Главная » Книги

Толстой Лев Николаевич - Том 30, Произведения 1882-1889, Полное собрание сочинений, Страница 19

Толстой Лев Николаевич - Том 30, Произведения 1882-1889, Полное собрание сочинений



   Так бы это должно было быть, если бы эстетики второго рода, признающие искусство особого рода наслаждением, не считали почему-то так же, как и метафизические эстетики, красоту всегда совпадающую с добром.
   Так что, как по первому определению, по которому красота признается особенной метафизической сущностью, искусство, проявляющее ее, всегда хорошо, так и по второму определению красоты, по которому красота есть известного рода наслажде­ние, искусство, дающее это наслаждение, тоже всегда хорошо.
  

XXVII

  
   Что же это такое? Откуда взялось это понятие красоты, так запутавшее понятие искусства, что, с одной стороны, искусство представляется чем-то неопределенными мистическим, включая в себе и философию, и религию, и общественность, и всю жизнь; с другой стороны-особенным наслаждением, которое почему-то в противность всем другого рода наслажде­ниям и в противность очевидности считается всегда не только полезным, но и хорошим.
   Всё дело путает понятно красоты. Не будь этого понятия, искусство было бы очень понятное явление даже по тем опре­делениям, которые существуют теперь. Не будь этого понятия, искусство бы было по всем новейшим определениям особенная человеческая деятельность, происшедшая, по мнению некото­рых, в животном мире от полового чувства и от склонности к игре, деятельность, производящая особого рода наслажде­ния, не имеющие никаких практических целей пользы и, можно прибавить, физиологически объясняемое приятным раздраже­нием нервной энергии. Не примешивайся к этому определению понятия красоты, было бы совершенно ясно то, что разумеется под искусством. Но вместе с тем, естественно, потребовались бы разграничения этой деятельности, как и всякой деятельно­сти, имеющей целью наслаждение, на деятельность хорошую и дурную, как мы это естественно и неизбежно делаем по отно­шению ко всякого рода наслаждениям; к наслаждениям еды, питья, половой любви. Правда, есть люди, которые приписы­вают деятельности еды, питья, половой любви понятие добра - считают, что сладко есть, пить, предаваться любви всегда хо­рошо, что это есть высшая человеческая деятельность, но мы признаем, что такие люди стоят на самой низшей ступени ум­ственного и нравственного развития и не имеют истинного поня­тия о том, в чем состоит истинное назначение еды, питья, поло­вой любви.
   Приписывая одной из человеческих деятельностей, произ­водящей особого рода наслаждения, свойство быть всегда доброю, и признавая эту деятельность высшей человеческой дея­тельностью, мы делаем ту же самую ошибку.
   Для того, чтобы человеческие деятельности еды, питья, поло­вой любви могли быть ясно поняты и определены, нужно было прежде всего перестать считать эти деятельности всегда абсолют­но добрыми, потом понять их цель и назначение и, поняв их цель и назначение, отграничить по соответствию или несоот­ветствию этих деятельностей своей цели, то, что в этих деятельностях хорошо, от того, что дурно.
   По отношению всех наслаждений кроме искусства так это и сделано. Назначение, цель еды - питание тела; назначение половой любви - продолжение рода, и когда деятельность любви и еды отвечает своему назначению, она хороша и наобо­рот. То же самое должно быть сделано и по отношению искус­ства. И давно бы было сделано, если бы искусство не понима­лось, как проявление красоты, а красота не считалась чем-то абсолютно совершенным, что в сущности есть ничтожное, как в скрытой форме утверждение того, что деятельность искусства всегда хороша и есть одна из высших человеческих деятельностей.

XXVIII

   Это-то утверждение того, что искусство всегда хорошо или вводимое в искусство понятие красоты путает всё дело.
   Понятие красоты ведь в сущности не имеет и не может иметь никакого другого значения, как то, что нравится и может быть отнесено ко всему, что правится, ко всему на свете, от матема­тических вычислении, геометрических фигур до поступков, кушаний, чего хотите. Вопрос о том, почему, что и кому нра­вится, есть вопрос метафизический, философский, физиологи­ческий и имеет с искусством столько же общего, сколько он имеет со всякой человеческой деятельностью: как например, с пищей, одеждой, браком. Разбирая вопрос о пище, никому в голову не придет приурочить достоинство пищи к красоте. Предметы пищи метут быть красивы, но красота не есть условие хорошей пищи. Точно то же и в одежде, и в браке: может быть хорошая одежда и хорошая жена и тоже некрасивые. Точно так же и искусство может быть искусством, не будучи краси­вым, чему служит доказательством то, что искусство, проявля­ющее безобразие, столь же искусство, как и искусство, прояв­ляющее красоту. Нужны величайшие натяжки, софизмы или рассуждения в непроницаемом тумане (как это и делалось) для того, чтобы доказывать, что изображения безобразий, вы­зывающих отвращение, или изображения самых низких чув­ственных образов, вызывающие в зрителе или читателе самую низкую чувственность, не суть произведения искусства.
   Так это и понимали древние (Аристотель, смотри особенно Benard'a "Esthetique d'Aristote "), рассматривая искусство само по себе, и вопрос о красоте и добре ????? ?'?????? само по себе, не соединяя одно с другим, а только подчиняя искусство требованиям добра, т. е. ????? ?'??????.
   Не будь только путающего всё дело и примешиваемого к по­нятию искусства понятия красоты, и определение искусства было бы совершенно просто и ясно. Без понятия красоты, при­соединяемого к искусству, искусство есть ничто иное, как осо­бого рода человеческая деятельность, состоящая в том, что один человек, испытав известное чувство, передает это чувство другим людям не посредством описания того, что он испытывал, а непосредственно - помощью линий, красок, звуков, обра­зов (выражаемых словами), заражая других людей тем чув­ством, которое он испытывал.
   Искусство не есть, как это принято говорить, какое-то осо­бенное проявление красоты, а есть особенного рода человече­ская деятельность, совершенно независимая от красоты. Тат; это понимали и древние, в особенности Аристотель (смотри прекрасную книгу Веnard'а, Esthetique d'Aristote). Только совершенно отрешившись от понятия красоты в деле искусства и можно дать ясное и точное определение особенной человече­ской деятельности, называемой искусством, главная черта которой, забываемая всеми до сих пор писавшими эстетиками (исключение составляет Сюлли, делающий слабый намек на эту главную черту), состоит в том, что искусство есть прежде всего взаимодействие людей. Прежде чем говорить о цели искус­ства и о том, что оно проявляет, нужно указать главную черту его, состоящую в том, что искусство прежде всего есть осо­бенный способ воздействия одного человека на других. Вот эта-то главная черта, отделяющая искусство от большей части дру­гих деятельностей человеческих, всегда, вследствие примеши­вавшегося понятия красоты, всегда забывавшаяся эстетиками, и составляет главную основу определения искусства. (1)
   Человек, как и говорил Аристотель, есть самое подражатель­ное животное и способен непосредственно заражаться види­мыми поступками и подражать им. Человек, видя добрые поступки, влечется к подражанию им; точно так же и к злым по­ступкам. Человек непосредственно заражается горячностью, спокойствием точно так же, как смех, слезы, зевота непосред­ственно заражают людей. Но это есть непосредственное зара­жение и не есть дело искусства. Если же человек познает не прямо, а через посредство линий, красок, звуков, слов чув­ства другого человека, то это дело искусства. Когда один че­ловек под влиянием какого либо чувства выражает это свое чувство в линиях, красках, звуках, словах, а другие люди видят
  
   (1) Этот абзац обведен на полях чертой с пометой: пропустить.
  
  
   эти линии, краски, образы, слышат эти звуки, слова и испытывают те же чувства (1), то эти линии, краски, звуки, слова суть искусство.
  

<ХХIХ

  
   Такое определение искусства захватывает (2) в свою область всё то, что мы привыкли и не можем не считать искусством, и исключает (2) всё то, что при существующих метафизических и опытных определениях вторгается в область искусства и не принадлежит к нему. (При метафизическом определении наука, религия и сама жизнь (Гегель. Шелинг) и при определениях опытных, признающих искусство особенного рода наслажде­нием (Гюйо, Кралик) - гастрономическое, костюмное, парфю­мерное искусство и др.)
   Устранив путающее всё дело понятно красоты, искусство естественно становится очень понятным и определенным, осо­бенным видом взаимодействия людей, имеющим целью зараже­ние одним человеком посредством линий, красок, звуков, слов других людей испытанными этим человеком чувствами, не за­хватывающее в свою область не подлежащее ему и захватывающее всё то, что и всегда, и теперь мы все считаем искусством.>
  

<XXX

  
   Прежде чем>, ответить на этот вопрос, нужно еще как можно яснее определить, чем отличается настоящая передача чувств, т. е. настоящее искусство, от подобия его - ложного искусства и чем отличается хорошая передача, хорошее искусство от дур­ного.
   Искусство есть орудие передачи чувства. Как посредством слова люди передают друг другу свои мысли и здания, так посредством искусства люди передают друг другу свои чувства. И как в области слова есть разумная, осмысленная речь и бес­смысленный набор слов, только подобный разумной речи. И есть речь более или менее хорошая, ясная, понятная и есть речь более или менее плохая, бестолковая, запутанная. Так и в искусстве есть истинная передача чувства и есть только подобие такой передачи и есть передача чувства (не говоря о достоинстве
  
  
   (1) Зачеркнуто: и переживая эти чувства без всего того труда, напря­жения, часто боли, которые нужны для того, чтобы пережить эти чувства (утоления голода, когда они не голодали, успокоения, когда они не тре­вожились, победы, когда они не боролись, трудов без усталости, опас­ности без опасности, преступлений без их последствий и т. п.), испыты­вают особенное бескорыстное наслаждение. И вот это-то взаимодействие людей и есть искусство.
   (2) В подлиннике: захватывающее и исключающее. В копии Толстым исправлено: захватывает и исключает.
  
  
   того, что передается) более или менее хорошая, живая, трогающая, и более или менее плохая, слабая, не забирающая. И потому, прежде чем говорить о том. чем отличается искусство по своему содержанию, нужно еще ясно определить, чем отли­чается настоящее искусство от ложного и хорошее от дурного.
   Отделить настоящее от ложного тем более необходимо, что хотя и во всех уважаемых и потому поощряемых людьми человеческих деятельностях, как религия, наука вообще, ме­дицина, педагогика, есть всегда много подделок под эти дея­тельности: ложная религия, ложная наука, ложная медицина и т. п., ни в одной человеческой деятельности нет столько под­делок под настоящее, как в искусстве.
   Искусство есть заражение одним человеком другого или других тем чувством, которое он испытывает. Если есть или было это чувство в художнике (как бы слабо оно ни было, но оно было), то оно непременно выразится так, что может зара­жать других людей (хотя бы самое малое число), и такое про­изведение, хотя бы оно было самое ничтожное или даже дурное, если оно имеет своим источником чувство и заражает других, есть не фальшивое, а настоящее произведение искусства. Если же написано длинное поэтическое произведение на самую высо­кую тему самыми прекрасными стихами или музыкальное произведение с самой сложной и прекрасной гармонизацией и оркестровкой, (в роде опер Вагнера или симфоний Брамса, или картина, прекрасно изображающая христианский и исто­рический сюжет, но писавший и то, и другое, и третье не испы­тывал волновавшего его чувства, то оно не заразит других, и все эти сочинения не есть произведения искусства, а суть подделки под него.
  

<XXXI>

  
   И вот таких-то подделок под произведения искусства, особенно там, где искусство есть достояние одних высших клас­сов и хорошо вознаграждается, (1) есть бесчисленное, в сравне­нии с истинными произведениями искусства, количество. В последнее время, когда вследствие досуга высших классов, занятых искусством, техника всех искусств доведена до выс­шей степени совершенства, и критика вследствие ложного понимания искусства лишена всякого руководства в суждениях об искусстве, таких произведений ложного искусства, как преж­них подделок под искусство, признаваемых всеми за произве­дения настоящего искусства, так в особенности новых подде­лок искусства развелось ужасающее количество, рынок зава­лен ими, и есть много людей, так называемых, образованных
  
   (1) Зачеркнуто: всегда были (Энеида и др.)
  
  
   и даже, так называемых, художников, доведших до высшей сте­пени совершенства свою технику, которой проживают всю жизнь, воображая, что они занимаются искусством, и никогда не испытавших истинного художественного впечатления, т. е. чувства, и не знающих, что это такое.
   <Поясню примером.
   Вы идете мимо дворницкой и слышите там звуки гармоники, играющей барыню, и слышите ритмический топот каблуков пля­шущего. Веселая, бодрая плисовая захватывает вас, вы оста­навливаетесь, и вам хочется не только послушать, но самому в такт и ритм двигать членами, и вам делается весело. Это истинное художественное чувство, вызванное произведением искусства. Но вы идете в театр и слушаете, и смотрите произве­дение, написанное по программе, без внутреннего побуждения, и, несмотря на всё богатство обстановки, декорации, электри­ческого света, на прекрасные голоса, на сложную и богатую оркестровку, вас, ни на минуту не шевелит ни музыка, ни дра­ма, вы не заражаетесь чувством и не можете заразиться им, потому что его не было при зарождении произведения, а была одна выдумка и мастерство, и вы остаетесь холодны. - И это ложное произведение, подделка под искусство, и подделок таких миллионы,> и миллионы людей забавляются этими под­делками, воображая, что они занимаются искусством, одни производя, другие воспринимая их. И что хуже всего это то, что подделки эти облекаются самыми блестящими, утончен­ными формами, усовершенствованной техникой, так что боль­шинство людей мало чутких к искусству воображают, что, искусство ограничивается внешними формами и что хорошо написанный роман, стихотворение, симфония, опера, картина есть искусство, хотя бы этот роман, стихотворение, симфония, кар­тина и не заражали бы нас никаким чувством. Люди и воспитываются так, что искусством им представляется нечто усовер­шенствованное по технике и сложное. Так что человек стыдится того, что ему нравится народная песня, от которой ему хочется плясать, шутка, водевиль, от которых он весело смеется, или трогающая его неправильно нарисованная картинка в дешевой иллюстрации, и считает своим долгом дочитывать до конца романы (Бурже), драмы (Ибсена), оперы (Вагнера) и подолгу рассматривать картины, написанные по расценке без чувства (Рошгросса и ему подобных), и несмотря на то, что все эти произведения не вызывают в нем никакого чувства. Так что у большинства людей нашего круга совершенно атрофировано художественное чувство, способность заражаться чувством другого человека и вместо этой способности выработалась спо­собность интересоваться подробностями технических украше­ний. Часто суждение этими людьми о художественном произ­ведении выражается словами: да, это очень интересно, хотя сказать о музыке, например, да и о всяком художественном произведении "интересно" так же прилично, как сказать это о котлетах или груше.
   Так что прежде уяснения того различия, которое есть между хорошим и дурным искусством, необходимо еще уяснить себе различие истинного искусства от подделки под искусство, которое, как море маленьких островков, окружает всякое про­изведение истинного искусства. (1)
  

XXXII

  
   Какой же внешний признак настоящего искусства, отделяю­щий его от поддельного? - спросят нас. - Как отличить на­стоящее от ненастоящего. Люди читают книги, слушают музы­ку, смотрят картины. Которые из них заняты настоящим искусством и которые поддельным? Ответить на этот вопрос так же невозможно, как, находясь среди людей, говорящих на не­понятном нам языке, ответить на вопрос: говорят ли эти люди разумные речи или бессмыслицу. Как в деле передачи мысли нельзя по внешним признакам решить, когда кончается разум­ная речь и начинается бессмыслица, так и в дело искусства решение этого вопроса зависит от воспринимающего и может быть бесконечно разнообразно. Если человек заражается чув­ством от созерцания сочетания линии, красок или слышания звуков, слов, он имеет дело с настоящим искусством, если он только следит с интересом за сочетанием линий, красок, зву­ков, слов, не испытывая никакого чувства, то, что он слышит и видит, не есть искусство для него, хотя оно и может быть искусством для другого.
   Так же, как произнесенная при нас речь на китайском языке, не есть для нас передача мыслей, для китайца же может быть передачей очень важных и значительных мыслей.
   В нынешнем году два очень милые и вполне образованные японца посетили нас и спели нам японскую песню. Мы не могли удержаться от смеха, а между тем для наших гостей, по умилен­ному выражению их лиц, ясно было, что они испытывали то художественное впечатление, которое дает истинное искусство. Так что истинность искусства зависит от отношения получаю­щего впечатление к тому художнику, который производит его. И внешнего точного критерия истинности нет и не может быть. Признаки внешние могут быть только приблизительные: для получающего впечатление такие признаки будут напряженное внимание, задержка дыхания, смех, слезы, общее возбуждение, а для производящего впечатление, для художника, признаки настоящего искусства будут простота, несложность, незагро­мождение форм и, главное, наибольшая понятность. Так что,
  
   (1) Этот абзац обведен чертой с пометой: пропустить.
  
  
   когда видишь, что человеку гляди на картину, или читая художественное произведение, или слушая драму, отрывается и глядит но сторонам, не выражает никакого волнения в лице,
  рассматривает посторонние предметы, разговаривает, как это мы видим во всех театрах, концертах, выставках, и если кроме того сами произведения очень сложны, изукрашены всякого рода внешними средствами, то все вероятия за то, что тут нет настоящего искусства, а только подобие его. Но эти признаки внешние только приблизительные: верный признак, отличаю­щий настоящее искусство от подделки под него, только один внутренний: вызывает произведение искусства в зрителе или слушателе то чувство, которое испытал художник - это на­стоящее искусство, не вызывает оно этого чувства - оно не настоящее.
  

XXXIII

  
   Но кроме различия настоящего искусства, есть еще разли­чие сильного и слабого искусства, в смысле более или менее хорошей передачи, не говоря еще о том, что передается.
   В чем это различие?
   Оно является, кок только плодится понятие прекрасного, которое не обнимает ни величественного; ни комического, как цель искусства.
   При таком определении искусства с исключением путающего в понятии красоты искусство является особенной от всех дру­гих человеческих деятельностей, которая может быть полез­ною или вредною, как н всякий род деятельности, как слово, печать, собрание, школа и т. п.
  
   * N12 (рук. N 13).
  

XXI (21)

  
   Красота в смысле объективном значит только то, что мы впе­ред признаем, что то, что будет доставлять нам известного рода наслаждения, - хорошо, в смысле же субъективном то, что то, что доставляет нам известного рода наслаждение, хорошо, потому что оно доставляет наслаждение. Так что в сущности все теории красоты сводятся к самому простому и первобыт­ному, грубому понятию о том, что хорошо то, что нам нравится, что не по (1) хорошу мил, а по (1) милу хорош. Хорошо то, что нра­вится. Но нравится различным людям различное. Так напри­мер, как я говорил в начале этого писания, мне и милионам людей не нравятся ни сочинения Huysmans, Rider Hagard, Kippling'a, Гауптмана, Метерлинка, Маларме, Вагнера, Штрау­са, картины декадентов; но мне нравятся романы Dikkens'a
  
  - Ударение Толстого.
  
  
   стихи Гёте, Шилера, Нugо. Пушкина, Тютчева, нравится му­зыка Бетховена, Шопена, картины Leonardo Vinci, Murillo, Delacroix и др. Но ость люди, и их очень много, которым и эти произведения искусства не нравятся, а нравятся романы Дю­ма, Поль де Кока, цыганские песни и картинки нагих женщин.
   Мало того, ость целые народы, которые не понимают и не вкушают искусства других народов: китайцы европейцев, китайцев и т. д. Казалось бы; при таком положении дела есте­ственно бы было науке об искусстве искать общего, приложимого ко всем произведениям искусства критериума, на основа­нии которого можно бы было определять принадлежность или непринадлежность предметов к искусству и относительное достоинство. Но, как может видеть читатель из тех приведен­ных выписок из эстетик, еще яснее из самых эстетических сочинений, если он потрудится почитать их, такого определе­ния нет. Все те попытки определить абсолютную красоту, как соответствия мастей, симетрия, гармония, единство в разнооб­разии и др. или определяют только некоторые черты некото­рых произведений искусства, или ничего не определяют. Абсо­лютного определения прекрасного и потому и определения искусства - нет, а считается, как это ни странно сказать, искусством то, что нравится (не возбуждая вожделения), и то, что больше нравится, считается лучшим искусством.
   А если это так, то наука об эстетике, если бы она хотела быть точно наукой, должна бы была и признать это, и оставить вопрос открытым. В действительности же в существующей эстетике сделано совершенно обратное: известного рода искус­ство, искусство очень определенно принадлежащее известному кругу людей, именно высшим властвующим классам европей­ского общества, или, скорее, христианского мира (включая сюда и Америку и Австралию), признано настоящим, совершен­ным искусством, и всё, что приготавливало этот род искусства, всё, что приближается к нему, всё это считается настоящим искусством, всё же отступающее от него, не похожее на него признается не искусством или плохим искусством. Вся суще­ствующая эстетика не состоит в том, чего можно бы ждать от рассуждений, называющих себя наукой, чтобы определить свойство и законы искусства и прекрасного, если оно есть со­держание искусства, и потом на основании этих законов при­знавать искусством те произведения, которые подходят под эти законы, и откидывать те, которые не подходят под них, а состоит в том, чтобы, раз признав известный род произведений и даже не произведений, а художников своими представителями искусства (таковы <Парфенон, Аполлон, Венера> Фидиас, Рафаель, Бах, Бетховен, Гомер, Софокл, Шекспир, Гёте, Шил­лер и др.), составить такую теорию искусства, но которой все эти излюбленные нашим кругом богатых, властвующих людей вошли бы в них. Если что не входит, надо растянуть, расширить.
   Примеров такого наивного отношения к вопросу искусства бесчисленное множество во всех эстетиках. Так, недавно читая очень недурную книгу Фолгельта Aesthetische Zeitfragen, (1) встречаю рассуждение о нравственных требованиях в искус­стве, в котором автор прямо говорит, что если поставить искус­ству требования нравственности, то (придется) отрицательно отнестись к Ромео и Юлии Шекспира и к Wilhelm Meister и Wahlverwandandschafen (2) Гёте, а так как и то, и другое входит в канон искусства, то надо растянуть теорию так, чтобы и эти произведения вошли в нее.
   Так что теория искусства и красоты, изложенная в эстети­ках и в смутных чертах исповедуемая публикой богатых клас­сов, есть ничто иное, как попытки оправдания не только пре­восходства, но исключительности того искусства, которое лю­бимо высшими классами.
   Так вот что такое то понятие красоты, на котором основы­вается искусство, существующее теперь среди нас, называющее себя искусством будущего и считающее себя вправе называть себя высшим искусством, несмотря на то, что оно не понимается огромным большинством, а только более или менее маленьким кружком живущих в одинаковых условиях и одинаково на­строенных людей.
   Если же это так, то нет никакого основания предполагать, что искусство, приятное для людей одного круга, именно лю­дей богатых, властвующих классов, есть одно самое настоящее искусство, и что неправы те, которые не понимают или не любят этого искусства. Предполагать это можно бы тогда, если бы было доказано, что богатые и властвующие классы находятся в обладании высшего мировоззрения. Предполагать же этого нет никакого основания, так как во всех других проявлениях жизни богатые и властвующие классы, особенно в наше время, никак не стоят на высшей степени нравственного развития, скорее наоборот. Напротив, есть все основания предполагать, что так как богатые и властвующие классы живут в условиях удаления от естественной человеческой жизни и пресыщенно­сти, и всякого рода наслаждений, что и искусство их есть ис­кусство людей, находящихся в исключительных, неестественных условиях, и есть только забава этого праздного класса людей.
  
   * N 13 (рук. N 13).
  

XXVIII

  
   Стоит только откинуть путающее всё дело понятие красоты, соединяемое с искусством, и деятельность искусства становится совершенно ясной и определенной. Искусство без понятия красоты
   (1) [Вопросы современной эстетики,]
   (2) [Вильгельм Мейстер и Избирательное сродство]
  
  
   есть ничто иное, как особого рода, подобное слову, взаимодействие людей. Слово есть человеческая деятельность, пе­редающая мысли и опыты (1) одного человека другому; искусство есть человеческая деятельность, передающая чувства и на­строения не посредством описаний и рассуждении, а непосред­ственно через линии, краски, звуки, образы, слова, заражай других людей темп же настроениями и чувствами. И как слово человеческое может передавать хорошие и дурные мыс­ли, хорошие и дурные опыты, так точно и искусство может передавать хорошие и дурные чувства, хорошие и дурные на­строения. -
   Такое определение искусства было бы совершенно точно, просто и вполне понятно, но, естественно, потребовало бы дру­гого определения, именно определения того самого, потреб­ность чего особенно чувствуется в наше время и о необходимости которого мы говорили в начале этого писания, а именно опреде­ления того, в чем состоит хорошее и в чем дурное и чем отли­чается одно от другого, определения того, что предполагается решенным при теории искусства, как проявления красоты, и которого поэтому при признании красоты целью искусства не требуется. (Красота признается целью искусства; красота же всегда признается совпадающей с добрм. Так это в наше время по существующей эстетике и общественному мнению существует об искусстве мнение совершенно обратное тому, какое было не только в средние века и даже в недавнее время среди староза­ветных людей, но и суждению древних философов: Сократа, Платона, стоиков и даже Аристотеля, Платон изгонял всех художников из своей республики, допуская искусство только под строгим наблюдением цензоров, (2) обязанных не допускать всё то, что противно добру, и Аристотель точно так же совер­шенно отделял искусство от добра и требовал от искусства очи­щения от страстей. В древности и в средние века лучшие представители житейской мудрости считали большую часть искусства вредным. Теперь же в нашем обществе случи­лось обратное: всякое произведение искусства считается хоро­шим и важным - и статуя, и картина, изображающая жен­скую наготу, или войну, или плоды, или сад и гуляющих по нем людей, и оперы, и оперетка, и балет, и романс, и песня, и сказка, и всякое в стихах или прозе описание любви или просто жизни людей. Всё это считается важным и хорошим, потому что проявляет красоту.
  
   (1) Зачеркнуто: знания
   (2) В подлиннике следующий за этим лист, заканчивающий гл. XXVIII, не сохранился. Часть этого листа имеется в копии, по которой и восстанав­ливается окончание этой главы.
  
  

XXIX

  
   Правда, такое учение чрезвычайно удобно, устраняя, т. о. предрешая, самый главный вопрос, присущий всякой человече­ской деятельности: хорошо ли или дурно то, что делается. Та­кое учение указывает только на самую низкую степень пони­мания вопроса, как говорено было, подобную той, которая у диких людей существует по отношению к пище, половой по­хоти. Есть и наслаждаться половой любовью всегда хорошо, в этом благо, говорит дикий человек и этим, предрешая вопрос, закрывает от себя возможность понимания значения пищи и половой потребности. То же самое делают и те эстетики, кото­рые, вперед решая, что цель искусства есть красота, а красота есть абсолютное добро, этим самым закрывают от себя вопрос, о том, в чем назначение искусства, что оно такое и когда оно бывает хорошим и когда дурным.
   Такое учение очень удобно, но оно влечет за собой свои неизбежные последствия: извращение той деятельности, кото­рая таким образом оправдывается. Как те, которые признают благом сладкую еду, непременно кончают тем, что объедаются и теряют способность есть, то же и с половой похотью. Так точно и в деле искусства. Теория, оправдывающая всякое ис­кусство, довела нас теперь до извращения всех искусств, до картин Moнe, до стихов Верлена и Маларме, до музыки Вагнера и Штрауса, до романов Zola, Huysmans и Rider Hagard'а, до драм Ибсена и Метерлинка. (1)
   Только этим удивительным заблуждением можно объяснить себе то странное явление, что столько напряжения мысли было потрачено в продолжение последних 150 лет, со времени Баумгартена и основания науки эстетики, на рассуждения об ис­кусстве, и упущена самая существенная черта, отличающая ее от всякой другой человеческой деятельности и состоящая в том, что искусство есть прежде всего не отдельная человеческая деятельность, а взаимодействие людей, состоящее в непосред­ственной передаче чувства одного человека другим (из всех сотен просмотренных мною эстетик только у одного Сюлли, совершенно устранившего понятие красоты, есть намек на этот существенный признак искусства).
   Только тем, что все эстетики последних 150 лет считали целью искусства красоту, можно объяснить себе то, что до сих пор не было ясного, точного и простого определения искусства, которое бы включало всё то, что свойственно искусству, и исключало бы всё то, что не принадлежит ему. Но каким образом объяснить то, что такое, очевидно, заблуждение, как то, чтобы считать целью искусства красоту, а красоту чем-то абсолютно хорошим, могло существовать так долго и существует еще и до сих пор?
  
  - В подлиннике этот абзац обведен чертой с пометой: переписать отдельно.
  

XXX

  
   Причины того, что такое странное, не выдерживающее самой поверхностной критики рассуждение, составляющее petition principii, (1) по которому целью искусства считалась красота, а красотой считалось то, что нам нравится, и потому всякое проявление искусства, которое нам нравилось, считалось про­явлением красоты, - красота же признавалась абсолютным со­вершенством, - причины, по которым такое, не выдерживающее критики утверждение, могло держаться так долго, были двоя­кого рода: внутренние --основные, и внешние -формальные.
   Внутренние, основные причины были следующие:
   Искусство есть средство передачи чувств, как речь есть сред­ство передачи суждений. (2) Как речь может передавать суждения правильные о предметах важных и суждения неправильные о предметах неважных, так и искусство может передавать чув­ства добрые и важные или чувства недобрые и неважные. И как в деле речи суждения правильные и о предметах важных ценятся высоко, а суждения неправильные о предметах неважных вовсе не ценятся и даже презираются, так и чувства, передаваемые искусством, если они добрые и важные, то ценятся высоко, если же они не искренние, [не] добрые и неважные, то не ценятся и даже презираются.
   Так это всегда было, и искусство ценилось тогда, когда оно передавало людям чувства добрые, и осуждалось, когда оно передавало чувства дурные и неважные.
   Так у всех народов ценились те чувства, которые испытывал художник при созерцании своего отношения к бесконечному миру, таковы были в поэзии Гомер, пророки еврейские, Веды и др.; в музыке - напевы; в живописи и ваянии - образы, вы­ражавшие эти чувства.
   Искусство ценилось не потому, что оно было искусство, и не потому, что оно нравилось и доставляло удовольствие, а по­тому, что оно передавало чувства самые важные и добрые, до которых в известное время дожило человечество. И наиболее важные и добрые чувства эти были чувства, которые мы теперь называем религиозными.
   Я говорю: мы называем религиозными потому, что учение о том, например, для еврея, что есть Бог, сотворивший мир и сделавший завет с людьми, и для грека, что есть боги Олимпа, управляющие судьбами людей, и сознание для еврея своего исключительного отношения к Богу и грека своей зависимости от воли богов, и вытекавшие от того чувства, выражаемые
  
  
   (1) [вывод из положения, подлежащего доказательству,]
   (2) Здесь в подлиннике отмечена вставка. Она не сохранились. Воспроиз­водим ее по копии с данной рукописи. Начинаясь от знака сноски, она закан­чивает настоящий абзац.
  
  
   в искусстве того времени: гимнах, псалмах, пророчествах, тра­гедиях, были для них не религиозное учение и не религиоз­ные чувства, а учение о высшей, доступной тому времени истине и высшие чувства, свойственные человеку того времени. (1)
   Искусство, кроме своих ничтожных, неважных проявлении, служило религии, не в том смысле, что искусство облекло в художественные формы религиозные суеверия (как это любят представлять люди, не понимающие значения религии), а в том смысле, что искусство выражало те чувства, которые вытекали из наивысшего, доступного тому времени понимания смысла жизни. Так это было у греков, у египтян, у евреев, у индусов; так это теперь у всех народов, не подпавших тому ложному направлению искусства и той ложной теории искусства, кото­рая возникла в христианском обществе со времени Возрожде­ния и Реформации.
   Искусство всегда у всех народов и теперь еще среди большей массы рабочего народа, удержавшего здоровый взгляд на ис­кусство, искусство всегда считалось безразличным, пустым и даже вредным занятием, когда оно выражало безразличные, пустые или дурные чувства, и считалось важным и хорошим делом только тогда, когда оно выражало самые высокие, до­ступные человеку чувства. Эти высшие чувства всегда имели своей основой чувство зависимости человека от бесконечного мира, окружающего его, т. е. чувство религиозное.
   Так это было всегда. Так это было и среди народов, приняв­ших христианство в его извращенной церковной полуязыче­ской форме. Искусство выражало чувства этого церковного христианства сначала в аллегорических изображениях, в ста­туях, церковной музыке, храмах, (житиях, мистериях). И так продолжалось это до средних (12, 13, 14) 15, 16 веков, когда церковная вера, выродившись в папство и византийство, совер­шила свой круг и перестала быть религией, т. е. указывать новый смысл жизни, и начался период отрицания и искание новых, пропущенных церковью, соединившеюся с язычеством верою, более глубоких основ христианства.
   Со времени Возрождения, которое началось гораздо раньше 15 века, и Реформации, которая началась гораздо раньше Лю­тера, началось среди того высшего класса, который один имел досуг для производства искусства, начался тот период неверия и отсутствия всякого религиозного понимания жизни, который отчасти продолжается до сих пор.
   У людей того времени не было никакой веры, т. е. никакого понимания жизни, и потому не могло быть оценки чувств более или менее важных и высоких, а между тем греческое искусство, восстановленное тогда, представляло образцы очень усовершенствованные и вызывало приятные чувства. И люди того времени
  
  - Этого абзац в подлиннике, отсутствует. Воспроизводим его по копии.
  
  
   потеряли мерило важного и неважного, даже хорошего и дур­ного, и стали признавать высшим искусством то, которое до­ставляло наибольшее наслаждение.
  

XXXI

  
   Это была внутренняя, основная причина. Внешняя, формаль­ная причина была в учениях Платона и Аристотеля и в понятии (1)
  
   * N 14 (рук. 24).
  

12

  
   <Искусство есть передача одним человеком другим испытан­ного им чувства, которым он заражает других людей. И потому искусство тогда только искусство, когда оно соединяет три свойственные ему и отличающие его от всякой другой деятель­ности условия.
   Условия эти, во 1-х, новизна, особенность передаваемого чувства. Понятно, что если чувство, передаваемое искусством, известно воспринимающему, он сам испытывает его, то искус­ство но производит действия, 2) заражаемость - то, чтобы человек, воспринимающий искусство, заразился чувством пере­дающего. Если нет заражения, нет и передачи и потому и ис­кусства. И 3) единение многих, хотя бы нескольких людей том чувстве, которое передает автор.>
  
   * N 15 (рук. N 16).
  

XXX

  
   Искусство есть одна из важнейших деятельностей челове­ческих. Искусство вместе с речью есть одно из орудий про­гресса, т. е. движения вперед человечества к совершенству. Речь делает возможным для людей последних поколений вме­стить всё то, что узнали опытом и размышлением предшествую­щие поколения. Искусство делает возможным для людей настоящих поколения испытывать все те чувства, которые до них испытывали люди. И как происходит эволюция знаний, т. е. бо­лее истинные, нужные людям знания вытесняют и заменяют зна­ния ошибочные и ненужные, такая же точно эволюция чувств происходит посредством искусства, вытесняя чувства низшие - менее добрые и менее нужные для блага людей более добрыми и более нужными для блага людей. И потому искусство, т. е. заражение одними людьми других испытанными ими чувствами, есть так же, как и речь, необходимое условие жизни и движе­ния к совершенству человечества. И как речь всегда была и будет достоянием всех людей, потому что все люди призваны
  
   (1) На этом рукопись обрывается.
  
  
   к благу, так точно и искусство должно быть достоянием всех, как оно всегда было и есть в сознании всех людей, за исклю­чением того малого кружка людей богатых классов европейского общества, которые, потеряв главную основу духовной жизни, отстав в своем мировоззрении от положения человече­ства (отстав так, что идеал людей, живших 3000 лет тому назад, показался им высшим), вообразили, что они одни находятся в обладании истинного искусства и что если люди не понимают его, то это происходит от их невежества, и что непонимающие люди все поймут со временем ту отсталую забаву, которую они считают искусством.
   И потому искусство должно быть прежде всего доступно и понятно наибольшему числу людей, и чем большему количеству людей оно доступно и попятно, тем более оно удовлетворяет своему назначению.
   Но кроме того, что достоинство искусства определяется его доступностью к понятностью людям, внутреннее достоинство его определяется еще значением тех чувств, которые они выражает.
   В каждое данное историческое время и в каждом союзе людей существует высшее, до которого только дошло человечество, понимание жизни; передача тех чувств, которые вызываются этим высшим пониманием жизни (религиозным миросозерца­нием), есть дело высшего искусства, всегда драгоценного для людей, высокоценимого ими. (Таковы были в Греции чувства патриотические, в Китае семейные, в 1 христианском мире - чувства преданности своему христианскому призванию и любви к ближнему.)
   Таково было всегда высшее искусство, на место которого в на­ше время хочет стать искусство, имеющее целью наслаждения богатых людей. Таково оно и в наше время, хотя и не сознан­ное кружком людей, увлеченных ложным искусством. Таково всегда было высшее искусство, и рядом с ним всегда было дру­гое искусство, низшего порядка, имеющее целью одно наслаж­дение, то самое, которое теперь ставится на место высшего ис­кусства, которое всегда, если только оно не было прямо вредным, ценилось, как всякого рода забавы, как невредное удовольст­вие, достойное внимания и поощрения, только тогда, когда оно было достоянием всего народа. Так это было у языческих наро­дов и так это тем более должно было бы быть у христианских народов, среди которых братство и равенство людей составляет основное положение понимания жизни.
   Так что искусство может быть и всегда было и есть трех родов: 1) искусство высшее, передающее высшие чувства, до которых дошило человечество в своих высших представителях; 2) искусство низшее, передающее чувства безвредные, наслаж­дения, испытываемые людьми, и 3) искусство вредное, передающее
  
   (1) Зачеркнуто: в Риме государственные, преданности императору.
    

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 294 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа