Шуф Владимир Александрович - На Востоке

известным тропинкам и т. п. Это, кажется, самый искренний и увлекающийся из эллинских патриотов...

   Вчера я наконец получил первое письмо из Петербурга. Мне пишут, что петербургские газеты разделились на два лагеря: одни нападают на греков, другие сделались филэллинистскими органами печати. Конечно, издали все кажется лучше, чем вблизи. Греки, подобно бубнам, славны за горами. Я не отрицаю энтузиазма греков. Толпа всегда приходить в энтузиазм, когда начинается драка. Что же касается руководителей греческой политики, то, если хорошенько присмотреться, у них совсем не в энтузиазме дело. Они прекрасно понимают выгоды присоединения Крита к Греции и постоянно жалуются, что Греция слишком много денег затратила на Крит. Отказаться от Крита - значит потерять затраченный капитал. Можно ли примириться с такой неудачной финансовой операцией? Греки всегда были опытными коммерсантами, их министры - дельцы и банкиры.

   Говоря о "гибнущих братьях-критянах", о "борьбе цивилизации с "турецким варваризмом", о "гуманных чувствах Европы", они, в конце концов, начинают перечислять затраченные на Крит суммы. Тут не "братья" гибнуть, а миллионы. Некоторые афинские банки могут лопнуть, если их операция с Критом окажется неудачной.

   Впрочем, я, быть может, смотрю на вещи слишком трезво, и меня обвинять в недостатке идеализма. "Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающей обман"...

  

  

  

   Если вы развернете карту Фессалии и Македонии и проследите движение инсургентов в глубь македонских гор, то план и цель этого движения будут вам совершенно ясны. Перейдя границу, инсургенты взяли деревни Вальтино, затем Кранию, очень выгодную боевую позицию, и, наконец, местечко Кипуро, которое всего в двух часах от турецкого города Гревены. Таким образом, в руках инсургентов вся линия, разделяющая Эпир от Македонии. Гетеристы, заняв удобные позиции, стали между двумя турецкими армиями, находящимися в Эпире и Македонии, и отрезали их друг от друга. Эдхем-паша теперь не может соединиться с турецким корпусом, расположенным по границе от Арты до Крании. Если греческие регулярные войска перейдут в наступление, турецкая армия должна будет действовать против них двумя отдельными частями, имея между ними позиции инсургентов. Этот план гетеристов нельзя не признать удачным и хорошо выполненным.

   Деревню Вальтино инсургенты взяли после упорного и геройского сопротивления турецких солдат. В сражении много убито и ранено с обеих сторон. Убить один из главных начальников инсургентов - капитан Макрис. Несмотря на значительное превосходство сил инсургентов, турецкие солдаты, всего 800 человек, дрались упорно и наконец, отступив, заперлись в казармах. Им предложено было положить оружие, но они отказались, несмотря на то, что под казармы инсургентами была подведена динамитная мина. Тогда гетеристы взорвали казармы и находившийся рядом с ними дом. При взрыве погибло 200 турок, остальные, пытавшиеся прорваться сквозь строй инсургентов, были частью перебиты, частью взяты в плен. 9 пленных турок отосланы в г. Калампаку.

   Инсургенты, среди которых много македонских революционеров, считают, что на войне все средства позволительны. Помимо ружей и пушек, они вооружены бомбами Орсини. Все занятые ими позиции турок взорваны динамитом.

   Таким образом революционная война в Македонии принимает самый беспощадный характер. Инсургенты "Гетерии" одной рукой бросают страшные орсиниевские бомбы, а другой пишут чувствительный прокламации вроде следующей: "Именем Божиим и именем Греции мы объявляем свободу и даруем ее несчастной Македонии". Гетеристы образовали военный трибунал, решающий жизнь и смерть в занятых революционерами местечках Македонии. Председателями этого кровавого трибунала состоят начальник корпуса инсургентов Милонас и итальянец Киприани. "Этнике-гетерия", тайное национальное общество греков, как видите, действует в Македонии огнем, мечом и динамитом. Даже в Афинах правительственная партия и органы ее печати относятся к гетерии недоброжелательно и осуждают ее поступки. В эпоху войны за освобождение Грециии существовало другое тайное общество "Филике-гетерия", история которого полна тайных убийств и преступлений, но и оно ограничивалось кинжалом, тогда как "Этнике-гетерия" не брезгает бомбами Орсини и массовым избиением. Международные договоры запрещают употребление на войне разрывных пуль, отравленного оружия и других слишком бесчеловечных способов убийства, но гетеристы, действуя бомбами Орсини в Македонии, говорят, что это не война, а революция, когда нет ни прав, ни законов, ни договоров. Едва ли подобный образ действий гетерии может привлечь симпатии Европы к Греции. Взорванные в Вальтино казармы с 800 турецких солдат - дело вопиющее и бесчеловечное. Даже на войне это кажется ужасными.

   Эдхем-паша, узнав о движении инсургентов на Гревену, выслал против них два батальона пехоты и артиллерии. Но горы и леса в Македонии представляют слишком удобную почву для партизанской войны, и трудно предположить, чтобы туркам удалось выбить инсургентов из занятых ими позиций. Турки прозевали и не успели предупредить вторжение гетеристов, и теперь поправить ошибку невозможно. При первом известии о сражении на границе, принц Константин, главнокомандующий греческой армии, издал приказ готовиться к бою, и все греческое войско стоит под ружьем. Из Тирнавоса сообщают, что там весь вчерашний день слышна стрельба, но кто участвует в сражении - регулярный войска или инсургенты - пока неизвестно. Война продолжается, но в официальных кружках и среди дипломатии Афин о ней ничего не известно или, вернее, существование войны отрицается, несмотря на то, что в происшедших уже сражениях участвовали регулярные солдаты Греции. Но здесь войну сваливают на одних инсургентов, и очень возможно, что вся война произойдет без официального о ней уведомления представителей европейских держав. "Il fant sauver les apparences!" - говорят греческие дипломаты с самой дипломатической улыбкой. Они уверены, что Греция может делать все, что ей угодно, рассчитывая на снисходительность Европы к маленькому государству. Но если дать Греции Крит или Македонию, Сербия, Болгария и все маленькие государства Балканского полуострова расхватают Оттоманскую Порту по клочкам и потребуют, подобно Греции, своей доли территориальных уступок. Одни желают Восточную Румелию, другие - часть Македонии... Албания стремится к освобождению... Кому тогда достанется Константинополь? Восточный вопрос обострился теперь до последней степени.

   Хроническая болезнь перешла в скоротечную, и "умирающий человек" рассчитывает только на европейскую медицину. Обойдемся ли без операции? Дипломатия склонна к паллиативам, и консилиум европейских министров решит дело.

   В Афинах все то же самое: прибывают волонтеры, на дебаркадере железной дороги толпятся солдаты, отправляемые в Фессалию. Ожидают прибытия американского парохода с 4,000 греческих волонтеров из Нью-Йорка. В Афинах до того все по-военному, что сегодня хоронили с военной церемонией даже мирного профессора афинского университета. За гробом представителя науки шел целый полк солдат с опущенными ружьями, били в барабаны и трубили в трубы. Впрочем, в Афинах, как говорят, докторам медицины и философии отдаются воинские почести, как генералам от инфантерии. Ружье на караул и пушечный салют над могилой. Кстати о греческих ружьях. Это не настоящее Гра, а только имитация. Греческая армия вооружена ружьями системы Гра, переделанными, ради экономии, из старых французских Шаспо. Какими они окажутся на войне - еще не известно. Я пробовал стрелять, - две осечки на три выстрела. О, если бы все ружья были таковыми - война была бы мене братоубийственной. Впрочем, военная статистика доказывает и так, что из всего количества выпущенных боевых снарядов только небольшая часть достигает цели, т.е. убивает людей. Не помню, какое тут процентное отношение...

   В Греции не имеется собственной фабрики оружия. и ружья выписываются из-за границы. Они продаются теперь всего по 5, по 7 рублей за штуку, так как по случаю военного времени не обложены ввозной пошлиной. Почти все лавки, все базары в Афинах обратились в военный арсенал. Ружья продаются даже в мелочных и бакалейных лавочках. Вместо свечей спрашивают патронов и вместо керосина - порох.

   Греки целые дни проводят в тире, пристреливая купленные ружья. Скоро дамы вооружатся легкими кавалерийскими винтовками и составят эскадрон амазонок.

   Право, что за охота воевать в такой чудной стране! Вчера я шел по улице. Из-за решеток садов спускаются фиолетовые кисти цветущей глицинии, апельсинные деревья блестят своими золотистыми плодами, словно пронизанными солнцем... Как хорошо! Это страна мирных туристов, веселых рантье, влюбленных и молодоженов. Зачем тут "кровавый пир войны"? Греция могла бы быть превосходным курортом, вроде Ниццы. Для нее совершенно достаточно границ княжества Монако. Афинскому Акрополю можно было бы даровать автономию под управлением профессора археологии с армией из двух университетских швейцаров. Но, увы, греки не довольствуются своим музеем и классическими воспоминаниями. Не будь этого воинственного национализма, они были бы премилым народом. Афинянин утром торгует на 2 рубля в своем магазине, а вечером переходит из одного кафе в другое, платит в каждом по 3 копейки за чашку кофе, 2 копейки пурбуара, 1 копейку за номер газеты - и совершенно счастлив. Он может играть до поздней ночи в домино и разговаривать о политике. Чего еще больше? Но греки хотят новых битв при Саламине и Марафоне, новых Фермопил в Македонских горах. Это развивает в них неприятное хвастовство и самый отчаянный шовинизм. Хвалите грека, его обычаи, его страну, восхищайтесь его будущей доблестью на поле брани, и он мгновенно превратится в самого лучшего вашего друга.

   - Вы, конечно, филэллин? - спрашивает меня грек. (Ведь у них даже одна улица называется "Филэллинской").

   - Нет еще, - ответил я, но, уверяю вас, стоить мне только влюбиться в одну из прекрасных дочерей Греции, я сделаюсь самым ярым филэллином.

   Пока я еще не люблю Эллады и подчас скучаю по нашему Петербургу... Ведь у нас там скоро Пасха! Примите, вместе с этим письмом, мое поздравление, любезные читатели. Мне, кажется, не придется христосоваться в этом году. Я буду в это время слушать не заутреню, а рев фессалийских пушек. Люди-братья там в светлый день Христова Воскресенья, вместо поцелуев, будут обмениваться пулями и ударами штыков. Можно ли утешаться тем, что одни - мусульмане, а другие -православные?

   Мне хотелось бы провести эти дни праздника дома, в семье, а не на батарее или в палатке.

   Тут, даже в Афинах, а не в Фессалии, приходится видеть картины совсем не мирного свойства. На днях вечером я забрел со своим слугой в небольшую кофейню на краю города. Мы спросили по рюмке мастики и оливок и сели к столу. Вдруг вошли четыре морейских грека в фесках, фустанеллах, пататуках - род бурки, - вооруженные с ног до головы. Не прошло и четверти часа, как они изрядно выпили пьяной мастики, заорали песни и, выхватив кинжалы, воткнули их - каждый перед собою -острием в стол.

   В таких случаях соседям полагается делать то же самое. Мы положили перед собою на стол револьверы и продолжали беседовать. К счастью, все ограничилось "вооруженной демонстрацией". Драки не произошло. Греки посмотрели на нас и наши револьверы, пошептались, и один из них подошел к нам с приглашением выпить вместе. Мы перешли к их столу и весело провели время, объясняясь больше жестами, чем словами, так как по-гречески знали только "кали эмера, кали эспера и ора калю".

   Mopeйскиe (пелопонесские) греки - народ воинственный, и больше похожи на турок или албанцев, чем на греков. Если бы вся греческая армия состояла из морейцев, эвзонов и островитян Кипра и Крита, то войску Эдхем-паши пришлось бы иметь дело с опасным врагом. До сих пор мне не удается узнать более или менее точного числа греческой армии на границе. Если послушать греков, то в Фессалии их до 200,000. Турок всегда оказывается вчетверо меньше. Во всяком случае, сведения русских газет, определяющих армию Эдхем-паши в 80,000 человек, а греческую в 45,000 - не верны. Греков в Фессалии теперь не менее 65,000 - это minimum. Численность обеих армий почти ежедневно меняется, так как прибывают все новые подкрепления из Афин и Константинополя. На днях из Афин в Фессалию отправляется иностранный легион. Рядом со мною в номере отеля живет английский полковник, очень богатый человек, привезший с собою в Афины 200 англичан волонтеров, вооруженных на его личные средства. "Коварный Альбион", стреляя в инсургентов на Крите, посылает собственных инсургентов в Фессалию.

  

  

  

   Уже сутки, как я на палубе греческого парохода "Пелоис", идущего в Фессалию. Хотя он носит имя древнего царя Пелопонеза, "Пелопс", устроен совсем не по-царски: это небольшой грузовой пароход с первым и единственным классом для пассажиров. Кормят скверно, помещение неважное. Всю роскошь кают-компании составляет клетка с попугаем, который наверно скоро выучится кричат: "зито полемос", так как ему приходится сто раз на день слышать это восклицание. "Пелопс" идет всего 10 миль в час, ежеминутно останавливается и грузится в маленьких портах, стоит в них часа по два, и небольшое расстояние от Пирея до Воло мы пройдем только в 40 часов. Но что делать? Других пароходов здесь нет, и остается утешаться чудными видами прекрасных берегов Греции. Мы плывем зигзагами среди целого лабиринта островов, словно по вырытому между ними каналу. Море превратилось в широкую голубую реку, сжатую живописными утесами, за которыми виднеется снежная цепь гор. Солнце, ясное небо, тишина и градусов 20 жары. Вот прыгнул над водою дельфин, и тотчас раздался выстрел: на пароходе идет в Фессалию целый полк, и греческие солдаты развлекаются стрельбой дельфинов и морских чаек. Пока еще не попали ни разу, - плохие стрелки! Дельфины насмешливо кувыркаются в волнах под самым носом "Пелопса".

   Мы минули знаменитый Лавриум, где теперь, вместо храма Афины Паллады, виднеются трубы цинковых, медных и железных рудников, разрабатываемых греческой и французской компаниями. Потянулись скалистые берега острова Эвбеи с маленькими городками и деревушками. В городке "Халкиде" остров соединен разводным железным мостом с материком Греции. На Эвбею теперь можно проехать в карете. - А вот Парнас! - сказал мне один из пассажиров, указывая на покрытую снегом и облаками громадную гору вдали.

   - Где же музы? - спросил я.

   - Увы! Муз нет, но теперь на Парнасе делают самый лучший в Греции сыр.

   Музы и сыры! Мельпомена и корова! Ферма и жилище граций! В качестве бывшего поэта я был поражен в самое сердце столь вопиющей прозой. Но такова теперь вся Греция! Напрасно я рассматривал в подзорную трубу белоснежный Парнас: ни Терпсихоры, ни Тали, ни Мельпомены! Только легкие облака вились и клубились на вершине горы, и тень их бежала по снежным склонам. Но сердце мое угадывало присутствие невидимых богинь. Разве не прекрасно было лазурное небо над Парнасом, не девственно чиста его белая вершина, полная красоты и поэзии?

   Впрочем, одна из граций была на палубе парохода, если не на самом Парнасе. Она приняла образ хорошенькой гречанки в изящном дорожном туалете и маленькой соломенной шляпке. Муза говорила со мною о поэзии Гомера и Байрона, декламировала стихи и кокетливо улыбалась двум сопровождавшим ее старичкам. По всем вероятиям, это была Клио, муза истории, так как она благосклонно относилась к седой древности.

   Но я говорю вам о музах, когда вы ждете от меня известий о войне и политике.

   Что вам сказать о войне? Вот маленький городок Стилида, а близ него, почти на берегу моря, узкий проход среди гор: это знаменитый Фермопилы, где Леонид и триста спартанцев... Я думаю, что положение Греции теперь еще более стесненное, чем Фермопильское ущелье, сдавленное горами, с непроходимой снежной цепью позади. Турки опаснее персов, и Греции трудно выйти с честью из политического ущелья, в которое она попала. Греции недостает Леонида: он имел несчастье умереть несколько тысяч лет тому назад. После него остались только Фермопилы, в которых легко застрять. И Греция застряла. Она делает внутренний заем в сорок миллионов драхм для войны.

   Сегодня вечером я видел воинственный танец греков. При свете луны человек пять-десять солдат взялись за руки и пошли хороводом по палубе, подпрыгивая и распевая хором турецкую песню с греческими словами, среди которых постоянно слышалось: "Ая-София", "Фессалия", "Элевтерия" (свобода) и "то Крити" - Крит. Иногда песня обрывалась криком: "зито полемос"! - да здравствует война! Пляска и пенье приводили солдат в энтузиазм, выражавшийся прыжками и жестикуляцией. Один солдат даже кувыркался через голову. Дикая пляска, хриплые голоса, хоровод теней на палубе при лунном свете - производили странное впечатление. Это национальный танец греков, называемый "хорос". В нем нет ни удали, ни красоты. Он напомнил мне детскую картинку из Робинзона Крузо, где изображены пляшущие кружком на берегу дикари.

   Впрочем, когда дело и разговор не касаются войны, греческий солдатик добродушен и услужлив. Ветер на палубе мешал мне зажечь спичку и закурить папиросу. Один из солдат подскочил ко мне и чуть не с головою закрыл меня от ветра своей синей шинелью.

   Я привык встречать недружелюбное отношение к русским в Греции и потому невольно отмечаю всякую любезность, которую мне окажут. Сегодня, когда мы остановились, в городке Ламии, какой-то усатый грек, приехавший с берега, улыбаясь, подал мне розу. "Руссо, Руссо!" - сказал он и весело похлопал меня по плечу. Я вложил розу в петличку и пожал ему руку.

   Ночью в порту деревеньки Ореос мы встретили греческую эскадру. При свете луны на волнах покачивались черные корпуса двух броненосцев "Гидры" и "Псары" и виднелось штук десять миноносок. Едва "Пелопс" дал свисток, входя в порт, с "Гидры" на нас упал столб электрического света: нас рассматривали. Пять-шесть военных шлюпок на веслах подошли к пароходу, и к нам взошли морские офицеры за почтой. Они разобрали вcе греческие газеты, бьвшие у нас. Я узнал, что эскадра находится под начальством принца Георга и адмирала Сактуриса.

   Броненосцы и миноноски стоят под парами и через два часа куда-то отправляются. Куда - мне не сказали, это военный секрет. "Гидра" и "Псара" - броненосцы новейшей конструкции, как говоря, со всеми боевыми усовершенствованиями, но впечатления они не производят. Наши броненосцы куда величественнее и больше. "Гидра" и "Псара" - совсем небольшие пароходы. Покачиваясь своими тремя мачтами и светясь электрическими огнями, отражавшимися в воде, они ясно виднелись при лунном сиянии невдалеке от "Пелопса".

   Звонко пробили склянки, на всех судах эскадры перекликнулись сторожевые матросы, и все стихло. Только с берега доносился неугомонный треск лягушек, бубенчики овец и далекий лай собак в деревне.

   Часа через три, после встречи с эскадрой, мы были в Воло. Я еще не видел города. Теперь час ночи, и я думаю остаться до утра на пароходе, так как гостиницу ночью разыскать трудно. Пока дописываю мою корреспонденцию.

   На пароходе сегодня говорили, что инсургенты находятся уже вблизи города Кревены в Македонии. Они взяли деревню Платони после большого сражения с турками на мосту Алиакмонос. Между Кревеной и Яниной инсургенты перерезали телеграфную проволоку.

   Близь Янины заняла удобную позицию десятитысячная армия башибузуков, высланных против инсургентов. Наместо военных действий я думаю отправиться завтра по железной дороге, и затем верхом или пешком, как придется, в горы к аванпостам греческой армии. В Лариссе я должен буду получить разрешение главнокомандующего посетить военные посты. Военный министр дал мне письмо к принцу Константину. Боюсь, что мои корреспонденции теперь будут несколько запаздывать, так как теперь правильного почтового сообщения с Афинами не будет. Но что делать? - a la guerre comme a la guerre.

   Передо мною - горы и леса Фессалии, трудные переходы, ночевки на земле под плащом, суровая страна, полная боевой смуты, тревог и опасностей. Мне, русскому корреспонденту, нечего ожидать внимания и содействия среди греческой армии, враждебно относящейся к России. Патриотический фанатизм здесь, конечно, еще сильнее, чем в Афинах. На обстреливаемых неприятелем редутах, среди банд, инсургентов, в боевом лагере царит большее возбуждение, чем на улицах города...

   Сейчас выходил на палубу посмотреть Воло.

   Линия белых домиков, освещенных лунным светом, тянется у подножия невысоких гор. Кое-где горят огни; в домах и на берегу перекликаются петухи. Пароход остановился саженях в двухстах от города. Кругом кольцо бухты Воло и вдали красная звезда маяка. Несколько судов и два парохода стоять на якоре. Чудная лунная ночь! Луна золотым пятном дрожит в темной воде. На палубе ни души... На корме тускло горит одинокий фонарь...

   Так вот Воло, о котором столько говорят в Афинах, которому угрожает блокада, куда ежедневно отправляются из Афин батальоны солдат! Какой мирный и хорошенький городок! Какие яркие звезды над ним, какая теплая ночь! И как далеко отсюда наша Россия!

  

  

  

   Не знаю, получили ль вы мою корреспонденцию с парохода "Пелопс". Одно из моих писем, как мне известно, было перехвачено греческим правительством. В Фессалии мне пришлось пробыть всего несколько дней, но эти дни были полны приключений, о которых я вам расскажу в следующем письме. Пока сообщу вам о Воло, Лариссе и действующей греческой армии, расположенной на границе.

   В Воло мне пришлось пробыть часов шесть в ожидании поезда, шедшего в Лариссу. Воло - небольшой портовый городок Фессалии, полный теперь военного шума и движения. На узких улицах, под перцовыми деревьями, около набережной, офицеры обучают роты новобранцев в синих шинелях. Слышна команда, щелканье ружейных курков, сигналы горнистов. Здесь я встретил сумасшедшего поэта Николо, очень популярного в Греции. Толпа народа стояла на берегу. Николо сидел в лодке и, с тетрадкой стихов в руках, патетически декламировал. Он говорил, что высадился на берега Фессалии без орудия. "Мое орудие, - говорил он, - перо поэта и тетрадь стихов". Толпа хохотала, совершенно не замечая, что идеи сумасшедшего Николо очень похожи на ее собственные. Николо желает присоединения к Греции не только Крита, но Македонии, Эпира, всех островов архипелага и даже Константинополя. Константинополь, по мнению Николо, историческое наследие Греции, ее отчизна, ее венец, ее колыбель. Кроме Греции Константинополь не должен принадлежать никому. Св. София - греческий храм. Можно думать, что мысли безумного Николо охватили всю Грецию, или, быть может, безумная поэзия - звучное эхо современного панэллинизма. Не даром Николо так популярен в Греции. Он всюду ездит, пьет и ест бесплатно. Его можно встретить во всех кафе, в Афинах, в Воло, в Ларисе! Он был даже на острове Крит. Как всем решительно известно, поэт Николо - претендент на руку греческой принцессы Марш, дочери короля Георга. Об этом знает сама принцесса. Николо принимают во дворце, ласкают афинские барышни, дарят ему старое платье, деньги и конфеты. Сумасшедший поэт совершенно безобиден и служит предметом шуток вceй Греции. В его стихах есть свой безумный смысл; его рифмы, очень недурные, вздыхают то о принцессе Марии, то об утраченном Грецией Константинополе. Николо надеется получить руку принцессы для себя и Константинополь для Греции. Усатый, загорелый, с добродушным лицом и безумными глазами, в старой шляпе и поношенном платье, сидел Николо в лодке и поучал народ, собравшийся на берегу. Николо был воплощением того сумасшедшего энтузиазма, который заставляет Грецию противоречить целой Европе. После, когда мне пришлось говорить с греческими патриотами, во всех них я видел Николо, Николо, Николо, его идеи, его блестящие лихорадочным огнем светлые глаза...

   Поезд, который отправлялся в Лариссу, был переполнен солдатами и офицерами. Когда он тронулся, солдаты стали стрелять из ружей и кричать "зито". Это повторялось на каждой станции. Поезд состоял из вагонов третьего и первого класса - с небольшим салоном. Второго класса на греческих поездах нет. Идут они очень медленно, однако всю Фессалию, от моря до границы, мы проехали в четыре часа с небольшим. Таким образом, считая верст по двадцати в час, протяжение всей страны нужно считать в 80 верст. Любой уезд одной из наших губерний больше Фессалии. Македония немногим больше Фессалии, и, правду говоря, стоит ли из-за такого клочка земли проливать столько человеческой крови?

   Но что делать? - в маленькой Греции очень тесно!

   Любопытно сравнить эти две страны - Фессалию и Македонию. Фессалия - низменная, зеленая равнина, окруженная кольцом невысоких гор. За ними видны другие, высокие, снежные горы, - там Македония, дикая, гористая страна, родина великого Александра. Фессалия культивирована, в ней много садов и виноградников, в ней стоит обученная на французский лад греческая армия с элегантными офицерами, прекрасно говорящими по-французски. Среди снежных гор и лесов Македонии расположилось турецкое войско Эдхем-паши с башибузуками и дикими племенами горцев. Скалы, ущелья, суровые варвары ожидают там греческих офицеров в перчатках...

   Среди цепи македонских гор я увидел великий и древний Олимп. Его седая вершина была покрыта снегом и облаками. Серые тучи подымались, клубились и открывали освещенные солнцем снега горной вершины и казалось, что подымается там занавес храма, и виден сияющий алтарь древних богов. Я видел жилище Зевеса, почти всегда скрытое от человеческих взоров густыми облаками. Там небо соединялось с землею на недоступной высоте Олимпа. Немудрено, что фантазия древних считала Олимп жилищем богов. До сих пор на некоторые из его вершин еще не ступала ничья нога. Там лед, снега, страшные пропасти...

   Белый, снежный, девственный Парнас, где жили прекрасные музы, и покрытый тучами Олимп, на вершине которого блещут молнии Зевеса, - это самое величавое зрелище, какое мне случалось когда-либо видеть. Перед лицом этих двух гор умолкают все политические споры, все интересы современности. Невольно переносишься в иной мир, мир древних мифов, и древней поэзии.

   Но я корреспондент, и должен писать вам о том, что нас волнует в данную минуту. Поезд подходил к Лариссе, в которой находится теперь главная квартира главнокомандующего греческой армии - принца Константина.

   Лариса - совсем турецкий город. Еще издали видишь множество минаретов, подымающихся над кровлями домов. В Лариссе до сих пор живет много турок, - теперь греческих подданных. Греки вообще обращаются довольно хорошо с турками, но 25-го марта они, в порыве национального энтузиазма, срывали фески с проходивших турок и избили многих мусульман. Некоторые из местных мусульман поспешили отправить своих жен, матерей и детей в другие города. Турки в Лариссе держатся робко, рано закрывают свои кофейни и опасаются говорить на улице. Я был на берегу Пенея. Эта классическая речонка, по правде сказать, очень невзрачна, мутна и незначительна, но на ее берегу стоят красивые развалины мусульманской мечети. Ее купол покрыт зеленым мхом и на минарете свили гнездо длинноногие аисты. Аисты стоят здесь на одной ноге на всех мечетях и кружатся над городом. Их никто не трогает, - священные птицы, как у нас - голуби. Через Пеней перекинут каменный мост, зорко охраняемый солдатами. За ним видны поле, горы и белые палатки греческого лагеря и передовых постов. В самой Лариссе расположено теперь десять тысяч солдат. Эффектные эвзоны в красных фесках, синих и белых фустанеллах, маршируют по улицам, проезжают отряды конных карабинеров в зеленых гусарских мундирах, с тяжелыми саблями в стальных ножнах и с лядунками через плечо. Вся жизнь города сосредоточена на главной площади, где в павильоне перед казармой эвзонов играет оркестр. За столиками на площади офицеры пьют кофе. Женщин почти не видно, всюду солдаты. Когда я вышел из гостиницы на площадь - оркестр играл какой-то опереточный вальс. Дома, часовой, шагавший на деревянной вышке, пестрые эвзоны - напоминали оперную или опереточную декорацию. Музыка оркестра часто перебивалась трубою эвзонского горниста, трубившего сбор на пороге казармы. В 9 часов вечера трубные звуки делались прямо неистовыми, - человек шестьдесят горнистов ходили по городу и трубили в шестьдесят труб сразу. Очень воинственная какофония!

   Пройдя улицу, я увидел "дворец" и главную квартиру принца - белый двухэтажный домик с палисадником, в котором, около ружей, составленных в козлы, стоит взвод караульных солдат. Мимо проходила похоронная процессия, и солдаты взяли ружья на караул. Через полчаса из палисадника выехал сам принц верхом на вороной лошади и, в сопровождении адъютанта, помчался галопом на аванпосты. Я не успел рассмотреть принца, - он проехал слишком быстро. Это было вечером. На другой день я узнал, что в эту ночь было первое регулярное сражение. Турки хотели занять удобную позицию близ Лариссы в горах, но были отброшены с большим уроном греческими солдатами. Греки поставили на горе четыре пушки и тысячу эвзонов. Позиция осталась за ними. Весть о сражении сильно взволновала город.

   С минуты на минуту ожидают войны и наступления армии Эдхем-паши. Эдхем-паша, по общим отзывам греческих офицеров, - талантливый полководец, и его побаиваются. Я видел его портрет. У него лицо лисицы, хитрое и умное. По-видимому с умом солдата он соединяет хитрость восточного политика. Говорят, у него железный характер и сильная воля.

   Из Лариссы в подзорную трубу видно место ночного сражения и позиция, которую пытались занять турки. Туда было направлено множество биноклей, но кроме горы, облаков и какой-то черной полоски между ними, - вероятно линии солдат, ничего разглядеть нельзя. К полудню привезли в город нисколько закрытых повозок, -это были раненые в сражении солдаты. Повозок было две. Я собирался отправиться на место ночной битвы, а также осмотреть военные посты близ Лариссы, но моим намерениям не суждено было осуществиться. Со мною случилось самое неожиданное приключение, которое только можно себе вообразить. Я объясняю его себе только враждою греков ко всем русским и тревожным настроением, которое господствует во время войны в городе, находящемся в виду неприятеля. Всего боятся, всего опасаются, каждую минуту ожидают какой-нибудь хитрости со стороны врага, измены и предательства. Настроение в городе удрученное и, несмотря на веселые мотивы, которые играет на площади военный оркестр, правду говоря, над городом висит что-то мрачное, ожидание близкой опасности и нападения. Кто знает, на чьей стороне будет военное счастье? Быть может, завтра Ларисса будет в руках Эдхем-паши, который сказал, что будет пить кофе в Лариссе.

  

  

  

   Я хотел вам рассказать о моем приключении в Лариссе, хотя оно скорее похоже на анекдот. Эпиграфом для него могла бы послужить русская пословица: "пуганая ворона куста боится", а озаглавить анекдот следовало бы так: "невероятное приключение или русский и турецкий офицеры в греческой армии". Этот анекдот был бы очень забавен, если бы мне не пришлось испытать его неприятные последствия. До сих пор, в качестве русского, я претерпевал только маленькие неприятности, встречая общее недоброжелательство, но теперь неприязнь ко всему русскому в Греции я испытал уже серьезно.

   Пока я мирно бродил по улицам воинственной Лариссы, над моею головой собирались тучи. Подобно другим корреспондентам, не зная греческого языка, я должен был взять переводчика. Это был ловкий армянин, которым я был бы доволен, если бы он не стал меня обкрадывать. Я заметил его плутни и рассчитал. Последствия этого тотчас же сказались. Обиженный армянин явился к директору полиции и, в качестве патриота и гражданина Греции, как он себя именовал, донес на меня, будто я полковник русской армии, а сопровождавший меня слуга мой, крымский татарин Осман Мамут, - переодетый турецкий офицер. Хотя у меня было письмо от греческого военного министра, в главной квартире больше поверили доносу армянина, чем этому письму. На мою беду как раз перед этим были арестованы в Лариссе два немецких офицера.

   Сначала я не замечал ничего и только удивлялся, что мне долго не выдают разрешения побывать на позициях греческой армии. Три раза я заходил в главную квартиру, но меня все просили подождать. Слухи о русском и турецком офицерах, приехавших в Лариссу, облетел весь город. Когда я со своим слугой проходил по улице и сидел за столиком в кафе, вокруг нас собирались группы офицеров, перешептывались и тревожно смотрели на нас. Сначала я объяснял себе все это простым любопытством, возбуждаемым иностранцами. Наконец мы заметили, что куда бы мы ни пошли, за нами следует жандарм. Рассчитанный мною армянин донес также, что слуга мой носил в Афинах турецкое офицерское платье, - вещь уже совсем невероятная. Мой слуга просто надевал свой национальный костюм, вышитый золотом и позументами. Оказалось, что у него была даже турецкая сабля, а на самом деле - кавказский кинжал в серебряной оправе. Совершенно о том не ведая, мы производили сенсацию в Лариссе. Директор полиции явился к главнокомандующему, из главной квартиры телеграфировал в Афины, к нам приставили жандармов.

   Не было никакого сомнения в том, что мы офицеры, подосланные Турцией, но так как документы наши были в полной исправности, а явно преступных действий мы не обнаруживали, то придраться к нам и арестовать не было возможности. Поздно вечером, когда мы собирались спать, в двери нашего номера кто-то постучался. Я отворил дверь. Вошел греческий офицер с двумя солдатами и хозяином гостиницы. Никто из них не говорил ни по-русски, ни по-французски. Мы поняли только, что нам возвращают документы и не разрешают посетить позиции, дозволяя уехать куда угодно. На другое утро я пытался разъяснить, что все это курьезная ошибка, что я никогда не был полковником, а мой слуга, у которого даже сломана одна рука, - турецким офицером. Ничто не помогало. Меня произвели в полковники, а моего лакея в офицеры. Нам оставалось довольствоваться этим назначением и благодарить за то, что нас не расстреляли или не повысили в качестве шпионов. Подробности всей этой истории мне разъяснил один знакомый грек, ехавший со мною на пароходе из Севастополя и прекрасно говоривший по-русски. Я посылал его к директору полиции, но ему не поверили. Я пытался увидеть адъютанта главнокомандующего, г. Аджипетроса, но мне отвечали, что он очень занят. Все, что оставалось мне сделать, - это возвратиться в Афины и обратиться к нашему посланнику, г. Ону. В то время, как английские корреспонденты, человек шесть, беспрепятственно проживали в Лариссе и посещали позиции армии, русского корреспондента, по простому навету рассчитанного за воровство армянина, сочли за шпиона и постарались удалить из Лариссы. Я не знал даже, находится ли еще г. Ону в Афинах. Турецкий посланник был уже отозван в Константинополь, и война должна была быть объявлена не сегодня-завтра. Говорили, что Малакса взята греческими инсургентами, что греческий военный пароход "Македония" бомбардировал Превезу. Греческая эскадра, как сказал нам один из ее капитанов, когда мы были в порте Ореос, должна была через два часа выйти в море и разгромить Салоники. Время было бурное, горячее, а мне приходилось возвращаться на пароходе "Фессалия" в Пирей, чтобы там предпринять что-нибудь.

   Но если даже наш посланник в состоянии реабилитировать меня во мнении главной квартиры в Лариссе, я не хочу больше оставаться в негостеприимной и враждебной к нам Греции. Я сяду на первый пароход в Пирее и поеду в Салоники или в какой-нибудь ближайший к месту военных действий турецкий порт. Мне все равно, откуда наблюдать события. К тому же в Лариссе цензируются все письма и телеграммы корреспондентов, и нет возможности сообщать что-нибудь противное желаниям Греции. Говорят, например, что три тысячи греческих инсургентов захвачены турками в Македонии, но достоверно здесь известно лишь о победах греческого оружия.

   Кстати сказать, русские офицеры, будто бы служащие в турецкой армии, производят здесь большую тревогу. Говорят, будто русские офицеры устроили туркам минные заграждения в Салониках. Русские офицеры грезятся грекам даже в мирных корреспондентах, странствующих и путешествующих среди бурь политических и военных событий. Но пока русские офицеры - только миф, а вот присутствие англичан и прекрасных англичанок в греческой армии вполне достоверно. Англичане здесь всюду. Они, в качестве корреспондентов, раздают, кому следует, английские фунты стерлингов, а прекрасные англичанки в костюмах сестер милосердия, весьма кокетливых, действуют иногда более действительным, чем деньги кокетством. Красота также подкупает, как золото. Англичане, в случай войны, собирающиеся запереть для русского флота Дарданеллы и Гибралтар и истребить наши суда в водах Средиземного моря, где у нас нет портов, рассылают по всей Греции своих агентов в юбках и смокингах ради усиления английского престижа. "Английское обаяние" в лице прекрасных сестер милосердия - несомненно, и греческие офицеры не могут ему не подчиниться. Две англичанки, ехавшие со мною в поезде из Лариссы, так мило притворялись, будто бы спят, что трудно было сомневаться в их "бдительности". Англичане находят, что на войне все средства позволительны - даже самое непозволительное кокетство. "Мисс" и "миссис" умеют служить Британии и жертвовать всем для отечества. Они делают глазки самым непрезентабельным офицерам греческой армии.

   На одной из станций между Воло и Лариссой мы встретили два поезда, переполненных солдатами. Это был гвардейский батальон. В одном из вагонов играл военный оркестр. В Воло было много итальянских волонтеров, направлявшихся в Арту. Греки над ними смеялись, называя их "макарони". Итальянские волонтеры - какие-то безбородые студенты в шапочках гондольеров, с ружьями за спиной и книжками в руках. В Афинах теперь их, как говорят, две тысячи под предводительством самого Гарибальди-сына.

   Я сел на пароход "Фессалия" и уехал на нем из Фессалии, в которой судьба преследовала меня подобно Фессалийской ведьме. Других ведьм, воспетых Апулеем, я там, к сожалении, не встретил. "Золотым ослом" показалась мне только фессалийская военная полиция, принявшая корреспондента за офицера и шпиона. Золотые галуны, редкая сообразительность придавали ей сходство с апулеевским знаменитыми ослом. По дороге я рассказывал бывшую со мною в Лариссе историю греческим офицерам, и мы смеялись очень весело. Мой "турецкий офицер" принес нам бутылку вина на палубу, и греческие офицеры чокались стаканами с "русским шпионом". Что касается Османа Мамута, то он был очень доволен, что из лакеев попал в штабс-капитаны или, по-турецки, биньбаши. К сожалению, "вышпионить" мне ничего не удалось, а то я предательски сообщил бы своим читателям в Петербург все слабости и дурные стороны греческих позиций. Мои стрелы попали бы в самое плохо защищенное место греческой армии. Впрочем, я его знаю и так, - это чисто греческое хвастовство собственным небывалым героизмом. "Не хвались, дивчина, идучи на рать"! Увы! Теперь я не знаю, где встречусь с моими читателями и откуда буду им писать. Может быть из Салоник, если их не разгромят нынче ночью, может быть из Элассоны, может быть из Константинополя. Таковы превратности судьбы корреспондента. Во всяком случай я буду теперь в Турции.

  

  

  

   Поcле моего отъезда из Фессалии, как я узнал в Афинах, Эдхем-паша перешел в наступление. Атака греческой позиции, бывшая при мне в Лариссе, была первым актом войны, разразившейся кровопролитным сражением, которое продолжается до сих пор, - уже двое суток. Это первое генеральное сражение. Результаты его пока неизвестны в Афинах. Из Лариссы сообщают только, что турки отступили и битва происходит на турецкой границе. Говорят, что турки нападают, как бешеные, что к ним прибывают все новые силы и свежие подкрепления. "Идут - и конца им нет"! Эдхем-паша постоянно меняет солдат, тогда как менее многочисленная греческая армия дерется без отдыха. Турецкие бомбы плохи и не разрываются при падении. Греки взяли в плен двух немецких офицеров, и в Афинах по этому случаю высказывают нескрываемое злорадство. "Этих офицеров надо посадить в клетку на площади и показывать народу за трехкопеечную плату в пользу бедных"! - сказал мне один грек за табльдотом в отеле. В Афинах ненавидят Европу за ее туркофильскую политику.

   Пока еще ничего не известно о результатах сражения, и я не могу сообщить вам новых фактов, я расскажу вам о моих дальнейших приключениях. Едва я приехал в Афины, как узнал, что поимка в Лариссе двух шпионов здесь производит сенсацию. Bcе газеты пишут обо мне и моем слуге Османе Мамуте. В газете "Скриб" напечатаны наши портреты. Но в Афинах это quи pro quo выходит еще забавнее. Здесь оказывается, что я - слуга моего слуги. Отличный сюжет для оперетки, но никак не для политического инцидента. Греческие газеты пишут, что в армию приехал турецкий офицер со своим слугою, но они поменялись ролями, чтобы незаметно проникнуть в Лариссу. Слуга стал барином, а барин слугою. Совсем как у нас в Малом театре. Пальм мог бы прекрасно сыграть турецкого офицера в лагере греков. Что касается г-жи Рапсовой - она была бы очень хороша в фустанелле, изображая греческого эвзона. Но в данном случае оперетку разыграли греческие дипломаты, совершенно поверившие политическому quи pro quo. Разубедить дипломатов было очень трудно. Для этого потребовалось разъяснение нашего посольства, телеграмма французского посланника, опровержения в газетах. Афинская публика, конечно, была еще легковернее дипломатов. Когда я со своим слугою вошли вечером в кафе, толпа чуть не перебила всех окон. Потребовалось вмешательство жандармов, так как нам грозила очевидная опасность. Вечером мне объявили, что я нахожусь под охраной жандармов и просили не выходить из гостиницы. На другое утро ко мне явился жандармский офицер и произвел обыск. Перерыли мои бумаги и чемоданы, потом меня и Османа посадили в карету и повезли к министру полиции, которому я хотел дать нужные разъяснения.

   Около министерства столпилось множество народа. Нам грозили кулаками, и каждую минуту я ждал, что оперетка превратится в драму. Из толпы могли в нас выстрелить или пустить камнем в голову. Но все обошлось благополучно. Отряд жандармов с ружьями в руках оттеснил толпу, и нас ввели в министерство. Сопровождавший нас офицер показал министру полиции мои документы, я дал нужные объяснения, и нас, другой дорогой, отвезли в "Grand Hotel", где я остановился.

   Однако, наш армянин не бездействовал. Он играл роль предателя, как армянин известной кавказской оперетки "Хаджи-Мурат".

  

   "Гулим-гулим-гулим-джан-

   Это два шпиона"! -

  

   напевал он на ухо афинским дипломатам мотив "Хаджи-Мурата". Кроме того, армянин вертелся, как бес, по улицам Афин и настраивал против нас толпу. Полиция и солдаты должны были оберегать двери "Grand Hotel" от толпы. Я обращался к министру с просьбой арестовать армянина, но даже тогда, когда моя невиновность в истории о шпионах была доказана, армянина арестовать не хотели или не могли: он прикрывался именем патриота, гражданина Греции, действовавшего на пользу своего отечества. Таким образом, несмотря, на заступничество русского посольства, меня, так как я был русским, могли безнаказанно оклеветать в Афинах. Вору-армянину, хотя армян не любят и в Греции, охотно верили потому, что он показывал против русского. Во все время моего пребывания в этой враждебной нам стране, мне приходилось одному выносить на себе всю ненависть греков к России. Я не мог добиться ни правды, ни справедливости.

   Только на другой день моего пребывания в Афинах ко мне явились репортер газеты "Акрополис" и г. Георг Скалиери, редактор газеты "Скриб". Они выслушали мои разъяснения и поместили в своих органах опровержение возведенной на меня клеветы. Министр иностранных дел, г. Скюжес, также содействовала моему оправданию. Я был реабилитирован во мнении афинской публики, но поступок оклеветавшего меня армянина остался безнаказанным по законам страны. Послезавтра я думаю уехать с первым пароходом в Константинополь, если, по дороге в Пирей, меня не убьют. Мне обещали дать охрану и проводить ночью в карете. Уверяю вас, что это совсем не весело видеть вокруг себя разъяренную толпу, злобные взгляды, сжатые кулаки. Толпа-всюду толпа, легковерная, мстительная...

   Не будь этого, я чувствовал бы самое смешливое настроение. Какие пустяки могут иногда обратиться в политический инцидент! Из-за нелепого quи pro quo переписываются министры, посылаются телеграммы в Европу, волнуется общество. Но такова судьба, - греки решительна хотят разыгрывать оперетку в современной политике: они готовы воевать со всей Европой, всюду видят коварные замыслы против себя и даже скромного корреспондента принимают за подосланного шпиона. Греки хвастаются своей цивилизацией, но, я думаю, подобного приема,