенных примеров можно только вывести, что мысль Грибоедова была направлена серьезнее, чем у большинства тогдашних писателей, занятых вопросами поэтического диллетантства, и, между прочим, направлена была на положение общества относительно народа. Была одна группа нового поколения, с которой мысли Грибоедова в этом отношении значительно совпадали...

   Из того же времени осталось в письмах Грибоедова несколько отзывов о тогдашней литературе и обществе. Выше упомянуто, что в молодые годы Грибоедов, особливо по театральным связям, втягивался в мелкую литературную суету, придавал значение полемике, вертевшейся на пустяках, но к тому времени, когда шла и завершалась работа над "Горем от ума", встречаемся с серьезным настроением, с глубоким недоверием к данному состоянию литературы, даже враждебным пренебрежением; мелкие интересы ее казались ему нестоящими внимания. В январе 1825 г., в письме к Бегичеву он так выражается о литературном круге, в котором бывал в Петрограде. "Вчера я обедал со всею сволочью здешних литераторов. Не могу пожаловаться, отовсюду коленопреклонения и фимиам, но вместе с этим - сытость от их дурачеств, их сплетен, их мишурных талантов и мелких их душишек. Не отчаивайся, друг почтенный, я еще не совсем погряз в этом трясинном государстве". В письме в князю В. Ф. Одоевскому он говорит: "...Только я не разумею здесь полемических памфлетов, критик и антикритик. Виноват, хотя ты за меня подвизаешься, а мне за тебя досадно. Охота же так ревностно препираться о нескольких стихах, о их гладкости, жесткости, плоскости; между тем тебе отвечать будут и самого вынудят за брань отплатить бранью. Борьба _р_е_б_я_ч_е_с_к_а_я, _ш_к_о_л_ь_н_а_я. Какое торжество для тех, которые от души желают, чтобы отечество наше оставалось в вечном младенчестве!!!" - "У Грибоедова, - говорит один близкий к нему современник, - навертывались слезы, когда он говорил о бесплодной почве нашей словесности. Жизнь народа, как жизнь человеческая, есть деятельность умственная и физическая; словесность - мысль народа об изящном. Греки, римляне, евреи - не погибли от того, что оставили по себе словесность, а мы... мы не питаем, а только переписываем! Какой результат наших литературных трудов по истечении года, столетия? Что мы сделали и что могли бы сделать! Рассуждая о сих предметах, Грибоедов становился грустен, угрюм".

   Не высоко было мнение Грибоедова и о русском обществе: это - общество тупое, лишенное идеалов, не умеющее ценить людей, которые служат его лучшим интересам, погрязшее в ограниченном материальном быту. В декабре 1826 он пишет к своему другу Бегичеву: "Буду ли я когда-нибудь независимым от людей? Зависимость от семейства, другая от службы, третья от цели в жизни, которую себе назначил, и может статься наперекор судьбе. Поэзия!! Люблю ее без памяти, страстно, но любовь одна достаточна ли, чтобы себя прославить? И наконец, что слава? По словам Пушкина...

  

   Лишь яркая заплата

   На ветхом рубище певца.

  

   "Кто нас уважает, певцов, истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов? Все-таки Шереметев у нас затмил бы Омира... Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. Холод до костей проникает, равнодушие к людям с дарованием; но всех равнодушнее наши сардары: я думаю даже, что они их ненавидят. Voyons ce qui en sera"... "Читай Плутарха и будь доволен тем, что было в древности. Ныне эти характеры более не повторятся".

   Но опять трудно из этого восстановить с некоторой точностью его мировоззрение. Его собственные указания, сохранившиеся в письмах, слишком отрывочны; современники, его близко видевшие, говорят о его "здравых суждениях", "остроумии", "особенном даре убеждать", "горячих речах" и т. д.; но кроме нескольких общих и частию безразличных примеров не говорят, куда направляется этот дар убеждения, пылкость речей и необыкновенный ум. Между тем, как уже видно из нескольких образчиков в его письмах, взгляды Грибоедова действительно отличались и силою, и оригинальностью... Между прочим, в одном письме к Бегичеву из Феодосии, в сентябре 1825, брошено замечание, исполненное глубокого смысла и которое редко кому приходило в голову в обычных толках о нашей цивилизующей миссии на Востоке. Он передает свои впечатления при осмотре Феодосии, древней Кафы. "Чудная смесь вековых стен прежней Кафы и наших однодневных мазанок! Отчего, однако, воскресло имя Феодосии, едва известное из описаний древних географов, и поглотило наименование Кафы, которая громка во скольких летописях европейских и восточных? На этом пепелище господствовали некогда готические нравы генуэзцев, их сменили пастырские обычаи мунгалов с примесью турецкого великолепия; за ними явились мы, _в_с_е_о_б_щ_и_е _н_а_с_л_е_д_н_и_к_и, и с _н_а_м_и - дух разрушения; ни одного здания не уцелело, ни одного участка древнего города не взрытого, не перекопанного. Что-ж? Сами указываем будущим народам, которые после нас придут, когда исчезнет русское племя, как им поступать с бренными остатками нашего бытия".

   "Дух разрушения", к сожалению, действительно слишком часто сопровождал наше движение и на восток, и на запад. В прежнее время он был внушаем национальной нетерпимостью, переходившей нередко всякие пределы, и патриархальным состоянием умов; впоследствии не было даже и этого мотива, и разрушение совершалось по духу канцелярской и фрунтовой одноформенности. Неуважение к личности, развивавшееся в домашних отношениях, переносилось в широких размерах и на вновь приобретаемые земли и народы; поселялась ненужная вражда, которая препятствовала слиянию, и которой можно было бы в значительной мере избежать. Любопытно, что Грибоедов возвращался к этому предмету и в официальной записке 1828 г. по поводу проектированной русской торговой компании на Кавказе: он надеялся, что только этим мирным путем "исчезнут предрассудки, полагавшие резкий рубеж между нами и подвластными нам народами". И, в других случаях, в письмах из Персии он указывает на необходимость "правосудия" для того, чтобы внушить покоренным народам Кавказа доверие к русской власти и способствовать их сближению с русским государством и народом...

   Рядом с подобными отрывками мыслей Грибоедова о нашей общественности и литературе, в его письмах изредка разбросаны мысли о собственной деятельности. Если его глубоко возмущало в русском обществе неуважение к умственным силам, в сущности оберегающим его же человеческое достоинство, и возмущал жалкий состав нашей литературы, то в словах его о себе высказывается обыкновенно недовольство самим собой, стремление к чему то высокому, гораздо более крупному, чем то, что он видел вокруг себя и что делал сам в данную минуту. В черновом наброске, писанном после 1823 года, по-видимому, среди работы над "Горем от ума", Грибоедов так говорит о своем произведении: "Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и _в_ы_с_ш_е_г_о_ з_н_а_ч_е_н_и_я, чем теперь, в суетном наряде, в который я принужден был облечь его. Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание, сколько можно было. Такова судьба всякому, кто пишет для сцены: Расин и Шекспир подвергались той же участи, - так мне ли роптать?" Он знает, что истинно-художественная вещь приобретает тем большую силу, когда не все договаривает, когда немногие сильные черты возбуждают самодеятельность читателя или зрителя: "в превосходной стихотворении, - говорит он, - многое должно угадывать, не вполне выраженные мысли или чувства тем более действуют на душу читателя, что в ней, в сокровенной глубине ее, скрываются те струны, которых автор едва коснулся, нередко одним намеком, но его поняли, все уже внятно, и ясно, и сильно, - для этого с одной стороны требуется художественное дарование, с другой - восприимчивость; но можно ли требовать этой восприимчивости от толпы, особливо в случайностях театральной постановки?

   Чрезвычайно любопытно замечание, что план "Горя от ума" был "гораздо великолепнее и высшего значения", чем получило оно в его сценической форме. Кроме этих слов мы ничего не знаем о первоначальном замысле комедии, но из слов Грибоедова можно заключить, что гораздо шире предполагалось именно общественное значение задуманного произведения.

   В письме к Бегичеву от августа 1824 г. находим рассказ об одном эпизоде продолжительной работы Грибоедова над своим произведением. Оно давалось ему вообще не легко; много раз он его сильно переделывал, изменял, сокращал, писал вновь и т. д.; постоянно сказывается мысль, что это все-таки не совсем то, чего бы он хотел и на что считал себя способным.

   "...Не могу в эту минуту оторваться от побрякушек авторского самолюбия. Надеюсь, жду, указываю, меняю дело на вздор, так что во многих местах моей драматической картины яркие краски совсем..., сержусь и восстановляю стертое, так что, кажется, работе конца не будет; ...будет же, добьюсь до чего-нибудь; терпение есть азбука всех прочих наук; посмотрим, что Бог даст. Кстати, прошу тебя моего манускрипта никому не читать и предать его огню, коли решится: он так не совершенен, так не чист; представь себе, что я слишком восемьдесят стихов, или, лучше сказать, рифм переменил, теперь гладко, как стекло. Кроме того, на дороге пришло мне в голову приделать новую развязку; я ее вставил между сценою Чацкого, когда он увидал свою негодяйку, со свечею над лестницею, и перед тем, как ему обличить ее; живая, быстрая вещь, стихи искрами посыпались, в самый день моего приезда, и в этом виде читал ее Крылову, Жандру, Хмельницкому, Шаховскому, Гр. и Булг., Колосовой, Каратыгину, дай счесть - 8 чтений, нет, обчелся, - двенадцать; третьего дня обед был у Столыпина, и опять чтение, и еще слово дал на три в разных закоулках. Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет. Шаховской решительно признает себя побежденным (на этот раз). Замечанием Виельгорского я тоже воспользовался. Но, наконец, мне так надоело все одно и то же, что во многих местах импровизирую, - да, это несколько раз случилось, - потом я сам себя ловил, но другие не домекались. Voila се qui s'appelle sacrifier a l'interet du moment. Ты, бесценный друг мой, насквозь знаешь своего Александра; подивись гвоздю, который он вбил себе в голову, мелочной задаче, вовсе несообразной с ненасытностью души, с пламенной страстью к новым вымыслам, в новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и делам необыкновенным. И смею ли здесь думать и говорить об этом? Могу ли прилежать к чему-нибудь высшему? Как притом, с какой стати, сказать людям, что грошевые их одобрения, ничтожная славишка в их кругу не могут меня утешить? Ax! прилична ли спесь тому, кто хлопочет из дурацких рукоплесканий?"

   Дальше любопытно письмо к Катенину в январе 1825 г. по взглядам Грибоедова на план и исполнение его комедии. Письмо Катенина, на которое отвечал Грибоедов, кажется, не сохранилось; из ответа видны замечания Катенина: они касались плана, в котором Катенин, с привычной формальной точки зрения, находил крупную погрешность, касались портретности лиц и т. п. Грибоедов объяснял этот план очень просто, как в наш