Главная » Книги

Толстой Лев Николаевич - Том 30, Произведения 1882-1889, Полное собрание сочинений, Страница 11

Толстой Лев Николаевич - Том 30, Произведения 1882-1889, Полное собрание сочинений



ти, так что все люди будут в состоянии предаваться той самой праздности, которой теперь предаются высшие властвующие классы.
   Ничто очевиднее этих идеалов не показывает того, до какой степени наука нашего времени отклонилась от истинного пути.
   Люди нашего времени, огромное большинство людей не имеют хорошего и достаточного питания (точно то же относится и к жилищу, и к одежде, и всем первым потребностям). Кроме того, это же огромное большинство людей вынуждено во вред своему благосостоянию сверхсильно непрестанно работать. И то и другое бедствие очень легко устраняется уничтожением взаимной борьбы, роскоши, неправильного распределения богатств, вообще уничтожением ложного, вредного порядка вещей и установлением разумной жизни людей. Наука же считает, что существующий порядок вещей неизменен, как движение светил, и что поэтому задача науки не в уяснении ложности этого порядка и установлении нового, разумного строя жизни, а в том, чтобы при этом существующем порядке накормить всех людей и дать им возможность быть столь же праздными, как праздны теперь властвующие классы, живущие развращенной жизнью.
   При этом забывается, что питание хлебом, овощами, плодами, выращиваемыми своими трудами на земле, есть самое приятное и здоровое, легкое и естественное питание и что труды упражнений своих мускулов есть такое же необходимое условие жизни, как окисление крови посредством дыхания.
   Придумывать средства для того, чтобы люди при том ложном распределении собственности и труда могли хорошо питаться посредством химического приготовления пищи и могли заставить вместо себя работать силы природы, все равно, что придумывать средство накачивания кислорода в легкие человека, находящегося в запертом помещении с дурным воздухом, когда для этого только нужно перестать держать этого человека в запертом помещении.
   Лаборатория для выработки пищи устроена в мире растений и животных такая, лучше которой не устроят никакие профессора, и для пользования плодами в этой лаборатории и для участия в ней человеку нужно только отдаваться всегда радостной потребности труда, без которого жизнь человека мучительна. И вот люди науки нашего века вместо того, чтобы все силы свои употребить на устранение того, что препятствует человеку пользоваться этими уготованными для него благами, признают то положение, при котором человек лишен этих благ, неизменным и вместо того, чтобы устроить жизнь людей так, чтобы они могли радостно работать, питаться от земли, придумывают средства сделать его искусственным уродом. Всё равно как вместо, того, чтобы вывести человека из заперти на чистый воздух, придумывать средства, как бы накачать в него кислорода сколько нужно и сделать так, чтоб он мог жить не дома, а в душном подвале.
   Не могли бы существовать такие ложные идеалы, если б наука не стояла на ложном пути.
   А между тем чувства, передаваемые искусством, зарождаются на основании данных науки.
   Какие же может вызвать чувства такая, стоящая на ложном пути, наука? Один отдел этой науки вызывает чувства отсталые, пережитые человечеством и для нашего времени дурные и исключительные. Другой же отдел, занимаясь изучением предметов, не имеющих отношения к жизни человеческой по самому существу своему, не может служить основой искусству.
   Так что искусство нашего времени, для того чтобы быть искусством, должно само, помимо науки, прокладывать себе путь или пользоваться указаниями непризнанной науки, отрицаемой ортодоксальною частью науки. Это самое и делает искусство, когда оно хоть отчасти исполняет свое назначение.
   Надо надеяться, что та работа, попытку которой я сделал об искусстве, будет сделана и о науке, что будет указана людям неверность теории науки для науки, и будет ясно показана необходимость признания христианского учения в истинном его значении, и что на основании этого учения будет сделана переоценка всех тех знаний, которыми мы владеем и так гордимся, будет показана второстепенность и ничтожность знаний опытных и первостепенность и важность знаний религиозных, нравственных и общественных, и что знания эти не будут, как теперь, предоставлены руководительству одних высших классов, а будут составлять главный предмет всех тех свободных и любящих истину людей, которые, не всегда в согласии с высшими классами, но вразрез с ними, двигали истинную науку жизни.
   Науки же математические, астрономические, физические, химические и биологические так же, как технические и врачебные, будут изучаемы только в той мере, в которой они будут содействовать освобождению людей от религиозных, юридических и общественных обманов или будут служить благу всех людей, а не одного класса.
   Только тогда наука перестанет быть тем, чем она есть теперь: с одной стороны, системою софизмов, нужных для поддержания отжившего строя жизни, с другой стороны, бесформенной кучей всяких, большею частью мало или вовсе ни на что не нужных знаний, а будет стройным органическим целым, имеющим определенное, понятное всем людям и разумное назначение, а именно: вводить в сознание людей те истины, которые вытекают из религиозного сознания нашего времени.
   И только тогда и искусство, всегда зависящее от науки, будет тем, чем оно может и должно быть, - столь же важным, как и наука, органом жизни и прогресса человечества.
   Искусство не есть наслаждение, утешение или забава; искусство есть великое дело. Искусство есть орган жизни человечества, переводящий разумное сознание людей в чувство. В наше время общее религиозное сознание людей есть сознание братства людей и блага их во взаимном единении. Истинная наука должна указать различные образы приложения этого сознания к жизни. Искусство должно переводить это сознание в чувство.
   Задача искусства огромна: искусство, настоящее искусство, с помощью науки руководимое религией, должно сделать то, чтобы то мирное сожительство людей, которое соблюдается теперь внешними мерами, - судами, полицией, благотворительными учреждениями, инспекциями работ и т. п., - достигалось свободной и радостной деятельностью людей. Искусство должно устранять насилие.
   И только искусство может сделать это.
   Всё то, что теперь, независимо от страха насилия и наказания, делает возможною совокупную жизнь людей (а в наше время уже огромная доля порядка жизни основана на этом), все это сделано искусством. Если искусством могли быть переданы обычаи так-то обращаться с религиозными предметами, так-то с родителями, с детьми, с женами, с родными, с чужими, с иноземцами, так-то относиться к старшим, к высшим, так-то к страдающим, так-то к врагам, к животным - и это соблюдается поколениями миллионов людей не только без малейшего насилия, но так, что этого ничем нельзя поколебать, кроме как искусством, - то тем же искусством могут быть вызваны и другие, ближе соответствующие религиозному сознанию нашего времени обычаи. Если искусством могло быть передано чувство благоговения к иконе, к причастию, к лицу короля, стыд пред изменой товариществу, преданность знамени, необходимость мести за оскорбление, потребность жертвы своих трудов для постройки и украшения храмов, обязанности защиты своей чести или славы отечества, то то же искусство может вызвать и благоговение к достоинству каждого человека, к жизни каждого животного, может вызвать стыд перед роскошью, перед насилием, перед местью, перед пользованием для своего удовольствия предметами, которые составляют необходимое для других людей; может заставить людей свободно и радостно, не замечая этого, жертвовать собою для служения людям.
   Искусство должно сделать то, чтобы чувства братства и любви к ближним, доступные теперь только лучшим людям общества, стали привычными чувствами, инстинктом всех людей. Вызывая в людях, при воображаемых условиях, чувства братства и любви, религиозное искусство приучит людей в действительности, при тех же условиях, испытывать те же чувства, проложит в душах людей те рельсы, по которым естественно пойдут поступки жизни людей, воспитанных искусством. Соединяя же всех самых различных людей в одном чувстве и уничтожая разделение, всенародное искусство воспитает людей к единению, покажет им не рассуждением, но самою жизнью радость всеобщего единения вне преград, поставленных жизнью.
   Назначение искусства в наше время - в том, чтобы перевести из области рассудка в область чувства истину о том, что благо людей в их единении между собою, и установить на место царствующего теперь насилия то царство Божие, то есть любви, которое представляется всем нам высшею целью жизни человечества.
   Может быть, в будущем наука откроет искусству еще новые, высшие идеалы, и искусство будет осуществлять их; но в наше время назначение искусства ясно и определенно. Задача христианского искусства - осуществление братского единения людей.
  

ПРИБАВЛЕНИЯ

  
   ПРИБАВЛЕНИЕ I
  
   L'accueil
  
   Si tu veux que ce soir, a l'atre je t'accueille,
   Jette d'abord la fleur, qui de ta main s'effeuille,
   Son cher parfum ferait ma tristesse trop sombre;
   Et ne regarde pas derriere toi vers l'ombre,
   Car je te veux, ayant oublie la foret
   Et le vent, et l'echo et ce qui parlerait
   Voix a ta solitude он pleurs a ton silence!
   Et debout, avec ton ombre qui te devance,
   Et hautaine sur mon seuil, et pale, et venue
   Comme si j'etais mort он que tu fusses nuel
   (Henri de Regnier, "Les jeux rustiques et divins".) (1)

V

   "Oiseau bleu couleur du temps"
   Sais-tu l'oubli
   D'un vain doux reve,
   Oiseau moqueur
   De la foret?
   Le jour palit,
   La nuit se leve,
   Et dans mon coeur
   L'ombre a pleure;
   O, chante-moi
   Ta folle gamme,
   Car j'ai dormi
   Ce jour durant;
   La lache emoi
   Ou fut mon ame
   Sanglote emmi
   Le jour mourant.
   Sais-tu le chant
   De sa parole
   Et de sa voix,
   Toi qui redis
   Dans le couchant
   Ton air frivole
  
  - [Прием
   Если желаешь ты, чтобы нынче вечером я принял тебя у своего очага, сперва брось цветок, с которого ты своею рукой обрываешь лепестки; его бесцветное благоуханье слишком помрачило бы печаль мою, и не оглядывайся в тень позади себя, потому что я хочу увидеть тебя, забыв и лес, и ветер, и эхо, и всё, что говорило бы голосом твоему уединению или слезами твоему молчанию! И предстань - со своей тенью, бросаемой вперед, величавая, на пороге моем - и бледная и отравленная, словно бы я был мертв, или ты была бы нагая.
   [Анри де Ренье: "Игры сельские и божественные".)]
  
   Comme autrefois,
   Sous les midis?
   O, chante alors
   La melodie
   De son amour,
   Mon fol espoir,
   Parmi les ors
   Et l'incendie
   Du vain doux jour
   Qui meurt ce soir.
   (Francis Viele-Griffin, "Poemes et poesies") (1)
   IX
   Enone, j'avais cru qu'en aimant ta beaute
   Ou l'ame avec le corps trouvent leur unite,
   J'allais, m'affermissant et le coeur et l'esprit,
   Monter jusqu'a cela, qui jamais ne perit,
   N'ayant ete cree, qui n'est froidure он feu,
   Qui n'est beau quelque part et laid en autre lieu;
   Et me flattais encore d'une belle harmonie,
   Que j'eusse compose du meilleur et du pire,
   Ainsi que le chanteur que cherit Polymnio,
   En accordant le grave avec l'aigu, retire
   Un son bien eleve sur les nerfs de sa lyre.
   Mais mon courage, helas! se pamant comme mort,
   M'enseigna que lo trait qui m'avait fait amant
   Ne fut pas de cet arc que courbe sans effort
   La Venus qui naquit du male seulement,
   Mais que j'avais souffert cette Venus derniere
   Oui a le coeur couard, ne d'une faible mere.
   Et pourtant, ce mauvais garcon, chasseur habile,
   Qui charge son carquois de sagesse subtile,
   Qui secoue on riant sa torche, pour un jour,
  
  
   (1) ["Голубая птица цвета времени".
   Знакомо ли тебе самозабвенье тщетного нежного видения - насмешливая лесная птица? Бледнеет день, ночь наступает, и в сердце моем плакала тень.
   О, пой мне свою безумную гамму: ведь я проспал весь этот день; низкая забота, поглощавшая душу мою, смутно рыдает в этот день умирающий.
   Знаком ли тебе напев ее речи и ее голоса, - ты, которая пересказываешь закату свою легкомысленную песенку, как некогда в южном краю?
   О, пой тогда мелодию ее любви, безумную мою надежду, среди золота и пожара тщетного нежного дня, умирающего в этот вечер.
   (Франсис Вьеле-Гриффии: "Поэмы и стихотворения".)]
  
   Qui ne pose jamais que sur de tendres fleurs,
   C'est sur un teint charmant qu'il essuie les pleurs,
   Et c'est encore un Dieu, Enone, cet Amour.
   Mais, laisse, les oiseaux du printemps sont parus,
   Et je vois les rayons du soleil amortis.
   Enone, ma douleur, harmonieux visage,
   Superbe humilite, doux-honnete langage,
   Hier me remirant dans cet etang glace,
   Qui au bout du jardin se couvre de feuillage,
   Sur ma face je vis que les jours ont passe.
   (Jean Moreas. "Le Pelerin Passionne")
  
   XVI
   Berceuse d'ombre
   Des formes, des formes, des formes
   Blanche, bleue, et rose, et d'or
   Descendront du haut des ormes
   Sur l'enfant qui si rendort.
   Des formes!
   Des plumes, des plumes, des plumes
   Pour composer un doux nid.
   Midi sonne: les enclumes
   Cessent; la rumeur finit...
   Des plumes!
  
  
   (1) [Энона, я думал, что, любя твою красоту, в которой тело с душой находит свое единство, я восхожу, укрепляясь сердцем и духом, к тому, что никогда не гибнет, не будучи создано, что ни холод, ни огонь, что ни прекрасно где-то, ни безобразно в другом месте; и я еще надеялся на прекрасную гармонию. Если бы я мог сопрягать лучшее и худшее, как певец, нежно любящий Полигимнию, соглашая низкий тон с высоким, извлекает благородный звук из своей лиры. Но моя смелость, увы! коченея, как мертвая, научила меня, что стрела, сделавшая меня влюбленным, пущена не из того лука, который без усилия сгибает Венера, родившаяся просто от самца, но что я потерпел от той последней Венеры, с робким сердцем, родившейся от слабой матери. Но всё же этот дурной мальчик, ловкий охотник, нагружающий свой колчан тонкими стрелами, со смехом машущий своим факелом, опускающимся только на нежные цветы, в один прекрасный день он вытирает слезы на очаровательно-свежем лице, и все-таки он бог, Энона, этот Амур. Но пусть улетели весенние птицы, и, я вижу, меркнут лучи ослабевшего солнца. Энона, боль моя, гармонический лик, великолепное смирение, сладостно-любезное слово, вчера, глядясь в тот замерзший пруд в конце сада, что покрывается падучим листом, я увидел на лице своем, что дни прошла.

(Жак Мореас: "Страстный пилигрим".)]

  
   Des roses, des roses, des roses!
   Pour embaumer son sommeil
   Vos petales sont moroses
   Pres du sourire vermeil.
   O roses!
   Des ailes, des ailes, des ailes
   Pour bourdonner a son front.
   Abeilles et demoiselles,
   Des rythmes qui berceront.
   Des ailes!
   Des branches, des branches, des branches
   Pour tresser un pavillon
   Par ou des clartes moits franches
   Descendront sur l'oisillon.
   Der branches!
   Des songes, des songes, des songes,
   Dans ses pensers entr'ouverts
   Glissez un peu de mensonges
   A voir la vie au travers.
   Des songes!
   Des fees, des fees, des fees
   Pour filer leurs echeveaux
   De mirages, de bouffees
   Dans tous ces petits cerveaux,
   Des fees!
   Des anges, des anges, des anges
   Pour emporter dans l'ether
   Les petits enfants etranges
   Qui ne veulent pas rester
   Non anges...
   (Comte Robert de Montesquieu, "Les Hortensias bleux".) (1)
  
  
   (1) [Вечерняя колыбельная песня.
  
   Образы, образы, образы - белый, голубой, розовый, золотой - низойдут с вязов на засыпающее дитя.
   Образы!
   Перышки, перышки, перышки - чтобы устроить уютное гнездышко.
   Бьет полдень: наковальни смолкают; гул останавливается...
   Перышки!
   Розы, розы, розы - чтобы умастить его сов благоуханиями, лепестки ваши темнеют возле румяной улыбки.
   О, розы!
  
  
  
  
  
  
   Крылья, крылья, крылья- чтобы шуршать у его лобика. Пчелки и стрекозы-это ритмы, что будут его баюкать.
   Крылья!
   Ветви, ветви, ветви - чтобы сплести ему полог, - сквозь него не столь открыто светы падут на птенчика.
   Ветви!
   Сны, сны, сны! В его раздумья едва раскрывшиеся, чуть проскользните вымыслами, чтобы сквозь них виделась жизнь.
   Сны!
   Феи, феи, феи - чтобы разматывать сплетения видений, порханий во всех этих маленьких головках.
   Феи!
   Ангелы, ангелы, ангелы - чтобы уносить в эфир странных маленьких детей, не хотящих остаться нашими ангелами... (Граф Роберт де Монтескъю: "Голубые гортензии".)]

ПРИБАВЛЕНИЕ II

   Вот содержание "Кольца Нибелунгов".
   В первой части рассказывается о том, что русалки, дочери Рейна, стерегут зачем-то какое-то золото на Рейне и поют: Weia, Waga, Woge du Welle, Walle zur Wiege, Wage zur Wiege, Wage la Weia, Wala la Welle, Weia и т. д. За поющими так русалками гоняется желающий обладать ими карлик Нибелунг. Карлик не может поймать ни одной. Тогда русалки, стерегущие золото, рассказывают карлику то, что им надо бы скрывать, а именно, что, кто откажется от любви, тот может украсть стерегомое ими золото. И карлик отказывается от любви и похищает золото. - Это - первая сцена.
   Во второй сцене, в поле, в виду города, лежит бог с богиней, потом просыпаются и радуются на город, который построили им великаны, и разговаривают о том, что за работу великанам надо отдать богиню Фрею. Приходят великаны за платой. Но бог Вотан не хочет отдать Фрею. Великаны сердятся. Боги узнают, что карлик украл золото, и обещаются, отняв это золото, отдать его за работу великанам. Но великаны не верят и ухватывают богиню Фрею в залог.
   Третья сцена происходит под землею. Карлик Альберих, укравший золото, бьет за что-то карлика Миме и выхватывает у него шлем, имеющий свойство делать человека невидимым и превращать его в другие существа. Приходят боги, Вотан и другие, бранятся между собою и с карликами, хотят взять золото, но Альберих не дает и, как все всё время делают, делает все, чтобы себя погубить: надевает шлем, превращается в дракона, а потом в жабу. Жабу боги ловят, снимают с нее шлем и уводят с собою Альбериха.
   Четвертая сцена состоит в том, что боги приводят к себе Альбериха и велят ему приказать своим карликам принести им все золото. Карлики приносят. Альберих отдает все золото, но оставляет себе волшебное кольцо. Боги отнимают и кольцо. Альберих за это проклинает кольцо и говорит, что оно принесет несчастья всякому, кто будет владеть им. Приходят великаны, приводят богиню Фрею, требуя выкупа. Ставят колья в рост Фреи и засыпают золотом, - это выкуп. Недостает золота, кидают шлем, просят кольцо. Вотан не дает, но является богиня Эрда и велит отдать и кольцо, потому что от него несчастье. Вотан дает. Фрею освобождают, но великаны, получившие кольцо, дерутся, и один убивает другого. Этим кончается Vorspiel, (1) начинается первый день.
   На сцене помещено в средине дерево. Вбегает Зигмунд усталый и ложится. Входит Зиглинда, хозяйка, жена Гундинга, и дает ему приворотный напиток, и оба влюбляются друг в друга. Приходит муж Зиглинды, узнает, что Зигмунд из враждебной породы, и завтра хочет с ним драться, но Зиглинда напаивает дурманом своего мужа и приходит к Зигмунду. Зигмунд узнает, что Зиглинда его сестра и что его отец вбил меч в дерево, так что никто не может вынуть его. Зигмунд выхватывает этот меч и совершает блуд с сестрой.
   Во втором действии Зигмунд должен драться с Гундингом. Боги рассуждают, кому дать победу. Вотан хочет пожалеть Зигмунда, одобряя его поступок блуда с сестрой, но, под влиянием жены Фрики, велит валкирии Брунгильде убить Зигмунда. Зигмунд идет драться. Зиглинда падает в обморок. Приходит Брунгильда и хочет его уморить; Зигмунд хочет убить и Зиглинду, но Брунгильда не велит, и он сражается с Гундингом. Брунгильда защищает Зигмунда, но Вотан защищает Гундинга, и меч Зигмунда ломается, и Зигмунд убит. Зиглинда бежит.
   3-й акт. На сцене валкирии. Это богатырши. Приезжает на лошади валкирия Брунгильда с Зигмундом. Она бежит от прогневавшегося на нее за неповиновение Вотана. Вотан догоняет ее и в наказание за непослушание разжаловывает из валкирий. Он заколдовывает ее так, что она должна заснуть и спать до тех пор, пока ее не разбудит человек. И когда ее разбудят, она влюбится в того человека. Вотан целует ее, она засыпает. Он пускает огонь, огонь окружает ее.
  
  - [пролог,]
  
  
   Содержание второго дня состоит в том, что карлик Миме в лесу кует меч. Приходит Зигфрид. Это родившийся от блуда брата с сестрой Зигмунда и Зиглинды сын, которого в лесу воспитал карлик. Зигфрид узнает про свое происхождение и что сломанный меч - это меч его отца, и велит Миме сковать его и уходит. Приходит Вотан в виде странника и рассказывает, что тот, кто не выучился бояться, тот скует меч и всех победит. Карлик догадывается, что это Зигфрид, и хочет отравить его. Возвращается Зигфрид, сковывает меч отца и убегает.
   Действие 2-го акта в том, что Альберих сидит и караулит великана, который, в виде дракона, караулит полученное им золото. Приходит Вотан и неизвестно для чего рассказывает, что придет Зигфрид и убьет дракона. Альберих будит дракона и просит у него кольцо, обещая за это защитить его от Зигфрида. Дракон не отдает кольца. Альберих уходит. Приходит Миме и Зигфрид. Миме надеется, что дракон научит Зигфрида страху. Но Зигфрид не боится, прогоняет Миме и убивает дракона, после этого прикладывает к губам палец, на котором кровь дракона, и от этого узнает тайные мысли людей и язык птиц. Птицы говорят ему, где сокровища и кольцо и что Миме хочет отравить его. Приходит Миме и вслух говорит, что он хочет отравить Зигфрида. Слова эти должны означать то, что Зигфрид, вкусив крови дракона, понимает сокровенные мысли людей. Зигфрид, узнав его мысли, убивает Миме. Птицы говорят ему, где Брунгильда, и Зигфрид идет к ней.
   В 3-ем акте Вотан вызывает Эрду. Эрда предсказывает Вотану и дает советы. Приходит Зигфрид, бранится с Вотаном и сражается. И вдруг оказывается, что меч Зигфрида разбивает то копье Вотана, которое было могущественнее всего. Зигфрид идет в огонь, где Брунгильда; целует Брунгильду, она просыпается, прощается с своим божеством и бросается в объятия Зигфрида.
   Третий день.
   Три норны плетут золотой канат и говорят о будущем. Норны уходят, является Зигфрид с Брунгильдой. Зигфрид прощается с ней, дает ей кольцо и уходит.
   1-й акт. На Рейне король хочет жениться и отдать замуж сестру. Гаген, злой брат короля, советует ему взять Брунгильду, а сестру выдать за Зигфрида. Является Зигфрид. Ему дают приворотный напиток, от которого он забывает все прежнее и влюбляется в Гутруну и едет с Гунтером добывать ему Брунгильду в невесты. Перемена декорации. Брунгильда сидит с кольцом, к ней приходит валкирия, рассказывает, как копье Вотана сломилось, и советует отдать кольцо рейнским русалкам. Приходит Зигфрид, посредством волшебного шлема преобразовавшись в Гунтера, требует у Брунгильды кольцо, вырывает его и тащит ее с собой спать.
   2-й акт. На Рейне Альберих с Гагеном толкуют о том, как бы добыть кольцо. Приходит Зигфрид, рассказывает о том, как он добыл невесту Гунтеру, и рассказывает, как oн ночевал с ней, но положил между собою и ею меч. Приезжает Брунгильда, узнает на руке Зигфрида кольцо и обличает его, что он был с ней, а не Гунтер. Гаген возмущает всех против Зигфрида и решает завтра убить его на охоте.
   3-й акт. Опять русалки в Рейне рассказывают всё, что было; приходит заблудившийся Зигфрид. Русалки просят у него кольцо, он не дает. Приходят охотники. Зигфрид рассказывает свою историю. Гаген дает ему питье, посредством которого память ему возвращается; он рассказывает, как он разбудил и приобрел Брунгильду, и все удивляются. Гаген убивает в спину Зигфрида, и сцена переменяется. Гутруна встречает труп Зигфрида, Гунтер и Гаген спорят о кольце, и Гаген убивает Гунтера. Брунгильда плачет. Гаген хочет снять кольцо с руки Зигфрида, но рука поднимается. Брунгильда снимает кольцо с руки Зигфрида и, когда труп Зигфрида несут на костер, садится верхом и бросается в костер. Рейн прибывает, и вода приходит к костру. В реке три русалки. Гаген бросается в огонь, чтобы добыть кольцо, но русалки его схватывают и увлекают за собой. Одна из них держит кольцо.
   И произведение кончено.
   Впечатление при моем пересказе, конечно, не полное. Но как ни неполно оно, оно, наверно, несравненно выгоднее, чем то, которое получается при чтении тех четырех книжек, в которых это напечатано.
  
  

* [ПРЕДИСЛОВИЕ К АНГЛИЙСКОМУ ИЗДАНИЮ

"ЧТО ТАКОЕ ИСКУССТВО?"]

  
  
   Книга эта моя "Что такое искусство?" выходит теперь в первый раз в ее настоящем виде. Она вышла в России в нескольких изданиях, но во всех в таком изуродованном цензурою виде, что я прошу всех тех, кого интересуют мои взгляды на искусство, судить о них только по книге в ее настоящем виде. Напечатание же книги в изуродованном виде с моим именем произошло по следующим причинам. Сообразно уже давно принятому мною решению не подчинять свои писания цензуре, которую я считаю безнравственным и неразумным учреждением, а печатать их только в таком виде, в котором они написаны, я намеревался печатать книгу эту только за границей, но мой хороший знакомый, профессор Грот, редактор московского психологического журнала, узнав о содержании моей работы, просил меня напечатать книгу в его журнале. Грот обещал мне провести статью через цензуру в ее целости, если я только соглашусь на самые незначительные изменения, смягчающие некоторые выражения. Я имел слабость согласиться, и кончилось тем, что вышла книга, подписанная мною, из которой не только исключены некоторые существенные мысли, но и внесены чужие и даже совершенно противные моим убеждениям мысли.
   Произошло это таким образом. Сначала Грот смягчал мои выражения, иногда ослабляя их, напр. заменял слова "всегда"- словами "иногда"; слова "все"-словами "некоторые"; слово "церковное"-словом "католическое"; слово "богородица"- словом "мадонна"; слово "патриотизм"-словом "лжепатриотизм"; слово "дворцы" - словом "палаты" и т. п. и я не находил нужным протестовать. Когда же книга была уже вся отпечатана, потребовано было цензурой заменить, вымарать целые предложения, и вместо того, что я говорил о вреде земельной собственности, поставить вред безземельного пролетариата. Я согласился и на это и еще на некоторые изменения. Думалось, что не стоит того расстроить всё дело из-за одного выражения. Когда же допущено было одно изменение, не стоило протестовать и из-за другого, из-за третьего. Так понемногу вкрались в книгу выражения, изменявшие смысл и приписывающие мне то, чего я не мог желать сказать. Так что, когда книжка кончилась печатанием, уже некоторая доля ее цельности и искренности была вынута из нее. Но можно было утешаться тем, что книга и в этом виде, если она содержит что-нибудь хорошее, принесет свою пользу русским читателям, для которых в противном случае она была бы недоступна. Но дело было не так. Nous comptions sans notre hote. (1) После установленного по закону четырехдневного срока книга была арестована и по предписанию из Петербурга сдана в духовную цензуру. Тогда Грот отказался от ценного участия в этом деле, и духовная цензура хозяйничала в книге уже как ей было угодно. Духовная же цензура есть одно из самых невежественных, продажных, глупых и деспотических учреждений в России. Книги, несогласные в чем-нибудь с религией, признанной за государственную в России, попадающие туда, почти всегда воспрещаются вовсе и сжигаются, как это было со всеми моими религиозными сочинениями, печатанными в России. Вероятно, книгу эту постигла бы та же участь, если бы редакторы журнала не употребили всех средств для спасения книги. Результатом этих хлопот было то, что духовный цензор, священник, вероятно интересующийся искусством столько же, сколько я богослужением, и столько же в нем понимающий, но получающий хорошее жалованье за то, чтобы уничтожать всё то, что может не понравиться его начальству - вычеркнул из книги всё то, что ему показалось опасным для его положения, и заменил, где нашел это нужным, мои мысли своими, так, напр., там, где я говорю о Христе, шедшем на крест за исповедуемую им истину, цензор вычеркнул это и поставил "за род человеческий", т. е. приписал мне таким образом утверждение догмата искупления, который
  
   (1) [Мы рассчитываем без хозяина.]
  
  
   я считаю одним из самых неверных и вредных церковных догматов. Исправив всё таким образом, духовный цензор разрешил печатать книгу.
   Протестовать в России нельзя: ни одна газета не напечатает; отнять у журнала свою статью и тем ввести редактора в неловкое положение перед публикой тоже нельзя было.
   Дело так и осталось. Появилась книга, подписанная моим именем, содержащая мысли, выдаваемые за мои, но не принадлежащие мне.
   Я отдал свою статью в русский журнал для того, чтобы, как меня убеждали, мысли мои, которые могут быть полезными, были усвоены русскими читателями - и кончилось тем, что я подписал свое имя под сочинением, из которого можно заключить то, что я считаю только лжепатриотизм дурным, а патриотизм вообще считаю очень хорошим чувством, что я отрицаю только нелепости католической церкви и не верю только в мадонну, а верю в православие и богородицу, что считаю все писания евреев, соединенные в библии, священными книгами и главное значение Христа вижу в его искуплении своей смертью рода человеческого. И главное утверждаю вещи, противные общепринятому мнению без всякого основания, так как причины, по которым я утверждаю, пропущены, а ни на чем не основанные утверждения оставлены.
   Я так подробно рассказал всю эту историю потому, что она поразительно иллюстрирует ту несомненную истину, что всякий компромисс с учреждением, не согласным с вашей совестью - компромисс, который делается обыкновенно в виду общей пользы, неизбежно затягивает вас, вместо пользы, не только в признание законности отвергаемого вами учреждения, но и в участие в том вреде, который производит это учреждение.
   Я рад, что хотя этим заявлением могу исправить ту ошибку, в которую я был вовлечен своим компромиссом.
  

Лев Толстой.

  
   17 марта.
  
  

ЧЕРНОВОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ, НЕОКОНЧЕННОЕ

** [ПИСЬМО К Н. А. АЛЕКСАНДРОВУ.]

  
  
   М. Г.
   Когда мы встретились с вами, вы просили меня написать что-нибудь в ваш Художественный журнал. Я сказал, что очень рад сделать вам приятное, но сомневался, что бы мне пришло в голову написать что-нибудь, касающееся того, чему посвящено ваше издание.
   На (1) днях В. Г. Перов передал мне подтверждение вашего желания и сказал, что вам приятно бы было изложение моих взглядов на искусство. С этих слов у нас завязался разговор с В. Г., и я ему высказал мои взгляд на то, что называется искусством.
   И (1) мне пришло в голову изложить этот мой взгляд для вашего журнала. Взгляд мой может быть интересен для читателей вашего журнала - людей, посвятивших свою жизнь живописи и ваянию, потому что он совершенно отличается от распространенных взглядов на этот предмет и по своему смыслу и, смею сказать, по своей ясности. Может быть, я ошибаюсь, но одним похваляюсь - (то), что я думаю и как я понимаю то, что называется искусством, ясно и понятно. (2)
   Прежде чем сказать, какой смысл и значение я придаю тому, что называется искусством, я должен сказать несколько слов о том, как смотрят у нас, да в Европе вообще, на искусство, и как я смотрел на него, и как потом убедился в ложности существующего взгляда.
   Существующий взгляд на искусство один, но он выражается двояко - в теории и практике, в отвлеченных рассуждениях об искусстве и в самой деятельности так называемых художников.
   В теории искусство есть проявление одной из сторон сущности человеческого духа -проявление красоты (троица состоит из истины, добра и красоты). Искусство есть выражение
   конечного в бесконечном и т. д. и т. д. - весь этот сумбур,
  
   (1) Абзац редактора.
   (2) Зачеркнуто: Вот моя естетика:
  
  
  
   на который стоит завести хорошего говоруна, и он будет говорить до вечера. Всё это очень высоко и прекрасно, но очень туманно, и потому выходит, что искусство есть всё то, что потешает людей. И, к сожалению, выходит то, что никак нельзя отделить от искусства, по этому определению, балета, кулинарного и парикмахерского искусства. Выходит, что это определение -очень хорошие слова, но определять оно ничего не определяет, и что если естетик отделяет Гомера от Гоборьо и Венеру Милосскую от восковой голой куклы, то он отделяет их не по своей теории, а совершенно произвольно. Выходит, что по этому определению искусство захватывает в свою область всё то, что матерьяльно бесполезно, но удовлетворяет людской похоти. Так выходит по теории. По практике - выходит то же самое.
   Всё, что ни делают праздные люди для удовлетворения праздной похоти людей, всё это безразлично называется искусством. Написать явление Христа народу - искусство, и написать голых девок - тоже искусство. Написать Илиаду и Нана - тоже искусство. Написать образ -искусство, и играть трепака - искусство, и клауны - искусство, и верхом ездить - искусство, и котлеты сделать, и волосы завивать, и платья шить -псе искусство. И совершенно прав цирюльник, называя себя художником. И ни один мудрец немец эстетик не покажет мне черту разделения между (1) Рафаелем и Тициановской голой женщиной, и между Тициановской голой женщиной и похабным стереоскопом.
   В теории что-то очень возвышенное, но туманное называется искусством, но определения нет. В практике всё, что матерьяльно бесполезно, и всё то, что потешает людей, всё это называется искусством. - И в этой бездне бесполезных явлений, удовлетворяющих людской похоти, люди, смотря по своим вкусам, разбираются самым произвольным образом. Также и художники. И выходит, что встречаешь и в беседах и в печати людей умных, образованных, которые диаметрально противуположно судят об явлениях так называемого искусства. А. говорит - это верх искусства. Б. говорит - это даже и не искусство. И наоборот. Спросите, почему, и начинаются разговоры, которых не понимает тот, кто слушает, и еще меньше понимает тот, кто говорит.
   Таково, по моим наблюдениям, отношение людей нашего времени к искусству. (2) Всякая деятельность, не приносящая матерьяльной пользы, но почему нибудь нравящаяся людям, называется искусством. Так что вышло, что один внешний
  
   (1) Зачеркнуто: Сарой Бернар
   (2) Зач.: De facto происходит то, что праздный человек, выучиваясь какому-нибудь мастерству матерьяльно бесполезному, такому, которым он умеет удовлетворять людские похоти, начинает потешать этим народ и считает, что он служит чему то очень важному - Искусству.
  
  
   признак матерьяльной бесполезности искусства сделался ого определением.
   Пляшут девки с голыми ногами - бесполезно, но ость охотники смотреть - искусство. Много звуков набрать и щекотать ими слух -искусство. Написать голых женщин или рощу - искусство. Подобрать рифмы и описать, как блудят господа - искусство.
   Положение в теории искусства точно такое же, как и в других отраслях человеческой деятельности.
   Люди дурны и любят свои пороки. И является ложная умственная деятельность, имеющая целью оправдать любимые людьми пороки. Люди мстительны, жадны, любостяжательны, исключительны-и является юриспруденция, которая возводит в теорию мстительность - уголовное право, любостяжательность - гражданское право, подлость - государственное право, исключительность - международное право. Люди немилосердны и жестоки, они хотят каждый заорать побольше и не отдавать другому и хотят, чтобы, наслаждаясь избытком, когда рядом мрут от голода, чтобы совесть их была покойна, - готова политическая экономия. Люди похотливы, им хочется щекотать свои нервы и хочется при этом считать, что они делают важное, хорошее дело, -готова эстетика, теория искусства. Красота, идеал, бесконечное в конечном.
   И вот, в ту

Другие авторы
  • Адамов Григорий
  • Чичерин Борис Николаевич
  • Терпигорев Сергей Николаевич
  • Алымов Сергей Яковлевич
  • Мольер Жан-Батист
  • Наседкин Василий Федорович
  • Честертон Гилберт Кийт
  • Милицына Елизавета Митрофановна
  • Хвощинская Надежда Дмитриевна
  • Курганов Николай Гаврилович
  • Другие произведения
  • Гольцев Виктор Александрович - А. П. Чехов
  • Волковысский Николай Моисеевич - Почему обойдены?
  • Ломоносов Михаил Васильевич - Е. Лебедев. Ломоносов
  • Иванов Вячеслав Иванович - О веселом ремесле и умном веселии
  • Стасов Владимир Васильевич - Наши итоги на всемирной выставке
  • Андерсен Ганс Христиан - Воротничок
  • Розанов Василий Васильевич - Расслоения в партиях
  • Кукольник Павел Васильевич - Избранные стихотворения
  • Жуковский Василий Андреевич - Ю. М. Прозоров. Литературно-критическое творчество В. А. Жуковского
  • Герцен Александр Иванович - Письма из Франции и Италии
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 267 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа