Стерн Лоренс - Сентиментальное путешествие по Франции и Италии

ий вечер в самом конце мая - малиновые занавески на окне (того же самого цвета, что и полог у кровати) были плотно задернуты - солнце садилось и бросало сквозь них отблеск такого теплого тона на лицо хорошенькой fille de chambre - мне показалось, будто она краснеет - мысль об этом бросила меня самого в краску - мы были совершенно одни, и это обстоятельство навело на мои щеки второй румянец прежде, чем с них успел сойти первый.

   Бывает такой приятный полу преступный румянец, в котором повинна больше кровь, чем помыслы, - она бурно приливает из сердца, а добродетель спешит за ней вдогонку - не с тем, чтобы ее отогнать, а чтобы придать ощущению большую сладость для нервов - она с ней сочетается. -

   Но я не буду на этом останавливаться. - Сначала я почувствовал в себе нечто не вполне созвучное с уроком добродетели, который я ей преподал накануне, - пять минут искал я листка бумаги - я знал, что у меня нет ни одного. - Я взял перо - и снова положил его - рука моя дрожала - бес сидел во мне.

   Я знаю не хуже других, что, если этому противнику дать отпор, он от нас убежит - однако я редко даю ему отпор из страха, что, одолев его, я все-таки могу в схватке пострадать - поэтому ради безопасности я отказываюсь от торжества над ним, и вместо того чтобы думать об обращении его в бегство, обыкновенно убегаю сам.

   Хорошенькая fille de chambre подошла к самому столу, на котором я искал бумагу, - сначала подняла брошенное мной перо, а потом предложила подержать мне чернильницу: она это сделала так мило, что я уже собирался принять перо - но не посмел. - Мне не на чем писать, душенька, - сказал я. - Напишите, - сказала она простодушно, - на чем-нибудь -

   Я чуть было не воскликнул: так я напишу, красотка, на твоих губах! -

   Если я это сделаю, - сказал я, - я погиб. - Вот почему я взял ее за руку и повел к дверям, попросив не забывать преподанного ей урока. - Она сказала, что, конечно, не забудет - и, произнеся эти слова с некоторым возбуждением, обернулась и протянула мне обе свои руки, сложенные вместе, - в таком положении невозможно было не пожать их - я хотел их выпустить: все время, пока я их держал, я мысленно упрекал себя за это - и все-таки продолжал держать. - Через две минуты я обнаружил, что должен повторить всю борьбу сначала - при этой мысли я почувствовал дрожь в ногах и во всем теле.

   Кровать находилась в полутора ярдах от того места, где мы стояли, - я все еще держал ее за руки - как это вышло, не могу понять, только я не просил ее - и не тащил - и не думал о кровати - но вышло так, что мы оба сели на кровать.

   - Сейчас я вам покажу, - сказала хорошенькая fille de chambre, - кошелек, который я сшила сегодня, чтобы хранить в нем вашу крону. - С этими словами она засунула руку в свой правый карман, ближайший ко мне, и несколько мгновений шарила в нем - потом в левый. - "Она его потеряла". - Никогда ожидание не казалось мне столь мало тягостным - наконец кошелек нашелся в ее правом кармане - она его вынула; он был из зеленой тафты, подбитой кусочком белого стеганого атласа, и в нем могла поместиться только эта крона - она дала его мне подержать - такой хорошенький кошелек; я держал его десять минут, положив руку ей на колени - поглядывая то на кошелек, то немного вбок от него.

   На складках моего жабо распустилось несколько стежков - хорошенькая fille de chambre, ни слова не говоря, достала свою рабочую шкатулочку, продела нитку в тоненькую иголку и привела жабо в порядок. - Я предвидел, что ее усердие помрачит блеск этого дня; когда она во время шитья несколько раз молча провела рукой у самой моей шеи, я почувствовал, что лавры, которыми я мысленно увил главу мою, готовы с нее свалиться.

   Во время ходьбы у нее распустился ремешок, так что пряжка от башмака едва держалась. - Глядите, - сказала fille de chambre, поднимая ногу. - Мне, конечно, ничего не оставалось, как в знак признательности прикрепить ей пряжку и вдеть ремешок - после этого я поднял ее другую ногу, чтобы посмотреть, все ли там в порядке, - но сделал это слишком внезапно - хорошенькая fille de chambre не могла удержать равновесие - и тогда - -

  

  

   Да - и тогда - Вы, чьи мертвенно холодные головы и тепловатые сердца способны побеждать логическими доводами или маскировать ваши страсти, скажите мне, какой грех в том, что они обуревают человека? Или как дух его может отвечать перед Отцом духов только за то, что действовал под их влиянием? Если Природа так соткала свой покров благости, что местами в нем попадаются нити любви и желания, - следует ли разрывать всю ткань для того, чтобы их выдернуть? - Бичуй таких стоиков, великий Правитель природы! - сказал я про себя. - Куда бы ни закинуло меня твое провидение для испытания моей добродетели - какой бы я ни подвергся опасности - каково бы ни было мое положение - дай мне изведать во всей их полноте чувства, которые из него возникают и которые мне присущи, поскольку я человек, - если я буду владеть ими должным образом, я спокойно доверю решение твоему правосудию; ибо ты создал нас, а не сами мы себя создали. Окончив это обращение, я поднял хорошенькую fille de chambre за руку и вывел ее из комнаты - она остановилась возле меня, когда я запирал дверь и прятал ключ в карман - и тогда - так как победа была решительная - только тогда я прижался губами к ее щеке и, снова взяв ее за руку, благополучно проводил до ворот гостиницы.

  

  

  

   Кому ведомо человеческое сердце, тот поймет, что мне невозможно было сразу вернуться в свою комнату - это было все равно что по окончании музыкальной пьесы, взволновавшей все наши чувства, перейти вдруг от мажорного созвучия в минорную терцию. - Вот почему, выпустив руку fille de chambre, я некоторое время стоял у ворот гостиницы, разглядывая каждого прохожего и строя о нем догадки, пока внимание мое не было привлечено одиноким субъектом, спутавшим все мои предположения о нем.

   То был высокий мужчина с философским, серьезным и жгучим взглядом, который неторопливо расхаживал взад и вперед по улице, делая шагов по шестидесяти в ту и в другую сторону от ворот гостиницы - ему на вид было года пятьдесят два - он держал под мышкой тоненькую тросточку - одет был в темный, тускло-коричневый кафтан, жилет и штаны, видно послужившие ему не мало лет - хотя они были еще чистые, и на всей его внешности лежала печать бережливой proprete. По тому, как он снимал шляпу - по той позе, в какую он становился, обращаясь ко многим прохожим на улице, я понял, что он просит милостыню; поэтому я достал из кармана и держал наготове несколько су, чтобы подать ему, если бы он обратился ко мне. Но он прошел мимо, ничего у меня не попросив, - а между тем, не сделав и пяти шагов дальше, обратился за подаянием к одной скромного вида женщине - хотя скорее мог рассчитывать получить у меня. - Не успел он отойти от этой женщины, как уже снял шляпу перед другой, направлявшейся в ту же сторону. - Навстречу ему медленно прошел почтенного вида пожилой господин - за ним молодой щеголь - он пропустил их обоих, ничего у них не попросив. Я простоял, наблюдая за ним, с полчаса, и за это время он раз двенадцать прошел взад и вперед, неизменно придерживаясь одного н того же плана.

   В поведении его были две большие странности, заставившие меня поломать голову, хотя и без всякого успеха, - первая: почему этот человек рассказывал свою историю только прекрасному полу, - и вторая: что это была за история и что за красноречие пускал он при этом в ход, которое смягчало сердца женщин и которое, он знал, бесполезно пробовать на мужчинах?

   Были еще два обстоятельства, запутавшие эту тайну, - первое: каждой женщине он говорил свои таинственные слова на ухо и с таким видом, точно он сообщал секрет, а не просил подаяния, - и второе: он не знал неудачи - каждая женщина, которую он останавливал, непременно доставала кошелек и без колебаний подавала ему что-нибудь.

   Я никак не мог придумать удовлетворительное объяснение этому явлению.

   Мне задана была загадка, над разрешением которой можно было скоротать остаток вечера, и с расчетом на это я поднялся наверх в свою комнату.

  

  

  

   Почти по пятам за мной поднялся хозяин гостиницы, вошедший ко мне в комнату сказать, чтобы я искал себе другое помещение. - Как так, мой друг? - спросил я. - Он отвечал, что я сегодня вечером провел два часа, запершись в своей спальне с молодой женщиной, а это против правил его дома. - Прекрасно, - сказал я, - тогда зачем же нам ссориться - ведь девушке от этого не стало хуже - и мне не стало хуже - и вы останетесь точно таким, как я вас нашел. - Этого достаточно, сказал он, чтобы погубить репутацию его гостиницы. - Voyezvous, Monsieur {Вы видите, мосье (франц.).}, - сказал он, показывая на конец кровати, где мы сидели. - Признаться, это было нечто похожее на улику; но так как гордость не позволила мне входить в подробности случившегося, то я посоветовал хозяину спокойно лечь спать, как я сам решил это сделать, а завтра утром я заплачу ему все, что следует.

   - Я бы ничего не имел против, Monsieur, - сказал он, - даже если бы у вас побывало двадцать девушек. - Это на два десятка больше, - возразил я, прервав его, - чем я когда-нибудь рассчитывал. - При условии, - продолжал он, - чтобы вы их принимали только утром. - Разве в Париже различное время дня делает и грех различным? - Оно делает различным скандал, - сказал он. - Мне очень нравятся четкие разграничения, и не могу сказать, чтобы я был так уж выведен из себя этим человеком. - Я согласен, - снова взял слово хозяин гостиницы, - что в Париже иностранцу должна быть предоставлена возможность купить себе кружево, шелковые чулки, рукавчики et tout cela {И все такое (франц.).} - и ничего нет худого, если к нему зайдет женщина с картонкой. - Да, это верно, - сказал я, - у нее была картонка, но я в нее даже не заглянул. - Значит, Monsieur, - сказал он, - ничего не купил. - Решительно ничего, - отвечал я. - Так я, - сказал он, - мог бы вам порекомендовать одну, которая обошлась бы с вами en conscience {По совести (франц.).}. - Я должен увидеть ее сегодня же, - сказал я. - Хозяин отвесил мне низкий поклон и спустился вниз.

   Вот когда я буду торжествовать над этим maitre d'hotelem! - воскликнул я. - А потом что? - Потом покажу, что мне известно, какая у него грязная душа. - А что йотом? Что потом! - Я чуть было не сказал, что делаю это ради других. - У меня не осталось ни одного подходящего ответа - в замысле моем было больше желчи, чем убеждения, и он мне опротивел прежде, чем я приступил к его осуществлению.

   Через несколько минут ко мне вошла гризетка с картонкой кружев. - Все равно ничего не куплю, - сказал я про себя.

   Гризетка хотела мне показать все - угодить мне было трудно: девушка делала вид, будто этого не замечает; она открыла свой маленький склад и выложила передо мной одно за другим все свои кружева - разворачивала каждую штуку и снова ее сворачивала с ангельским терпением - я мог купить - мог не купить - она готова была отдать мне все по цене, какую я сам назначу - бедняжке, видно, очень хотелось заработать несколько грошей; она изо всех сил старалась меня задобрить, не столько прибегая к притворству, сколько действуя, я это чувствовал, простотой и лаской.

   Если в человеке нет некоторой дозы неподдельного легковерия, тем хуже для него - сердце мое смягчилось, и я отказался от второго решения так же спокойно, как и от первого. - С какой стати буду я карать одного за преступление другого? Если ты платишь дань этому тирану-хозяину, - подумал я, посмотрев ей в лицо, - тем тяжелей достается тебе твой хлеб.

   Если бы даже в кошельке у меня было не больше четырех луидоров, все-таки я бы не мог решиться встать и указать ей на дверь, не истратив сначала трех из них на пару рукавчиков.

   - Ей придется разделить свой доход с хозяином гостиницы - что за беда - в таком случае, я только заплатил, как многие бедняки платили до меня, за поступок, которого не мог совершить, о котором не мог даже помыслить.

  

  

  

   Явившись прислуживать за ужином, Ла Флер передал мне сожаление хозяина гостиницы о том, что он оскорбил меня, предложив искать другое помещение.

   Человек, знающий цену спокойного ночного сна, не ляжет в постель со злобой в сердце, если он может примириться со своим противником. - Вот почему я велел Ла Флеру передать хозяину гостиницы, что и я, с своей стороны, сожалею, что дал ему повод к неудовольствию, - вы можете даже сказать ему, Ла Флер, - добавил я, - что, если эта молодая женщина снова зайдет ко мне, я ее не приму.

   Я приносил эту жертву не ради хозяина, а ради собственного спокойствия, потому что, с таким трудом избежав беды, решил больше не подвергать себя опасностям, а покинуть Париж, по возможности сохранив нетронутыми все добродетели, с которыми я сюда приехал.

   - C'est deroger a noblesse, Monsieur {Это отказ от прав благородного звания, сударь (франц.).}, - сказал Ла Флер, кланяясь мне чуть не до земли. - Et encore, - продолжал он, - Monsieur, может быть, переменит свое мнение - и если (par hazard) он вздумает развлечься. - Я не нахожу в этом развлечения, - сказал я, прерывая его.

   - Mon Dieu! - произнес Ла Флер - и удалился.

   Через час он пришел уложить меня в постель и был услужливее, чем обыкновенно - что-то просилось ему на язык, он хотел что-то сказать мне или о чем-то меня спросить, но не решался. Я не мог понять, что его так заботит, да, по правде говоря, не очень и старался это разгадать, потому что занят был другой, гораздо более интересовавшей меня загадкой, которую представлял человек, просивший милостыню у подъезда гостиницы - я бы дал что угодно, чтобы доискаться, в чем здесь дело; и вовсе не из любопытства - любопытство, в общем, такой низменный повод исследования, что за удовлетворение его я не заплатил бы и двух су - секрет же, думал я, так быстро и так верно смягчающий сердце каждой женщины, к которой вы подходите, по меньшей мере равноценен философскому камню: владей я обеими Индиями, я бы охотно отдал одну из них, чтобы получить его в свое распоряжение.

   Почти всю ночь мозги мои трудились над разрешением этой загадки, но безрезультатно; когда я проснулся утром, то почувствовал, что дух мой так же встревожен снами, как некогда ими встревожен был дух царя Вавилонского; и я без колебания готов утверждать, что все парижские мудрецы пришли бы в такое же замешательство при попытке их истолковать, как и мудрецы халдейские.

  

  

  

   Было воскресенье, и когда Ла Флер явился утром с кофеем и круглой булочкой с маслом, он был так разнаряжен, что я едва его узнал.

   Я обещал в Монтрее подарить ему по приезде в Париж новую шляпу с серебряной пуговицей и серебряным позументом и четыре луидора pour s'adoniser {Чтобы принарядиться (франц.).}, и бедняга Ла Флер, надо отдать ему справедливость, сделал на них чудеса.

   Он купил блестящий, чистый, хорошей сохранности ярко-красный кафтан и такого же цвета штаны. - Он даже на крону не изношен, - сказал он, - я готов был послать его к черту за эти слова. - Костюм его имел такой свежий вид, что хотя я и знал, что это не так, а все-таки предпочитал тешиться мыслью, будто я купил его для своего слуги новым, только бы не слушать о его происхождении с Rue de Friperie {Барахолки (франц.).}.

   Но в Париже тонкость эта не причиняет большого огорчения.

   Сверх того, слуга мой купил красивый голубой атласный жилет, довольно замысловато вышитый - он, правда, сильнее потерпел от долгой службы, но был тщательно вычищен - золото было подновлено, и в целом он имел скорее эффектный вид, - а так как его голубой цвет был не яркий, то он отлично подходил к кафтану и штанам. Ла Флер, вдобавок выкроил из этих денег новый кошелек для волос и черный шелковый бант к нему, а также выторговал у fripier {Старьевщика (франц.).} пару золотых подвязок для штанов у колен. - Он купил муслиновые рукавчики, bien brodees {Красиво вышитые (франц.).} за четыре ливра из собственных денег - да за пять ливров пару белых шелковых чулок - и в довершение всего природа наделила его приятной наружностью, не взяв с него за это ни одного су.

   В этом наряде он вошел ко мне в комнату, причесанный на загляденье, с красивым букетом на груди - словом, все на нем имело праздничный вид, сразу напомнивший мне о том, что было воскресенье, - и, сопоставив одно с другим, я мигом сообразил, что милость, о которой он хотел попросить меня накануне вечером, заключалась в разрешении ему провести день так, как его всякий проводит в Париже. Только что сделал я это предположение, как Ла Флер с бесконечной скромностью, но с полным доверием во взгляде, как если бы возможность отказа была исключена, попросил меня отпустить его на этот день pour faire le galant vis-a-vis de sa maitresse {Чтобы поухаживать за своей, возлюбленной (франц.).}.

   Как раз это самое собирался сделать и я vis-a-vis мадам де Р*** - нарочно для этого я удержал нанятую карету, и тщеславие мое не было бы оскорблено, если бы на запятках ее стоял такой нарядный слуга, как Ла Флер; никогда еще не было мне так трудно обойтись без него.

   Но в подобных затруднительных случаях надо не умствовать, а прислушиваться к тому, что говорит чувство - сыновья и дочери услужения, заключая с нами договор, расстаются со своей свободой, а не с требованиями своей природы; у них есть плоть и кровь, и в доме неволи им так же присущи маленькие суетные желания, как и тем, кто задает им работу, - конечно, за свое самоотречение они назначают цену - и их ожидания так неумеренны, что я часто с удовольствием их бы разочаровал, если бы их положение не давало мне на это слишком больших прав.

   Смотри! - Смотри, - я твой слуга - это сразу отнимает у меня все права господина.

   - Можешь идти, Ла Флер, - сказал я.

   - Как же ты успел, Ла Флер, - сказал я, - за такой короткий срок обзавестись в Париже возлюбленной? - Ла Флер положил руку на грудь и сказал, что это petite demoiselle в доме графа де Б***. - Ла Флер обладал сердцем, созданным для общества, и, сказать правду, так же редко упускал случай, как и его господин, - словом, так или иначе, а как - господь ведает - он завязал знакомство с demoiselle на площадке лестницы в то время, как я занят был своим паспортом; и если этого времени мне было достаточно, чтобы расположить графа в свою пользу, то и Ла Флеру удалось в этот же срок расположить к себе девушку. - Граф со всеми своими домочадцами, очевидно, собирался на этот день в Париж, и Ла Флер условился с девушкой и еще двумя или тремя слугами графа погулять по бульварам.

   Счастливый народ! Ведь он живет в уверенности, что, по крайней мере, раз в неделю может отрешиться от всех своих" забот; может танцевать, петь и веселиться, скинув бремя горестей, которое так угнетает дух других наций.

  

  

  

   Ла Флер оставил мне одну вещь, которая развлекла меня в тот день больше, чем я ожидал и чем могло прийти в голову ему или мне.

   Он принес мне небольшой кусок масла на листке смородины; и так как утро было теплое, то он выпросил лист макулатуры и положил его между листком смородины и своей ладонью. - Бумага эта вполне могла служить тарелкой, и потому я велел поставить масло на стол в том виде, как он его принес; приняв решение провести весь день дома, я приказал ему сходить к traiteur'y {Трактирщику (франц.).} и заказать для меня обед, объявив, что завтракать я буду один.

   Съев масло, я выбросил листок смородины за окно и собирался поступить таким же образом с листом макулатуры - но остановился, пожелав сначала прочитать строчку написанного на ней, от первой строчки меня потянуло к другой и к третьей - я рассудил, что лист этот достоин лучшей участи, закрыл окно, придвинул стул к бумаге и сел читать.

   Текст был на старофранцузском языке времен Рабле и, насколько я понимаю, мог быть написан им самим - вдобавок готические буквы от сырости и давности настолько выцвели и стерлись, что мне стоило огромного труда разобрать хоть что-нибудь. - Я бросил бумагу и написал письмо Евгению - потом взял ее опять и снова принялся истощать над ней свое терпение - а потом, чтобы дать ему отдых, написал письмо Элизе. - Бумага по-прежнему занимала меня, и трудность разобрать текст только увеличивала желание это сделать.

   Пообедав и прояснив свой ум бутылкой бургундского, я снова засел за чтение - и после двух или трех часов сосредоточенной работы, потребовавшей от меня почти такого же глубокого внимания, какое Грутер или Яков Спон уделяли когда-нибудь непонятной надписи, мне показалось, будто я добрался до смысла прочитанного; а чтобы в этом окончательно удостовериться, я решил перевести старофранцузский текст на английский язык и посмотреть, что получится. Я принялся за работу не спеша, как ничем не занятый человек: писал фразу - потом прохаживался по комнате - потом подходил к окну и смотрел, что на свете делается; таким образом, я кончил свою работу только в девять часов вечера - тогда я прочитал все сначала, и получилось следующее:

  

  

  

   Когда жена нотариуса слишком горячо заспорила с нотариусом относительно этого пункта - я хотел бы, - сказал нотариус (бросая наземь пергамент), - чтобы здесь был еще один нотариус только для того, чтобы записать и засвидетельствовать все это -

   - А что бы вы делали потом, мосье? - сказала она, поспешно вставая, - жена нотариуса была женщина немного вспыльчивая, и нотариус почел благоразумным избежать бури при помощи мягкого ответа. - Я бы пошел, - отвечал он, - спать. - Можете пойти хоть к черту, - отвечала жена нотариуса.

   Случилось, что у них в доме была только одна кровать (две другие комнаты, как это принято в Париже, не были обставлены), и нотариус, не чувствуя никакого желания лечь в одну кровать с женщиной, которая только сейчас ни с того ни с сего послала его к черту, взял шляпу и палку, накинул короткий плащ, так как ночь была очень ветреная, и в дурном расположении духа зашагал по направлению к Pont Neuf.

   Кому случалось проходить по Pont Neuf, тот не может не признать, что из всех когда-либо построенных мостов это благороднейший - изящнейший - величественнейший - легчайший - длиннейший и широчайший мост, какой только соединял берег с берегом на поверхности нашего состоящего из суши и воды шара -

   Отсюда как будто следует, что автор этого отрывка не был француз.

   Тягчайшее обвинение, которое могут возбудить против него богословы и доктора Сорбонны, состоит в том, что если в Париже или возле Парижа найдется хотя бы горсточка ветра, то его клянут там кощунственней, чем на каком-либо другом открытом месте во всем городе, - и клянут совершенно правильно и основательно, Messieurs; - ведь он бросается на вас, не крикнув предварительно garde d'eau {Берегись воды (франц.).}, и такими непредвиденными порывами, что среди немногих пешеходов, вступающих на него со шляпой на голове, не сыщется и одного на пятьдесят, который не рисковал бы двумя с половиной ливрами, составляющими красную цену шляпы.

   Бедный нотариус инстинктивно прижал ее сбоку палкой, как раз когда проходил мимо часового; однако, поднимая палку, он зацепил концом ее за позумент на шляпе часового и перекинул ее через перила моста прямо в Сену -

   - Плох тот ветер, - сказал поймавший ее лодочник, - что никому добра не надует.

   Часовой-гасконец мигом подкрутил усы и навел свою аркебузу.

   В те дни из аркебуз стреляли при помощи фитилей; тут случилось, что у одной старухи на конце моста задуло бумажный фонарь, и она заняла у часового фитиль, чтобы его засветить, - это дало время остынуть крови гасконца и позволило ему обратить происшествие в свою пользу. - Плох тот ветер, - сказал он, срывая с нотариуса касторовую шляпу и узаконивая ее присвоение пословицей лодочника.

   Бедный нотариус перешел мост и направился по улице Дофина в Сен-Жерменское предместье, изливая по дороге такие жалобы:

   - Незадачливый я человек! - говорил нотариус, - всю свою жизнь быть игрушкой ураганов - родиться для того, чтобы везде, где бы я ни появился, против меня и моей профессии поднималась буря ругани, - быть вынужденным громами церкви к браку с женщиной-вихрем - быть выгнанным из собственного дома семейными ветрами и лишиться касторовой шляпы от порыва ветров мостовых - находиться с непокрытой головой в ненастную ночь, в полной зависимости от игры случайности - где приклоню я главу мою? - Несчастный человек! Какой же ветер из обозначенных на тридцати двух румбах компаса навеет тебе наконец что-нибудь хорошее, как прочим твоим ближним?

   Когда нотариус, жалуясь таким образом на свою судьбу, проходил мимо одного темного переулка, чей-то голос подозвал девушку и велел ей бежать за ближайшим нотариусом - и так как наш нотариус был ближайший, то, воспользовавшись своим положением, он отправился по переулку к дверям, и его ввели через старомодную приемную в большую комнату без всякого убранства, кроме длинной боевой пики - нагрудных лат - старого заржавленного меча и перевязи, висевших на стене на равных расстояниях друг от друга.

   Пожилой человек, который когда-то был дворянином и, если упадок благосостояния не сопровождается порчей крови, оставался им и по сие время, лежал в постели, подперев голову рукой; к постели придвинут был столик с горящей свечой, а возле столика стоял стул - нотариус сел на него и, достав из кармана чернильницу и несколько листов бумаги, положил их перед собой, после чего обмакнул перо в чернила, прислонился грудью к столу и все приготовил, чтобы составить последнюю волю и завещание пригласившего его дворянина.

   - Увы! Господин нотариус, - сказал дворянин, немного приподнявшись на постели, - я не могу завещать ничего, что покрыло хотя бы издержки по составлению завещания, за исключением истории моей жизни, которую непременно должен оставить в наследство миру, иначе я не в состоянии буду спокойно умереть; доходы от нее я завещаю вам в награду за взятый на себя труд записать ее - это такая необыкновенная история, что ее обязательно должен прочитать весь человеческий род: - она принесет богатство вашему дому - нотариус обмакнул перо в чернильницу. - Всемогущий распорядитель всей моей жизни! - сказал старый дворянин, с горячим убеждением возведя взор и подняв руки к небу, - ты, чья рука привела меня по такому лабиринту извилистых переходов на это безрадостное поприще, приди на помощь слабеющей памяти убитого горем немощного старика - да направляет языком моим дух извечной твоей правды, чтоб этот незнакомец запечатлел на бумаге лишь то, что написано в Книге, согласно показаниям которой, - сказал он, стиснув руки, - я буду осужден или оправдан! - Нотариус держал кончик пера между свечой и своими глазами -

   - История эта, господин нотариус, - сказал дворянин, - окажет живое действие на чувство каждого - она убьет мягкосердечного и пробудит сострадание в сердце самой жестокости -

   - Нотариус горел желанием начать, и в третий раз погрузил перо в чернильницу - тогда старый дворянин, повернувшись к нотариусу, начал диктовать свою историю следующим образом -

   - А где же остальное, Ла Флер? - спросил я, так как слуга мой в эту минуту вошел в комнату.

  

  

  

   Когда Ла Флер подошел ближе к столу и я ему растолковал, чего мне не хватает, он мне сказал, что было еще только два таких листа, но он завернул в них, чтобы цветы крепче держались, букет, который преподнес своей demoiselle на бульварах. - Так, пожалуйста, Ла Флер, - сказал я, - ступай к ней сейчас же в дом графа де Б*** и посмотри, нельзя ли раздобыть эти листы. - Разумеется, можно, - сказал Ла Флер - и выбежал вон.

   Через самое короткое время бедняга прибежал обратно, совсем запыхавшись, с выражением более глубокого разочарования на лице, чем то, что могло быть вызвано непоправимой утратой отрывка - Juste ciel! {Праведное небо! (франц.).} Не прошло и двух минут после того, как бедняга самым нежным образом с ней распростился, - неверная его возлюбленная отдала его gage d'amour {Залог любви (франц.).} одному из лакеев графа - лакей отдал молоденькой швее, - а швея скрипачу с моим отрывком, в который он был завернут. - Неудачи наши переплелись между собой - я вздохнул - и вздох Ла Флера эхом раздался в моих ушах -

   - Какое вероломство! - воскликнул Ла Флер. - Какое несчастье! - сказал я -

   - Я бы не сокрушался, мосье, - проговорил Ла Флер, - если бы она его потеряла. - Я тоже, Ла Флер, - сказал я, - если бы я его нашел.

   Нашел я его или нет, это будет видно дальше.

  

  

  

   Человек, который гнушается или боится заходить в темные закоулки, может обладать превосходнейшими качествами и быть способным к сотне вещей; но из него никогда не получится хорошего чувствительного путешественника. Я не придаю большого значения многому из того, что вижу среди бела дня на больших открытых улицах. - Природа стыдлива и не любит играть перед зрителями; но в укромном уголке вы иногда увидите исполненную ею отдельную коротенькую сцену, стоящую всех sentiments дюжины французских пьес, взятых вместе, - хотя они безусловно изящны; - и каждый раз, когда мне предстоит более торжественное выступление, чем обыкновенно, я не задумываясь беру из них тему для моей проповеди, ведь они годятся для проповедника не хуже, чем для героя - а что касается текста, то - "Каппадокия, Понт и Азия, Фригия и Памфилия" - подойдет к ней с таким же успехом, как и всякий другой текст из Библии.

   Есть длинный темный проход, ведущий от Opera comique в одну узкую улицу; им пользуются немногие посетители театра, терпеливо дожидающиеся fiacre'a {Извозчичья карета. - Л. Стерн.} или желающие спокойно пойти пешком по окончании оперы. Ближайший к театру конец этого прохода освещается тоненькой свечкой, но свет ее пропадает еще раньше, чем вы прошли половину пути, а возле дверей свеча служит скорее для украшения, чем для практического применения: вам она представляется неподвижной звездой самой последней величины; она горит - но, насколько нам известно, миру от нее мало пользы.

   Возвращаясь домой по этому проходу, я различил в пяти или шести шагах от дверей двух дам, стоявших рука об руку спиной к стене, должно быть, в ожидании фиакра, - так как они были ближе к дверям, то я решил, что им принадлежит право первенства, и, потихоньку подойдя на расстояние ярда или немного более, стал спокойно ждать - благодаря черному костюму я был почти незаметен в темноте.

   Дама, стоявшая ближе ко мне, была высокая худощавая женщина лет тридцати шести; другой, такого же роста и сложения, было лет сорок; в наружности их не заключалось ни одной черты, которая говорила бы, что они женщины замужние или вдовы - с виду это были две добродетельные сестры-весталки, не истощенные ласками, не надломленные нежными объятиями: у меня могло бы возникнуть желание их осчастливить - в этот вечер счастью суждено было прийти к ним с другой стороны.

   Тихий голос в изящно построенных и приятных для слуха выражениях обращался к обеим дамам с просьбой подать, ради Христа, монету в двенадцать су. Мне показалось странным, что нищий назначает размер милостыни и что просимая им сумма в двенадцать раз превосходит то, что обыкновенно подают в темноте. Обе дамы были, по-видимому, удивлены не меньше моего. - Двенадцать су! - сказала одна. - Монету в двенадцать су! - сказала другая, - и ни та, ни другая ничего не ответили нищему.

   Бедный человек сказал, что у него язык не поворачивается попросить меньше у дам такого высокого звания, и поклонился им до самой земли.

   - Гм! - сказали они, - у нас нет денег.

   Нищий хранил молчание минуту или две, а потом возобновил свои просьбы.

   - Не затыкайте передо мной ваших благосклонных ушей, прекрасные молодые дамы, - сказал он. - Честное слово, почтенный, - отвечала младшая, - у нас нет мелочи. - Да благословит вас бог, - сказал бедняк, - и да умножит те радости, которые вы можете доставить другим, не прибегая к мелочи! - Я заметил, что старшая сестра опустила руку в карман. - Посмотрю, - сказала она, - не найдется ли у меня одного су. - Одного су! Дайте двенадцать, - сказал проситель. - Природа была к вам так щедра, будьте же и вы щедры к бедняку.

   - Я бы, дала от всего сердца, мой друг, - сказала младшая, - если бы у меня было что дать.

   - Милосердная красавица! - сказал нищий, обращаясь к старшей. - Что же, как не доброта и человеколюбие, придает ясным вашим очам ласковый блеск, от которого даже в этом темном проходе они сияют ярче утра? И что сейчас побудило маркиза де Сантерра и его брата так много говорить о вас обеих, когда они проходили мимо?

   Обе дамы были, по-видимому, очень растроганы; повинуясь какому-то внутреннему побуждению, они обе одновременно опустили руку в карман и вынули каждая по монете в двенадцать су.

   Пререкания между ними и бедным просителем больше не было - оно продолжалось только между сестрами, которой из них следует подать монету в двенадцать су - и, чтобы положить конец спору, обе они подали вместе, и нищий удалился.

  

  

  

   Я поспешно зашагал вслед за ним: это был тот самый человек, который просил милостыню у женщин возле подъезда гостиницы и поставил меня в тупик своим успехом. - Я сразу открыл его секрет или, по крайней мере, основу этого секрета - то была лесть.

   Восхитительная эссенция! Как освежающе действуешь ты на природу! Как могущественно склоняешь на свою сторону все ее силы и все ее слабости! Как сладко проникновение твое в кровь и как ты облегчаешь движение ее к сердцу по самым трудным и извилистым протокам!

   Бедняк, не будучи стеснен недостатком времени, отпустил более крупную дозу этим женщинам; разумеется, он владел искусством давать ее в меньшем количестве при многочисленных неожиданных встречах на улице; но каким образом ухитрялся он приспособлять ее к обстоятельствам, подслащивать, сгущать и разбавлять, - я не стану утруждать свой ум этим вопросом - довольно того, что нищий получил две монеты по двенадцати су - а остальное лучше всего могут рассказать те, кому удалось добыть этим способом гораздо больше.

  

  

   Мы преуспеваем в свете, не столько оказывая услуги, сколько получая их: вы берете увядшую веточку и втыкаете в землю, а потом поливаете, потому что сами ее посадили.

   Господин граф де Б***, потому только, что он оказал мне услугу при получении паспорта, пожелал пойти дальше и в несколько дней, проведенных им в Париже, оказал мне другую услугу, познакомив с несколькими знатными особами, которым пришлось представить меня другим, и так далее.

   Я овладел моим секретом как раз вовремя, чтобы извлечь из оказанного мне внимания кое-какую пользу; в противном случае, как это обыкновенно бывает, новые мои знакомые пригласили бы меня раз-другой к обеду или к ужину, а затем, переводя французские взгляды и жесты на простой английский язык, я бы очень скоро заметил, что завладел couvert'oм {Тарелка, салфетка, нож, вилка и ложка. - Л. Стерн.} какого-нибудь более интересного гостя; и мне, конечно, пришлось бы уступить одно за другим все мои места просто потому, что я бы не мог их удержать. - Но при сложившихся обстоятельствах дела мои пошли не так уж плохо.

   Я имел честь быть представленным старому маркизу де Б****: в былые дни он отличился кой-какими рыцарскими подвигами на Cour d'amour {Поле любви (франц.).} и с тех пор всегда рядился соответственно своему представлению о поединках и турнирах - маркизу де Б**** хотелось, чтобы другие думали, что они разыгрываются не только в его фантазии. "Он был бы очень не прочь прокатиться в Англию" и много расспрашивал об английских дамах. - Оставайтесь во Франции, умоляю вас, господин маркиз, - сказал я. - Les messieurs Anglais и без того едва могут добиться от своих дам милостивого взгляда. - Маркиз пригласил меня ужинать.

   Мосье П***, откупщик податей, проявил такую же любознательность по части наших налогов. - Они у нас, как он слышал, очень внушительны. - Если бы мы только знали, как их собирать, - сказал я, низко ему поклонившись.

   На других условиях я бы ни за что не получил приглашения на концерты мосье П***.

   Меня ложно отрекомендовали мадам де К*** в качестве esprit {Остряка (франц.).}. - Мадам де К*** сама была esprit; она сгорала от нетерпения увидеть меня и послушать, как я говорю. - Еще не успел я сесть, как заметил, что ее ни капельки не интересует, есть у меня остроумие или нет. Я был принят, чтобы убедиться в том, что оно есть у нее. - Призываю небеса в свидетели, что я ни разу не открыл рта у нее в доме.

   Мадам де К*** клялась каждому встречному, что "никогда в жизни она ни с кем не вела более поучительного разговора".

   Владычество французской дамы распадается на три эпохи, - Сначала она кокетка - потом деистка - потом devote {Богомолка (франц.).}. В течение всего этого времени она ни на минуту не выпускает власти из рук - она только меняет подданных: когда к тридцати пяти годам в ее владениях редеют толпы рабов любви, она вновь их населяет рабами неверия - а потом рабами церкви.

   Мадам де В*** колебалась между первыми двумя эпохами: румянец ее быстро блекнул - ей бы следовало сделаться деисткой за пять лет до того, как я имел честь сделать ей мой первый визит.

   Она посадила меня рядом с собой на диван, чтобы таким образом вплотную обсудить вопрос о религии. - Словом, мадам де В*** призналась мне, что она ни во что не верит.

   Я сказал мадам де В***, что пусть таковы ее убеждения, но я считаю, что не в ее интересах срывать форпосты, без которых для меня непонятна возможность защиты такой крепости, как та, которой владеет она, - что для красавицы нет более опасной вещи на свете, чем быть деисткой, - что мой долг человека верующего запрещает мне скрывать это от нее - что не просидел я и пяти минут на диване рядом с ней, как уже начал строить замыслы, - и что же, как не религиозные чувства и убеждение, что они теплятся и в ее груди, могло задушить эти нечистые мысли в самом их зародыше?

   - Мы не каменные, - сказал я, беря ее за руку, - и мы нуждаемся во всевозможных средствах обуздания, пока к нам не подкрадется в положенное время возраст и не наденет на нас своей узды, - однако, дорогая леди, - сказал я, целуя ей руку, - вам еще слишком, - слишком рано -

   Могу смело утверждать, что по всему Парижу про меня пошла слава, будто я вернул мадам де В*** в лоно церкви. - Она уверяла мосье Д**** и аббата М***, что я за полчаса больше сказал в пользу религии откровения, чем вся Энциклопедия сказала против нее. - Я был немедленно принят в Coterie {Круг близких знакомых (франц.).} мадам де В***, и она отсрочила эпоху деизма еще на два года.

   Помню, в этой Coterie среди речи, в которой я доказывал необходимость первой причины, молодой граф де Faineant {Бездельник (франц.).} взял меня за руку и отвел в дальний угол комнаты, чтобы сказать мне, что мой солитер приколот слишком плотно у шеи. - Он должен быть plus badinant {Свободнее (франц.).}, - сказал граф, взглядывая на свой, - однако одного слова, мосье Йорик, мудрому -

   - И от мудрого, господин граф, - отвечая я, делая ему поклон, - будет достаточно.

   Граф де Faineant обнял меня с таким жаром, как не обнимал меня еще ни один из смертных.

   Три недели сряду я разделял мнения каждого, с кем встречался. - Pardi! ce Mons. Yorick a autant d'esprit que nous autres. - Il raisonne bien, - говорил другой. C'est un bon enfant {Ей-ей, этот господин Йорик так же остроумен, как и мы. - Он здраво рассуждает. - Славный малый (франц.).}, - говорил третий. - И такой ценой я мог есть, пить и веселиться в Париже до скончания дней моих; но то был позорный счет - я стал его стыдиться. - То был заработок раба - мое чувство чести возмутилось против него - чем выше я поднимался, тем больше попадал в положение нищего - чем избранное Coterie - тем больше детей Искусственности - я затосковал по детям Природы. И вот однажды вечером, после того как я гнуснейшим образом продавался полудюжине различный людей, мне стало тошно - я лег в постель - и велел Ла Флеру заказать наутро лошадей, чтобы ехать в Италию.

  

  

  

   До сих пор никогда и ни в каком виде не испытывал я, что такое горе от изобилия - проезжать через Бурбонне, прелестнейшую часть Франции - в разгар сбора винограда, когда Природа сыплет свое богатство в подол каждому и глаза каждого смотрят вверх, - путешествие, на каждом шагу которого музыка отбивает такт Труду, и все дети его с ликованием собирают гроздья, - проезжать через все это, когда твои чувства переливаются через край и когда их воспламеняет каждая стоящая впереди группа - и каждая из них чревата приключениями.

   Праведное небо! - этим можно было бы наполнить двадцать томов - тогда как, увы! у меня в настоящем осталось лишь несколько страничек, на которые все это надо втиснуть, - причем половина их должна быть отведена бедной Марии, которую мой друг, мистер Шенди, встретил вблизи Мулена.

   Рассказанная им история этой помешавшейся девушки немало взволновала меня при чтении; но когда я прибыл в места, где она жила, все с такой силой снова встало в моей памяти, что я не в силах был противиться порыву, увлекшему меня в сторону от дороги к деревне, где жили ее родители, чтобы расспросить о ней.

   Отправляясь к ним, я, признаться, похож был на Рыцаря Печального Образа, пускающегося в свои мрачные приключения, - но не знаю почему, а только я никогда с такой ясностью не сознаю существования в себе души, как в тех случаях, когда сам пускаюсь в такие приключения.