Щеголев Павел Елисеевич - Утаенная любовь А. С. Пушкина

  

   Любовный быт пушкинской эпохи. В 2-х томах Т. 2.

   М., "Васанта", 1994. (Пушкинская библиотека).

   OCR Ловецкая Т. Ю.

  

  

   В 1908 году появилась небольшая статья М. О. Гершензона о северной любви Пушкина. {"Вестник Европы", 1908, январь, стр. 275-302. За краткостью статьи отдельных ссылок на страницы не привожу. В 1912 году статья Гершензона была напечатана в его книге "Образы прошлого" М., стр. 3-32, и в 1919 году в его же книге "Мудрость Пушкина", стр. 155-185. Об изменениях, вызванных моей работой, в тексте статьи Гершензона, будет сказано дальше.} Вопросы, им поднятые, важны и любопытны для ученого, занимающегося Пушкиным, и если бы выводы и предположения Гершензона оказались справедливыми, то в истории жизни и творчества Пушкина прибавилась бы новая страница.

   Вот положения Гершензона в сжатом виде и в собственных его выражениях. Еще до невольной высылки из Петербурга в мае 1820 года Пушкин томился светской, столичной жизнью, тайно изнывал в "суетных оковах" - он жаждал свободы. И несмотря на то, что из Петербурга он удален принудительным образом, ему кажется, что он сам бежал в поисках свободы и свежих впечатлений. Но вырвавшись на свободу хотя бы и таким образом, он испытывал полную апатию, был недоступен каким бы то ни было впечатлениям. Бесчувственность, омертвелость духа в первое время его ссылки сказывалась и временной утратой поэтического вдохновения. В глубине же души он в эти самые дни лелеял какое-то живое и сильное чувство. Пушкин вывез из Петербурга любовь к какой-то женщине, и эта любовь жила в нем на юге еще долго, во всяком случае до Одессы. Предметом этой северной любви Пушкина на юге, по предположению Гершензона, была княгиня Марья Аркадьевна Голицына, урожденная Суворова-Рымникская, внучка генералиссимуса. "В переписке Пушкина, - говорит Гершензон, - нет никакого намека на его отношения к ней или к ее семье, биографы Пушкина ничего не говорят о ней. Сведения, которые нам удалось собрать о ней, скудны. Она родилась 26 февраля 1802 года: значит, в момент ссылки Пушкина ей было 18 лет. Она вышла замуж 9 мая 1820 года, т. е. дня через три после высылки Пушкина, за князя Михаила Михайловича Голицына, и умерла она в 1870 году. Вот все, что мы о ней знаем". Считая несомненно относящимися к ней три стихотворения Пушкина ("Умолкну скоро я..." 1821 года; "Мой друг забыты мной" 1821 г.; "Давно о ней воспоминанье..." 1823 г.), Гершензон пользуется ими для уяснения личности женщины, которую любил Пушкин, и характера самой его любви. Прилагая добытые им выводы о душевном состоянии Пушкина в первое время ссылки на Кавказе и в Крыму к "Кавказскому пленнику", Гершензон находит, что весь психологический сюжет этой поэмы исчерпывается теми тремя элементами, которые преобладали в эту пору в самом Пушкине. Это: 1) чувство свободы и уверенность, что он сам бежал от стеснительных условий и оков; 2) нравственная омертвелость, невосприимчивость к радостному чувству; 3) нега и тоска по давней и неразделенной любви. Этой северной любовью вдохновлялась поэзия Пушкина на юге целых два года, ею внушен был не только "Кавказский пленник", но и "Бахчисарайский фонтан". "Чудным светом,- пишет Гершензон, - озаряется для нас творчество поэта - мы нисходим до таинственных источников вдохновения".

   Из этого коротенького изложения взглядов Гершензона видна их первостепенная важность для истории жизни и творчества поэта, и это обстоятельство обязывает с тем большим вниманием и осторожностью проверить факты, наблюдения и рассуждения Гершензона. Пушкиноведение давно ощущает потребность в синтезе; навстречу этой потребности идет попытка Гершензона. Но другая, столь же необходимая задача пушкинских изучений - критическое рассмотрение уже вошедшего в обиход материала, критическое выяснение происхождения тех или иных утверждений, обычно повторяющихся и в изданиях сочинений поэта, и в исследованиях о нем. Так называемая пушкинская литература довольно велика и обильна, но дух критицизма, отличающий научный характер работ, чужд ей: исключения крайне малочисленны. Мы должны отдать отчет в наших знаниях о жизни и творчестве поэта и разжаловать многие биографические, текстуальные и историко-литературные утверждения из их догматического сана; само собой понятно, осложнение старых легенд и предположений новыми, собственного изобретения, только задерживает научное изучение Пушкина. Но не будет ли синтез Гершензона новой легендой?

  

  

   Работая над биографией Пушкина, я уже давно обратил внимание на эпизод отношений Пушкина к княгине М. А. Голицыной и на стихотворения, связываемые с ее именем. Теория о тайной и исключительной любви поэта именно к ней была выдвинута еще в 1882 году покойным А. И. Незеленовым в его книге о Пушкине. {А. И. Незеленов. A.C. Пушкин в его поэзии (1799-1826). Ист.-лит. наслед. Переиздано в 1903 году в "Собрании сочинений". Том I.} По существу о взглядах Незеленова нам придется еще сказать при разборе рассуждений Гершензона. Естественно было, конечно, обратиться за разрешением вопроса или, по крайней мере, хоть за его освещением к биографическим данным об этой женщине. Биографы и издатели Пушкина, действительно, ограничиваются сообщением тех дат, которые суммировал Гершензон, но все же в печатной литературе найдется несколько сведений о ней, не привлекавших до сей поры внимания исследователей. Эти данные немногочисленны, но любопытны настолько, что заставляют жалеть о их скудости. Личность княгини Голицыной оказывается интересной в историко-культурном и историко-психологическом отношениях; она, по-видимому, из того слоя русских людей, которого еще никто не вводил в историю нашей культуры, но которому со временем будет отведена в ней своя страничка. Это - русские люди, мужчины и, главным образом, женщины, которые, принадлежа к богатым и родовитым фамилиям, жили почти всю свою жизнь за границей, вращались в западном обществе, были в общении со многими западными знаменитостями, принимали нередко инославное исповедание, вступали в родство с иностранцами, открывали свои салоны и т.д. Стоит вспомнить о роли, которую играли салоны m-me Свечиной, княгини Багратион, графини Ливен, m-me Сиркур (урожд. Хлюстиной). Эти люди, не приткнувшиеся у себя на родине и оседавшие на западной почве, по-своему содействовали прививке западного миросозерцания и европейской психики к русскому уму и сердцу и имеют право быть занесенными в историю развития русского интеллигентного (в широком смысле слова) чувства. <...>

   Существовавший интерес к личности княгини М. А. Голицыной создан <...> некоторыми отношениями ее к жизни и поэзии Пушкина. Она - "северная любовь" Пушкина! Переходя к разбору гипотезы о северной любви, выдвинутой Гершензоном, нелишне заметить, что его мнение, насколько мне известно, до сих пор оспаривал в печати один Н. О. Лернер. {В примечаниях ко 2-му тому соч. Пушкина под ред. Венгерова. СПб. 1908.} Поэтому в дальнейшем мы должны считаться и с рассуждениями Лернера. Гершензон пришел к своим выводам с помощью метода психологического: он пристально читал стихи Пушкина и верил им, и наблюдения его лишь результат "медленного чтения". Сущность той работы, которую проделал Гершензон в своем опыте "медленного чтения", заключается в том, что несвязанные высказывания в поэтических произведениях Пушкина он освоил современным, личным сознанием и заполнил, таким образом, пробелы в доступной нам истории переживаний поэта. Такого освоения не следует, конечно, бояться, но только в том случае, если в нашем распоряжении фактов настолько достаточно, что сила их действия на наше сознание в свое время скажется и заявит противодействие субъективизму исследователя. А как раз при изучении Пушкина нас подавляет скудость фактов и, что еще важнее, скудость фактических обобщений; ведь в сущности изучение Пушкина только теперь еле-еле становится научным. Но Гершензон в "медленном чтении" основывался на следующем утверждении: "биографы поэта оставили без внимания весь тот биографический материал, который заключен в самих стихах Пушкина. Пушкин необыкновенно правдив, в самом элементарном смысле этого слова; каждый его личный стих заключает в себе автобиографическое признание совершенно реального свойства". Это положение для Гершензона аксиома, с которой начинается изучение Пушкина, но оно в действительности могло бы быть принято, если бы только явилось результатом предварительного тщательного сравнительного изучения истории его жизни и творчества, но никто еще не произвел научным образом всей той фактической работы, из которой с логической неизбежностью вытекало бы то или иное решение этого положения. Пока оно только - впечатление исследователя ad hoc. {для данного случая, для данной цели (лат.) (Прим. ред.)} Гершензон не снабдил разъяснениями своей аксиомы. Что такое реальная элементарность правдивости Пушкина в его поэзии? Если она означает, что переживание, выражение которого находим в поэзии, было в душе поэта, то такое мнение, конечно, можно принять, но какое же остается за ним руководственное значение для биографов? Их задачей являются разыскания в области фактической жизни поэта, которые должны выяснить удельный вес всякого переживания в ряду других. Вот тут и начинаются долгие споры, при которых придется привлекать фактические данные.

   Оппонент Гершензона Лернер работает при помощи других методов: он держится в области фактов, разыскивает их, рассматривает и сопоставляет. В его работах научное изучение Пушкина найдет для себя немало полезных материалов. Недостатки метода Лернера - односторонность, к которой приводит исследователя отсутствие перспектив; кроме того, применение такого метода требует большой осторожности и сдержанности. Как раз последних свойств не хватает Лернеру. Подобно всякому фактическому исследователю, Лернер нередко бывает однокрылым и забывает о должной осторожности. Мы не раз будем иметь случай отмечать своеобразные промахи Гершензона и Лернера, вытекающие из их приемов работы.

   Гершензон рассказал историю любви Пушкина к княгине M. A. Голицыной, выяснил характер этой привязанности поэта и даже нарисовал образ этой женщины - и все это он сделал исключительно на основании трех стихотворений Пушкина, ею вызванных. Нам необходимо сосредоточить внимание на этих произведениях, и поэтому представляется неизбежным привести текст (в той редакции, в какой они появились при жизни поэта) и сообщить их "послужной список". В целях краткости в дальнейшем изложении, элегия "Умолкну скоро я" обозначается цифрой I, элегия "Мой друг забыты мной" - цифрой II, и послание "Давно о ней воспоминанье" - цифрой III.

   В отношении к сохранившимся рукописям история I и II одинакова. Возникли оба стихотворения почти одновременно: I - 23 августа 1821 года, II - в ночь с 24 на 25 августа. Рядом (II сейчас же за I) записаны они в черновой кишиневской тетради (ныне Всесоюзная библиотека имени В. И. Ленина, No 2365). {В настоящее время все рукописи А. С. Пушкина находятся в С.-Петербурге, в Пушкинском Доме (ИРЛИ РАН). (Прим. ред.)} Здесь их первоначальная, соответствующая моменту возникновения элегий, редакция. Черновой набросок I - не всего стихотворения, а только части (последней) - занимает правую сторону тетради или иными словами, переднюю страницу 47 листа. Заглавия нет, а внизу страницы помета 23 авг. 1821 года; видно, что цифра 3 исправлена из 4. Сейчас же вслед за этим идет черновик II, занимающий оборот 47 и лицо 48 листа. На 47 об. вверху слева помета "24 Авг. в ночь". Из рукописи видно, что текст I заносился в тетрадь именно 23 августа, а текст II - ночью 24 августа.

   Изучение рукописей поэта дает возможность установить обычный у него прием двукратной обработки темы. Первая обработка свидетельствует о муках творчества и бросается в глаза исчерканностью и обилием поправок; видно, что поправки являются сейчас же вслед за возникновением каждого стиха или даже слова. Во второй обработке - пьеса вносится начисто без поправок и затем уже подвергается исправлениям, но их уж не так много, как в первой редакции. Наконец, посылая пьесу в печать, Пушкин переписывал ее из тетради набело. Этих положений нельзя, конечно, прилагать ко всем пьесам; исключений немало, но обычно ход работы именно таков. Он хорошо иллюстрируется черновиками поэм, хотя бы "Цыган", "Онегина"; нередко за исчерканной первой редакцией строфы сейчас же, непосредственно идет вторая редакция с немногими уже исправлениями. Хороший пример дают и занимающий нас текст I и II.

   Вторую обработку I и II находим в тетради No 2367. Здесь перед нами оба стихотворения с исправлениями, сделанными по переписке, в сравнительно законченном, но все же еще не завершенном виде. I занимает здесь л. 10 и 10 об. и имеет заглавие "Элегия", а под заглавием помету "1821 Авг. 23", а II - находится на л. 11 и 11 об. с заглавием: "Элегия" и с пометой под последним стихом "25 авг. 1821". <...>

   Наконец, в окончательной редакции, приготовленной для отсылки в печать, читаем I и II в тетради П. И. Капниста, о которой мы еще будем говорить: I - на об. листа 18 с пометой: "Элегия XI (1821)", и II - на л. 16-16 об. с пометой "Элегия VIII (1821)". {С тетрадью П. И. Капниста мы знакомы только по описанию Майкова в указанных "Материалах", а также и в его сообщении "Автографы Пушкина, принадлежащие графу П. И. Капнисту", СПб., 1896 (отд. и в "Сборнике отд. русск. яз. и слов". И. А. Н. Том LXIV, No 5). Далее это сообщение цитируется кратко "Автографы Капниста".}

   Именно этот текст I и II появился в печати в "Стихотворениях Александра Пушкина", СПб., 1826. I занимает здесь на 15-й странице 9-е место в отделе "Элегий", а II - 4-е место в том же отделе на 8-й странице. До выхода в свет собрания стихотворений II было напечатано в 11-й книжке "Новостей литературы, изданных А. Воейковым" (март 1825) под заглавием "К**" с подписью "А. Пушкин". Этот текст представляет несколько отличий от текста тетради Капниста и "Стихотворений" 1826 года, находящих свое оправдание в истории текста, как она рисуется по черновым тетрадям. При жизни Пушкина, I и II были напечатаны еще раз в первой части "Стихотворений Александра Пушкина". СПб., 1829. Здесь они помещены в отделе произведений 1821 года, I на 4-м месте (стр. 108) и II на 1-м месте (стр. 103-104). Текст изданий 1826 и 1829 года совершенно одинаков, и разница только в пунктуации, причем в этом отношении надо предпочесть издание 1826 года, по которому мы и даем текст, в скобках сообщая пунктуации 1829 года.

  

   I

  

   Умолкну скоро я. Но если в день печали

   Задумчивой игрой мне струны отвечали;

   Но если юноши, внимая молча мне,

   Дивились долгому любви моей мученью;

   Но если ты сама, предавшись умиленью,

   Печальные стихи твердила в тишине

   И сердца моего язык любила страстной;

   Но если я любим: позволь, о милый друг,

   Позволь одушевить прощальный лиры звук

   Заветным именем любовницы прекрасной! (.)

   Когда меня навек обымет смертный сон;

   Над урною моей промолви с умиленьем:

   Он мною был любим, он мне был одолжен

   И песен и любви последним вдохновеньем! (.)

  

   II

  

   Мой друг! (.) Забыты мной следы минувших лет

   И младости моей мятежное теченье.

   Не спрашивай меня о том, чего уж нет,

   Что было мне дано в печаль и в наслажденье,

       Что я любил, что изменило мне! (.)

   Пускай я радости вкушаю не вполне! (;)

   Но ты, невинная, ты рождена для щастья.

   Беспечно верь ему, летучий миг лови! (:)

   Душа твоя жива для дружбы, для любви,

      Для поцелуев сладострастья;

   Душа твоя чиста: унынье чуждо ей;

   Светла, как ясный день, младенческая совесть.

   К чему тебе внимать безумства и страстей

      Незанимательную повесть?

   Она твой тихий ум невольно возмутит;

   Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;

   Доверчивой души беспечность улетит,

   И ты моей любви, быть может, ужаснешься.

   Быть может, навсегда... Нет, милая моя,

   Лишиться я боюсь последних наслаждений: (.)

   Не требуй от меня опасных откровений! (:)

   Сегодня я люблю, сегодня щастлив я! (.)

  

   Третье стихотворение, связываемое с Голицыной, известно нам по автографу на обороте 44-го той черновой тетради (No 2369), которою Пушкин пользовался в 1822, 1823 и 1824 годах и в которой мы находим начало "Онегина". Набросок начинается с самого верха страницы, так что хронологической связи с предшествующими страницами, при пушкинском беспорядке в пользовании тетрадями, устанавливать не приходится. Отметим, что III занимает левую сторону тетради и если отвернуть этот лист, то на обороте 43 листа увидим отрывок "Все кончено: меж нами связи нет", а за ним, на этой же странице начинается и заканчивается на следующей странице (44 пер.), занимая ее всю, черновик того письма к Бестужеву, которое в беловом помечено 8 февраля 1824 года. Если бы Пушкин заполнял листы тетради No 2369 по порядку, то тогда было бы возможно заключить, что III занесено в нее не раньше 8 февраля 1824 года. По своей внешности стихотворение на л. 44 об. представляет редакцию, уже выработанную с некоторыми поправками в отдельных стихах и совершенно не напоминает тех черновиков, которые современны моменту возникновения самого произведения. Стихи имеют заглавие К. М. А. Г. Надпись эта, как нам кажется, сделана не в одно время с текстом, быть может, не рукою Пушкина. Но Анненков, упоминая об одном, сделанном Пушкиным списке стихотворений до 1826 года включительно, говорит, что в нем обозначена словами: "К кн. Гол." известная его пьеса "Давно о ней воспоминанье".

   Наконец, после революции отыскались остатки альбома княгини М. А. Голицыной, ныне находящиеся в Пушкинском Доме. Здесь нашлось и начало послания Пушкина к этой княгине, к сожалению, только начало, только первые восемь стихов. Текст их дает разночтения и должен быть предпочтен известному нам тексту, поэтому мы даем впервые воспроизведение этих восьми строк.

  

   Давно об ней воспоминанье

   Храню в сердечной глубине

   Ее минутное вниманье

   Отрадой долго было мне.

   Твержу я стих обвороженной

   Мой стих унынья звук живой

   Так мило ею повторенной

   Замеченной ее душой.

  

   Пушкин не поместил III в собрании своих стихотворений ни в 1826, ни в 1829 годах, но при жизни его оно появилось в изданном В. Н. Олиным альманахе "Карманная книжка для любителей русской старины" на 1830 год (стр. 30-31) с следующим заглавием: "Кн. Голицыной, урожденной Суворовой" и с пометой под стихотворением "1823. Одесса". Вот текст III:

  

   Давно о ней воспоминанье

   Ношу в сердечной глубине;

   Ее минутное вниманье

   Отрадой долго было мне.

   Твердил я стих обвороженный,

   Мой стих, унынья звук живой,

   Так мило ею повторенный,

   Замеченный ее душой.

   Вновь лире слез и хладной скуки

   Она с участием вняла -

   И ныне ей передала

   Свои пленительные звуки...

   Довольно! в гордости моей

   Я мыслить буду с умиленьем:

   Я славой был обязан ей,

   А, может быть, и вдохновеньем.

  

   Первый и важнейший вопрос - на каком основании относит Гершензон все три стихотворения к княгине М.А. Голицыной? Но оснований Гершензон не разыскивал, а положился на авторитет издателей. Правда, он бросил несколько слов о некотором тожестве содержания I и III и о хронологической нераздельности I и II, но не потратил времени на развитие этих соображений. Нам придется коснуться их при анализе содержания этих трех пьес. Сейчас же мы останавливаемся исключительно на объективных фактических основаниях для приурочения всех трех пьес к княгине Голицыной. Мы вправе обратиться за ними к Лернеру. Во 2-м издании "Трудов и дней Пушкина" (стр. 69) он относит I и II к княгине Голицыной на том основании, что... их относит к ней Морозов в своем издании. А у Морозова находим категорическое указание на то, что I и II писаны к Голицыной, без всяких дальнейших разъяснений. В новейшей своей работе - в примечаниях к сочинениям Пушкина в редакции Венгерова - Лернер выдвигает приурочение I и II к Голицыной, как собственное мнение, и обставляет его аргументами.

   Из приведенных выше данных о рукописях и изданиях I-II-III видно, что бесспорно усвоение княгине Голицыной одного III. И при жизни Пушкина оно было напечатано с полной ее фамилией, и в черновой тетради имеет в заглавии инициалы "М. А. Г." и в собственноручном перечне Пушкина оно помечено "К кн. Гол.". Сомнений тут не может быть, и вопрос идет только о I и II. Но для приурочения I и II к княгине Голицыной мы не находим решительно никаких данных ни в истории их рукописного и печатного текста, ни в истории традиции, ибо они не были относимы к ней ни в издании сочинений, выпущенном наследниками или, вернее, опекой, ни в последовавшем за ними издании Анненкова, ни во всех изданиях Геннади, Впервые в текст сочинений Пушкина с именем Голицыной были внесены I и II покойным Ефремовым в 1880 г. (3-е издание Я. А. Исакова). Покойный Ефремов, при всех своих заслугах по изданию русских писателей, все же был только любителем и не имел ни научной подготовки, ни критического чутья, заменяя по временам эти свойства чрезмерным - даже до удивления - апломбом и догматизмом. Он внес немало совершенно произвольных мнений по вопросам текста, хронологии и даже биографии поэта. К сожалению, до самого последнего времени в пушкиноведении выдаются за положительные данные такие утверждения, которые при расследовании оказываются всего-навсего домыслами Ефремова. Именно так стоит дело и в нашем случае.

   Лернер, признав правильным отнесение I и II к Голицыной, доказывает мнение Ефремова следующим образом: "из слов самого Пушкина, который, подготовляя в 1825 году сборник своих стихотворений, писал 27 марта брату: "тиснуть еще стихи Голиц.-Суворовой; возьми их от нее", можно видеть, к кому относится элегия (I), действительно появившаяся в издании 1826 года". В этом выводе и дала себя знать однокрылость увлеченного фактического исследователя. Вот вопрос, на который Лернер, конечно, не может дать ответа: откуда же ему известно, что Пушкин имел в виду стихотворение I или И, а не какое-либо другое? Какое же это доказательство, что I и II напечатаны в издании 1826 года! Ведь решительно ничто не мешает нам думать, что тут речь идет о III или даже, может быть, и другом, нам неизвестном. Но не станем предполагать существования неизвестных нам стихотворений Пушкина и останемся в кругу дошедших до нас. Мы считаем вполне достоверными следующие положения: 1) в письме к брату Пушкин говорил именно о III стихотворении, хотя оно и не появилось в издании 1826 года, и 2) Пушкин ни в коем случае не имел в виду ни I, ни II. <...>

   Но какие же стихи Голицыной-Суворовой поручал поэт брату взять от нее? Не прибегая к гипотезе недошедшего до нас послания Голицыной, мы должны разуметь под ними, конечно, III. Правда, оно не было напечатано в издании 1826 года, но что означает его отсутствие в этом издании? Брат Лев или пренебрег распоряжением брата (а мы знаем, что он делал это неоднократно), или не имел возможности исполнить его, так как М. А. Голицыной как раз в это время могло и не быть в Петербурге. {Из воспоминаний Бутурлина мы знаем, что в начале 1826 года княгиня М. А. Голицына была во Флоренции. Объявления о предстоящем выезде за границу княгини М. А. Голицыной были напечатаны в "СПб. Вед." - первое - 28 апр. 1825, и третье - 5 мая того же года.} Послание, ей адресованное, появилось в 1830 году в альманахе В. Н. Олина. Здесь она названа полной фамилией с титулом, и стихотворение дано с пометкой "1823, Одесса". Весьма правдоподобно, что В. Н. Олин получил рукопись стихотворения не от Пушкина, а прямо или через других от княгини Голицыной. Во всяком случае, очень похоже на то, что он печатал послание со списка, представлявшего окончательную, поднесенную Пушкиным редакцию.

   Но мы были бы несправедливы к Лернеру, если бы оставили без внимания еще одно приводимое им фактическое основание или, вернее, тень такого основания, по которому I и II пьесы могли бы быть усвоены М. А. Голицыной. Говорю, тень, ибо все сводится к обмолвке или неясности, допущенной Анненковым. Последний, рассуждая о творчестве Пушкина в кишиневский период, пишет в своих "Материалах": "один за другим следовали те художественно-спокойные образы, в которых уж очень полно отражается артистическая натура Пушкина: Дионея, Дева, Муза (В младенчестве моем она меня любила), Желание (Кто видел край), Умолкну скоро я, М. А. Г. В последних двух глубокое чувство выразилось в удивительно величавой и спокойной форме, которая так поражает и в пьесе Приметы". {Анненков, Материалы, 83 и Пушкин - Анненков, I, 89.} Какую же пьесу обозначал в этом перечне Анненков заголовком "М. А. Г."? В его издании именно под таким заголовком напечатано III, но III написано в Одессе. Очевидно, Анненков впал в невольную ошибку, говоря о III при оценке произведений кишиневского периода. Впрочем, возможно, что ошибка была иного рода; III названо вместо какого-то другого и в таком случае, всего вероятнее, вместо П. В последнем случае, имея в виду II, Анненков должен был бы написать и соответствующее заглавие Мой друг забыты мной, он описался и внес не подходящее тут "М. А. Г." Вероятнее, пожалуй, именно последнее предположение, потому что Анненков, печатая текст I и II, обратил внимание на хронологическую близость этих пьес. В примечании к I он говорит: "I написано днем ранее II, что заставляет предполагать и единство поводов к созданию их. В обеих, особливо в последней, изящество внешней формы находится в удивительной гармонии с светлым, коротким чувством, какое предназначено ей содержать". {Пушкин - Анненков, II, 314.}

   Эта обмолвка или неясность ввела в заблуждение сначала Ефремова, вслед за ним поверивших ему следующих издателей и, наконец, в наши дни Лернера. Ефремов первый из издателей пропечатал в тексте сочинений пьесу I с заголовком "Элегия" [К М. А. Г.]. {Пушкин - Ефремов - Исаков I, стр. 382, 383.}. Очевидно, упомянутое в перечне Анненкова "М. А. Г." он принял не за заглавие стихотворения, как это следовало принимать по принятому тут Анненковым способу приводить заглавия, а за приложение, поясняющее заголовок предшествующей пьесы, т. е. "Умолкну скоро я". После подобного установления фактической связи I с княгиней Голицыной Ефремову уже не стоило никаких трудов, опираясь на сделанное Анненковым сближение I и II, установить то же самое и относительно II и даже... укорить Анненкова за непоследовательность (обычный прием покойного библиографа!). В примечании к I Ефремов говорит: "I написано к одному и тому же лицу, как и следующее, на другой день набросанное поэтом "Мой друг, забыты мной", впервые напечатанное в "Новостях Литературы" 1825. Г. Анненков, указывая на тесную связь этих стихотворений, написанных одно за другим, все-таки поместил их порознь, притом последнее в начале, а первое в конце 1821 года". {Там же, стр. 558.}

   Такова история появления имени М. А. Голицыной в тексте сочинений Пушкина при I и П. Лернер, как видим, исходил из достоверного для него, а на самом деле мнимого указания самого Пушкина на отношение I к княгине Голицыной и по связи I и II устанавливал фактическую связь II с Голицыной, в подтверждение ссылаясь на обмолвку Анненкова. "По-видимому,- пишет Лернер,- II элегию Анненков обозначил инициалами "М. А. Г.", говоря о ней в связи с I элегией, посвященной княгине М. А. Голицыной". {Пушкин - Венгеров II, 573.} Мы видим теперь всю неосновательность и неправильность усвоения I и II княгине М. А. Голицыной; ясен для нас и процесс возникновения и укрепления ошибочного мнения.

   Итак, ни I и II никоим образом не могут и не должны быть связываемы с именем Голицыной; только одна пьеса III несомненно написана ей и вызвана ее влиянием.

  

  

   Остановимся на содержании "Стихов княгине Голицыной-Суворовой" (III). Поступить так мы имеем тем более оснований, что для комментаторов поэта понимание этого стихотворения представляло затруднения, и содержание его казалось темным. Так, проф. Незеленов, приведя последние четыре строки стихотворения, пишет: "сердечность тона всего произведения, сдержанного, но далеко не холодного, показывает, что слова эти сказаны не на ветер, не в виде простой любезности, мадригала. Но они не совсем понятны, потому что темно (и должно быть, Пушкин сделал это с намерением), темно выражение

  

   Вновь лире слез и тайной муки

   Она с участием вняла

   И ныне ей передала

   Свои пленительные звуки.

  

   {А. И. Незеленов. Собрание сочинений. Т. I. A.C. Пушкин в его поэзии. СПб. 1903, стр. 177. Курсив в стихах принадлежит Незеленову, в словах самого Незеленова - нам.}

  

   M. Гершензон поясняет послание следующим образом. "Пушкин вспоминает тот давний, памятный ему случай, когда он узнал, что его стихи ее очаровали; теперь случилось нечто другое - об этом втором случае Пушкин говорит неясно. Возможно, что она через сестру Башмакову, {Ее сестра Варвара Аркадьевна, по мужу Башмакова, действительно жила в эти времена в Одессе и Крыму. О ней см. "Остафьевский архив", т. III, стр. 391, и "Архив Раевских", т. II, СПб. 1909.} с которой Пушкин встречался у Воронцовых, прислала ему какие-нибудь свои, вероятно, французские, стихи в ответ на его поэтические песни:

  

   Вновь лире слез и тайной муки

   Она с участием вняла-

   И ныне ей передала

   Свои пленительные звуки".

  

   Итак, в увлечении загадкой, Незеленов свое непонимание приписал намеренному со стороны поэта затемнению смысла, а Гершензон, ничего не зная о княгине Голицыной, заставил ее писать французские стихи. Дело же обстоит гораздо проще. В приведенных выше данных имеются превосходные реалии к этому стихотворению. Мы знаем, что Голицына не только пела, но и занималась пением. Надо думать, ее искусство было выше обычного дилетантского уровня: об этом можно заключать из частых упоминаний именно об ее пении; стоит только А. И. Тургеневу, князю Вяземскому, Жуковскому заговорить в письме о княгине Голицыной, как сейчас же под перо подвертываются эпитеты и отзывы об ее пении. Слепой Козлов утешался ее пением; Жуковский, тонко чувствовавший искусство, наслаждался ее милым пением. Быть может (это только предположение!) она сама создавала музыку к нравившимся ей стихам. Если мы вспомним все эти данные, то содержание послания станет для нас совершенно ясным: это дань признания и благодарности художника слова, который услышал свои стихи в чарующем исполнении художника пения. Когда-то давно, задолго до написания послания (оно написано в 1823 году), княгиня оказала минутное внимание поэту, мило повторив или попросту спев его стихи. {Скорее всего можно предполагать, что впервые это было еще в Петербурге, а второй раз в Одессе в 1823 году.} Стих поэта был зачарован, был обворожен для него звуками ее голоса. Теперь (в 1823 году) она снова подарила вниманием его лиру и передала ей свои пленительные звуки, т. е. опять спела его стихи. И в первый раз минутное внимание княгини было долго отрадой поэту, и он повторял свой стих, услышанный из ее уст. А теперь он будет горд и станет считать себя обязанным ей за свою славу, а быть может, и за вдохновение, если оно придет. Вот и все, что Пушкин сказал в этом послании. Смущавшее Незеленова и Гершензона четверостишие теряет свой недоуменный характер.

   Но и без всех этих реалий смысл стихов

  

   Вновь лире слез и тайной муки

   Она с участием вняла -

   И ныне ей передала

   Свои пленительные звуки...

  

   можно было бы уяснить, сопоставив их с следующими стихами из стихотворения 1817 года "К ней":

  

   На лире счастливой я тихо воспевал

   Волнение любви, уныние разлуки -

   И гул дубрав горам передавал

   Мои задумчивые звуки.

  

   И в 1823, и в 1817 году поэт стремился выразить природу одного и того же явления: там голос женщины, поющей стихи поэта, передает свои звуки лире, здесь гул дубрав передает их горам. <...>

  

   После представленных соображений послание Голицыной "Давно о ней воспоминанье" становится совершенно ясным. В нем нет решительно ни одного слова, которое свидетельствовало бы о каком-либо, даже самом легком увлечении поэта певицей,- не говорю уже - о какой-либо любви или страсти. Правда, это не обычный мадригал, не завзятая надпись в дамский альбом. Поэт, действительно, сердечно тронут таким вниманием художника голоса и искренне благодарит певицу. Послание, быть может, выросло не только из чисто внешнего желания отдарить княгиню М. А. Голицыну, а, возможно, и из внутренних побуждений: поэта могла заинтересовать связь двух искусств в одной теме; его поэтическое воображение должно было быть затронуто наблюдением, как его звуки - плоды его творчества - оживают новой жизнью в музыке голоса. Давая распоряжение "тиснуть" это послание в издании 1826 года, Пушкин, надо думать, выделял его, как имеющее объективную ценность, не считал его случайным, подобным многим своим, написанным по просьбе почитательниц и почитателей его таланта произведениям, которые он не удостаивал печати. Набрасывая перечень своих стихотворений, он не забыл вписать в него и это стихотворение, написанное для Голицыной.

   Значение поэтического отзыва Пушкина о пении княгини Голицыной обрисуется еще ярче, если мы напомним общее суждение Пушкина об эстетическом вкусе русских женщин: "Жалуются на равнодушие русских женщин к нашей поэзии, полагая тому причиною незнание отечественного языка; но какая же дама не поймет стихов Жуковского, Вяземского или Баратынского? Дело в том, что женщины везде те же. Природа, оделив их тонким умом и чувствительностью самою раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к ее гармонии, примечайте, как оне поют модные романсы, как искажают стихи самые естественные, расстраивают меру, уничтожают рифму. Вслушивайтесь в их литературные суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятий... Исключения редки" {Эту заметку Пушкин выбрал вместе с другими из своих черновых тетрадей и напечатал в "Северных Цветах" на 1828 год под заглавием: "Отрывки из писем, мысли и замечания (извлечено из неизданных записок)"}. Должно быть, одним из таких исключений была княгиня Голицына, если только... Пушкин был искренен в своем послании.

  

   I и II писаны не Голицыной, III писано ей, но в нем нет решительно никакого намека на какое-либо нежное чувство поэта к княгине Голицыной. Но ведь Голицына - "северная любовь" Пушкина, которую он увозил из Петербурга в изгнание и которою он жил в 1820-1823 годах: где же искать историю этой таинственной любви? Во всяком случае послание 1823 года не дает не только материалов для такой истории, но даже и оснований предполагать такую любовь. Вывод, конечно, единственный и ясный, как день: эта северная любовь к Голицыной создана воображением Гершензона и Незеленова; в действительности же ее никогда и не существовало.

   Можно еще привести одно соображение, специально для Гершензона: на самом деле, если вместе с ним видеть в I-II отражение начальной, а в III - заключительной стадии этой привязанности поэта, то при выясненном и совершенно определенном смысле и значении III не почувствуется ли психологическая, невозможность связывать такой конец сердечной истории с таким началом? И, несомненно, те отношения, которые запечатлены в III, без нарушения психологической правды нельзя вывести из отношений, предполагаемых I-II.

  

   Нельзя не сказать несколько слов об упомянутой нами усмотренной не только Гершензоном, но и некоторыми издателями, связи I и III по содержанию и даже отдельным стихам. Нам говорит Гершензон: "конец I и III тождественны; далее в I есть ясный намек на то, что данная женщина была очарована какими-то печальными стихами Пушкина - и этот случай вспоминает поэт в III". Но тут "медленное чтение" Гершензона изменило ему, не принесло добрых плодов или, быть может, не было все же достаточно вдумчивым. В действительности только при невнимательном чтении можно усмотреть в этих стихах какое-либо тождество.

   Вот "тождественные" концы.

  

   I - 1821 г.

   Когда меня навек обымет хладный сон,

   Над урною моей промолви с умиленьем:

   Он мною был любим; он мне был одолжен

   И песен, и любви последним вдохновеньем.

  

   II - 1823 г.

   Довольно! в гордости моей

   Я мыслить буду с умиленьем:

   Я славой был обязан ей,

   А, может быть, и вдохновеньем.

  

   Но где же тождество? Неужели для признания его достаточно двух одинаковых рифм: умиленье и вдохновенье, повторяющихся и здесь, и там? В III поэт, совсем не представляющий себя обреченным на скорую смерть, думает с гордостью о славе, которой он обязан женщине, и о вдохновенье, на которое она его, быть может, вызовет; в I поэт, представляющий себя подводящим счеты с жизнью и расстающийся прощальною песнью с любовью, накануне могилы просит любимую им женщину не забыть о нем и сказать после его смерти: "я его любила, он мне был обязан последним вдохновеньем и любви, и песен". Но докучны и излишни дальнейшие комментарии, ибо уже из одного параллельного обозрения концов I и II ясно отсутствие тождества.

   Столь же мнимо и другое тождество, указанное Гершензоном. В I читаем:

  

   Ты сама, предавшись умиленью,

   Печальные стихи твердила в тишине

   И сердца моего язык любила страстный,

  

   а в III - поэт твердит свой стих

  

   Так мило ею повторенный.

  

   Гершензон видит в I и II единство факта. Но если уж и допустить в комментарий к лирике такой буквализм и протоколизм, то, раз мы знаем, что в III идет речь о пропетом стихотворении Пушкина, различие факта в III и в совершенно ясных словах I вполне очевидно. <...>

  

  

   Таким образом падают не только далеко идущие предположения Незеленова и Гершензона об исключительном значении Голицыной в жизни Пушкина, но и оказываются лишенными всяких оснований и более скромные догадки Ефремова, Лернера и других, отводящие М. А. Голицыной место в длинном ряду женщин, которыми увлекался поэт. Правда, в так называемых донжуанских списках поэта, оставленных им на страницах альбома Ушаковой, {Воспроизведены в "Альбоме Московской Пушкинской выставки", М. 1882; уцелевшие листы альбома находятся ныне во Всесоюзной библиотеке имени Ленина (б. Румянцевский музей).} встречается имя Мария, но нужно быть уж чересчур поверхностным исследователем, чтобы решиться без всяких оснований отожествлять эту Марию с M. A. Голицыной. В самом деле, где же основание? Произведения поэта не дают, как мы видели, положительно никакого материала для разрешения вопроса, существовало ли вообще в действительности увлечение поэта княгиней М. А. Голицыной. Друзья поэта и его современники, родные и близкие Голицыной не обмолвились ни одним словом, которое позволило бы нам выставить хоть только предположение о возможности увлечения. В бумагах поэта, в его черновых тетрадях, в его письмах мы опять-таки не найдем решительно ни одного указания на существование каких-либо интимных отношений к М. А. Голицыной.

   Упоминание, приведенное нами, о Голицыной в письме к брату, отметка в перечне стихотворений фамилии Голицыной против заглавия пьесы III тоже, конечно, не дают никаких оснований, подкрепляющих мнение Гершензона, Незеленова, Ефремова, Лернера и других. Все названные исследователи могли бы, впрочем, в подтверждение своего мнения, сослаться на одно упоминание в пушкинских тетрадях, если бы оно не ускользнуло с поля их зрения. Обычно, в изданиях сочинений поэта в отделе примечаний к маленькому стихотворению 1828 года "Ты и вы"

  

   Пустое вы сердечным ты

   Она, обмолвясь, заменила,

   И все счастливые мечты

   В душе влюбленной возбудила и т. д.

  

   указывается, что в рукописи это стихотворение сопровождается тремя пометами: "18 мая у княгини Голицыной etc.", "20 мая 1828" и, в конце стихотворения,- "23 мая". Так в издании Морозова, так у Ефремова, так у Лернера, который в "Трудах и днях Пушкина" отводит 18, 20 и 23 мая на создание этого маленького стихотворения. Все названные исследователи берут это сведение, конечно, из описания Якушкина. Стоило только исследователям обратить внимание на эти пометы и на связь первой из них именно с стихотворением "Ты и вы", и они непременно дополнили бы историю любви Пушкина к Голицыной указанием на эпизод, рассказанный в стихотворении. Но тут в сущности полное недоразумение, ибо описание Якушкина в данном случае и не полно и не точно.

   <...> Из этого описания ясно видно, что пьесу "Ты и вы" никоим образом не должно связывать с пометой "18 мая у княгини Голицыной etc.". Пьеса