Стерн Лоренс - Сентиментальное путешествие по Франции и Италии

подвел нас к двум стоявшим рядом каретам и, рекомендуя их нашему вниманию, сказал, что они куплены были лордами А. и Б. для grand tour {Большое путешествие (франц.).}, но дальше Парижа не побывали и, следовательно, во всех отношениях так же хороши, как и новые. - Они были слишком хороши, - почему я перешел к третьей карете, стоявшей позади, и сейчас же начал сговариваться о цене. - Но в ней едва ли поместятся двое, - сказал я, отворив дверцу и войдя в карету. - Будьте добры, мадам, - сказал мосье Дессен, предлагая руку, - войдите и вы. - Дама поколебалась с полсекунды и вошла; в это время слуга кивком подозвал мосье Дессена, и тот захлопнул за нами дверцу кареты и покинул нас.

  

  

  

   - C'est bien comique, это очень забавно, - сказала дама, улыбаясь при мысли, что уже второй раз мы остались наедине благодаря нелепому стечению случайностей. - C'est bien comique, - сказала она.

   - Чтобы получилось совсем забавно, - сказал я, - не хватает только комичного употребления, которое сделала бы из этого французская галантность; сначала объясниться в любви, а затем предложить свою особу.

   - В этом их сила, - возразила дама.

   - Так, по крайней мере, принято думать, - а почему это случилось, - продолжал я, - не знаю, но, несомненно, французы стяжали славу людей, наиболее, понимающих в любви и наилучших волокит на свете; однако что касается меня, то я считаю их жалкими пачкунами и, право же, самыми дрянными стрелками, какие когда-либо испытывали терпение Купидона.

   Надо же такое выдумать: объясняться в любви при помощи sentiments! {Чувств (франц.).}

   - С таким же успехом я бы выдумал сшить изящный костюм из лоскутков. - Объясниться - хлоп - с первого же взгляда признанием - значит подвергнуть свое предложение и самих себя вместе с ним, со всеми pours и contres {"За" и "против" (франц.).}, суду холодного разума.

   Дама внимательно слушала, словно ожидая, что я скажу еще.

   - Возьмите, далее, во внимание, мадам, - продолжал я, - кладя свою ладонь на ее руку -

   Что серьезные люди ненавидят Любовь из-за самого ее имени -

   Что люди себялюбивые ненавидят ее из уважения к самим себе -

   Лицемеры - ради неба -

   И что, поскольку все мы, и старые и молодые, в десять раз больше напуганы, чем задеты, самым звуком этого слова -

   Какую неосведомленность в этой области человеческих отношений обнаруживает тот, кто дает слову сорваться со своих губ, когда не прошло еще, по крайней мере, часа или двух с тех пор, как его молчание об этом предмете стало мучительным. Ряд маленьких немых знаков внимания, не настолько подчеркнутых, чтобы вызвать тревогу, - но и не настолько неопределенных, чтобы быть неверно понятыми, - да время от времени нежный взгляд, брошенный без слов или почти без слов, - оставляет Природе права хозяйки, и она все обделает по своему вкусу. -

   - В таком случае, - сказала, зардевшись, дама, - я вам торжественно объявляю, что все это время вы объяснялись мне в любви.

  

  

  

   Мосье Дессен, вернувшись, чтобы выпустить нас из кареты, сообщил даме о прибытии в гостиницу графа Л., ее брата. Несмотря на все свое расположение к спутнице, не могу сказать, чтобы в глубине сердца я этому событию обрадовался - я не выдержал и признался ей в этом: ведь это гибельно, мадам, - сказал я, - для предложения, которое я собирался вам сделать. -

   - Можете мне не говорить, что это было за предложение, - прервала она меня, кладя свою руку на обе мои. - Когда мужчина, милостивый государь мой, готовится сделать женщине любезное предложение, она обыкновенно заранее об этом догадывается. -

   - Оружие это, - сказал я, - природа дала ей для самосохранения. - Но я думаю, - продолжала она, глядя мне в лицо, - мне нечего было опасаться - и, говоря откровенно, я решила принять ваше предложение. - Если бы я это сделала - (она минуточку помолчала), - то, думаю, ваши добрые чувства выманили бы у меня рассказ, после которого единственной опасной вещью в нашей поездке была бы жалость.

   Говоря это, она позволила мне дважды поцеловать свою руку, после чего вышла из кареты с растроганным и опечаленным взором - и попрощалась со мной.

  

  

  

   Никогда в жизни не случалось мне так быстро заключать сделку на двадцать гиней. Когда я лишился дамы, время потянулось для меня томительно-медленно; вот почему, зная, что теперь каждая минута будет равняться двум, пока я сам не приду в движение, - я немедленно заказал почтовых лошадей и направился в гостиницу.

   - Господи! - сказал я, услышав, как городские часы пробили четыре, и вспомнив, что нахожусь в Кале всего лишь час с небольшим -

   - Какой толстый том приключений может выйти из этого ничтожного клочка жизни у того, в чьем сердце на все находится отклик и кто, приглядываясь к каждой мелочи, которую помещают на пути его время и случай, не упускает ничего, чем он может со спокойной совестью завладеть -

   - Из одного ничего не выйдет, выйдет - из другого - все равно - я сделаю пробу человеческой природы. - Вознаграждением мне служит самый мой труд - с меня довольно. - Удовольствие, доставляемое мне этим экспериментом, держало в состоянии бодрого напряжения мои чувства и лучшую часть моих жизненных сил, усыпляя в то же время их более низменную часть.

   Жаль мне человека, который способен пройти от Дана до Вирсавии, восклицая: "Как все бесплодно кругом!" - ведь так оно и есть; таков весь свет для того, кто не хочет возделывать приносимых им плодов. Ручаюсь, - сказал я, весело хлопая в ладоши, - что, окажись я в пустыне, я непременно отыскал бы там что-нибудь способное пробудить во мне приязненные чувства. - Если бы не нашлось ничего лучшего, я бы сосредоточил их на душистом мирте или отыскал меланхоличный кипарис. чтобы привязаться к нему - я бы вымаливал у них тень и дружески их благодарил за кров и защиту - я бы вырезал на них мое имя и поклялся, что они прекраснейшие деревья во всей пустыне; при увядании их листьев я научился бы горевать, и при их оживлении ликовал бы вместе с ними.

   Ученый Смельфунгус совершил путешествие из Булони в Париж - из Парижа в Рим - и так далее, - но он отправился в дорогу, страдая сплином и разлитием желчи, отчего каждый предмет, попадавшийся ему на пути, обесцвечивался или искажался. - Он написал отчет о своей поездке, но то был лишь отчет о его дрянном самочувствии.

   Я встретил Смельфунгуса в большом портике Пантеона - он только что там побывал. - Да ведь это только огромная площадка для петушиных боев {Смотри "Путешествия С[моллет]а". - Л. Стерн.}, - сказал он, - Хорошо, если вы не сказали чего-нибудь похуже о Венере Медицейской, - ответил я, так как, проезжая через Флоренцию, слышал, что он непристойно обругал богиню и обошелся с ней хуже, чем с уличной девкой, без малейшего к тому повода.

   Я снова столкнулся со Смельфунгусом в Турине, когда он уже возвращался домой; он мог рассказать лишь печальную повесть о злоключениях, в которой "говорил о бедствиях на суше и на морях, о каннибалах, что едят друг друга: антропофагах", - на каждой станции, где он останавливался, с него живого сдирали кожу, его терзали и мучили хуже, чем святого Варфоломея. -

   - Я расскажу об этом, - кричал Смельфунгус, - всему свету! - Лучше бы вы рассказали, - сказал я, - вашему врачу.

   Мундунгус, обладатель огромного состояния, совершил длинное круговое путешествие: он проехал из Рима в Неаполь - из Неаполя в Венецию - из Венеции в Вену - в Дрезден, в Берлин, не будучи в состоянии рассказать ни об одном великодушном поступке, ни об одном приятном приключении; он ехал прямо вперед, не глядя ни направо, ни налево, чтобы ни Любовь, ни Жалость не совратили его с пути.

   Мир им! - если они могут его найти; но само небо, хотя бы туда открыт был доступ людям такого душевного склада, не имело бы возможности его дать, - пусть даже все блаженные духи прилетели бы на крыльях любви приветствовать их прибытие, - и ничего не услышали бы души Смельфунгуса и Мундунгуса, кроме новых гимнов радости, новых восторгов любви и новых поздравлений с общим для всех их блаженством. - Мне их сердечно жаль: они не выработали никакой восприимчивости к нему; и хотя бы даже Смельфунгусу и Мундунгусу отведено было счастливейшее жилище на небесах, они чувствовали бы себя настолько далекими от счастья, что души Смельфунгуса и Мундунгуса веки вечные предавались бы там сокрушению.

  

  

   В дороге я потерял с задка кареты чемодан и дважды выходил под дождем, один раз увязнув по колена в грязи, чтобы помочь кучеру вновь привязать его, но все не мог понять, чего мне недостает. - Только но приезде в Монтрей, когда хозяин гостиницы спросил, не нужен ли мне слуга, я вдруг сообразил, что мне недостает именно слуги.

   - Слуга! До зарезу нужен, - сказал я. - Дело в том, мосье, - продолжал хозяин, - что здесь есть смышленый парень, который почел бы за большую честь служить у англичанина. - Но почему у англичанина предпочтительнее, чем у кого-нибудь другого? - Англичане так щедры, - сказал хозяин. - Голову отдам на отсечение, - сказал я про себя, - если мне не придется поплатиться за это лишним ливром сегодня же вечером. - Но они могут себе это позволить, - прибавил он. - За это выкладывай еще один ливр, - подумал я. - Не далее, как прошедшую ночь, - продолжал хозяин, - un Mylord Anglais presentait un ecu a la fille de chambre. - - Tant pis pour Mademoiselle Jeanneton {Один английский милорд подарил экю горничной. - Тем хуже для мадемуазель Жаннетон (франц.).}, - сказал я.

   Жаннетон была хозяйской дочерью, и хозяин, подумав, что я не силен во французском, взял на себя смелость осведомить меня, что мне следовало сказать не tant pis, a tant mieux. - Tant mieux, toujours, Monsieur {Не "тем хуже", а "тем лучше". Тем лучше всегда, мосье (франц.).}, - сказал он, - когда что-нибудь получаешь, tant pis - когда ничего не получаешь. - Да ведь это сводится к одному и тому же, - сказал я. - Pardonnez-moi {Извините (франц.).}, - сказал хозяин.

   Едва ли представится мне более подходящий случай раз-навсегда заметить, что поскольку tant pis и tant mieux являются двумя стержнями французского разговора, иностранцам перед приездом в Париж надо хорошенько освоиться с правильным их употреблением.

   Один шустрый французский маркиз за столом у нашего посла спросил мистера Ю., не он ли поэт Ю. - Нет, - мягко ответил Ю. - Tant pis, - сказал маркиз.

   - Это историк Ю., - сказал кто-то. - Tant mieux, - отозвался маркиз. - Мистер Ю., чудесной души человек, сердечно поблагодарил его за то и за другое.

   Просветив меня на этот счет, хозяин кликнул Ла Флера (так назывался молодой человек, о котором он мне говорил), - предварительно, впрочем, заметив, что он ничего не смеет сказать о его талантах - мосье лучше может судить, что ему подходит; но за преданность Ла Флера он готов поручиться всем своим состоянием.

   Хозяин сказал это таким подкупающим тоном, что я решил сразу же покончить с занимавшим меня делом - и Ла Флер, который поджидал за дверью, затаив дыхание, как это доводилось в свой черед каждому из детей природы, вошел ко мне.

  

  

   Я способен с первого же взгляда почувствовать расположение к самым различным людям, в особенности когда какой-нибудь бедняк является предложить свои услуги такому бедняку, как я; зная за собой эту слабость, я всегда допускаю некоторое ограничение моего суждения - большее или меньшее, в зависимости от расположения духа и обстоятельств, - а также, могу добавить, пола особы, поступающей ко мне на службу.

   Когда Ла Флер вошел в мою комнату и я мысленно выправил все, что могла преувеличить моя чувствительность, открытый взор и честное лицо парня сразу решили дело в его пользу; поэтому я сначала его понял, - а затем стал спрашивать, что он умеет. - Я обнаружу его таланты, - сказал я, - когда в них встретится надобность, - кроме того, француз - на все руки мастер.

   Оказалось, что бедный Ла Флер единственно только и умеет, что бить в барабан да дудеть два-три марша на флейте. Я решил положиться на его дарования и должен сказать, что моя слабость никогда не подвергалась таким насмешкам со стороны моей мудрости, как при этой попытке.

   Как большинство французов, Ла Флер храбро начал свое "жизненное поприще, проведя в молодости несколько лет на службе. По окончании ее, удовлетворив свое тщеславие и найдя, что честь бить в барабан, по-видимому, заключает награду в себе самой, так как она не открывала ему никаких дальнейших путей к славе, - он удалился a ses terres {В свои края (франц.).} и жил comme il plaisait a Dieu - то есть чем бог пошлет.

   - Итак, - сказала Мудрость, - для своего путешествия по Франции и Италии ты нанял себе в слуги барабанщика! - Так что ж? - отвечал я. - Разве половина наших дворян не проделывает этого самого пути с каким-нибудь фетюком в качестве compagnon de voyage {Попутчика (франц.).}, платя вдобавок и за черта, и за дьявола, и за всякую всячину? - когда человек способен выпутаться с помощью острого словца в таком неравном состязании, дела его вовсе не так плохи. - Ведь вы умеете делать еще что-нибудь, Ла Флер? - спросил я. - О qu'oui {О, да (франц.).}, - он умеет шить гетры и немного играет на скрипке. - Браво! - воскликнула Мудрость. - Я сам играю на виолончели, - сказал я, - мы отлично поладим. А умеете вы брить и оправлять немного парик, Ла Флер? - У него охота ко всему на свете. - Этого довольно для неба, - перебил я его, - а для меня так и подавно. - И вот, когда подоспел ужин и по одну сторону моего стула поместился резвый английский спаниель, а по другую - француз-слуга со всей той веселостью на лице, какую способна изобразить на наших лицах природа, - я от всей души остался доволен моей державой и думаю, что если бы монархи знали, чего они хотят, то и они были бы так же довольны, как я.

  

  

   Так как Ла Флер сопровождал меня в течение всего моего путешествия по Франции и Италии и будет не раз еще появляться на сцене, то я должен немного более расположить читателя в его пользу, сказав, что никогда движения сердца, обыкновенно определяющие мои поступки, не давали мне меньше поводов к раскаянию, чем в отношении этого парня, - то была самая прямая, любящая и простая душа, какой когда-либо приходилось тащиться по пятам за философом; хотя его выдающиеся дарования по части барабанного боя и шитья гетр оказались для меня довольно бесполезными, однако я был ежечасно вознаграждаем веселостью его нрава - она возмещала все его недостатки. - Глаза его всегда давали мне поддержку во всех моих несчастиях и затруднениях, я чуть было не добавил - и его тоже; но Ла Флера ничем нельзя было пронять; в самом деле, какие бы невзгоды судьбы ни постигали его в наших странствиях: голод ли, жажда, холод или бессонные ночи, - по лицу его о них ничего нельзя было прочесть - он всегда был одинаков; таким образом, если я являюсь чуточку философом, как это время от времени внушает мне лукавый, - гордость моя этим званием бывает сильно задета, когда я размышляю, сколь многим обязан я жизнерадостной философии этого бедного парня, посрамившего меня и научившего высшей мудрости. При всем том у Ла Флера был легкий налет фатовства, - но фатовство это казалось с первого взгляда скорее природным, чем искусственным; и не прожил я с ним и трех дней в Париже, как убедился, что он вовсе не фат.

  

  

   Когда Ла Флер на следующее утро приступил к исполнению своих обязанностей, я вручил ему ключ от моего чемодана вместе с описью полудюжины рубашек и пары шелковых штанов и велел уложить все это в карету, а также распорядиться, чтоб запрягали лошадей, - и попросить хозяина принести счет.

   - C'est un garcon de bonne fortune {Этот парень пользуется успехом у женщин (франц.).}, - сказал хозяин, показывая в окно на полдюжину девиц, столпившихся вокруг Ла Флера и очень дружественно с ним прощавшихся, в то время как кучер выводил из конюшни лошадей. Ла Флер несколько раз поцеловал всем девицам руку, трижды вытер глаза и трижды пообещал привезти им всем из Рима отпущение грехов.

   - Этого юношу, - сказал хозяин, - любит весь город, и едва ли в Монтрее есть уголок, где не почувствуют его отсутствия. Единственное его несчастье в том, - продолжал хозяин, - что "он всегда влюблен". - От души этому рад, - сказал я, - это избавит меня от хлопот класть каждую ночь под подушку свои штаны. - Я сказал это в похвалу не столько Ла Флеру, сколько самому себе, потому что почти всю свою жизнь был влюблен то в одну, то в другую принцессу, и, надеюсь, так будет продолжаться до самой моей смерти, ибо твердо убежден в том, что если я сделаю когда-нибудь подлость, то это непременно случится в промежуток между моими увлечениями; пока продолжается такое междуцарствие, сердце мое, как я заметил, всегда заперто на ключ, - я едва нахожу у себя шестипенсовик, чтобы подать нищему, и потому стараюсь как можно скорее выйти из этого состояния; когда же я снова воспламеняюсь, я снова - весь великодушие и доброта и охотно сделаю все на свете для кого-нибудь или с кем-нибудь, если только мне поручатся, что в этом не будет греха.

   - Однако, говоря так, - я, понятно, восхваляю любовь, - а вовсе не себя.

  

  

   Город Абдера, несмотря на то что в нем жил Демокрит, старавшийся всей силой своей иронии и насмешки исправить его, был самым гнусным и распутным городом во всей Фракии. Каких только отравлений, заговоров и убийств, - каких поношений и клеветы, каких бесчинств не бывало там днем, - а тем более ночью.

   И вот, когда дальше идти уже было некуда, случилось, что в Абдере поставлена была "Андромеда" Еврипида, которая привела в восторг весь театр; но из всех пленивших зрителей отрывков ничто так сильно не подействовало на их воображение, как те нежные звуки природы, которыми поэт оживил страстную речь Персея: О Эрот, властитель богов и людей, и т. д. На другой день почти все жители города говорили правильными ямбами, - только и слышно было о Персее и о его страстном обращении: "О Эрот, властитель богов и людей", - на каждой улице Абдеры, в каждом доме: "О Эрот! Эрот!" - во всех устах, подобно безыскусственным звукам сладостной мелодии, непроизвольно из них вырывающейся, - единственно только: "Эрот! Эрот! Властитель богов и людей". - Огонь вспыхнул - и весь город, подобно сердцу отдельного человека, отверзся для Любви.

   Ни один аптекарь не мог продать ни крупинки чемерицы - ни у одного оружейного мастера не лежало сердце ковать орудия смерти. - Дружба и Добродетель встречались друг с другом и целовались на улице - золотой век вернулся и почил над городом Абдерой - все абдериты достали пастушеские свирели, а абдеритки, отложив свою пурпурную ткань, целомудренно садились слушать песню. -

   Сделать это, - гласит Отрывок, - в силах был лишь тот бог, чье владычество простирается от неба до земли и даже до морских глубин.

  

  

   Когда уже все готово к отъезду и каждая статья счета гостиницы обсуждена и оплачена, вам всегда приходится, если вы не очень раздражены этой процедурой, уладить возле дверей, перед тем как вы сядете в карету, еще одно дело - с сыновьями и дочерьми бедности, которые вас обступают. Никогда не говорите: "Пусть убираются к черту", - ведь это значит посылать в тяжкий путь нескольких несчастных, которые и без того довольно страдали. Я всегда предпочитал взять в горсть несколько су и посоветовал бы каждому благородно- му путешественнику последовать моему примеру; он может обойтись без подробной записи, по каким соображениям он роздал свои деньги - все это будет зачтено ему в другом месте.

   Что касается меня, то никто не дает так мало, как я; ведь лишь у немногих из тех, кого я знаю, такая скудная мошна. Все-таки, поскольку это был первый мой публичный акт благотворительности во Франции, я отнесся к нему с большим вниманием.

   - Увы! - сказал я, - у меня всего-навсего восемь су, - я раскрыл руку и показал деньги, - а здесь на них рассчитывают восемь бедных мужчин и восемь бедных женщин.

   Бедный оборванец без рубахи немедленно взял назад свое притязание, выступив на два шага из круга и сделав поклон в знак отказа от своей доли. Если бы весь партер закричал в один голос: Place aux dames {Место дамам (франц.).}, это и наполовину не выразило бы чувства уважения к слабому полу, которое заключено было в жесте бедняка.

   Праведный боже! По каким мудрым основаниям устроил ты, чтобы крайняя степень нищеты и изысканная вежливость, которые в таком разладе в других странах, нашли здесь дорогу к согласию?

   - Я все-таки подарил ему одно су просто за его politesse {Вежливость (франц.).}.

   Подвижный паренек крошечного роста, стоявший в круге как раз напротив меня, сунул под мышку какой-то предмет, когда-то бывший шляпой, вытащил из кармана табакерку и щедро предложил по щепотке соседям направо и налево: дар был настолько внушителен, что те из скромности отказались. - Бедный карлик проявил, однако, настойчивость: - Prenez-en - prenez {Берите же - берите (франц.).}, - сказал он, приветливо им кивнув, но глядя в другую сторону; тогда каждый из них взял по щепотке. - Жаль, если твоя табакерка когда-нибудь опустеет, - сказал я про себя и положил в нее два су, - но, чтобы повысить их ценность, сам взял при этом из нее небольшую щепотку. - Бедняга почувствовал вес второго одолжения сильнее, чем вес первого, - им я оказал ему честь - первое же было только милостыней - и он поблагодарил меня за него земным поклоном.

   - Вот! - сказал я старому однорукому солдату, участвовавшему в походах и до смерти измученному на службе отечеству, - вот тебе два су. - Vive le Roi! {Да здравствует король! (франц.).} - отвечал старый вояка.

   После этого у меня осталось только три су. Одно я отдал просто pour l'amour de Dieu {Ради бога (франц.).}, так как на этом основании его у меня попросили. - У бедной женщины было вывихнуто бедро, и потому ей и нельзя было подать по каким-нибудь другим соображениям.

   - Mon cher et tres charitable Monsieur {Дорогой и милостивый господин (франц.).}. - На это ничего не возразишь, - сказал я.

   - Му Lord Anglais {Милорд английский (франц.).}, - самый звук этих слов стоил денег - и я отдал за него мое последнее су. Но в пылу раздачи я проглядел одного pauvre honteux {Застенчивого бедняка (франц.).}, для которого некому было попросить су и который, я уверен, скорее погиб бы, чем попросил для себя сам. Он стоял возле кареты, немного в стороне от кружка обступивших меня нищих и вытирал слезу на лице, видевшем, как мне показалось, лучшие дни. - Праведный боже! - сказал я, - а у меня не осталось для него ни одного су. - Да ведь у тебя их тысяча! - громко закричали все зашевелившиеся во мне силы природы, - и вот я дал ему - не важно, сколько - теперь мне стыдно сказать, как много, - а тогда было стыдно подумать, как мало. Таким образом, если читатель способен составить какое-нибудь представление о моем тогдашнем состоянии, то, пользуясь этими двумя твердыми отправными точками, он может отгадать величину моего подаяния с точностью до одного или двух ливров.

   Для остальных у меня не нашлось ничего, кроме Dieu vous benisse. - Et le bon Dieu vous benisse encore {Да благословит вас бог. - И вас да благословит господь бог (франц.).}, - сказали старый солдат, карлик и пр. Но pauvre honteux ничего не в силах был сказать - он достал маленький носовой платок и, отвернувшись, вытер глаза - и мне показалось, что он благодарен мне больше, чем все остальные.

  

  

   Устроив все эти маленькие дела, я сел в почтовую карету с таким удовольствием, как еще никогда в жизни не садился в почтовые кареты, а Ла Флер, закинув один огромный ботфорт на правый бок маленького биде {Почтовая лошадь. - Л. Стерн.}, другую же свесив с левого бока (ног его я в расчет не принимаю), поскакал передо мной легким галопом, счастливый и статный, как принц. -

   - Но что такое счастье! что такое величие на пестрой сцене жизни! Не проехали мы и одного лье, как галоп Ла Флера внезапно был остановлен мертвым ослом - его лошадка не пожелала пройти мимо трупа - между нею и седоком завязался спор, и бедный парень первым же взмахом ее копыт был выброшен из своих ботфорт.

   Ла Флер перенес свое падение, как истый француз-христианин, сказав по его поводу всего-навсего: Diable! - он мигом встал и снова навалился верхом на свою лошадку, принявшись колотить ее так, как будто под ним был его барабан.

   Лошадка метнулась от одного края дороги к другому - потом обратно - туда-сюда, словом, готова была идти куда угодно, Только не мимо павшего осла. - Ла Флер настаивал на своем - и лошадка его сбросила.

   - Что случилось с твоим конем, Ла Флер? - спросил я. - Monsieur, - сказал он, - c'est un cheval le plus opiniatre du monde {Сударь, это самая упрямая лошадь на свете (франц.).}. - Ну, если это такая упрямая скотина, так пусть себе идет, куда знает, - отвечал я. После этого Ла Флер отпустил коня, хорошенько стегнув его, а тот поймал меня на слове и во весь опор помчался назад в Монтрей. - Peste! - сказал Ла Флер.

   Не будет mal-a-propos {Некстати (франц.).} заметить здесь, что, хотя Ла Флер прибегнул в этой передряге только к двум восклицаниям, а именно: Diable! и Peste! - однако во французском языке их существует три; подобно положительной, сравнительной и превосходной степеням, то или иное из них употребляется в жизни при каждом неожиданном стечении обстоятельств.

   Le Diable! - первая - положительная степень - употребляется главным образом при обыкновенных душевных движениях, когда что-нибудь случается вопреки нашим ожиданиям - например, когда при игре в кости выпадает одинаковое число очков, - когда вас, как Ла Флера, сбрасывает лошадь, и так далее. - Наставление мужу рогов по этой же причине всегда вызывает возглас: Le Diable!

   Но если неожиданная случайность заключает в себе нечто вызывающее, как это было, когда лошадка бросилась наутек, оставив опешившего Ла Флера в ботфортах, - это уж вторая степень.

   Тогда говорят: Peste!

   Что же касается третьей -

   - Но здесь сердце мое сжимается от жалости и сочувствия, когда я раздумываю, как тяжек должен быть уд ел столь утонченного народа и какие горькие страдания должен был он претерпеть, чтобы быть вынужденным ее употреблять. -

   Вкладывайте мне в уста, о силы, оделяющие язык наш красноречием в несчастии! - что бы ни выпало на мою долю, - вкладывайте мне в уста одни лишь пристойные слова для выражения моих чувств, и я дам волю моим естественным порывам.

   - Но так как подобные слова были не в ходу во Франции, то я решил принимать каждую приключившуюся со мной беду молча, не отзываясь на нее никаким восклицанием.

   Ла Флер, такого договора с собой не заключавший, провожал упрямую лошадь глазами, пока не потерял ее из виду, - после чего предоставляю вам самим догадаться, если угодно, каким словцом заключил он всю эту передрягу.

   Так как не могло быть и речи о том, чтобы Ла Флеру в ботфортах гнаться за напуганной лошадью, то мне оставалось только взять его или на запятки, или в карету. -

   Я предпочел последнее, и в полчаса мы доехали до почтового двора в Нанпоне.

  

  

  

   - А это, - сказал он, складывая хлебные корки в свою котомку, - это составило бы твою долю, если бы ты был жив и мог ее разделить со мной. - По тону, каким это было сказано, я подумал, что он обращается к своему ребенку; но он обращался к своему ослу, тому самому ослу, труп которого мы видели на дороге и который был причиной злоключения Ла Флера. Человек, по-видимому, очень горевал по нем, и это вдруг напомнило мне оплакивание Санчо своего осла, но в тоне голоса незнакомца звучало больше искренности и естественности.

   Горевавший сидел на каменной скамье у дверей, а рядом с ним лежали вьючное седло и уздечка осла, которые он время от времени приподнимал - потом клал на землю - смотрел на них - и качал головой. Потом он снова вынул из котомки хлебную корку, как будто собираясь ее съесть, - подержал некоторое время в руке - положил на удила ослиной уздечки - задумчиво поглядел на устроенное им маленькое сооружение - и тяжко вздохнул.

   Трогательная простота его горя привлекла к нему, пока закладывали лошадей, множество народа, в том числе и Ла Флера; так как я остался в карете, то мог все слышать и видеть через головы собравшихся.

   - Он сказал, что недавно прибыл из Испании, куда ездил из отдаленного конца Франконии, и проделал вот уж какой конец обратного пути, когда пал его осел. Всем, по-видимому, хотелось узнать, что могло побудить такого старого и бедного человека пуститься в такое далекое путешествие.

   - Небу угодно было, - сказал он, - благословить его тремя сыновьями - молодцами, каких больше не сыскать во всей Германии; но когда двух старших в одну неделю унесла оспа, а младший свалился от этой же болезни, он испугался, что лишатся всех своих детей, и дал обет, если небо не возьмет от него последнего, в благодарность совершить паломничество в Сант-Яго, в Испанию.

   Дойдя до этого места, объятый горем рассказчик остановился, чтобы заплатить дань природе, - он горько заплакал.

   - Небо, - сказал он, - приняло его условия, и он отправился из своей хижины с этим бедным созданием, которое терпеливо делило тягости его путешествия - всю дорогу ело с ним его хлеб и было ему как бы другом.

   Все собравшиеся слушали бедняка с участием, - Ла Флер предложил ему денег. - Горевавший сказал, что он в них не нуждается - дело не в цене осла, - а в его утрате. Осел, - сказал он, - без всякого сомнения, его любил, - и тут он рассказал слушателям длинную историю о постигшем его и осла при переходе через Пиренеи несчастье, которое на три дня их разлучило; в течение этого времени осел искал его так же усердно, как сам он искал осла, и оба они почти не прикасались ни к еде, ни к питью, пока не встретились друг с другом.

   - После потери этого животного у тебя есть, мой друг, по крайней мере, одно утешение; я уверен, что ты был для него милосердным хозяином. - Увы, - сказал горевавший, - я тоже так думал, пока он был жив, - но теперь, когда он мертв, я думаю иначе. - Боюсь, мой вес вместе с грузом моих горестей оказались для него непосильными - они сократили дни бедного создания, и, боюсь, ответственность за это падает на меня. - Позор для нашего общества! - сказал я про себя. - Если бы мы любили друг друга, как этот бедняк любил своего осла, - это бы кое-что значило, -

  

  

  

   Печаль, в которую поверг меня рассказ бедняка, требовала к себе бережного отношения; между тем кучер не обратил на нее никакого внимания, пустившись вскачь по pave {Булыжной мостовой (франц.).}.

   Изнывающий от жажды путник в самой песчаной Аравийской пустыне не мог бы так томиться по чашке холодной воды, как томилась душа моя по чинным и спокойным движениям, и я составил бы высокое мнение о моем кучере, если бы тот тихонько повез меня, так сказать, задумчивым шагом. - Но едва только удрученный горем странник кончил свои жалобы, как парень безжалостно стегнул каждую из своих лошадей и с грохотом помчался как тысяча чертей.

   Я во всю мочь закричал ему, прося, ради бога, ехать медленнее, - но чем громче я кричал, тем немилосерднее он гнал. - Черт его побери вместе с его гонкой, - сказал я, - он будет терзать мои нервы, пока не доведет меня до белого каления, а потом поедет медленнее, чтобы дать мне досыта насладиться яростью моего гнева.

   Кучер бесподобно справился с этой задачей: к тому времени, когда мы доехали до подошвы крутой горы в полулье от Нанпона, - я был зол уже не только на него - но и на себя за то, что отдался этому порыву злобы.

   Теперь состояние мое требовало совсем другого обращения: хорошая встряска от быстрой езды принесла бы мне существенную пользу.

   - Ну-ка, живее - живее, голубчик! - сказал я.

   Кучер показал на гору - тогда я попробовал мысленно вернуться к повести о бедном немце и его осле - но нить оборвалась - и для меня было так же невозможно восстановить ее, как для кучера пустить лошадей рысью -

   - К черту всю эту музыку! - сказал я. - Я сижу здесь с самым искренним намерением, каким когда-либо одушевлен был смертный, обратить зло в добро, а все идет наперекор этому благому намерению.

   Против всех зол есть, по крайней мере, одно успокоительное средство, предлагаемое нам природой; я с благодарностью принял его из ее рук и уснул; первое разбудившее меня слово было: Амьен.

   - Господи! - воскликнул я, протирая глаза, - да ведь это тот самый город, куда должна приехать бедная моя дама.

  

  

   Едва произнес я эти слова, как почтовая карета графа де Л***, с его сестрой в ней, быстро прокатила мимо: дама успела только кивнуть мне - она меня узнала, - однако кивнуть особенным образом, как бы показывая, что наши отношения она не считает поконченными. Доброта ее взгляда не была обманчивой: я еще не поужинал, как в мою комнату вошел слуга ее брата с запиской, где она говорила, что берет на себя смелость снабдить меня письмом, которое я должен лично вручить мадам Р*** в первое утро, когда мне в Париже нечего будет делать. К этому было добавлено сожаление (но в силу какого penchant {Побуждения (франц.).}, она не пояснила) по поводу того, что обстоятельства ей помешали рассказать мне свою историю, но она продолжает считать себя в долгу передо мной; и если моя дорога когда-нибудь будет проходить через Брюссель и я к тому времени еще не позабуду имени мадам де Л***, то мадам де Л*** будет рада заплатить мне свой долг.

   - Итак, - сказал я, - я встречусь с тобой, прелестная душа, в Брюсселе - мне стоит только вернуться из Италии через Германию и Голландию и направиться домой через Фландрию - всего десять лишних перегонов; но хотя бы и десять тысяч! Какой душеспасительной отрадой увенчается мое путешествие, приобщившись печальным перипетиям грустной повести, рассказанной мне такой страдалицей! Видеть ее плачущей! Даже если я не в состоянии осушить источник ее слез, какое все-таки утонченное удовольствие доставит мне вытирать их на щеках лучшей и красивейшей из женщин, когда я молча буду сидеть возле нее всю ночь с платком в руке.

   В чувстве этом не заключалось ничего дурного, а все-таки я сейчас же упрекнул в нем мое сердце в самых горьких и резких выражениях.

   Как я уже говорил читателю, одной из благодатных особенностей моей жизни является то, что почти каждую минуту я в кого-нибудь несчастливо влюблен; и когда последнее пламя мое погашено было вихрем ревности, налетевшим на меня при внезапном повороте дороги, я вновь зажег его месяца три тому назад от чистого огня Элизы - поклявшись, что оно будет гореть у меня в течение всего путешествия. - К чему таить? Я поклялся ей в вечной верности - она получила право на все мое сердце - делить свои чувства значило бы ослаблять их - выставлять их напоказ значило бы ими рисковать, а где есть риск, там возможна и потеря. - Что же ответишь ты тогда, Йорик, сердцу, столь преисполненному доверия и надежд - столь доброму, столь нежному и безупречному?

   - Я не поеду в Брюссель! - воскликнул я, обрывая свои рассуждения, - но мое воображение разыгралось - я вспомнил ее взоры в ту решительную минуту нашего расставания, когда ни один из нас не нашел силы сказать "прощай"! Я взглянул на портрет, который она повесила мне на шею на черной ленточке, - и покраснел, когда увидел его, - я отдал бы целый мир, чтобы его поцеловать, но мне стало стыдно. - Неужто этот нежный цветок, - сказал я, сжимая его в руках, - будет подломлен под самый корень, - и подломлен, Йорик, тобой, обещавшим укрыть его на своей груди?

   - Вечный источник счастья, - сказал я, становясь на колени, - будь моим свидетелем, - и все чистые духи, тебя вкушающие, будьте и вы моими свидетелями, что я не поеду в Брюссель, если не будет вместе со мной Элизы, хотя бы дорога эта вела меня на небо.

   В состоянии исступления сердце, вопреки рассудку, всегда скажет много лишнего.

  

  

  

   Счастье не улыбалось Ла Флеру; с рыцарскими подвигами ему не повезло - и со времени поступления на службу ко мне, то есть в течение почти целых суток, ему не представилось ни одного случая проявить свое усердие. Бедняга сгорал от нетерпения, и потому с жадностью ухватился за явившегося с письмом слугу графа де Л***, который давал ему такой случай; чтобы оказать честь своему хозяину, он отвел слугу в заднюю комнату гостиницы и угостил стаканом-двумя лучшего пикардийского вина; в свою очередь, слуга графа де Л***, чтобы не остаться перед Ла Флером в долгу по части учтивости, привел его в дом графа. Обходительность Ла Флера (один его взгляд служил ему рекомендательным письмом) вскоре расположила к нему всю прислугу на кухне; а так как француз никогда не отказывается блеснуть своими талантами, в чем бы они ни заключались, то не прошло и пяти минут, как Ла Флер вытащил свою флейту и, с первой же ноты пустившись в пляс, увлек за собой fille de chambre, maitre d'hotel {Горничную, дворецкого (франц.).}, повара, судомойку и всех домочадцев, собак и кошек, со старой обезьяной в придачу: я думаю, что со времени всемирного потопа не бывало на свете такой веселой кухни.

   Мадам де Л***, проходя из комнат брата к себе, услышала это шумное веселье и позвонила своей fille de chambre спросить, в чем дело; узнав, что это слуга английского джентльмена так распотешил своей флейтой весь дом, она велела позвать его к себе.

   Бедняга никак не мог явиться с пустыми руками, и потому, поднимаясь по лестнице, он запасся тысячей комплиментов мадам де Л*** от своего господина - присоединил к ним длинный список апокрифических расспросов о здоровье мадам де Л*** - сказал ей, что мосье, господин его, au desespoir {В отчаянии (франц.).}, не зная, отдохнула ли она после утомительного путешествия, - и, в довершение всего, что мосье получил письмо, которое мадам соблаговолила. - И он соблаговолил, - сказала мадам де Л***, перебивая Ла Флера, - прислать мне ответ.

   Мадам де Л*** сказала это таким не допускающим сомнений тоном, что у Ла Флера не хватило духу обмануть ее ожидание - он трепетал за мою честь - а возможно, был не совсем спокоен и за свою, поскольку служил у человека, способного сплоховать en egards vis-a-vis d'une femme {По части почтения к женщине (франц.).}. Поэтому, когда мадам де Л*** спросила Ла Флера, принес ли он письмо, - О qu'oui, - отвечал Ла Флер, после чего, положив шляпу на пол, ухватил левой рукой за клапан своего правого кармана и правой стал шарить в нем, отыскивая письмо, потом наоборот - Diable! - потом обшарил все карманы один за другим, не забыв и карманчика для часов в штанах - Peste! - потом Ла Флер опорожнил все карманы на пол - вытащил грязный галстук - носовой платок - гребенку - плетку - ночной колпак - потом заглянул внутрь своей шляпы - Quelle etourderie {Какая рассеянность (франц.).}. Он оставил письмо на столе в гостинице - он сбегает за ним и через три минуты его доставит.

   Я только что поужинал, когда вошел Ла Флер и представил отчет о своем приключении; он безыскусственно рассказал мне все, как было, и только прибавил, что если мосье (par hazard) {Случайно (франц.).} забыл ответить мадам на ее письмо, то счастливое стечение обстоятельств дает ему возможность исправить этот faux pas {Промах (франц.).}, - если же нет, то пусть все остается, как было.

   Признаться, я был не вполне уверен насчет требований этикета: следовало мне писать даме или не следовало; но если бы я написал - сам дьявол не мог бы рассердиться: ведь это было только горячее усердие исполненного благих намерений существа, которое пеклось о моей чести; и если бы даже Ла Флер совершил оплошность или своим поступком привел меня в замешательство - сердце его было безупречно - меня же ничто не обязывало писать - а самое главное - он совсем непохож был на человека, совершившего оплошность.

   - Все это превосходно, Ла Флер, - сказал я. - Этого было достаточно. Ла Флер, как молния, вылетел из комнаты и вернулся с пером, чернилами и бумагой в руке; подойдя к столу, он разложил все это передо мной с таким сияющим видом, что я не мог не взять в руку перо.

   Я начинал и снова начинал; хотя мне нечего было сказать и выразить это можно было в шести строчках, я перепробовал шесть различных начал и всеми ими остался недоволен.

   Словом, я был не расположен писать.

   Ла Флер снова вышел и принес немного воды в стакане, чтобы разбавить мои чернила, потом отправился за песком и сургучом. - Ничто не помогало: я писал, перечеркивал, рвал, жег и писал снова. - Le Diable l'emporte! {Черт его побери! (франц.).} - проворчал я, - я не в состоянии написать это письмо, - и, сказав это, в отчаянии бросил перо.

   Как только я это сделал, Ла Флер с почтительнейшим видом подошел к столу и, принеся тысячу извинений за смелость, которую он берет на себя, сказал, что у него в кармане есть письмо, написанное барабанщиком его полка жене капрала, которое, по его мнению, подойдет к данному случаю.

   Меня заинтересовала затея бедняги. - Пожалуйста, - сказал я, - покажи.

   Ла Флер мигом вытащил засаленную записную книжечку, всю набитую записочками и billets-doux {Любовными письмами (франц.).}, в печальном состоянии, положил ее на стол, распустил шнурок, которым все это было перевязано, и быстро переглядел бумажки, пока не нашел нужного письма. - La voila!