Страхов Николай Николаевич - Некрасов и Полонский

sp; И не видалъ, какъ звѣзды загорались.

   И слушалъ я шаги - шаги не знаю чьи

   За мной въ лѣсной глуши неясно повторялись.

   Я думалъ - эхо... звѣрь... колышется тростникъ...

   Я вѣрить не хотѣлъ, дрожа и замирая,

   Что по моимъ слѣдамъ, на шагъ не отставая,

   Идетъ не человѣкъ, не звѣрь, а мой двойникъ.

   То я бѣжать хотѣлъ, пугливо озираясь,

   То самого себя какъ мальчика стыдилъ...

   Вдругъ злость меня взяла - и страшно задыхаясь,

   Я самъ пошелъ къ нему на встрѣчу и спросилъ:

   - Что ты пророчишь мнѣ, или зачѣмъ пугаешь?

   Ты призракъ, иль обманъ фантаз³и больной?-

   - Ахъ, отвѣчалъ двойникъ:- ты видѣть мнѣ мѣшаешъ

   И не даешь внимать гармон³и ночной;

   Ты хочешь отравить меня своимъ сомнѣньемъ,

   Меня,- живой родникъ поэз³и твоей!..

   И, не сводя съ меня испуганныхъ очей,

   Двойникъ мой на меня глядѣлъ съ такимъ смятеньемъ,

   Какъ будто бы не онъ среди ночныхъ тѣней,

   Не онъ, а я къ нему явился привидѣньемъ!

   (Т. II, стр. 80).

  

   Вотъ до какой рѣзкости можетъ доходить то раздвоен³е въ натурѣ поэтовъ, о которомъ мы говорили. Человѣкъ самъ себѣ является привидѣн³емъ, приходитъ въ смятен³е отъ самаго себя. У нашего поэта этотъ разладъ очевидно имѣетъ характеръ не долгаго томлен³я, а скоропреходящаго минутнаго испуга, и онъ выразилъ тяжесть такого внутренняго раздвоен³я со всею свойственною ему смѣлост³ю и образност³ю.

   Но, когда муза вполнѣ владѣетъ собою, когда она свободно предается движен³ямъ своей натуры (какъ и въ этомъ "двойникѣ", представляющемъ собственно выходъ изъ борьбы, побѣду надъ раздоромъ), мы находимъ въ ея произведен³яхъ блистательныя качества, прямо вытекающ³я изъ той эѳирности, которую въ ней осуждала критика. У г. Полонскаго часто бываетъ удивительная, дерзкая гранд³озностъ, напоминающая Державина; у него очень обыкновенна смѣлая, грац³озная шаловливость, похожая на шаловливость "Руслана и Людмилы", поэмы, съ которой не даромъ же начинается новый пер³одь русской литературы. Стихъ г. Полонскаго часто необыкновенно музыкаленъ; его чистая и нѣжная мелод³я иногда можетъ поспорить съ прелестью стиха "Бахчисарайскаго Фонтана". Все это какъ нельзя лучше идетъ къ характеру этой чудесной музы.

   Всего же больше насъ плѣняетъ при всемъ этомъ и во всемъ этомъ то простодуш³е, та честность и правдивость впечатлѣн³й, которыя такъ любовно замѣчены г. Тургеневымъ въ музѣ г. Полонскаго. Едва-ли есть у насъ въ настоящую минуту поэтъ, котораго поэз³я была-бы болѣе естественна, который бы, при всѣхъ своихъ недостаткахъ, такъ мало пыжился и топорщился, какъ г. Полонск³й. Напримѣръ, г. Некрасовъ можетъ быть противопоставленъ г. Полонскому именно какъ образецъ напряженности, очевидно весьма противной г. Тургеневу. Нужды нѣтъ, что правдивость Полонскаго бываетъ иногда неловка, какъ справедливо замѣчаетъ г. Тургеневъ. Все-таки намъ безконечно любезна эта муза, такъ вольно, такъ смѣло облекающая въ поэз³ю свои разнообразныя чувства, далек³я отъ тяжелой страстности и чрезмѣрнаго напряжен³я душевныхъ силъ. Въ музѣ Полонскаго есть правда, одно изъ лучшихъ качествъ нашей литературы. А нѣжный и свѣтлый характеръ ея пѣсенъ есть отражен³е одной изъ несомнѣнныхъ сторонъ русской души, вообще говоря весьма сложной.

  

  

   Заключимъ нашу статью общимъ замѣчан³емъ: Свобода искусства, чистое искусство, искусство для искусства,- все это слова широк³я, такъ что могутъ имѣть или очень глупое значен³е, или же очень живой, очень глубок³й смыслъ. Сохрани насъ Боже отъ той чисто нѣмецкой теор³и, по которой человѣкъ можетъ разбиваться на части, и въ немъ спокойно должны уживаться всяк³я противорѣч³я, по которой религ³я сама по себѣ, государство само по себѣ, поэз³я сама по себѣ, а жизнь сама по себѣ. Ничего не можетъ быть противнѣе этого русскому духу.

   Но вѣра въ искусство ни къ чему подобному и не ведетъ. Эта вѣра значитъ: искусство связано естественно, по самой своей сущности, со всѣми высшими интересами человѣческой души, и потому должно быть свободно, не должно быть искусственно подчиняемо этимъ интересамъ. Отрицан³е всего дѣланнаго, фальшиваго, напускнаго, неискренняго, сочиненнаго, всякаго подслуживан³я и прилаживан³я - вотъ что слѣдуетъ изъ вѣры въ искусство. Правда - вотъ высш³й законъ, и мы знаемъ, что для праведниковъ не нужны правила и предписан³я.

   Поэты! слушайтесь вашего внутренняго голоса и пожалуста, не слушайтесь критиковъ. Это для васъ самый опасный и вредный народъ. Они всѣ лѣзутъ въ судьи, тогда какъ должны бы быть только вашими толкователями. Но толковать поэз³ю трудно, а судитъ - легко удивительно. Требуй всего, что только вздумается, и будешь судьею на славу. Упрекай розу, зачѣмъ она не роститъ яблоковъ, осуждай картину за то, что ее нельзя съѣсть съ уксусомъ, утверждай, что этимъ нарушается гармон³я м³роздан³я,- и всѣ тѣ, которые понимаютъ, какъ пр³ятно иногда бываетъ покушать, тебѣ повѣрятъ.

   Такъ, напримѣръ, г. Коршъ требуетъ, чтобы г. Полонск³й пересталъ быть лирикомъ. Г. Коршъ несогласенъ съ похвалами г. Тургенева (онъ вообще ни съ чѣмъ не согласенъ, но несмотря на то, а можетъ быть именно потому - его газета, какъ говорится, несетъ все, что въ нее положатъ) и вотъ въ чемъ находитъ главный недостатокъ г. Полонскаго: "Талантъ г. Полонскаго", говоритъ онъ, "самъ по себѣ не очень сильный, преимущественно почерпаетъ свое содержан³е въ сферѣ личныхъ, лирическихъ ощущен³й, лучшее время которыхъ пережито обществомъ и прошло". (Спб. Вѣд. 1870, No8). Вотъ судъ и поучен³е вамъ, г. Тургеневъ, и вамъ, г. Полонск³й! Что вы все пустяками занимаетесь? Время лирическихъ ощущен³й прошло. Г. Коршъ пресерьозно думаетъ, что теперь не время быть поэтомъ, а конечно самое время - издавать такую газету какъ "Спб. Вѣдомости".

   Пѣть съ чужаго голоса, толковать о предметахъ, въ которыхъ ничего не смыслишь, не имѣть за душею ни единаго искренняго слова, ни одного натуральнаго звука, но за то кричать во все горло - какъ только друг³е закричали, негодовать и благородствовать хотя заднимъ числомъ, но пылко, объявить себя даже защитникомъ цѣлаго человѣчества и - размазывать, размазывать, размазывать,- подражать, подражать, подражать,- путать, путать, путать...... вотъ дѣятельность, достойная нынѣшняго времени.

   Мы думаемъ иначе. Дѣйствительную мысль, дѣйствительное творчество мы считаемъ чистымъ золотомъ литературы, единственно цѣннымъ среди той массы фальшивыхъ и блестящихъ побрякушекъ, которыми ежедневно заваливается нашъ литературный рынокъ. Мы нимало не радуемся, что у насъ издаются Спб. Вѣдомости, и напротивъ, считаемъ за великое счаст³е, что у насъ есть еще Полонск³е.

   Въ заключен³е и въ оправдан³е своей статьи приведемъ слова Ренана (иностранцамъ въ Росс³и всегда больше вѣры), сказанныя имъ по поводу 1848 и 1849 годовъ:

   "Еслибы философ³я, наука, искусство, литература были только пр³ятнымъ препровожден³емъ времени, забавою праздныхъ, предметомъ роскоши, фантаз³ею любителей, однимъ словомъ, "изъ суетныхъ дѣлъ наименѣе суетнымъ", то могли бы быть времена, когда ученый долженъ бы былъ сказать вмѣстѣ съ поэтомъ:

  

   Honte à qui peut chanter, pendant que Rome brûle!

   (Стыдъ тому, кто можетъ пѣть, тогда какъ Римъ горитъ!)

  

   "Но, если трудъ мысли есть самая серьозная вещь на свѣтѣ, если съ нимъ связаны судьбы человѣчества и усовершен³е недѣлимаго, то этотъ трудъ, подобно дѣламъ религ³ознымъ, имѣеть цѣну во всякое время, во всякую минуту. Посвящать наукѣ и культурѣ ума только часы спокойств³я и досуга значило бы оскорблять человѣческ³й умъ, значило бы предполагать, что есть вещи болѣе серьозныя, чѣмъ изыскан³е истины. Но если бы такъ, если бы философ³я составляла интересъ низшаго разряда, то человѣкъ, отдающ³й жизнь на служен³е высшимъ цѣлямъ, желающ³й имѣть право сказать въ послѣднюю свою минуту: "я исполнилъ свое назначен³е", могъ ли бы такой человѣкъ посвятить на философ³ю даже одинъ часъ,- зная, что на немъ лежатъ болѣе высок³я обязанности"?

   "Есть хорош³я вещи, которыя всегда хороши, и если для развит³я науки и искусства мы станемъ ждать спокойств³я, то можетъ быть мы долго прождемъ. Еслибы такъ разсуждали наши отцы, они сложили бы руки и не оставили бы намъ своего на лѣдства. Да наконецъ, что за дѣло - надеженъ или невѣренъ завтрашн³й день? Что за дѣло, принадлежитъ намъ будущее или нѣтъ? Развѣ истина отъ этого менѣе прекрасна и Богъ менѣе великъ? Еслибы м³ръ разрушался, то все еще слѣдовало-бы философствовать, и я увѣренъ, что если когда нибудь наша земля подвергнется катаклизму, то въ эту страшную минуту найдутся люди, которые среди разгрома и хаоса будутъ питать чистую, безкорыстную мысль, и, забывая о своей близкой смерти, будутъ созерцать явлен³е съ тѣмъ, чтобы вникнуть въ его высш³й смыслъ".

   "Наука, искусство, философ³я имѣютъ цѣну лишь потому, что онѣ суть вещи религ³озныя, то есть, что онѣ даютъ человѣку духовный хлѣбъ. "Едино есть на нотребу". Нужно признать это предписан³е великаго Учителя нравственности, какъ принципъ всякой благородной жизни, какъ прямое правило обязанностей человѣческой природы".

   "Глубок³й упадокъ современнаго общества происходитъ отъ того, что умственная культура не разумѣется какъ вещь религ³озная, отъ того, что поэз³я, наука, литература разсматриваются какъ предметы роскоши"...... (Questions Contemp. p. 311-316).

  

  

   Мы ограничились въ этой статьѣ г. Полонскимъ и отлагаемъ г. Некрасова до другаго времени. Если читатели насъ поняли, то они видятъ, что, отказавшись отъ критики полемической и критики объективной, мы собственно собираемся хвалить нашего наиболѣе читаемаго поэта. И такъ, когда-нибудь мы будемъ хвалить г. Некрасова. Мы должны по справедливости отличитъ его отъ г. Минаева и иныхъ, которыхъ иногда бываеть невозможно похвалить ни съ какой точки зрѣн³я.

  

  

  

   Истор³ю нашей литературы нынче вошло въ обыкновен³е разсматривать такъ, что будто-бы до Гоголя она имѣла фальшивый, сочиненный характеръ, содержала и распространяла лишь одинъ

  

   "Насъ возвышающ³й обманъ",

  

   и что будто-бы Гоголь разрушилъ этотъ обманъ, указалъ путь къ правдѣ и обнажилъ передъ нами настоящую русскую дѣйствительность. Въ этой правдивости, въ этомъ стремлен³и къ неприкрашенной дѣйствительности видятъ обыкновенно главную черту того движен³я литературы, которое послѣдовало за Гоголемъ и продолжается до сихъ поръ.

   Намъ кажется, тутъ есть значительное недоразумѣн³е. Фактъ поставленъ невѣрно вслѣдств³е очень обыкновенной ошибки, вслѣдств³е того, что все вниман³е обращено на самый предметъ изображен³я, а не на то, какъ онъ изображается. Конечно, послѣ Пушкина наша литература почти исключительно сосредоточилась на русской жизни и стала чуть-ли не систематически перебирать всевозможныя ея сферы, всѣ ея сослов³я и вѣдомства, всѣ углы и закоулки. Въ литературѣ исчезли так³я произведен³я какъ Каменный гость, Моцартъ и Сальери, драмы и новеллы изъ жизни итал³янскихъ художниковъ, и тому подобное. М³ръ древн³й и м³ръ европейск³й понемногу совершенно ушли изъ кругозора нашей поэз³и и не существуютъ для современныхъ читателей. Если поэтъ выходитъ за предѣлы русской жизни, то его произведен³е, хотя-бы оно касалось величайшаго событ³я въ истор³и и, высшихъ интересовъ человѣчества, какъ напримѣръ Два м³ра А. Майкова, большинству читателей кажется чѣмъ-то чуждымъ, не возбуждающимъ живаго интереса. Изъ того, однакоже, что нашъ интересъ, и наше вниман³е ограничились извѣстнымъ предметомъ, не слѣдуетъ еще, что наше пониман³е этого предмета сдѣлалось глубже и яснѣе. Пониман³е Росс³и! Возможно-ли утверждать, что мы обладаемъ имъ теперь въ значительно большей степени, чѣмъ до Гоголя? Трудъ народнаго самосознан³я есть дѣло столь великое и сложное, что кто разумѣетъ важность этого вопроса, никогда не будетъ самоувѣреннымъ и поспѣшнымъ въ сужден³яхъ о немъ. Конечно, переворотъ, совершенный Гоголемъ, какъ и всякое движен³е умственной жизни, можетъ и долженъ пойти въ прокъ нашему самосознан³ю. Но пока, до времени, это, можетъ быть, только запросъ на лучшее пониман³е, только постановка новыхъ задачъ, которыя еще, можетъ быть, во все не рѣшены нами, да и не скоро будутъ рѣшены. Намъ-бы не показалось страннымъ, еслибы кто-нибудь сталъ утверждать, что до Гоголя мы лучше понимали Росс³ю, чѣмъ послѣ него, и что теперь недоумѣн³я и недоразумѣн³я не только не кончились, а напротивъ еще растутъ и господствуютъ.

   "Бѣдность да бѣдность, да несовершенство нашей жизни" дѣйствительно составляютъ непосредственный предметъ нашей литературы послѣ Гоголя, но это еще ничего не говоритъ намъ о ея близости къ дѣйствительности. Чтобы разобрать и разсмотрѣть, что намъ даетъ эта литература, нужно анализировать тотъ пр³емъ искусства, который она употребляетъ, видѣть, въ чемъ состоитъ ея художественная работа, какому процессу въ ней подвергаются непосредственныя данныя дѣйствительности; тогда намъ и будетъ ясно, въ какомъ отношен³и къ дѣйствительности находятся тѣ произведен³я, которыя получаются въ результатѣ.

   Повидимому, ничего реальнѣе Гоголя быть не можетъ, положимъ хоть въ Мертвыхъ душахъ. Онъ описываетъ величайш³я мелочи съ полнѣйшею вѣрност³ю и точност³ю. Но, еслибъ эти описан³я были простыми фотографическими снимками, они не имѣли-бы никакой важности, никакого смысла. Смыслъ, художественное значен³е они получаютъ не вслѣдств³е своей вѣрности, а потому, что возведены въ перлъ создан³я, подвергаются какому-то художественному процессу, отъ котораго и получаютъ необыкновенную значительность.

   Въ чемъ-же дѣло? Первое, что должно намъ броситься въ глаза, если мы отвлечемъ свое вниман³е отъ предмеma, который описывается, и устремимъ его на процессъ художества, есть тонъ разсказа. Это тонъ не простой, не сливающ³йся съ содержан³емъ рѣчи, не стремящ³йся скрасться, уйти отъ вниман³я, какъ форма, которая не должна отдѣляться отъ того, что въ ней заключено; нѣтъ, это тонъ рѣзко звучащ³й, усиленно выдающ³йся и обособляющ³йся. Это тонъ въ высшей степени ироническ³й. Ирон³я, какъ извѣстно, состоитъ въ томъ, что мы важно, торжественно разсказываемъ о томъ, что заслуживаетъ презрѣн³я и насмѣшки. Сила ирон³и состоитъ въ этой противоположности между предметомъ и способомъ его изображен³я; мы усиливаемъ нашу рѣчь контрастомъ словъ и содержан³я.

   Вотъ тотъ пр³емъ, который господствуетъ въ Мертвыхъ душахъ. Самый ходъ разсказа, подробнаго, плавнаго, обстоятельнаго, медленно и тяжело движущагося, составляетъ ирон³ю надъ пошлост³ю того, что разсказывается. Пустѣйш³е разговоры передаются какъ важныя событ³я; ничтожныя подробности являются въ ужасномъ безобраз³и, какъ будто мы вдругъ навели на нихъ увеличительное стекло. И чѣмъ тоньше черта, отдѣляющая ирон³ю отъ дѣйствительности, чѣмъ явственнѣе для насъ, что это почти дѣйствительность, что жизнь города N почти такъ представляется самимъ жителямъ этого города, какъ ее описалъ Гоголь, тѣмъ ужаснѣе впечатлѣн³и пошлости, тѣмъ сильнѣе торжество ирон³и.

   Но не нужно упускать изъ виду, что ирон³я есть однакоже языкъ переносный, несобственный. Она связана съ неуловимымъ оттѣнкомъ синонимическихъ словъ, употребляемыхъ одно вмѣсто другаго, съ неуловимымъ поворотомъ фразы, дающимъ ей то или другое течен³е. Вотъ отчего, вѣроятно, переводы Мертвыхъ душъ на иностранные языки не имѣютъ, какъ говорятъ, успѣха у иностранныхъ читателей. Чрезвычайно трудно удержать въ переводѣ ироническ³й тонъ всей поэмы, принимающ³й тысячи оттѣнковъ; а безъ этого тона содержан³е разсказа само по себѣ не имѣетъ цѣны.

   Ирон³я есть во всякомъ случаѣ непрямое отношен³е къ дѣлу. Когда вы слышите ироническую рѣчь, вы чувствуете, что говорящ³й порицаетъ то, о чемъ говоритъ, но во имя чего совершается порицан³е и каково должно быть прямое отношен³е къ дѣлу,- это еще вопросъ, вопросъ не только для насъ, но можетъ быть, и даже весьма часто, и для того, кто говоритъ. Явлен³я, описываемыя иронически, суть, по этому самому, несерьозныя явлен³я, но при этомъ намъ еще не ясно, гдѣ и въ чемъ намъ искать серьозныхъ явлен³й, и въ какомъ отношен³и къ этому серьозному стоитъ описываемое несерьозное.

   Между тѣмъ искусство требуетъ прямаго отношен³я къ дѣлу; оно можетъ употреблять ирон³ю, можетъ достигнуть въ этомъ пр³емѣ величайшей художественности, какъ это и было у Гоголя, но остановиться на ирон³и оно не можетъ. Гоголь, задумавъ въ Мертвыхъ душахъ изобразить полную картину русской жизни, конечно не имѣлъ никогда и въ мысли ограничиться одною ирон³ей: его намѣрен³е всегда было (какъ это видно изъ многихъ мѣстъ первой части Мертвыхъ душъ) постепенно смягчить свой тонъ, перейти въ юморъ и кончить серьознымъ разсказомъ. Гоголь былъ человѣкъ восторженный, пламенно, кровно любивш³й свою родину, и его художественная ирог³я порождена этою восторженност³ю, а не холоднымъ анализомъ недостатковъ русской жизни.

   Гоголь, какъ извѣстно, не справился съ задачею, за которую взялся съ такимъ воодушевлен³емъ и увѣренност³ю. Онъ погибъ, мучительно усиливаясь взять другой тонъ и создать иныя лица.

   Истор³я нашей литературы послѣ Гоголя какъ нельзя лучше показываетъ, что изъ его тона требовался выходъ, что естественное стремлен³е искусства было перейти отъ иронической рѣчи въ прямую. Возбужден³е, произведенное Гоголемъ, было необычайное, и послѣдств³я его продолжаются до сихъ поръ; но почти всѣ замѣчательныя явлен³я въ послѣ-Гоголевской литературѣ можно разсматривать какъ поправки Гоголя, какъ попытки подойти къ предмету съ другой стороны, уменьшить разстоян³е, на которое насъ отдѣляетъ отъ предмета ирон³и. И, такъ какъ это была задача не легкая, то рядомъ съ этими попытками были дѣлаемы ошибочные, неправильные выходы изъ Гоголевскаго тона.

   Самая простая ошибка состояла въ томъ, что тонъ былъ вовсе упускаемъ изъ виду, какъ дѣло не существенное, и что Гоголю стали подражать въ выборѣ предметовъ. Отсюда вышла натуральная школа, выродившаяся потомъ въ обличительную. Натуральная школа пустилась въ описан³е пошлыхъ и мелкихъ людей и предметовъ, какъ-будто вся сила Гоголя заключалась въ томъ, что онъ обратилъ вниман³е на мелочи. Появилось очень много скучныхъ произведен³й, весь интересъ которыхъ состоялъ въ стремлен³и къ фотографической вѣрности и въ смутномъ чувствѣ пустоты и тоски. Конечно, въ этихъ произведен³яхъ находило себѣ удовлетворен³е то недовольство дѣйствительностью, которое у насъ такъ обыкновенно и въ первые годы послѣ Гоголя было особенно сильно. Но все-же ясно, что пр³емы этихъ писателей глубоко неправильны. Для читателя не приготовленнаго, не имѣющаго извѣстныхъ предрасположен³й, не зараженнаго привычкою къ многочтен³ю, не испорченнаго господствующею литературой, эти книги должны представляться очень дикимъ и скучнымъ явлен³емъ. Для такого читателя повѣствовательная книга должна быть столько-же серьозна, какъ и всякая другая, слѣдовательно, или должна быть настоящею поэмою съ настоящими героями, или-же - ироническою поэмой съ ироническими героями.

   Между тѣмъ, наши повѣствователи, очень часто прежде, а нерѣдко и теперь, ведутъ свои разсказы такъ, что приводятъ читателей въ совершенное недоумѣн³е, зачѣмъ и о чемъ разсказывается. Иногда мелк³я и ничтожныя явлен³я изображаются такимъ тономъ, съ такимъ основательнымъ реализмомъ, какъ-будто они имѣютъ полнѣйшее право на существован³е, все-же другое есть вздоръ, пустыя мечтан³я. Получается не ирон³я надъ дѣйствительност³ю, а ея оправдан³е; излагается серьозно и потому какъ-бы сочувственно то, что въ сущности не заключаетъ въ себѣ ничего серьознаго.

   Но явились, какъ мы замѣтили, и правильныя попытки найти рѣшен³е задачи. Въ этомъ отношен³и особенно замѣчательна дѣятельность Островскаго. Онъ пишетъ серьозныя драмы и комед³и изъ такой сферы, на которую читатели обыкновенно смотрятъ свысока. Онъ успѣлъ создать изъ этой сферы совершенно живыя лица и положен³я и заставилъ настъ смотрѣть на нихъ не подсмѣиваясь, не иронизируя, а съ дѣйствительнымъ сочувств³емъ или негодован³емъ, слѣдовательно такъ, что мы ставимъ себя на одинъ уровень съ ними, признаемъ интересъ и важность ихъ духовной жизни.

   Но наибольшую прямоту, чистоту и вѣрность отношен³й къ предмету мы конечно должны признать за гр. Л. Н. Толстымъ. Опять, мы не хотимъ здѣсь опредѣлять полное значен³е произведен³й этого писателя, мы только, какъ на примѣръ и на подтвержден³е, указываемъ на то, что у него уже господствуетъ тотъ прямой пр³емъ искусства, который какъ будто былъ потерянъ послѣ Пушкина.

   Въ свою очередь, то непрямое отношен³е къ предметамъ, которое началось съ ирон³и Гоголя, не только однакоже не исчезло въ нашей литературѣ, а напротивъ продолжается у многихъ писателей и развилось даже до своихъ крайнихъ формъ. Ирон³я, которая у Гоголя имѣла такую строгую художественную мѣру, понемногу вовсе удалилась отъ предмета; все больше и больше усиливая свое выражен³е, писатели стали безпрерывно употреблять ирон³ю гиперболическую, въ которой уже нѣтъ заботы о реальномъ изображен³и, а напротивъ вся потѣха заключается въ искажен³и реальныхъ чертъ. Эта гиперболическая ирон³я иногда разыгрывается наконецъ до того, что переходитъ въ чистое глумлен³е, то есть въ рѣчи совершенно безсмысленныя, и самою своею безсмысленност³ю выражающ³я презрѣн³е къ тому, о чемъ говорится. Вмѣсто ирон³и явилось такъ-сказать нахальное, наглое обращен³е съ предметами, какъ всего сильнѣе выражающее пренебрежен³е къ нимъ того, кто о нихъ говоритъ.

   Такой характеръ представляютъ произведен³я Щедрина и отчасти Некрасова. Ихъ пр³емы пришлись очень по душѣ многимъ русскимъ людямъ, которые вообще не любятъ прямой рѣчи, для которыхъ почти нѣтъ средины между восторженностью и озлоблен³емъ, между сентиментальностью и цинизмомъ. Спокойная рѣчь, раскрывающая съ художественной мѣрой свойства предмета, имъ кажется скучною и даже противною, какъ нѣчто прѣсное; имъ нужна сильная приправа, густая присыпка перца, что-нибудь или язвительное, или надрывающее. Поэтому они и сами ни о чемъ говорить просто не могутъ, вѣчно иронизируютъ и сыплютъ циническими выражен³ями безъ малѣйшаго повода.

   Понятно, что при такихъ услов³яхъ нельзя ожидать въ литературѣ никакой близости къ дѣйствительности. Еслибъ иностранецъ вздумалъ, напримѣръ, изучать Росс³ю по Щедрину и Некрасову, то онъ едва-ли-бы много узналъ. Онъ узналъ-бы развѣ только то, какъ иные русск³е люди впадаютъ въ гипорболы и въ глумлен³е по поводу самыхъ простыхъ предметовъ, но этихъ предметовъ онъ узнать-бы не могъ. Названные два писателя дѣйстительно замѣчательны тѣмъ, что, при всемъ ихъ талантѣ, они не создали ни единаго лица, ни единой картины, ни единаго положен³я или чувства, на которое можно было-бы указать какъ на нѣчто законченное, дѣйствительно созданное, дѣйствительно "возведенное въ перлъ создан³я". Ихъ ирон³я и гипербола безплодны, расплываются, никогда не достигаютъ точнаго, опредѣленнаго смысла. Образы, зачатки которыхъ иногда являются съ большою свѣжестью и силой, непремѣнно бываютъ испорчены, искажены въ развит³и. Такимъ образомъ, чтобы оцѣнить достоинства этихъ писателей (иногда весьма блестящ³я), приходится прибѣгать къ отрывкамъ, почти къ отдѣльнымъ стихамъ, къ отдѣльнымъ выражен³ямъ. Ничего цѣлаго указать у нихъ невозможно, такъ какъ цѣлое требуетъ дѣйствительнаго реализма, пониман³я внутренней жизни предмета.

   Странное настроен³е, по которому для такого рода писателей невозможно стать въ прямое отношен³е къ дѣлу, иногда выступаетъ очень ясно. У Некрасова есть слѣдующ³е стихи:

  

   Въ насмѣшливомъ и дерзкомъ нашемъ вѣкѣ

   Великое, святое слово: мать

   Не пробуждаетъ чувства въ человѣкѣ.

   Но я привыкъ обычай презирать,

   Я не боюсь насмѣшливости модной, и пр. *)

   {*) См. т. I Изд. шестое, стр. 206.}

  

   Что такое? Что за помѣха встрѣтилась поэту, когда онъ вздумалъ выражать свое сыновнее чувство? Онъ ссылается на насмѣшливый и дерзк³й вѣкъ; увѣряетъ, что въ людяхъ его окружающихъ слово мать не пробуждаетъ чувства. Черта до такой степени чудовищная, что ей невозможно повѣрить. Стихотворен³е писано лѣтъ двадцать тому назадъ; но развѣ очень отдаленные потомки могутъ подумать, что дѣйствительно въ это время дерзость и насмѣшливость умовъ вытравила изъ сердца людей всяк³я сыновн³я чувства. Однакоже, почему нибудь да написаны-же эти стихи? Мы думаемъ, что поэтъ, жалующ³йся на холодность вѣка, въ сущности испытывалъ борьбу внутри себя. Что-то мѣшало ему вольно отдаться изл³ян³ю своего чувства; прямое, открытое выражен³е не давалось, казалось чѣмъ-то неловкимъ, стыднымъ; словомъ, такъ или иначе, но поэтъ не былъ въ силахъ найти, или создать художественную форму для своего душевнаго состоян³я. Стихотворен³е, дѣйствительно, такъ и осталось неоконченнымъ.

   То-ли дѣло ирон³я, шутка! Тутъ можно говорить не своимъ голосомъ, кривляться, преувеличивать, не соблюдать ни точности, ни порядка; словомъ, тутъ нужно не выражать свое чувство, а только намекать на него, только подразумѣвать его, причемъ иногда самъ авторъ не знаетъ, что такое слѣдуетъ подразумѣвать подъ его словами. Вотъ почему, обыкновенный характеръ стихотворен³й Некрасова есть мрачная шутливость, то переходящая вдругъ въ паѳосъ, то спускающаяся до водевильности. Тонъ всегда медленный, торжественный, ибо всегда ироническ³й, не натуральный.

  

   Слава Богу, стрѣлять перестали!

   Ни минуты мы нынче не спали,

   И едвали кто въ городѣ спалъ:

   Ночью пушечный громъ грохоталъ.

   Не до сна! Вся столица молилась,

   Чтобъ Нева въ берега возвратилась;

   И минула большая бѣда -

   Понемногу сбываетъ вода... *)

   {*) Томъ II, стр. 149.}

  

   Вообразимъ себѣ иностранца, или читателя отдаленнаго отъ насъ значительнымъ промежуткомъ времени, нѣсколькими вѣками: для нихъ конечно будетъ очень трудно уловить шуточный, ироническ³й тонъ этихъ стиховъ, и они (какъ вѣроятно и теперь мног³е провинц³алы) пожалуй примутъ за правду все это описан³е. Между тѣмъ, тутъ гипербола на гиперболѣ: едва-ли кто спалъ, пушечный громъ, вся столица молилась - все это шутка; такихъ ужасовъ не бываетъ, да и быть не можегъ.

   А вотъ описан³е петербургскихъ улицъ во время сильнаго мороза:

  

   Разыгралися силы Господни!

   На пространствѣ пяти саженей

   Насчитаешь навѣрно до сотни

   Отмороженныхъ щекъ и ушей. *)

   {Томъ IV, стр. 12.}

  

   Шутка очень крупная, которая конечно выражаетъ не дѣйствительность, а настроен³е автора. Эти желчныя гиперболы нравятся читателямъ, находящимся въ такомъ-же настроен³и, напримѣръ многимъ жителямъ Петербурга, о которомъ иногда можно почти вправду сказать:

  

   Въ цѣломъ городѣ нѣтъ человѣка

   Въ комъ бы желчь не кипѣла ключомъ. *)

   {Томъ II, стр. 156.}

   (Отрывокъ изъ критической статьи).